Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Зоин мир рухнул. Она не сдалась после всех неприятностей, обрушившихся на ее голову. Не отступила перед угрозами директрисы, перед травлей комитета самоуправления, даже перед попытками ее убить. Она дико переживала за Милу, но продолжала бороться еще сильней. Ей казалось, что уже ничто не сможет сломить ее. Она ошибалась.
Предательство всегда неожиданно. Оно как подлая отравленная пуля, что сбивает тебя на взлете. И ты уже не можешь лететь, ты ползешь, оставляя за собою кровавый след. И чем больше пытаешься себя обезопасить, чем тщательнее отбираешь людей, которых можно принять в ближний круг, тем больнее удар. И можно рыдать целую ночь, можно весь день ходить с опухшими от слез глазами – легче не станет. Ты теперь просто оболочка. Твою душу выжгло кислотой.
Никому нельзя верить. Это всё не настоящее. Все эти милые слова, улыбки и объятия – фальшивки. Как только ты ослабишь оборону, как только потеряешь бдительность, вот тут-то и получишь удар в спину.
У Зои теперь было только одно желание. Нет, не умереть, а просто перестать существовать. Лежать, как Мила, в изоляторе, руки поверх одеяла. Ничего не чувствовать. Вечно. И никакой надежды на пробуждающий поцелуй.
Всего за день она сильно ослабла. Не могла спать, не могла есть. Стояла вместе со всеми, пока Марина считала отряд по головам, но при первой же возможности уходила куда-нибудь подальше. Ноги сами приводили ее в беседку, и там она сидела в полном одиночестве. А вернувшись к себе в комнату, падала на кровать и заливалась тихими слезами. У нее и представить не получалось, что может быть больнее. В такие минуты принято искать сочувствия, высказаться-выплакаться. Но это не про нее. Она просто хочет быть одна. Сидеть неподвижно, смотреть в одну точку.
И повсюду ей мерещился приторный запах. Как цветы отчаянно благоухают перед грозой, отравляя своим дыханием сад, так и теперь лагерь источал какой-то медовый дух, который волнами прокатывался по аллеям и тропинкам. Даже воздух казался липким. Другие вроде бы не замечали ничего, но Зоя видела, как, вдохнув поглубже, люди словно пьянеют и теряют на мгновение способность нормально соображать. Быть может, ей всё мерещилось. Быть может, она видела то, что хотела видеть. Быть может, она хотела, чтобы другим было хотя бы на десятую долю так же плохо, как и ей.
После полдника Зоя снова побрела в беседку, но та оказалась занята. Зинаида Степановна с метлой в руках, задрав голову, рассматривала знак на потолке и качала головой.
– Опять они безобразят. Сколько ни старайся, всё равно такие найдутся, – она снова покачала головой. – Здравствуй, деточка. Гуляешь?
– Ага, – промычала Зоя. Кажется, она за этот день разучилась говорить.
– Давно тут порядок не наводили. Хочешь, так помоги мне, – и Зинаида кивнула на веник и совок, стоявшие у входа в беседку.
Зоя взяла в руки веник и уставилась на Зинаиду, не зная, что ей делать. Та энергично подметала пол.
– Давай, не ленись! Вычистишь снаружи – вычистишь внутри!
Зоя с остервенением принялась сметать мусор, накопившийся за всю смену. Щербатые доски пола были покрыты толстым слоем песка и сухих листьев. Несколько взмахов веником – и пепельный цвет отступает, открывая небесно-голубой. Под скамейкой сплел свои сети паук и уже наловил в них изрядное количество мух и комаров. Зоя беспощадно счистила паутину.
– Вот так, хорошо, – приговаривала Зинаида, протирая перила мокрой тряпкой. – Всю грязь отсюда смоем, всю пакость. Постой здесь, деточка, я пойду воду сменю.
Она вернулась с белым эмалированным ведром, наполненным поблескивающей голубоватой водой. Зоя, как зачарованная, смотрела на игру солнечных зайчиков.
– А вот это совсем нехорошо, – неодобрительно сказала Зинаида. Зоя задрала голову и снова увидела черный знак. Она давно уже решила, что с изгнанием Полины все эти штуки утратили свою силу. Хотя есть ведь еще Соль Земли… Интересно, кто это?
– Мы, конечно, совсем их не остановим, – Зинаида обмакнула метлу в прозрачную воду. – Но хотя бы тут порядок наведем.
Она несколько раз мазнула метлой по потолку, и часть черного знака стерлась. Зоя от изумления даже открыла рот: ей казалось, что эти выжженные линии невозможно оттереть. Зинаида снова обмакнула метлу в ведро, и от ее прутьев, как от щупалец осьминога, взметнулось чернильное облако. Зинаида перемешала воду, черная краска побледнела, растворилась, и вот в ведре уже снова абсолютно прозрачная вода.
– Пакость, – неприязненно сказала она и продолжила тереть потолок.
Самое странное, что чем больше стирался знак, тем легче Зоя себя чувствовала. Как будто что-то перестало давить на голову. Когда же он исчез совсем, ей захотелось запеть от радости.
– Ну садись, деточка, давай передохнем. Пить хочешь?
Зоя кивнула и взяла из рук Зинаиды бутылку с голубоватой водой. Вкус у нее был немного мятный или хвойный, она сама даже не заметила, как выпила всю.
– А раньше вы такое видели? – Зоя показала на потолок, который снова был девственно чистым.
– Видела, деточка. И, боюсь, еще не раз увижу. Место тут такое. Наступает время, и тьма эта сама наружу выходит. Многие люди просто не могут ей сопротивляться. Творят вот всякое…
– Больше не будут творить. Всё уже кончилось, – пробурчала Зоя, вспомнив парализованных солеидов, валяющихся на траве.
– Нет, деточка, еще ничего не кончилось, – печально ответила Зинаида. – С каждым днем оно всё ближе, эта тревога в воздухе, этот запах… Ты ведь чувствуешь его, да?
Зоя кивнула.
– Я не знаю, сможет ли ее кто остановить в этот раз. Уж насколько Валентина ученый человек, научный сотрудник, краевед, и то не знает, что делать. А она уже здесь, она уже готова…
– Она? Соль Земли?
– Соль. Никто не может с ней справиться. И я не могу. Это ее место. Она тут главная.
Зинаида попрощалась, забрала свой инвентарь, а Зоя осталась сидеть на скамейке с пустой бутылкой в руках. «Она тут главная». Круглова получала сообщения, хотя телефоны в лагере не работают. Если кто и способен проделать такое, то это мог быть только один человек.
Валентина Петровна сидела за своим столом и что-то писала в толстой амбарной книге. Кабинет ее ничуть не изменился с прошлого раза, всё так же пахло бумагой, стариной и какими-то благовониями. Зоя театрально кашлянула, чтобы обратить на себя внимание. Директриса дописала предложение до конца, поставила точку и взглянула не нее поверх очков.
– Да, Александрова.
– Извините, что отвлекаю, Валентина Петровна. У меня только один небольшой вопрос, – Зоя собралась с духом. Всё, была не была. – Это вы Соль Земли?
Валентина Петровна долго сверлила ее глазами. Ее лицо оставалось совершенно бесстрастно.
– Нет, Александрова, ты ошибаешься, – сказала она ровным тоном и продолжила писать. Зоя нервно топталась на пороге, не желая отступать. Но она понятия не имела, как еще узнать то, что ей нужно.
– Вам вообще известно, откуда эта фраза? Про соль земли? – не отрываясь от своего занятия, спросила директриса уже другим тоном. Похоже, научный сотрудник победил в ней директора лагеря. Зоя почувствовала себя как на экзамене.
– Э‐э-э-э, – промямлила она. – Ну, так крестьян называли раньше.
Валентина Петровна вздохнула, закрыла свою амбарную книгу и снова подняла на Зою глаза.
– «Соль земли», Александрова, это выражение из Нагорной проповеди Иисуса. «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и проставляли Отца вашего Небесного».
– И? – Зоя уже абсолютно ничего не понимала.
– Исходя из Библии, соль для земли то же, что и свет для мира. Кто бы ни избрал себе этот псевдоним, самомнение у него впечатляющее, – Валентина Петровна снова взглянула на Зою испытующим взглядом, словно примеривалась, можно ли ей доверять. – Я много лет занимаюсь изучением истории края, – продолжила она. – И так вышло, что упоминание именно об этой библейской метафоре встречается несколько раз в документах, касающихся Змеиного холма.
– Змеиного холма? – в голове Зои вихрем закружились образы ночной заброшенной линейки, подземные змеи и запах горелой травы.
– Усадьбы Змеиный холм. Той, что была здесь много лет.
Валентина Петровна встала из-за стола и прошлась вдоль полок с картонными папками. Она вытащила одну толстую и две других поменьше, аккуратно положила их поверх закрытой амбарной книги.
– Присаживайтесь, Александрова, – кивнула она в сторону уродливых плюшевых кресел. – Это очень долгая история.
Валентина Петровна раскрыла большую папку и любовно взглянула на хранившиеся в ней листы.
– Усадьба Змеиный холм, да и вообще всё имение вокруг принадлежало графскому роду Бессоновых. Род был богатый, имение было далеко не единственным, и его использовали как охотничьи угодья, но постоянно тут не жили. Первым помещиком, осевшим именно здесь, стала Марья Федоровна Бессонова, вдова поручика Ивана Андреевича Бессонова. После смерти супруга она, молодая еще женщина двадцати трех лет от роду, уединяется в этой небольшой усадьбе на берегу реки Зорянки. Поначалу от желающих жениться на богатой вдове не было отбоя, но Марья Федоровна всем отказывала. К тому же упорно распространялись слухи о ее непростом характере, мол, крепостные Бессоновой за глаза называли графиню Бесовая. Она, впрочем, не лютовала, как Салтычиха, но крестьяне ее боялись до ужаса. Особенно дворовые, которые, судя по письмам окрестных помещиков, «были верны ей, как стая псов». Даже когда по всей округе прокатились крестьянские бунты после отмены крепостного права, ее имений это не коснулось. Своих детей у графини Бессоновой не было, и она взяла на воспитание двоих племянников. Любила их неистово, ничего для них не жалела. Хотя не обходилось без странностей – долгое время она наряжала племянников девочками, сохранилось несколько портретов в областном музее.
Валентина Петровна вынула несколько листов со стертыми репродукциями и положила их перед Зоей. С картины смотрели две удивленные девочки в бархатных платьицах, но почему-то с короткими стрижками.
– Когда младший, Коленька, утонул в реке, графиня будто помешалась, – продолжила Валентина Петровна, осторожно убирая репродукции обратно в папку. – Старшего, Михаила, оберегала от всего, никуда его не выпускала, находила у него неведомые болезни, выписывала докторов чуть ли не из Парижа. И хотя по уговору он должен был находиться с ней до шестнадцати лет, графиня настояла, чтобы Мишель остался с нею и после шестнадцатилетия. По округе поползли диковинные слухи, что Марья Федоровна состоит с юным племянником в ненадлежащих отношениях. Очень уж ревностно она относилась к местным девицам, пытавшимся привлечь его внимание. И хотя в скором времени ожидалось поступление Михаила на службу в гвардию, графиня утверждала, что не бывать этому никогда. И вот…
Валентина Петровна замолчала на секунду, чтобы перевести дух. Зоя молча ждала продолжения.
– И вот, летом тысяча восемьсот шестьдесят третьего года, – снова заговорила директриса, – графского племянника находят мертвым в саду возле дома. Признаков насильственной смерти на теле обнаружено не было, причину установить так и не удалось. Говорили, что он отравился мышьяком из любви к дочери графа Вяземского, поскольку тетушка препятствовала этим отношениям. А еще говорили, что братец его, утопленник, за ним пришел. Много было разных слухов. Графиня после всего произошедшего неделю лежала в беспамятстве, никого не узнавала, хотя, по показаниям уездного доктора Слуцкого, бормотала что-то про «соль земли». А ровнехонько на Ивана Купалу случился пожар. Сгорело всё дотла. Так и неизвестно, то ли сама графиня дом подожгла, то ли до Змеиного докатилось крестьянское недовольство. Только, по описаниям, пожар был очень странный. Мол, от воды пламя только сильнее разгоралось, как ни старались – потушить не смогли.
Зоя вся превратилась в слух. Хотя было в этой истории что-то от английских готических романов, что вовсе не способствовало правдоподобию.
– То есть во всем, что произошло, виноват призрак графини? – спросила она с сарказмом.
Валентина Петровна посмотрела на нее с удивлением.
– Нет, про призрак графини никаких упоминаний нет. Люди, конечно, болтали всякое, но ничего похожего зафиксировано не было. Мне продолжать? – спросила она холодно.
Зоя кивнула, и Валентина Петровна принялась раскладывать на столе содержимое папки.
– Имение досталось дальнему родственнику Бессоновой, но он восстанавливать усадьбу не стал. И вообще считал, что это место проклято, «только репей да чертополох чувствуют себя привольно на Змеином холме», – она показала ксерокопию какого-то письма, написанного витиеватым почерком с завитушками. – Однако его сын, Дмитрий Иванович Бессонов, к подобным суевериям относился свысока. К тому же папенька его изрядно поиздержался и оставил ему не так много. Вот Дмитрий Иванович и отстроил здесь ту усадьбу, остатки которой мы можем сейчас видеть. Он долго жил холостяком, пока в тысяча девятьсот десятом году не привез из Петербурга юную супругу Анну, в девичестве Дембинскую.
Перед Зоей легла старинная фотография на плотном картоне с оттиском «К. К. Булла С. П. Б. НЕВСК.ПР. 48 и 75». Миловидная барышня в шляпке, белом кисейном платье и кружевных перчатках застыла перед вечностью с легкой полуулыбкой на лице. На вид ей было лет восемнадцать.
– Анна происходила из старинного польского рода, образование получила в Петербурге, была барышней восторженной и в некотором роде даже экзальтированной. Увлекалась спиритизмом, мистическими учениями, зачитывалась Соловьевым. Вы читали Соловьева, Александрова? Ну конечно, нет. Его философские взгляды касались такой темы, как Вечная Женственность. А она, в свою очередь, очень будоражила поэтов-символистов. Анна их обожала, с некоторыми даже была знакома. Боготворила Блока, писала ему письма. Вот такая она была.
На лице Валентины Петровны появилось мечтательное выражение. Она засмущалась, порывисто встала, подошла к окну. Зоя боялась даже пошевелиться: ей казалось, подай она сейчас хоть какой-то признак жизни, директриса тут же прогонит ее из своего святилища истории. Но Валентина Петровна явно вошла в раж. В ее интонациях зазвучали драматические ноты, голос становился громче, невидимая публика внимала ее блистательной речи.
– Расставание с Петербургом было для Анны весьма болезненным. В глуши ей не нравилось. И то ли от деревенской скуки, то ли от своей страсти к самореализации, она стала изучать историю Змеиного холма. И кстати, большую часть того, что известно об истории Марьи Федоровны, мы знаем благодаря дневникам Анны. Там есть даже записи о том, как она пыталась вызвать дух графини Бессоновой на спиритическом сеансе, но ничего из этого, естественно, не вышло. Позднее Анна разочаруется в спиритизме, который будет называть не иначе как профанацией.
Валентина Петровна вернулась и суетливо уселась за стол. На ее впалых щеках пылал нездоровый румянец. Она протянула Зое еще одну фотографию. Анна Дембинская, уже без шляпки, но зато с красивой высокой прической, сидела в кресле, а позади, положив руку на его спинку, стояла еще одна девушка. На ней была строгая, почти мужская рубашка, длинная монашеская юбка и маленькая шляпка с вуалью. Тень закрывала половину лица, виднелись только губы, сложенные в ироничную усмешку, и светлые волосы, стриженные под каре. Зоя бросила на директрису вопросительный взгляд. Валентина Петровна только этого и дожидалась.
– В тысяча девятьсот двенадцатом году Анна приезжает в Змеиный холм не одна, а с подругой Екатериной Спириной. Вероятно, их связывали очень близкие отношения, потому что они проводили вместе большую часть времени, уединялись в покоях, уходили на длительные прогулки. Под влиянием Екатерины Анна во многом поменяла свои взгляды, и это хорошо видно по ее дневникам. Летом тринадцатого года в усадьбе случаются некие странные события, сразу после которых Анна покидает мужа и уезжает в Польшу к брату Вацлаву. Екатерина же исчезает бесследно.
Зоя уставилась на фотографию. Казалось, проклятие тенью легло на чистые лица двух юных девушек… Что же тут происходит, в этом Богом забытом месте? От чего убежала красавица Анна?
– А еще через год, – продолжила Валентина Петровна уже спокойным, ровным тоном, – начнется Первая мировая война. Дмитрий Бессонов погибнет в битве при Танненберге. Анна Дембинская покинет Польшу, а затем и Европу. Она проживет долгую интересную жизнь, но вдали от России.
Валентина Петровна будто бы забыла о существовании Зои, была занята исключительно своими мыслями и говорила сама с собой.
– Я много, очень много времени потратила на изучение документов. Меня не оставляла мысль, что всё происходящее тут как-то связано… Не нужно обладать каким-то выдающимся аналитическим умом, чтобы заметить закономерность… Раз в пятьдесят лет здесь происходят таинственные события, в которых всегда замешана молодая женщина. И я понимала, что следующий рубеж уже вот-вот наступит. Именно тогда я устроилась сюда на должность директора, благо, квалификация позволяла, и стала ждать. И то, что я видела, только подтверждало мои теории.
– Но если вы знаете, что здесь творится, то почему не пытаетесь остановить это? – Зоя покраснела от душившего ее возмущения. Обладать всей этой информацией и бездействовать? Не помешать Кругловой устраивать ее ночные шабаши? Как так можно! Но она взглянула в глаза директрисе и увидела перед собой усталую немолодую женщину, которая смирилась с собственным бессилием.
– Почему? Потому что я не могу это остановить. Я не могу сделать ни-че-го. Но я могу помочь тебе.
Она бережно взяла в руки самую тоненькую папку и раскрыла ее. В пластиковых файлах лежали ксерокопии тетрадных листов, исписанных мелким убористым почерком.
– Это дневник Анны Дембинской. Та часть, которая сохранилась.
– Сохранилась? – Зою охватила тревога. – Но разве с усадьбой еще что-то случилось, уже после пожара при Марье Федоровне?
– Нет, усадьба осталась цела. Но перед бегством в Польшу Анна сожгла большую часть своих записей за девятьсот тринадцатый год. Лишь эту тетрадь она оставила мужу вместе с прощальным письмом, как собственное оправдание. Я советую вам прочитать это, Александрова. Очень, очень внимательно.
Зоя укрылась одеялом до подбородка, прижимая к груди папку со страницами дневника. Марина и вторая вожатая Таня проверили комнаты, щелкнул общий рубильник, и во всем корпусе, кроме коридоров, погас свет. Тут Зоя поняла, что не подумала об освещении. Она привыкла, что с экрана телефона или планшета можно читать в какой угодно темноте, и ей даже не пришло в голову: ежевечернее выключение света может стать проблемой. Она определенно не принадлежала к тому поколению, для которого чтение с фонариком под одеялом было привычным делом, но этот способ первым пришел ей в голову. Это оказалось не очень-то удобно, пришлось изрядно изогнуться, к тому же под одеялом было невыносимо жарко. В конце концов она соорудила что-то вроде палатки, отгородившись Милкиной подушкой и натянув сверху одеяло так, чтобы свет фонарика не был заметен из коридора, и принялась за чтение. И через пару минут уже забыла обо всех неудобствах.
Дневник Анны Петровны Бессоновой, 1913 год
Никогда прежде я не стремилась в «змеиное гнездо», чувствуя полную неспособность к жизни в здешних местах. И домашние, и соседи держались со мной отчужденно – казалось, я чем-то выдавала себя, то ли прической, то ли городскими манерами. Мысленным взором я видела желанный для меня Петербург, подруг моих с Высших курсов, книги, театр… Дивный новый мир, который мне тогда открывался, где он теперь? В чем назначение мое? Томиться деревенской скукой, заказывать обеды и вышивать скатерти? Это моя власть? Это моя сила, моя Ewig-Weibliche? Нет, я не могла с этим примириться. Всю зиму я противилась отъезду сюда, но Дмитрий Иванович оставался непреклонен. Он давно отстранился от меня, говорит со мною как с ребенком. Но я уже не ребенок!
Однако всё изменилось в одночасье. Впервые со времени замужества еду в усадьбу с искренним желанием, со страстью. Катюша, невероятная моя Катюша ворвалась в мою жизнь, подобно морскому ветру. Прежде все видели во мне лишь то, что им угодно было во мне видеть, и заведомо знали, что́ мне следует говорить и как поступать. Лишь одна Катюша сразу же разглядела во мне меня, почувствовала мои настроения, будто мысли мои читала. В считанные месяцы в душе моей произошли перемены, подобных которым я ранее не испытывала. Стараниями Катюши я поняла, что способна всё изменить, и теперь отправляюсь в Змеиное полновластной хозяйкой!
Дмитрий Иванович не желает замечать изменившихся моих потребностей, списывает всё на женские капризы. Он вовсе не тиран, нет, скорее напротив – балует меня, многое мне дозволяет, но меня не оставляет чувство, что он просто готов вручить мне любую игрушку, лишь бы я не хандрила. Вот и сегодня, сразу же после завтрака, во время которого Дмитрий Иванович со мною был холоден, он откланялся и на весь день закрылся с бумагами в кабинете. Мы с Катюшей снова были предоставлены сами себе, и, признаюсь, это меня нисколько не огорчило. Мы с моей дорогой подругой лелеяли надежду посмотреть те места, где «бесовая» Марья Федоровна билась в клетке своих страстей.
Надо сказать, парк зарос невероятно, садовник наш совсем стар и не справляется со своей работой, а рассчитать его Дмитрий Иванович не желает. И если перед домом всё еще выглядит аккуратно, то вдали от него сад превращается в настоящие дикие заросли, будто поле огромной разрушительной волной перехлестнуло через ограду и затопило всё вокруг.
– Видишь, как тонок слой цивилизации? – сказала мне Катюша, указывая на репей, совсем задушивший садовые цветы на старой клумбе. – Едва человек перестает стараться, как природа снова берет свое.
– Но цветы так красивы! – возразила я.
– Но так нежны и беззащитны! Сами они не способны себя защитить. Нет у них такой силы.
Мне, признаюсь, не по душе были ее слова. Всё то, что мы так жарко обсуждали накануне отъезда из Петербурга, предстало передо мной в ином свете. Да, мое желание – быть сильной, но я вовсе не желаю жить репьем или чертополохом. Я улыбнулась и перевела разговор в шутку, хотя до самого вечера ее слова не шли у меня из головы.
Сегодняшний день омрачен был страшным событием – утонул соседский мальчик. Мы едва позавтракали и собирались переодеваться на прогулку, как прибежали из деревни, подняли крик. Это всё ужасно, ужасно, глупые мальчишки сбежали ночью купаться, а на Зорянке омуты кругом, там и днем опасно. Мы все были в страшном волнении, Дмитрий Иванович пошел помогать, а я осталась в доме вместе с Катюшей. Она единственная из всех хранила спокойствие, я даже рассердилась на нее, хотя давно знаю ее сдержанный нрав. Но то, что ранее казалось мне молчаливой силой, теперь выглядело равнодушием к людскому горю, а этого я понять не смогу никогда.
Вчера из Глебова приехали Николай Федорович с Андрюшей. Андрюша за прошедший год возмужал и похорошел, глянул на меня стремительно, и я всем своим женским существом ощутила, что всё еще имею над ним власть. Впрочем, он тут же взял себя в руки и за весь вечер больше не взглянул на меня ни разу. Вечером, после ужина, мы сидели на веранде, и разговор зашел о Ницше и том влиянии, что оказала на него Лу Саломе. И мужчины, которые минуту назад с азартом обсуждали подробности ее жизни, в один голос принялись уверять, что ни о каком влиянии не может быть и речи, что она всего-навсего обычная femme fatale, такие были во все времена, и не подобает дамам брать их за образец. Нужно помнить, что предназначение женщины – это семья. Я пыталась было возразить, но Дмитрий Иванович с мягкой настойчивостью принялся меня выпроваживать, отчего мне стало обидно до слез. Мы с Катюшей попрощались и ушли в дом.
– Тебя никогда не признают равной, ты всегда будешь лишь декоративным зверьком, украшающим быт.
Я была так раздосадована, что согласилась с каждым ее словом.
Сегодня была удивительная, невероятная, пугающая ночь! Я до сих пор вся дрожу, хотя утренний свет развеял ночной морок. И хотя я провела бессонную ночь, но пребываю в таком волнении, что, кажется, не усну и до завтра…
Вечером, когда все уже легли, мы с Катюшей проскользнули в сад, я взяла с собой лампу, но она настояла, чтобы я ее оставила на веранде. Днем прошла гроза, и все травы были – сплошная вода, и мы намочили юбки, но это нас не остановило. Катюша вела меня вглубь сада, и я едва поспевала за ней. Прежде она не бывала в Змеином, но двигалась так уверенно, будто она, а не я, была тут хозяйкой. На поляне в окружении лип Катюша указала мне большой синеватый валун с продолговатой вмятиной наверху, где скопилась дождевая вода.
– Это здесь. Здесь его нашли.
Меня удивила такая категоричность, ведь мы много времени расспрашивали всех вокруг, но так и не выяснили точного места, где нашли тело бедного графа Михаила. Между тем Катюша не выказала ни малейшего сомнения при виде камня, причудливо мерцавшего в лунном свете.
– Откуда в тебе такая уверенность? – прошептала я, вся дрожа от ужаса и сладкого какого-то предвкушения.
– Иди сюда, положи на него руки.
Я послушно положила ладони на шершавую поверхность валуна, и, хотя была уже ночь, она была еще теплой, будто солнце прокалило его насквозь. Казалось, я слышу исходящий из него гул.
– Чувствуешь? Чувствуешь? – всё спрашивала меня Катюша, а у меня сознание затуманилось. Гроза, прошедшая накануне, не принесла свежести, даже по ночам стояла ужасная, липкая духота, дышать было трудно, да еще липы кругом цвели таким цветом, что от их дурманящего аромата я стала будто бы пьяною. А Катюша начала читать Соловьева, то стихотворение, самое наше любимое:
Знайте же: вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
Всё, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и лесов, и морей, –
Всё совместит красота неземная
Чище, сильней, и живей, и полней.
Гул у меня в голове набирал силу, перед глазами всё плыло, как в лихорадке, а потом я, сама не знаю как, взмыла ввысь, прямо над синим камнем, и ощущала себя такой легкой, такой свободной, как никогда прежде. Не могу сказать, сколько это длилось, я была словно в дурмане, но помню только, что это было прекрасно. А потом я упала на землю, совершенно без сил, а Катюша села со мною рядом и гладила меня по голове.
– Ты всё это получишь, – говорила она. – Всё-всё, что заслужила. Помни наш уговор.
Андрюша приезжает почти каждый вечер. Клянется в любви, говорит, что жить без меня не может. Я не даю никакого ответа, хочу это прекратить, но Катя говорит, что время еще не пришло.
Сил более нет терпеть душевные терзания. Куда-то делась вся моя решимость и мое желание власти, я более не уверена в том, что поступаю правильно. От Катюши я отдалилась, стала с нею холодна, а она преследует меня всюду, в каждом углу мне мерещится ее шепот: «У нас был уговор, помнишь?» – и духи ее пряные словно витают в воздухе. Мы с ней как Лалица и Зоица, связаны по недоразумению, по недомыслию, и мне страшно становится от того, на что она меня обрекает. Накануне я стояла на веранде, смотрела вниз с нашего холма. Тишина и спокойствие были кругом, поля и рощи в дымчатом свете, и я вдруг взглянула на всё другими глазами. И поля, и рощи, и колонны нашего дома, и беседка в саду, и сам Змеиный холм, и Дмитрий Иванович, такой спокойный и молчаливый, и книги мои, и мысли, и весь нынешний тринадцатый год – это так хрупко, неустойчиво, миг – и сгинут! Я так ясно увидела перед собой зарево пожара, в котором гибнет всё дорогое мне, что сердце заколотилось и слезы выступили на глазах!
Катюша говорит, что жертвы оправданы. Но в чем виноват бедный мальчик, которого я сама же в себя и влюбила, по наущению всё той же Катюши? Разве цели, как бы ни были они лучезарны и высоки, стоят жизни ни в чем не повинного человека? Разве кто-то дал мне такое право – жизнями чужими распоряжаться? Нет, такого права я отнюдь не имею, да и иметь не могу. Все, кто думают иначе, поплатятся за свои заблуждения, подобно несчастной Марье Федоровне.
Нет, не могу я на это пойти. Но и сбежать, бросив всё на произвол судьбы, я тоже не могу! Ведь кто, как не я, виновница этих туч, что сгустились над Змеиным холмом? Я это начала, я и закончу.
Войти с помощью соц. сетей: