36.
– Господа. – Хорошенькая секретарша, чуть полноватая блондинка, попыталась грудью преградить дорогу. – Господа, туда нельзя. Сейчас нельзя туда! Подождите в приемной! Господа!
– Федеральная служба безопасности, – тихо рыкнул Иванов, махнув перед носом девушки корочками. – Потрудитесь, гражданочка, отойти.
– Э-э… – Блондинка растерянно хлопала глазами. – Туда же нельзя…
Но Калугин уже закрыл за собой дверь.
Большой кабинет, отделанный в лучших традициях черт знает какого застойного времени. На стенах панели темного дерева, кажется, даже натурального, мягкий, темно-бордовый паркет. Все солидное, тяжелое, натуральное. В углу притулилась небольшая, ярко освещенная барная стойка. Стаканы, бутылки, все блестит…
– Простите, чем обязан? – Говорившего было не сразу видно из-за огромного стола.
Калугин присмотрелся. В дальнем конце комнаты, за огромным, как двуспальная кровать, столом, сидел человечек.
– ФСБ! – нарочито громко произнес Иванов. – К вам с визитом.
Человечек закашлялся.
Донеслось сбивчивое бормотание:
– Давай все. На сегодня… Нет, не как вчера. Не надо под столом. Ой, прекрати. – Человечек хихикнул, будто от щекотки. – Все-все! Давай, брысь! На рабочее место! Да! Ну, киса… Ну, мусик…
Из-за стола поднялась высокая черноволосая женщина. Широкие бедра были затянуты в игривое трико с вырезами по бокам, сзади к символической юбочке крепился длинный кошачий хвостик. Женщина поправила сползающий кожаный лифчик и, поджав губки, вышла из кабинета. Проходя мимо Алексея, стрельнула глазками и облизнулась. Иванов шумно вздохнул.
– Чем могу быть полезен? – Человечек вышел из-за стола и оказался вполне обыкновенным мужчиной средних лет, с круглым лицом и залысинами. – Хвостов Борис Юрьевич…
Он протянул руку Калугину, затем Иванову.
– Надеюсь, все в порядке? – поинтересовался Хвостов. – В нашем салоне всегда поддерживается высокий уровень… И с клиентами всегда очень хорошие отношения. Гадостей не держим. Даже алкоголь только… Только высшего сорта! Кстати. – Он метнулся к бару. – Не желаете? Коньяк? Виски? Ром даже… хороший.
– Спасибо. Мы на работе. – Калугин показал корочки. – Калугин Владимир Дмитриевич, а это мой заместитель, Алексей Геннадьевич Иванов.
– Очень жаль, очень жаль… Ром действительно хороший… – Хвостов развел руками, затем указал на стулья. – Прошу садиться, прошу… Если, конечно, вы не…
Калугин сел. Пододвинул стул Иванову.
– Хорошо, – резюмировал Хвостов и уселся напротив.
Алексей громко кашлянул.
– Что? – вздрогнул Борис Юрьевич. – А?
Иванов глазами указал куда-то вниз.
– Где? – не понял Хвостов, но, опустив взгляд, стремительно покраснел. Кровь настолько обильно прилила к его лицу, что Калугин на какой-то момент испугался, не хватит ли директора удар. – Боже мой! Простите!
Борис Юрьевич вскочил, отвернулся к окну, заправляясь и застегивая «молнию» на брюках. Что-то там не ладилось, директор нервно дергал замочек, чертыхаясь себе под нос.
– Красивый кабинет, – неожиданно заявил Алексей.
– Да уж, – отозвался Калугин, осматриваясь. – Нам бы так… А то все железо, стекло…
– Точно…
– Никакой душевной атмосферы…
Хвостов наконец справился с непокорной «молнией» и замер. Потом решительным движением пригладил волосы, быстро ощупал себя, словно проверяя, не торчит ли не по делу что-нибудь еще, и с улыбкой повернулся к посетителям.
– Простите за это маленькое недоразумение. Итак! – Он снова сел на стул, закинул ногу на ногу. – Чем могу быть полезен?
– У нас к вам, Борис Юрьевич, важное дело…
– Все, что могу, все, что могу… – залепетал директор. – Все, что могу…
– Так вот. Важное дело. У вас работал некий Семен Бортко.
– Неужели?
– Водителем.
– Что-то не припомню… Как же… – Борис Юрьевич всплеснул руками. – Ах да, что-то припоминаю… Момент! Момент!
Он подскочил к старомодному кнопочному селектору.
– Катенька! Катенька, лапушка, что там у нас по Бортко? Мне б документики… Ага. И чай, чай принеси…
Он снова вернулся на свой стул.
– Сейчас все разъяснится. Немного подождем…
Через некоторое время в кабинет вбежала запыхавшаяся блондинка с подносом.
– Вот чаек, пожалуйста… – Она, наклоняясь над столом своим глубоким декольте, пододвинула чай к Калугину, затем, едва ли не с придыханием, к Иванову. – И документики…
Какие-то бумажки легли перед директором.
Секретарша удалилась.
– Вот, пожалуйста. – Борис Юрьевич поднес бумажку к глазам. – Вот, смотрим. Семен Бортко действительно работал у нас водителем. Хорошо работал, я даже ему премии выписывал. Лечил… Он… Ну, в общем, упал неудачно, гололед… Но уволился. Да. Буквально месяц назад уволился. Согласно бумагам. И все. Да… Так что у нас… Не работает он.
Калугин посмотрел на Иванова.
– У нас очень широкие полномочия, Леша. – Потом Владимир Дмитриевич встал из-за стола, подошел к двери и повернул защелку. – Самые широкие.
– Не понимаю? – пролепетал директор.
Иванов тоже поднялся из-за стола, скинул куртку, снял пиджак.
Борис Юрьевич попытался встать, но Алексей в два прыжка оказался рядом с ним и прижал его к стулу.
– Ты что же, блудень старый, мне мозги полощешь?! Ты за кого меня держишь?!
– Прекратите немедленно! – завопил директор.
В дверь тут же постучали, снаружи доносился приглушенный голос секретарши.
– Он занят, – громко сказал Калугин. – У него совещание!
– Ты что же думаешь, подписал бумажки задним числом и все?! Можешь бабам своим втирать! Со мной такой номер не пройдет! По всем данным он числится за тобой, значит, и работает у тебя!
– Мы не успели подать документы…
– Кому ты втираешь?! Кому ты втираешь?! – Алексей схватил Бориса Юрьевича за грудки и принялся трясти. – Кому?! Я тебя в казематах! В подземельях сгною! В карцере будешь сидеть, пока не признаешься!!!
– В чем? – Директор пытался оторвать Лешины руки от себя. – В чем? Я ничего не делал!
– А признаешься во всем! Что делал и что не делал, ты мне такие признательные показания подпишешь, что весь мир вздрогнет, чуешь, собака?! Владимир Дмитриевич, кто там у нас по делу о трех расчлененных раввинах проходит? Есть кто?
– Не припомню, – пожал плечами Калугин. – Кажется, висяк…
– Висяк? Да вот он, маньяк-антисемит! – Иванов ткнул пальцем в лоб директора, от чего тот взвизгнул. – Это просто вышка!
– Не подпишет, – с сомнением произнес Калугин. – Не. Не подпишет…
– А мы его Федорчуку отдадим, помните, как он в прошлом году подозреваемого изуродовал. Суд закрытый пришлось делать! – Иванов едва не ткнулся носом в лицо Бориса Юрьевича и заорал: – Его мать родная не узнала!!! Ты мне все подпишешь!!! Ты мне все расскажешь!!!
– Если до управления доедет, конечно… – вставил свои пять копеек Калугин.
– Кто водилу завалил? Кто завалил? Ты завалил водилу?! Ты? А девок кто зарезал? Кто девок зарезал?!! – Иванов начал трясти Хвостова. – Девок за что? Девок за что зарезал, гад?
– Никого я не резал! – вопил Борис Юрьевич.
– Ладно, хватит! – крикнул Калугин.
В дверь барабанила секретарша.
Директор сжался на стуле. Иванов навис над ним, изображая готовность в любой момент продолжить «допрос».
Калугин подошел к столу, открыл верхний ящик, удивленно посмотрел на директора.
– А вы фантазер, Борис Юрьевич. Ладно…
Владимир Дмитриевич захлопнул ящик и сел в кресло директора.
– Вчера ваш водитель привез девочек по определенному адресу. Потом его убили. Обезображенные трупы трех девушек были найдены в районе Лиговки. И не надо мне рассказывать, что шофера вы уволили месяц назад. Я значительно лучше вашего знаком с налоговой системой учета и понимаю, что платить налоги за уволенного в прошлом месяце водителя вы не станете. Ход с бумажками я склонен рассматривать как оскорбление органов. Так что давайте прямо, и без дешевых штучек. Все, что знаете по этому делу. И учтите. Нам про вас известно значительно больше, чем вы можете представить.
– Никого я не убивал! – взвизгнул Хвостов.
– Леша, плесни ему рому, – попросил Калугин. – Или что там у него есть…
Иванов отошел к бару, схватил первую попавшуюся бутылку и налил высокий стакан до краев.
– Держи.
Директор схватил спиртное обеими руками, сделал большой глоток.
– Ну… – поторопил его Калугин.
– Мне позвонили девочки. Вчера. Все в слезах и соплях. На них смотреть было страшно! Сказали, что Сенечку убили! И что там – разборки! А я что должен делать?! Они все мои подопечные! Я их всех… – У него задрожал подбородок.
– Выпей, выпей…
Хвостов снова отхлебнул.
– Я примчался. А там… А там труп! Девки ревут в три ручья… И я…
– И ты, скотина, обшмонал квартиру! – рявкнул Иванов.
– Нет! – Борис Юрьевич прижал руки к груди. – Нет! Я ничего такого! Я даже внутрь не заходил! Только девочек забрал! И сразу… Сразу вниз! Это ваш товарищ, между прочим, посоветовал! Это уж вы сами разберитесь! Я против органов не пойду никогда! Я не убивал никого! Никого! Слышите?!
– Ну-ка поподробней про нашего товарища… – Калугин встал с кресла и подошел к Хвостову. Того колотила крупная дрожь. – Кто тебе насоветовал.
– Не знаю. Я не помню. Манеру взяли корочками трясти. Он мне ткнул корки, красные, ваши и все! Что я, разбираться буду… У меня труп и девочки на руках голые…
– А дальше?
– И говорит, мол, кто такие? Я, мол, так и так, девочки мои, а водителя убили. А он мне, вали, говорит, отсюда. Я ему, мол, заявление написать готов и все такое. А он мне, вали, никаких заявлений, тайное дело. Водителя спишешь задним числом. Девок спрячешь. Говорит, дело государственной важности.
– Ты лицо-то его запомнил?
– Запомнил, – кивнул директор. – То есть не запомнил.
– Не понял? – Иванов угрожающе поднялся со стула, на который успел присесть.
– Я смогу описать! Я смогу! Но он капюшон на голову накинул. Что ж я могу сделать? – Хвостов жалобно посмотрел на Калугина.
– А потом что было?
– А потом я девочек к себе на дачу отвез. А сам сюда, и Бортко уволил задним числом. Но вы не думайте, он хороший работник был. Я ему премии выписывал… – И Борис Юрьевич заплакал.
Жалобно, будто ребенок.
У Иванова опустились руки.
Калугин вздохнул.
– Понятно. А девочки этого «товарища» видели?
– Ви… Видели, – захлебываясь в слезах, ответил директор.
– А дача твоя где? Покажешь?
– Покажу, все покажу…
– Ну пошли тогда. – Иванов хлопнул директора по плечу. – Расчленитель…
– Я никого…
– Да верю, верю.
Калугин открыл дверь. В нее вихрем влетела блондинка Катя с глубоким декольте.
– Что вы с ним сделали?! – завизжала она. – Изверги! Палачи!
– Ничего, ничего, Катенька, – всхлипывал Хвостов. – Ничего. Все хорошо…
Она прижала его голову к своему обширному бюсту, как наседка, защищающая любимое свое потомство от двух коршунов.
«Коршунам» было совестно. Каким бы дураком ни оказался директор «массажного салона», подлецом он все же не был.
На дачу к Хвостову на машине поехал хмурый Иванов, Калугин, прихватив выписку из бухгалтерии, отправился обратно в контору традиционным путем, на метро.
Действительно, в злополучную ночь проституток вызывал непосредственно Лаптев. Платеж за вызов проходил через его личный счет. Странно было то, что полковник не боялся «наследить». Семейный человек все-таки, а вызывает подруг на свою квартиру, да еще платит своей же карточкой. Мало ли, жена проверит, в какую контору ушла некая сумма из семейного бюджета… Скандала не избежать.
Калугин толкнул обшарпанную дверь и окунулся в теплую суету метрополитена, сразу подчиняясь стремительному его ритму. Он грубо ткнул личной карточкой в прорезь турникета, и тот с лязгом раздвинул стальные челюсти. Равнодушно покачивались стальные ленты под потолком, которые, и Калугин видел это лично, могут в мгновение ока рухнуть вниз и превратиться в непробиваемую стену, напряженную и звенящую. Лет пять тому назад террористы попытались захватить станцию. Защита сработала, и захватчики оказались отрезанными в подземных переходах от остального мира. Отключилась связь. Свет. И только вентиляция продолжала тихо гнать воздух, потому что вместе с террористами в ловушке оказалось несколько заложников. В это время спецназ вылавливал по горам семьи тех, кого зафиксировали камеры видеонаблюдения. Через некоторое время в соседнем коридоре оказались чада и домочадцы главаря бандитов, Рустама Дакаева, а также нескольких его подручных. Калугин хорошо помнил глаза капитана «гоблинов», который держал на мушке жену того, кто бесновался за стеной, пытаясь вырваться на свободу. Парню было страшно. Жутко от того, что вот сейчас все пойдет не так и ему придется пристрелить эту женщину. Но там, за металлической, непроницаемой броней тоже были женщины и дети… Ни в чем не виновные граждане Российской федерации. Которых надо было защищать. Любым способом!
Стрелять не пришлось.
После того, как бандиты сдались, «гоблины» незаметно растворились в лабиринте подземелий, не люди – тени, остались только фээсбэшники и милицейский ОМОН, грузящий неудачников по машинам. Лицо Дакаева Калугин тоже запомнил хорошо. Точнее, то выражение, с которым он смотрел на своих детей, жену и седую мать за оцеплением. Его отец стоял отдельно. Хмурый, с тяжелым, буквально черным взглядом, буравящим спину родного сына, того, кто подверг опасности самых дорогих ему людей. На отца Рустам не смотрел. Его он боялся больше, чем весь ОМОН и спецназ, вместе взятых.
Это была одна из первых серьезных акций по реальной борьбе с терроризмом. Было сделано очень многое, чтобы каждому подонку стало ясно, что государство может, будет и должно отвечать угрозой на угрозу и смертью за смерть. Потому что государство, Россия, отвечает за каждого своего гражданина. Где бы он ни находился.
Неистребимое племя правозащитников подняло громкий визг о нарушении прав человека, о невиновности семей террористов, о том, что государство не может становиться на одну доску с бандитами и брать заложников. Целый ряд международных фондов сделал щедрые финансовые пожертвования «на восстановление либеральных ценностей в Российской Федерации». Мир вздрогнул и напрягся.
Это был самый трудный момент. Хуже армий, хуже бандитов, хуже убийц и маньяков были потекшие из-за рубежа денежные потоки.
Работы тогда было много.
Силовым структурам пришлось вычесывать себя от блох, прикормленных все теми же фондами, армия на Кавказе и лояльные закону тейпы пережили нелегкий год под жестким давлением террористов, получивших неожиданную финансовую поддержку. Политическая власть отбивалась от нападок либералов со всех сторон.
Президент, осунувшийся и бледный, выступил тогда живьем, гоня в эфир насквозь сырой текст. «Бандиты всех мастей и окрасок должны знать, наше государство может и будет мстить за преступления, измену и террор. Только так мы можем выйти из того страшного коллапса, в который загнали себя сами. Только так и не иначе. Это больно. Это тяжело. Но сложное моральное уравнение: «жизнь заложника – жизнь члена семьи террориста» будет решаться в пользу заложника».
Он угадал.
Почувствовал тот самый тонкий момент, когда все было готово просесть и обрушиться.
После этого в него стреляли. И не раз.
Но уже никому не приходило в голову играть жизнью невинных людей, захватив самолет, школу или больницу. Ведь у каждого человека есть корни… И чтобы стоять, он должен держаться корней. Подруби их… и нет больше человека.
Сев в вагон, Калугин позвонил в Контору и попросил составить ему досье на семью Лаптева. Безо всякой, впрочем, надежды обнаружить что-либо оригинальное. Его сейчас более всего интересовал таинственный человек, напугавший Хвостова и предъявивший «вашу корочку». Удостоверение ФСБ сложно было с чем-то перепутать, да и подделать его – тоже… Контора потратила много сил, чтобы завоевать себе авторитет организации, играть с которой слишком накладно. Поэтому отчаянных людей, способных изготовить поддельное удостоверение, практически не осталось. А значит…
Между погромом на квартире у Лаптева и визитом туда опергруппы прошло не так много времени. Человек, устроивший шмон, должен был четко знать, что он ищет и что времени у него мало. Иначе тот факт, что опергруппа никого не застала, можно было объяснить только случайной неудачей. Но в случайности Калугин не верил.
Выводы напрашивались совсем уж нехорошие.
Удостоверение, скорее всего, было настоящим.
От этой мысли Калугину делалось не по себе. Ловить «крота», да еще в условиях цейтнота…
«Интересно, а почему он их не пристрелил?» – подумал Володя, убирая уже отдавленные каким-то толстяком ноги.
– Простите, – просипел толстяк. По его лбу крупными каплями катился пот.
– Ничего, ничего, – равнодушно ответил Калугин, но толстяк воспринял это как разрешение завести беседу.
– Слышали, чего в мире делается? – Владимир Дмитриевич отмолчался, но неожиданный собеседник продолжал: – Совсем ошалели. Совсем. Я вот отца Леонида читал, так он говорит, что война будет. Оттого, что много в людях мерзости накопилось. Шлаков всяких. И сгустков. Все это рождает зависть. Оттого и войны все. От страха и зависти. А зависть от грязи. Чистить надо. Пить много…
– Это точно, – закивала женщина справа. – Пить – это по-нашему. Вот такой как зальет зенки с самого с утра, так и топчется по ногам до вечера. И топчет, и топчет!
– Извините, – толстяк хрустнул шеей. – Это у меня ноги большие… А пить, это я не про то. А совсем про другое.
– Да уж, конечно, то-то вонища! – завелась тетка. – Луком, поди, закусывал. Или чесноком.
– Шлепнул бы и шлюх, и директора-идиота, – вдруг, неожиданно для самого себя, брякнул Калугин.
Толстяк вытаращил глаза, как перепуганная болонка. Тетка с оттоптанными ногами перестала ворчать и принялась протискиваться в глубь вагона.
– Извините, – снова сказал толстяк, отодвигаясь от Володи.
– Вы выходите? – поинтересовался Калугин.
– Я… – Но тут открылись двери, и людской поток вынес потеющего толстяка, стремящегося к очищению, на перрон.
Следом вышел и Калугин.
«А ведь действительно. Положил бы там и Хвостова, и двух шлюшек. Не надо было бы выдумывать эту байку, нелепую, про списывание водителя задним числом. Неужели пожалел? Или не хотел шум поднимать?»
