Корифей адвокатской профессии появился на свет 13 апреля 1842 года в захолустном городке Троицке под Оренбургом. Каким ветром в эту глушь занесло его отца — бедного, но все-таки дворянина из Малороссии, — известно одному богу: советские исследования туманно намекали на ссылку за участие в революционном подполье, но эта версия шита белыми нитками.

Фединого родителя, служившего на таможне, звали не Никифором, как можно предположить, а Василием, и фамилия его была Плевак — букву «о» на конце прибавил его знаменитый сын для благозвучности. Как-то, посещая провинциальных помещиков, он приметил в их доме служанку Катю — то ли киргизку, то ли калмычку, то ли башкирку — и за десять руб лей приобрел ее у хозяев в вечную собственность. Формально оставаясь бобылем, Василий прижил от женщины четверых детей — из них выжило двое. Рожденный вне брака будущий судебный защитник получил отчество не от родного отца, а от крестного старшего брата — Никифора.

Несложно догадаться, как величали местные «доброжелатели» невенчанную Катю и ее детей. И это привело к драме, которая прямо просится в одну из книг тезки Федора Никифоровича по фамилии Достоевский. Едва разрешившись от бремени, робкая Катя в отчаянии выбежала из дома — спасти малыша от доли «ублюдка», утопить новорожденного в реке. По счастью, мимо проходил бездетный казак, который упросил женщину отдать ребенка ему. И неизвестно, был бы у москвичей свой «златоуст», не встреть того казака возвращавшийся со службы Василий. Плевак все понял, схватил ребенка и вернул домой.

Федя, от которого эти события не скрывали, ни разу в жизни не посмел упрекнуть мать за ту минутную слабость. Чувствуя вину перед подрастающим сыном, Катя любила его исступленно, самозабвенно, искупительно. И мальчик, видя ее страдание, отвечал ей чувством не менее нежным и глубоким. Некогда оправдав, воскресив прощением собственную мать, не мог адвокат Плевако с другими мерками подходить к своим подзащитным.

Девять лет спустя Василий перевез семью в Первопрестольную, где сыновей Федю и Дормидонта удалось пристроить в престижное Коммерческое училище на Остоженке. Поначалу педагоги были довольны усердием юных Плевак, особенно — во время приезда в учебное заведение принца Ольденбургского, который отличил Федора среди прочих учеников и прислал ему в подарок конфеты. Но спустя полгода после визита члена царской семьи мальчиков… исключили из училища как незаконнорожденных. Среднее образование Феде пришлось заканчивать в 1-й московской гимназии. А поступление Плевака на юридический факультет Московского университета совпало со смертью отца и брата, сделав его единственным кормильцем матери и себя. Вместо того чтобы исправно посещать лекции, взмыленный парнишка носился по Белокаменной и собирал городские новости для газетной хроники.

Эти злосчастья, однако, натолкнулись на черту характера Плевака, которая с момента его переезда в Москву начала стремительно усугубляться, — а именно на истовое религиозное чувство. Поддерживаемый монолитной верой в Благого и Всепрощающего, Плевак стойко сносил все удары судьбы, причем его религиозность подчас приводила к случаям почти курьезным. Один из них был связан с экзаменом по римскому праву, к которому Плевак был не готов: «Матушка лежит больная, — вспоминал сам Федор Никифорович. — Поцеловала она меня, заплакала: “Не бойся, Федечка! Надейся на Бога! Не оставит он нас, сирот”. Пошел я на экзамен. Зашел к Иверской Божьей Матери. Ей, заступнице, горе свое выплакал. Не за себя молил, за матушку больную. Замолился, опоздал. Вхожу, началось уже. Увидел меня Никита Иванович, как пробираюсь вдоль стены: “А поди-ка, братец, сюда!” Подошел ни жив ни мертв. “Почему это, — Никита Иванович говорит, — ты такой скорбный? По лицу, братец, видать, что ничего не знаешь. Тяни билет”. Потянул, дух замер… Знаю! Режу! “Отчего же у тебя, братец, вид такой скорбный, будто ты ничего не знаешь?” — “Матушка, — говорю я, — у меня больна”. — “Матушка больна? Поспешай!” И выставил мне четыре с плюсом… Так мы с матушкой и выскочили».

Учение Христа о милосердии и прощении грешников попало на благодатную почву доброй детской души. Ребенком, еще в Троицке, Федя страшно переживал за своих некрещеных друзей-татарчат, которым предстояло попасть в ад, и однажды подговорил их трижды нырнуть в речку. «Ничего не подозревая, — пересказывал со слов патрона его ученик и друг Василий Маклаков, — они это исполнили, он же в это время быстро произносил — во имя Отца и Сына и Святого Духа, а по окончании игры поздравил их с крещением». А попав в Москву, Плевак стал частым богомольцем в многочисленных московских храмах и пытливым читателем церковной литературы. И нет ничего удивительного в том, что своим учителем красноречия адвокат впоследствии называл святого Иоанна Златоуста, а лучшим приготовлением к речи была для него молитва.

Плевако закончил обучение в 1864 году — как раз тогда, когда Александр II ввел в действие новые судебные уставы, сделавшие российский суд открытым, всесословным и состязательным. По выпуску Федора ожидала участь канцелярской крысы в Московском окружном суде, но его председатель Елисей Люминарский каким-то чудом углядел в юном делопроизводителе талант и рекомендовал его в помощники адвокату Доброхотову. Прозорливость жреца Фемиды тем более удивительна, что внешность Плевако отнюдь не наталкивала на мысль о грядущем успехе в публичной профессии. По отзыву известного прокурора Анатолия Кони, его «скуластое, угловатое лицо калмыцкого типа с широко расставленными глазами, с непослушными прядями длинных темных волос могло бы назваться безобразным», «его движения были неровны и подчас неловки; неладно сидел на нем адвокатский фрак, а пришепетывающий голос шел, казалось, вразрез с его призванием оратора». И тем не менее современникам запомнилось, что некрасивое лицо Плевако «освещала внутренняя красота, сквозившая то в общем одушевленном выражении, то в доброй, львиной улыбке, то в огне и блеске говорящих глаз». А главная его сила, полагал писатель В. В. Вересаев, «заключалась в интонациях, в неодолимой, прямо колдовской заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя». Вскоре по Москве распространились слухи, что мать Плевако была калмыцкой шаманкой и обучила сына воздействовать на людей с помощью гипноза.

Превращение Плевако во всероссийскую знаменитость обычно связывают с его удивительной способностью в один миг перевернуть все с ног на голову и представить дело в самом неожиданном ракурсе. К примеру, юрист Б. Утевский рассказывает, как однажды Плевако защищал крестьянина, обвиненного в изнасиловании проститутки. «Господа присяжные, — начал свою речь адвокат, — если вы присудите моего подзащитного к штрафу, то прошу из этой суммы вычесть стоимость стирки простынь, которые истица запачкала своими туфлями». Тут же монолог был прерван возмущенным криком истицы: «Врет он! Нешто я свинья постели пачкать? Туфли я сняла!» Больше говорить Плевако не потребовалось — его клиент был молниеносно оправдан.

В другой раз слушалось дело малограмотной торговки, закрывшей свой магазин позже положенного срока. Плевако хитро предложил прокурору и судье сверить часы: как выяснилось, у последнего они отставали на целых десять минут. «Подсудимая… женщина старая, в часах плохо разбирается, а мы с вами люди интеллигентные, — рассудил защитник. — А как у нас обстоят дела с часами? Когда на стенных часах — двадцать минут, у господина председателя — пятнадцать, а на часах господина прокурора — двадцать пять». Смущенный прокурор не нашелся, что на это сказать, а присяжные вынесли оправдательный вердикт.

Известный промышленник и меценат Савва Мамонтов как-то попытался сконфузить Федора Никифоровича, предложив адвокату на спор добиться оправдания подзащитного ровно за минуту. В тот день Плевако представлял интересы проворовавшегося приходского священника. Когда обвинитель закончил свой гневный спич, он поднялся и тихим голосом произнес: «Господа присяжные заседатели! Более двадцати лет мой подзащитный отпускал вам грехи ваши. Один раз отпустите вы ему, люди русские!» Мамонтову пришлось раскошелиться.

А анекдот про то, как Плевако оправдал старушку, укравшую медный чайник, пересказывали по всей России. Обвинитель, опасаясь именитого визави, сам перечислил все вероятные аргументы защиты: мол, обвиняемая — пожилая, бедная женщина и, конечно, заслуживает жалости, но право собственности священно, ведь без него Россия погибнет. «Много испытаний пришлось претерпеть России, — ответил на это Плевако. — Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь… старушка украла чайник ценой в тридцать копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от того она погибнет безвозвратно». Оправдательное решение присяжных растворилось в громе оваций.

Между тем внимательное изучение документов выявляет неожиданный парадокс: в реальности участие Федора Никифоровича в процессе отнюдь не гарантировало успеха его подзащитным, а иногда даже прямо играло на руку обвинению. Да, в ораторских способностях он уступал немногим, но и однозначного превосходства над другими столпами адвокатуры не имел, а главное — в смысле юридической эрудированности смотрелся на их фоне весьма бледно. И тем не менее именно фамилия Плевако уже при его жизни стала нарицательным обозначением адвоката экстраординарных способностей. В чем же тут секрет?

Вполне возможно, в том, что именно Плевако как никто другой выражал в суде русские народные воззрения на правосудие. А они были настолько замысловаты, что чуть было не встали на пути введения в России института суда присяжных. Главным аргументом «contra» был странный на первый взгляд обычай крестьян считать преступников «несчастными» и жалеть их. Истоки этого суждения простонародья отчасти лежали в несовершенстве российской пенитенциарной системы, которая обрекала заключенных — даже невиновных, по многу лет дожидавшихся суда, — на страшные муки. Но был и другой мотив, который как раз в те годы четко зафиксировал в своих романах Достоевский: высшей карой преступнику является душевное страдание, а такое страдание достойно со-страдания, дающего шанс на духовное воскресение. И ревностный христианин адвокат Плевако, простивший свою несчастную мать, видел в этой особенности народа глубокую нравственную справедливость. Это вполне объясняет причины его успехов и фиаско.

Однажды Федор Никифорович вместе с адвокатом Шубинским защищал двух братьев-подрядчиков, обвиненных в подделке строительного материала. Сам он выступил неожиданно слабо. Его коллега же, напротив, произносил уверенную речь, доказывая, что его клиент не преступник, а «мученик идеи». Плевако, свидетельствует судебная корреспондентка Козлинина, «заслышав в этих словах фальшь и, видимо, совершенно упустив из виду интересы своего подзащитного, воскликнул: “О, если бы они были мученики, — не на тех бы струнах прозвучало наше слово — дрогнуло бы сердце у обвинителя и сомкнулись бы уста”». Этим неуместным правдолюбием Федор Никифорович «зарезал» клиента, которого присяжные без излишних прений признали виновным. Козлинина характеризовала Плевако как «глашатая мировых истин» и тут же добавляла: «…он увлекал за собою и других, но чтобы возникло это впечатление, необходима была надлежащая почва, нужна была наличность попранного человеческого права или человеческой личности, и в борьбе за них он являлся то грозным мстителем, то нежнейшим их охранителем <…> Там, где этого рода стимулов не было, где обвиняемый руководствовался исключительно желанием нажиться, там безветными и неодухотворенными являлись речи Ф. Н. Плевако…»

И вот тому доказательство: совсем иначе, чем в деле о подрядчиках, проявил себя Плевако на знаменитом процессе Прасковьи Качки — девятнадцатилетней девушки, убившей своего возлюбленного. Жертва, студент Бронислав Байрашевский, цинично посмеялся над доверчивой провинциалкой, доведя ее до отчаяния, если не сказать помешательства. В защиту Качки Плевако произнес громоподобную речь, по сей день считающуюся одной из вершин судебного ораторского искусства: «…Здесь не было расчета, умысла, а было то, что на душу, одаренную силой в один талант, насело горе, какого не выдержит и пятиталантная сила, и она задавлена им, задавлена не легко, не без борьбы. Я знаю, что преступление должно быть наказано и что злой должен быть уничтожен в своем зле силой карающего суда. Но присмотритесь к этой женщине и скажите мне, что она? Зараза, которую нужно уничтожить, или зараженная, которую надо пощадить? <…> Пусть воскреснет она, пусть зло, навеянное на нее извне, как пелена гробовая спадет с нее, пусть правда и ныне, как и прежде, живит и чудодействует! И она оживет. Сегодня для нее великий день. Бездомная скиталица, безродная, ибо разве родная ее мать, не подумавшая, живя целые годы где-то, спросить: а что-то поделывает моя бедная девочка, — безродная скиталица впервые нашла свою мать — родину, Русь, сидящую перед ней в образе представителей общественной совести. Раскройте ваши объятия, я отдаю ее к вам». Качка была не осуждена за убийство, а помещена в больницу для лечения. Спустя несколько лет писатель В. Г. Короленко случайно увидел ее в Нижнем Новгороде, и Прасковья показалась ему вполне исцелившейся. Федор Никифорович Плевако скончался 23 декабря 1908 года, оставшись в памяти людей самым знаменитым адвокатом российской истории. Его похороны проходили при огромном скоплении народа, скорбевшего об уходе своего надежного и сильного заступника. И в смерти своей Плевако остался мудрым и сострадательным «Митрополитом адвокатуры». На его надгробном памятнике были высечены слова: «Не с ненавистью, а с любовью судите», но этот завет Федора Никифоровича потонул в грохоте надвигающейся на Россию бури.