Глава 2

Эмма ехала в автобусе. Кошмарный вечер. Часы перевели, и зима началась неожиданно, точно залепили пощечину. Эмма потерла рукой запотевшее стекло и всмотрелась в проплывающие мимо блестящие скользкие улицы Вуд-Грина, огни потребительства, отраженные в сверкающих тротуарах, одинаковых сердитых людей, хлынувших из метро с завидной целеустремленностью – армия мокрых и обозленных, марширующая куда-то в час всеобщей спешки. Автобус провонял затхлой одеждой, как в благотворительном магазине. Дождь обострил чувства, и Эмму преследовали звуки: шелест шин по лужам, шаги, рев моторов, голоса, металлическое буханье в чьих-то наушниках. Она пробовала углубиться в книгу «Отель „У озера“». Взялась за нее только потому, что та много лет пылилась на полке, а выкинуть, не прочитав, казалось неправильным. Кроме того, книжка была небольшая, легкая и помещалась в сумку. Но усилия оказались тщетными. Уставшая и раздраженная Эмма не могла сосредоточиться. В голове ворочался бесконечный клубок беспокойств. Уже несколько месяцев, как она забросила медитацию и йогу. В этом вся беда с медитацией: как только Эмма вновь обретала душевнее равновесие, она сразу забывала продолжать занятия. Нет, надо в самом деле внести ее в список приоритетов.

В автобус набивался народ: служащие, обитатели бедных кварталов, припоздавшие школьники, пассажиры всевозможных убеждений и цветов кожи, одинаково усталые и мокрые. Взгляд привлекла женщина в чадре, с двумя тяжелыми сумками. Эмма опасливо уставилась на соседку – бесформенную тень, точно смерть без косы. Непонятно, смотрит ли в ответ – глаз не видно. Для Эммы, которую сегодня цепляла каждая малость, она была ходячим символом половой дискриминации, женщиной, которую мужчины ослепили и сделали невидимой. Это злило. Мы заслуживаем того, чтобы нас видели и слышали!

И тут же Эмма ощутила укол совести и виновато подвинулась, давая женщине место, хотя подвинулась совсем немного, просто демонстрируя, что она хороший человек и не исламофоб. Или все-таки исламофоб? Нет, просто не переносит мужской шовинизм. Это проблема культуры, а не религии. Женщина в чадре села и поставила сумки между ног. Ее бедро то и дело касалось Эммы, и та инстинктивно отреагировала проверенным британским способом – сказала «извините» и снова отодвинулась, недвусмысленно показывая, что в ее пространство вторглись.

Вместо того чтобы вежливо отстраниться, нога женщины немедленно заняла уступленное место. Эмма ощутила раздражение, потом опять вину: как бы соседка не заподозрила ее в расизме. Автобус резко затормозил, качнулся вперед, водитель ударил по клаксону. Эмме не терпелось оказаться дома и распрощаться с тяжелым днем.

Словно фокусник, женщина в чадре извлекла из складок балахона сотовый. Эмма краем глаза наблюдала, как она листает список контактов; на ногтях красовались маленькие луны и звезды, намекая на стильную жизнь под покрывалом. Женщина звонила кому-то по имени Мо. Поднесла телефон к уху. Расстояние от него до Эммы было почти таким же маленьким, и она с удивлением обнаружила, что ждет, когда Мо снимет трубку. Он исправно ответил и попал на нагоняй, как, собственно, и Эмма. Голос женщины был громким и резким; она говорила на не поддающемся идентификации языке, и стало ясно: она вовсе не страдает от половой дискриминации. Эмма в изумлении слушала и даже несколько завидовала ее уверенности и смелости, тому, как мало ее заботило впечатление, которое она производит на окружающих, насколько она свободна в том, чтобы быть собой. Женщина с сарказмом выслушала дребезжащие возражения Мо. Эмма смутно гадала, откуда они, беженцы или иммигранты; в последнее время она стыдилась того, что является британкой. Оглядела автобус с дружелюбной улыбкой на устах, как бы прося извинения у соседки, – хотела показать, что она лично очень рада иммигрантам и беженцам, всем, кто попал в беду. Однако женщина не обращала на Эмму никакого внимания. Может быть, презирала эту страну с ее постыдными пьянками в центре города, молодежью, прожигающей жизнь в ночных клубах Магалуфа, упадком нравственности и ничтожными тщеславными заботами, в то время как в Средиземном море тонут дети. Эмму накрыла волна печали. Она отвернулась к окну.

День выдался крайне беспокойный; голова болела, Эмма мучилась от замкнутого пространства и соседства этой женщины с ее немелодичным языком; ноздри раздражал запах мокрых тел, сиденье вибрировало от мотора, тепловая пушка гнала по ногам отработанный воздух, подошвы приклеились к грязному полу, у мужчины впереди плечи были усыпаны каплями дождя и крапинками перхоти… Человечество вызывало у Эммы отвращение, хотелось вылезти из собственной шкуры и сбежать.

Выйдя из автобуса, она раскрыла зонт, съежилась, как все, и перешла дорогу. К тому времени, как оказалась на своей улице, дождь прекратился, и, убирая зонтик, она почувствовала себя глупо, что не заметила этого раньше. Навстречу брел старый Кларенс. У нее не было сил на разговор о переработке отходов или положении дел в Королевской почте, поэтому она достала телефон и притворилась, что сурово отчитывает провинившегося коллегу. Черно-белый кот, спасающийся от непогоды под припаркованной машиной, в этот фарс не поверил и проводил ее укоризненным взглядом.

Продолжать спектакль пришлось до самой двери, пока Кларенс не свернул за угол. Эмма виновато оглянулась на кота, смущенно убрала телефон, встряхнула зонт и порылась в поисках ключей. Заглянула в щелку жалюзи – в гостиной горел свет.

– Сай! – позвала она.

В доме было тихо. Эмма невольно вздохнула с облегчением. Конечно, он ведь прислал сообщение – то самое, которое ее выдало. Она сняла пальто и туфли, бросила беглый взгляд на почту. Из интересного – лишь один подписанный от руки конверт. Адресовано доктору и миссис Робинсон. Возмутила вечная дискриминация по полу – если «доктор», то непременно мужчина! Эмма отшвырнула письмо и пошла в кухню. Открыла дверцу холодильника и, взяв початую бутылку «Сансера», налила неоправданно большой стакан. Открыла раздвижную дверь в сад и застыла, глядя на промокший газон. Похлопала по карманам, достала сигареты. Сделала глубокий йогический вдох, наполняя легкие ментолом. Она точно знала, отчего ей так неуютно.

Терпеть больше не было сил. Эмма затушила сигарету, закрыла дверь и сделала то, о чем мечтала уже несколько часов, – включила «Макбук эйр».

Когда в папке «Входящие» обнаружился новый документ, ее охватило странное ликование, словно впервые в жизни получила признание в любви. Файл был озаглавлен «Начало всего». Она кликнула, и сердце взволнованно подпрыгнуло в груди. Первый раз Эмма проглядела документ быстро, второй – прочитала обстоятельно.

Это уже прогресс. Она мысленно похлопала себя по плечу (хотя и старалась не думать о более отдаленных последствиях работы с этой пациенткой и возможном повороте в карьере). Ее заинтриговала картинка жизни до преступления – мамочка, которая только что подстриглась, забрала дочь из садика и повела гулять в парк. Точь-в-точь как любая работающая мать: отвлекается на миллион разных дел, но балует свое чадо и старается изо всех сил. Эмма могла представить ее лишь такой, какая сейчас, в психиатрическом крыле, с ожогами и порезами, редкими пучками курчавых рыжих волос, налитыми кровью глазами, в которых совсем не осталось белого, только розовые участки и совсем красные (лопнули все до единого сосуды). Плюс страшные гематомы, следы невыразимого отчаяния – отвратительное ожерелье из желто-черно-фиолетовых полос на горле. Голос скрипит и пугает, как в фильме ужасов. Конни обернула шею ремнем безопасности, на двести процентов стремясь к забвению. В определенном смысле миссия увенчалась успехом, и стоит ли удивляться, что она ничего не помнит? Или дело в тайных механизмах человеческого мозга, который защищает нас до последнего с единственной целью – выжить?

Эмма поднялась на второй этаж и стала набирать ванну; внимание привлек почти пустой флакон «Джо Малон», подарок сестры Саймона на Рождество несколько лет назад. Она открыла его и вдохнула аромат другой Констанс Мортенсен, эффектной рыжеволосой женщины – совсем не похожей на маленькое свирепое существо в безобразной комнате с яркими флюоресцентными лампами. Миссис Ибрахим сказала, что она смотрит в окно часами, иногда всю ночь напролет.

Эмма наполнила флакон водой, потрясла и медленно вылила под кран. Удивительно приятный запах. Швырнула бутылочку в мусорное ведро и нечаянно поймала в зеркале свое отражение – не успела одурачить себя, втянув живот. Собственная внешность нагоняла тоску. Эмма попробовала распрямить спину и подобраться, но все было бесполезно. К счастью, пар быстро скрыл отражение. Выключив воду, она услышала, как хлещет в стекло дождь. Залезла в ванну и погрузилась целиком, благодарная судьбе за простые радости, за то, что может вот так смыть с себя тяжелый день, в отличие… в отличие от многих, с кем она сегодня разговаривала. Эмма терпеть не могла лечебницу. Ее казенный, пропитанный лекарствами воздух въедался в поры. Она всегда уходила оттуда с головной болью – там было слишком жарко и душно… Эмма смежила веки и опустилась еще ниже, оставляя на поверхности только лицо и отстраняясь от мира. Позволила телу всплыть в йогической позе со скрещенными ногами. Сделала несколько глубоких вдохов. Непременно надо возобновить субботние занятия, спина уже побаливает. Черт, трещинка на потолке… Бесполезно, не спрячешься! Перед внутренним взором стояли немигающие, налитые кровью глаза. Как они провожали ее взглядом, вбирая каждую деталь, оценивая, непрерывно молча комментируя… Абсурд! «Это я должна оценивать, комментировать и делать выводы! Но если Конни охота играть в эти игры, ладно – я подстроюсь».

Спустившись, Эмма, кожа которой разгладилась и напиталась ароматом, опрокинула в себя остатки «Сансера». Подошла к колонкам, подключила телефон и открыла «Спотифай». Выбрала группу «Джой дивижн» и сунула в духовку полуфабрикат лазаньи. Прокрутила плей-лист, изменила жанр. Двигаясь вокруг стола в новом темпе, налила еще стакан. Открыла «Макбук». «Последний раз», – сказала себе и кликнула документ.

– Привет, солнышко! Еще не спишь?

Эмма не слышала, как щелкнул замок, и от неожиданности подпрыгнула. Сай. Насквозь мокрый и навеселе.

– Как вечер? Нормально? – Она закрыла компьютер и повернулась на стуле.

В состоянии легкого подпития в нем было что-то непринужденное и привлекательное. Сай чмокнул ее в лоб, как ребенка. Пахнуло пивом.

– Ага… Умираю с голоду! – Он поставил сумку на пол и заглянул в холодильник. – Хорошо пахнешь, – добавил равнодушно.

– Кто был?.. Доешь лазанью. Разогрей.

– Все те же. А, Эдриан привел новую подружку.

– Я думала, его интересуют мальчики… И как она?

– Хорошая. Для него – даже слишком. А ты чем занимаешься?

– Так, по работе… Как ее зовут?

– Саманта, кажется. Или Сюзанна…

Сай рылся в холодильнике. Он все еще меня привлекает, отстраненно подумала Эмма. Правда, раньше держался в форме, а за последние годы отрастил живот и смахивает на фигурку Будды, которую инструктор по йоге ставит перед группой во время занятий (господи, ей грех жаловаться!), но одежда по-прежнему сидит ладно.

Она встала, налила себе вина и уселась на кухонном столе, медленно болтая ногами. Так и подмывало что-нибудь сделать… Когда Сай шел от холодильника к микроволновке, вытянула ногу и потерла его бедро. В их отношениях это обязательно имело скрытый смысл, он поймет.

Сай повернулся и посмотрел ей в глаза.

– Эй! Это еще что?

Все оказалось просто. Он шагнул к ней, она опустила руку и потерла его член – затвердел почти мгновенно.

– Сегодня мой день рождения? А где голые девочки?

Ироничный тон раздражал, однако Эмма не позволила скрытому осуждению в его голосе отвлечь себя от важного занятия; она сама дивилась своему нахальству. Сай позабыл про ужин. Тот факт, что они делают это не в спальне, придавал ощущениям пикантности и безрассудства. Эмма потерлась о него грудью. У нее красивая грудь, ей все говорили, даже мать. Она получала удовольствие от собственной дерзости и все же, помогая ему снять пиджак и мокрую рубашку, чувствовала, что только играет роль обольстительницы. Было ощущение, что она выступает в шоу, а среди зрителей несколько критиков.

К счастью, помогать Саю особенно не требовалось. Он расстегнул брюки, стащил с Эммы трусы и попытался войти, шаря руками по ее груди под футболкой. Было немножко больно, она недостаточно возбудилась, но оба знали, что в таком случае следует делать, – он смочил пальцы слюной и наклонился, захватывая губами сосок и с силой оттягивая его на себя. Она откинула голову и, как положено, вздохнула. Твердо решила перестать себя оценивать и смотреть со стороны, из зрительного зала, приказала себе просто чувствовать его рот. И тут же где-то глубоко, под маской удовольствия, зародилась странная грусть. Эмма была рада, что поза для него неудобная и ему пришлось скользнуть губами выше. Надо его поцеловать, в самом деле надо, но он этого не ждал и, к счастью, сам поцелуями не увлекался. Они занимались любовью энергично и как умели, как было для них наиболее эффективно. Хорошо, спонтанно, подумала она, производя все положенные звуки и слушая собственные вздохи. Ее не раздражал запах пива; наоборот, он создавал дистанцию, как будто здесь кто-то третий, «другой». Все-таки надо поцеловать. Она храбро нашла губами его рот. За долгие годы так и не привыкла к его тонким губам. Их языки коснулись друг друга и задвигались, но как-то холодно и неестественно – рептильно. Попробовала сосредоточиться на ощущении внутри и, ритмично двигаясь вместе с Саем, незаметно оторвалась от его рта и уткнулась в шею. Так безопаснее. Смотрела в сад. Дождь резко стучал в стекло. Вскрикнула – отчасти потому, что он вошел слишком глубоко, отчасти потому, что так полагается. Почти поверила в собственный спектакль. Почти. Между тем зрителей он не убедил. Эмма чувствовала, как они ерзают, слышала приглушенное хихиканье, а потом, отчетливо, – чей-то смех. Она узнала голос. Да, Констанс Мортенсен хохотала до упаду.

Теперь Эмме хотелось скорее все закончить. С нее довольно. В постель бы, за «Отель „У озера“». Впрочем, Сай будет ждать ее оргазма. Так что лучше не тянуть. Она отклонилась, просунула вниз руку и попробовала ускорить процесс. Бесполезно, оргазм никак не наступал. Она отчаянно теребила клитор – ну давай же, чтоб тебя! – но уже точно знала, что не кончит. Объясняться, успокаивать и пытаться снова Эмма категорически не хотела, поэтому пришлось пойти наиболее рациональным путем: стоны стали громче, она, как положено, вскрикнула, замерла, содрогнулась. Будем считать, что кончила; ни один наблюдатель не заметит подвоха. Итак, ее часть программы выполнена. Как и ожидалось, Сай достиг разрядки почти мгновенно. Вскрикнул. Рот его при этом странно перекосился, чего она предпочла бы не видеть. Конец. Крепко обнимая мужа, она из вежливости дождалась, пока прекратятся толчки, а потом осторожно показала, что ей некомфортно. Финита. Теперь несколько недель можно жить спокойно. Да, здорово. У них с Саем отличная сексуальная жизнь, любой позавидовал бы! Спустя пятнадцать лет все еще спонтанно занимаются любовью на кухонном столе… Молодцы.

Однако в липком похмелье полового акта, в посткоитальной черной дыре, Эмма не слезла со стола – сидела, приклеившись ягодицами к столешнице из кварца. Сай вышел, чтобы поставить на зарядку телефон. Все стихло, даже дождь почти прекратился, едва постукивая по крыше, как жидкие аплодисменты после исключительно провальной премьеры. И вот она одиноко стоит на сцене, глядя, как последние зрители, разочарованно что-то бубня, покидают зал. Они распознали обман. «Мы все прибегаем к тактике уклонения. Вы не согласны, доктор Робинсон?»

Пришел Проныра. Проныра – это мой муж, мой бывший муж. Его настоящее имя Карл. Это второй его визит сюда, в точности похожий на первый. Карл неподвижно стоит у окна и молча плачет. Не волнуйтесь, он всю жизнь был рёвой. Сегодня он выглядит старым и печальным. Зато хорошо пахнет. Всегда хорошо пах. Позволяет мне немножко его понюхать, хотя я знаю, что он просто терпит и за моей спиной переглядывается со Скрипухой. Скрипуха – такая бестия! Когда дело не касается пациентов, совершенно преображается: сверкает акульими зубами – сама предупредительность! – приносит ему чашку чая, и он так бурно выражает благодарность, что можно подумать, будто она покусывает этими зубками его затасканное достоинство.

– Передай Чокнутой Сите, что я приду в шесть! – заявляю я, жестом отпуская ее, точно официантку.

Веду себя как последняя срань. Она заслужила.

– Не называйте ее так, Констанс.

Скрипуха в последний раз бросает на меня взгляд и выходит, а я поворачиваю стул лицом к Проныре. Он молча отпивает чай. Смотрит в окно на дерево, но не на мой листок, хотя тот в эпилептическом припадке старается привлечь его внимание.

– Как мама?

Снова подносит чашку к губам и, прежде чем глотнуть, делает крохотную паузу.

Игнорирует вопрос. В прошлый раз не сказал почти ни слова. Внимательно его разглядываю. Очень высокий, ладное худощавое тело, как у бегуна-марафонца. В хорошей форме, черноволосый и приятный. Но кожа мертвенно-бледная и какая-то крапчатая, как у чуда морского, которого выловил из пучины рыболовецкий траулер.

– Как Джош? Он придет? Я скучаю по детям.

Проныра ставит чашку на блюдце и поворачивается к окну, будто собирается с ним драться и насмерть залить его чаем. Потом глядит на меня. Вот кого ему хочется убить!

– Джош не желает тебя видеть.

Каждый раз эти слова застают меня врасплох. Стараюсь никак это не показать.

– Ясно. А Энни?

Проныра сверлит меня ярко-голубыми студеными глазами. Смотрит на мою шею, горло. Отрицательно качает головой. То ли в ответ на мой вопрос, то ли сам себе.

– Понятно, – говорю я.

В отношениях с детьми я, естественно, взрослая. И должна вести себя как взрослая, принимая их гнев. Нет ничего хуже, чем слышать, что твои собственные дети тебя ненавидят, – все равно что жевать бритвенные лезвия.

– Я, наверное, тоже больше не приду, – добавляет Проныра.

Удивляюсь и волнуюсь. Несмотря ни на что, он отчаянно предан. Может, произошло что-то очень плохое и он мне не говорит?

Подхожу. Его взгляд перебегает с моих волос на горло и глаза. Останавливаюсь прямо перед ним.

– Почему? – спрашивает он, опять едва не плача.

Его голос слаб, сам он вымотан, и мне его жалко, хотя я порядком устала от его слез. Проныра так и не понял, насколько его жалость к себе иссушает мое сочувствие. Я не знаю, что делать, однако все равно предпринимаю попытку помочь и заключаю его в объятья. Он вздрагивает, ссутуливается. Позволяет себя обнимать. Пахнет на самом деле замечательно.

– Лучше б мы не встретились! Лучше б ты не попалась мне на глаза!

Чувств ко мне он не испытывает, это я понимаю, но звучит по-своему романтично. Говорят, мы по-настоящему узнаем друг друга только при расставании. Так и есть. Лишь тогда видишь человека во всех его проявлениях. Отчаяние и страх делают нас странными и уродливыми. Ярость хороша; она нужна, чтобы расцепить связку, без крови и боли расстаться невозможно. Но раны затягиваются. И в конце концов, если ты по натуре не окончательный злодей, можно прийти к тому, с чего начал: этот человек снова тебе нравится.

Карл – добрый. Несмотря ни на что, он хороший человек. Я пожимаю его пальцы.

– Принес тебе кое-что. – Он высвобождает руку и суетливо роется в бумажном пакете.

Вытаскивает «Твикс», стопку книг и дерьмовые журналы. Он всегда покупает мне дерьмовые журналы. Я их никогда не читала, а он всегда покупал. Сначала это было шуткой, потом стало привычкой. Теперь не до шуток.

Вижу, что ему не терпится уйти, и почему-то скисаю.

– Когда я вернусь домой? – спрашиваю тихо.

Проныра перестает поправлять стопку и демонстративно сминает бумажный пакет. (Строго говоря, это я должна с тихой яростью комкать пакеты, но что ты будешь делать…)

– Домой? – повторяет он. И добавляет громче: – Дома у тебя больше нет!

Любит мелодрамы. Ему мало, что просто болит голова или пучит живот, – подавай опухоль мозга или рак желудка. Делаю шаг в его сторону, и он пятится, как будто я нападаю. А я никогда не нападала, я не агрессивная. Грустно сознавать, какой чужой я ему стала; даже видеть не хочет. Меня накрывает печаль. Куда подевалась наша любовь? Где-то же она должна быть! Может, в ящике справа от раковины? Однажды кто-нибудь откроет его и воскликнет: «Смотрите, что я нашел! Целая куча любви!»

Подойдя к двери, оборачивается. Утомленный столетний целакант.

– Приготовься, Конни. Приготовься, черт побери!

Уходит. Гнев Проныры завихряется вокруг меня, не проникая внутрь. Пытаюсь ощутить его, впустить, но нет, ничто в меня не просачивается. Полное оцепенение.

Подхожу к стопке журналов. Бегло листаю и сажусь. Книги кладу отдельно. Узнаю школьную тетрадь. Дневник Энни. На обложке написано: «Энни Мортенсен, возраст 9 лет и 5/12. Днивник. Ни трогать». Если она узнает, придет в ярость.

Помню ее первый дневник – мой подарок на день рождения, когда ей исполнилось семь. Она открыла его, сидя за столом, и сразу захотела начать. Записала: «Встала умыла лицо пачистила зубы». Посмотрела на меня и спросила: «Как-то скучно, да?» И мы поговорили, как сделать дневник интересным, чтобы однажды она с удовольствием его почитала, оживляя память. Энни предложила записывать важные события в мире. Я похвалила идею и добавила, что можно отмечать какие-то моменты – например, лучшее за день, – а не пересказывать все подряд. Ей мысль понравилась, и с тех пор она добросовестно каждый день вела записи. «Я всегда буду говорить правду», – заявила Энни, и я согласилась, что иначе ничего не получится. Полли тоже завела дневник, естественно, хотя они их друг дружке никогда не показывали. Зато часами читали отдельные разрешенные страницы – умора, если учесть, что они были неразлейвода и проводили вместе каждую секунду, как, собственно, и их матери, и даже больше, поскольку учились в одном классе. Энни хранит дневник под замком. Понятия не имею, как Проныре удалось его раздобыть.

В свое время я была ярой ревнительницей тайны личной жизни. Теперь – нет.

Листаю. Отдельные страницы склеились от липких, перепачканных сладостями пальцев. Энни вложила сюда обертки, на случай если вдруг забудет любимые лакомства: «Токсик вейст», «Миллионс», «Орео» с шоколадным вкусом, «Харибо». Некоторые записи начинаются с даты и заголовка. Улыбаюсь. У Энни всегда была тяга к торжественности. «7 апреля. Про то, как доламался планшет». «16 марта. Колокола будильников». Пробегаю глазами страницу – они с Полли пошли в «Тайгер» и завели там все будильники на одно время. «21 марта. Почему на самом деле Джош разбил нос». Настоящая маленькая писательница! Тренируется в сквернословии – для ее возраста вполне ожидаемо – и невероятно грамотно выстраивает композицию.

Подхожу к окну и усаживаюсь, чтобы почитать в удовольствие. Открываю наугад.

Смеюсь в голос. Без сарказма, по-настоящему. Я благодарна Проныре за дневник. Как же я скучаю по своей маленькой непоседе! Здесь не полагается телефон, а то я ей позвонила бы. Даже если она не хочет со мной разговаривать, все равно позвонила бы – просто услышать ее хриплый голосок, ее вечные шутки…

Несмотря на здешнюю жару, меня знобит. Стягиваю с кровати одеяло и возвращаюсь к окну, чтобы устроиться поудобнее. Начинаю с самого начала.

Поднимаю глаза на свой листок. Он перестал дрожать. Сердце сжимает острая тоска по Энни. Сводит живот. Когда она родилась и я впервые взяла ее на руки, я ее как будто уже знала. Не могу объяснить. С Джошем не так, он был мне совершенно чужд, но Энни… Словно я знакома с ней сто лет. Мы похожи как две капли воды, все говорят. Мама вечно называет ее Конни. Мне надо увидеть дочь; чувствую, что она во мне нуждается. Кто за нею смотрит? Проныра? Мама? Когда меня отпустят домой? Я всеми фибрами души люблю Энни, люблю Джоша. Наворачиваются слезы, сжимает горло. Не могу больше читать.