Часть первая
Дарр Дубраули в явлении Имра

Прежде чем на приречной равнине возвели гору у конца мира, прежде чем там вырос высокий город, прежде чем большинство Во́ронов перебрались в глухие леса на севере, прежде чем Люди начали истреблять Ворон, прежде чем Дарр Дубраули отправился за море, на запад, прежде чем была найдена и вновь утрачена Самая Драгоценная Вещь, прежде чем открылись пути в страну мертвых, прежде чем в Ка пришли имена, прежде явления Имра, а значит, прежде чем Ка познало самое себя, – Дарр Дубраули впервые увидел Людей.

Тогда у него еще не было этого имени, да и никакого другого тоже. Тысячи лет прошли, прежде чем все Вороны получили имена, как получают сейчас; тогда же, да, тогда в них не было нужды, ближних они звали Отец, Брат, Старшая Сестра, Другая Старшая Сестра; тех, кого не признавали за родню или с кем позабыли родство, именовали Другие, Ну Те или Эти Самые и так далее. И поскольку о других Воронах не находилось особой нужды говорить, когда их не было рядом, да и сказать-то о них было особенно нечего, хватало и таких имен.

Но без имен невозможно запомнить истории, да и рассказывать сложно. Так что в этом повествовании я буду звать Дарра Дубраули Дарром Дубраули с самого начала.

Ворон тогда было не много. Точнее, по всему миру их было множество, но в одном месте никогда не бывало много сразу. В те времена, когда Дарр Дубраули вылупился и оперился, вместе жило не больше птиц, чем Ворона может различить по виду и голосу, если не считать зимних ночевок, куда Вороны собирались издалека. Вторгнись в их общество незнакомая Ворона, чужачку прогнали бы или, по крайней мере, долго не подпускали бы близко. Проходили годы, но пара чужаков оставалась чужой, а когда их все-таки принимали, никто не забывал, что они Не Из Наших.

Такими чужаками были и родители Дарра Дубраули. Откуда они прилетели, где лежали владения их родной стаи, почему они их покинули и поселились в новом месте, – всего этого Дарр Дубраули не знал, потому что они сами забыли об этом сразу, как только смогли: ведь его родители хотели одного – стать своими среди здешних Ворон. Со временем они стали так же презрительно смотреть на чужаков, как и остальные. Но все равно с самого рождения на старших братьев и сестер Дарра Дубраули смотрели с подозрением – всем казалось, будто в них можно усмотреть что-то инаковое, отличное, Ненаше: и один за другим они покидали стаю, чтобы отправиться на поиски братьев и сестер, что улетели до них, или стать чужаками в другом, неведомом месте – если вообще было для них какое-то Другое Место.

В общем, эти Вороны были не слишком похожи на тех, что живут в полях и лесах вокруг моего дома.

Но владения между широкой мелкой рекой и лесом отлично подходили для стаи, какой она тогда была. Почти каждый год по весне река разливалась и затопляла пологие берега, сдерживая высокотравье и рост молодых деревьев. В реке водились моллюски и рыба; когда Лососи шли на нерест, их ловило семейство Медведей, и потом оставались богатые объедки, – а еще можно было найти личинок, и Полевок, и ловких красных Тритонов, и тысячу других обитателей земли. Вороны совершали регулярные налеты на противоположный берег реки и к подножию каменистой горы, густо заросшей лесом, но никогда не забирались слишком далеко; они не углублялись и в сосновую чащу, что начиналась за прибрежными лугами, хоть и считали ее своей землей, сколько хватало глаз. Леса дарили Воронам трупы мелких зверьков, улиток и слизняков, а также яйца и птенцов других птиц, когда приходило для них время, а еще – большие туши, которые можно было расклевать вместе с Во́ронами, когда Волки покончат с добычей. Пропитания хватало на всех, но не более того. Зимой приходилось туго, и Вороны улетали в поисках еды дальше, добирались даже до большого озера, что лежало за вересковой пустошью на по́мрак от их владений, но в другие сезоны они держались поближе к родным местам, которые считали своими по праву. Где-то далеко отсюда жили другие Вороны, с которыми местные не имели дел и которые сами редко покидали свои владения.

Так было всегда, со времен слишком далеких и бесцветных, чтобы их помнить или говорить о них. Говорили Вороны по большей части о погоде.

А потом пришли Люди.

Много лет спустя, несмотря на все изобилие, которое они обрели, несмотря на то, как они расплодились и преуспели, старые Вороны этой стаи иногда говорили: «Лучше бы они оставались за горой и никогда не переходили реку. Лучше бы они вовсе не приходили».

Они могли так говорить, потому что уже выучились этому трюку – думать, что мир может быть не таким, каков он есть, а значит, начали жалеть, что он не таков.

И этот трюк придумал Дарр Дубраули. Так он говорит.

Надел семьи Дарра располагался вдалеке от прочих: родители закрепились там в ранние годы, когда еще были чужаками. Надел оказался не очень богатый. Тут кормились Мать, Отец, Служитель матери (меланхоличный самец, который любил ее с тех пор, как сам был птенцом), сам Дарр и две его сестры – трое птенцов, выживших той весной. Их перо еще не обрело блестящего черного отлива, как у взрослых, и за ними все еще нужно было приглядывать, хотя им самим, конечно, так не казалось. А еще там жил молодой бродяга – осторожно держался в стороне и пока ни с кем не заговаривал; его терпели, быть может, в память о прошлых годах. Осенью Дарр Дубраули вошел в пору, когда его начали выставлять дозорным – не одного, конечно: ему следовало лишь исполнять приказы Матери, Отца или сидевшего на верхушке дерева Служителя. Весь день они все перемещались по своему наделу, ходили по привычным кочкам и ручейкам в поисках чего-нибудь интересного и, если повезет, съедобного. На каждом переходе выставляли дозор – двух или трех Ворон, которые прислушивались к дальним крикам других семей и следили за небом, деревьями и землей, чтобы вовремя увидеть Ястребов, Лис и прочих незваных гостей. Только после обмена привычными кличами: «Все в порядке?» – «Тут все в порядке вроде!» – они спускались на землю и принимались за еду.

Дарр Дубраули любил усаживаться на открытые всем ветрам ветки на самой верхушке самого высокого дерева в округе, откуда он мог высмотреть угрозу за много миль, если бы та, конечно, пришла издалека, чего за его короткую жизнь еще никогда не случалось; обычные угрозы, о которых следовало кричать, всегда оказывались поблизости – будь то Ласка, Лиса или Ястреб. Довольно часто он никого и не высматривал, просто смотрел; иногда он даже забывал поесть в свой черед, разглядывая далекие земли за пределами владений стаи, гадая, что он там видит, но не может понять. Как далеко способна улететь Ворона?

Он повадился пропадать сонными вечерами, когда остальные неподвижно лежали на солнце или дремали в Соснах: когда Мать его звала, Дарр оказывался уже слишком далеко, чтобы услышать. Он очень любил семью и следовал за Матерью и Отцом, как и весной, но всегда был не против оказаться в одиночестве. Когда он улетал далеко, ему нравилось думать, что сюда-то никогда не добирались другие Вороны его стаи.

На самом деле он не пропадал, конечно: невозможно заблудиться и пропасть, когда у тебя в голове – за клювом, между глазами, как у всех Ворон, – горит упрямая точка, которая, словно стрелка компаса, указывает на север. Точнее, «на по́клюв», как говорят Вороны, и, соответственно, на по́день, восток, и на по́мрак, запад. (У Ворон – по крайней мере, сейчас, – как ни странно, нет слова, которое значило бы «юг». Возможно, компас у них в головах указывает одновременно на север и на юг. Я так и не смог это выяснить.)

– Ты не поверишь, – сказал однажды Бродяге Дарр Дубраули, – как далеко я сегодня был.

Бродяга ковырялся в грязи на берегу пруда, искал личинки, а может, лягушиную икру или еще что съедобное и ничего не сказал в ответ.

– Я был там, где вовсе нет Ворон! – заявил Дарр Дубраули. – Никого, только я один.

– Нет такого места, – отрезал Бродяга.

– Да ну? – встрепенулся Дарр. – А ты полети дальше моего!

Бродяга прекратил охоту.

– Послушай, птенец, – сказал он тихим, но неласковым голосом. – Давным-давно я покинул места, где вырос. Меня выгнали. Не важно почему. И с тех самых пор я всегда на крыле.

Дарр Дубраули тоже перестал искать еду. Столько слов за раз Бродяга не произносил за все дни, что провел рядом с его семьей.

– На крыле, – повторил тот, будто с презрением. – И нигде не встречал таких мест, чтобы Ворон не было вовсе.

Он клюнул в полувысохшей луже что-то похожее на трупик Лягушки.

– Хорошо бы такое место нашлось. Но нет. Нигде нет. Меня Вороны гнали отсюда и до рассвета. «Вовсе нет Ворон», скажешь тоже.

Он потряс головой, то ли в удивлении, то ли пытаясь избавиться от неприятного вкуса во рту, а потом подпрыгнул и перелетел на другое место – подальше.

– Да, я так сказал! – раздосадованно крикнул ему вслед Дарр Дубраули.

Он полетел. На подне земля поднималась, проглядывала среди тонких мореных стволов, за болотами и голыми пустошами, где еды было не сыскать. Дарр направился к своему любимому дереву, развесистому Дубу на самой опушке леса. Если ему суждено когда-нибудь найти подругу и завести потомство, он бы хотел строить гнездо в развилке ветвей этого дерева, хоть и знал, что выбор будет не за ним, а за ней.

Если это вообще случится.

С покачивавшейся на ветру ветки острому зрению Дарра открывалась широкая панорама. В миле от себя (хотя в те времена Вороны не считали расстояние ни в милях, ни в иных мерах длины) он увидел Кроликов в клевере, а дальше – тучу Грачей, что поднималась и вновь опускалась. Еще дальше, между сложенными крыльями гор, – блеск озера, о котором он уже знал. И дальше всего – облака.

Он хотел отправиться туда, где побывал Бродяга, если тот сказал правду. Дарр был уверен, что ему путешествие понравится больше, – он не будет потом таким мрачным и молчаливым. Он завоюет доверие тамошних Ворон рассказами о местах, где он побывал, а они – нет. Его не прогонят, как Бродягу, а когда он решит улететь, ему подскажут дорогу в земли, где нет Ворон, зато есть много всего другого.

В этот миг одним глазом он вдруг заметил движение у подножия своего Дуба – легкое шевеление среди палой листвы и скорлупы прошлогодних желудей. Он понял, что это, точнее, заподозрил, что это может быть. Дарр спикировал так бесшумно, как только смог, и клюнул прежде, чем коснулся земли. Полевка, потревожившая листву, отчаянно метнулась в сторону, но Дарр уже накрыл ее лапой и метко ударил клювом. Затем он задумчиво распотрошил ее и съел то, что можно было съесть.

Он отвлекся и забыл, о чем думал, но, когда Полевка улеглась в зобе, прежняя мысль вдруг с новой силой вспыхнула у него в груди. Далеко. Он огляделся. С нескольких направлений он слышал перекличку своей семьи и других Ворон, повторявших то же, что и всегда, сообщавших друг другу, кто где. Что они подумают или сделают, если он не ответит?

Сердце забилось сильней. Дарр подогнул лапы, высоко поднял крылья, а потом подпрыгнул и сильно взмахнул ими – этому пришлось долго учиться, когда Дарр только выбрался из гнезда, зато теперь прыжок давался легко по сто раз на дню, – но в этот раз, взлетев с новой целью, Дарр вспомнил те, первые попытки; прыжок и удар крыльев подняли его с земли, и он поднимался все выше, будто карабкался по воздуху, еще удар, еще, и вот он парит – и сам удивляется, каким невозможным это казалось когда-то, каким легким стало теперь, он ведь уже далеко и летит еще дальше.

Он летел весь день. Время от времени садился и ходил по земле, высматривая поживу. Ему было немного неуютно, потому что никто не сидел в дозоре на ветках, некому было крикнуть «Тревога!», но это вызывало и восторг – что-то вроде сдавленного смеха в горле. А потом он снова взлетал. Дарр добрался до большого озера, которого никогда раньше не видел. Можно было бы постепенно продвигаться по берегу, но, повинуясь порыву, Дарр помчался над рябью озера и пересек его, хотя сил едва хватило. На полпути он отдохнул на небольшом острове в рощице водолюбивых деревьев и наелся там слизняков. А потом полетел дальше. На другом берегу он окажется так далеко от дома, что уже не успеет вернуться до темноты.

И вот он на месте. Наверняка. Дарр уселся на каком-то низком деревце, каких никогда раньше не видел, и прислушался. Дневной шум; несколько певчих птиц еще не спят: Дрозд, Жаворонок. Шелест ветра; Лось заревел где-то далеко, в сумраке леса. Больше ничего, и ни одной Вороны не видно и не слышно. Он закричал, сперва негромко: «Вы где?» И не услышал ответа. Повторил громче. По-прежнему безответно, даже слабого отзвука его клича не было.

Слишком далеко для Ворон. Мозг пылал в голове, внутренние веки заморгали.

Чтобы убедиться наверняка, он снова подпрыгнул и поднялся выше к солнцу. Даже «слишком далеко» – это слишком близко. Он поднялся выше, чем нужно, на теплом воздушном потоке, что шел от нагретой солнцем земли. Дарр задумался, нельзя ли сделать день дольше, если лететь прямо к солнцу и проскочить под ним до заката. Он так увлекся, воображая эту картину, так упивался напряжением в мышцах и пустотой в животе, что, когда его поклювный глаз заметил на земле внизу каких-то существ, Дарр от удивления перекувырнулся.

Он ведь хотел увидеть новые земли и новых созданий. И только посмотрите. Дарр выровнялся в воздухе и повернул в ту сторону. Их было четверо: одно большое, тонконогое, как Олень или Лось, но ни тот ни другой; второе похоже на Волка – Дарр Дубраули нечасто видел Волков, но все же понял, что перед ним не Волк. Эти двое были четвероногими, но еще двое стояли на задних лапах, как Медведи, когда тянутся за ягодами на высоких ветках или пугают врагов. Шерсти на них почти не было, просвечивало бледное тело, будто их освежевали. На шеях и предплечьях у них что-то блестело, как лед или слюда. Все четверо шли вместе, как друзья, хотя Дарр никогда прежде не видел дружбы между такими разными существами. В длинных тонких передних лапах двуногие держали палки почти в свой рост, положив их на плечи, – зачем? Дарр Дубраули завис в воздухе над ними, пытаясь как следует разглядеть: животы у них обтянуты шкурой? А что это за толстые наросты на нижних лапах? Дарр снова завернул к ним и увидел, что один из двуногих поднял палку с плеча и вскинул к небу, туда, где был Дарр, а потом другой указал своей палкой на помрак.

Дарр Дубраули заложил резкий вираж и ужаснулся. С помрачной стороны на фоне солнца чернел Сокол; Дарр сразу опознал его, словно силуэт сошелся с тенью у него в мозгу. Сокол мчался к нему, рассекая острыми крыльями воздух.

Дарр оказался на открытом пространстве, слишком далеко от ближайших деревьев, к которым его все равно погнал неодолимый ужас. Сокол догонял его и одновременно набирал высоту. Был только один способ увернуться, да и тот редко помогал: нужно дождаться, пока хищник спикирует на тебя, приготовившись ударить своей мощной лапой, а потом метнуться в сторону так, чтобы он промахнулся. Тогда Сокол окажется ниже тебя, и ему придется заново набирать высоту. Так охотятся Соколы: падают на тебя с огромной скоростью, проламывают голову ударом сжатой лапы, а потом подхватывают, когда ты падаешь, мертвый или оглушенный, на землю. Иначе он себя вряд ли поведет. Ястребиные – птицы сильные и жестокие, но неизобретательные. Им это и не нужно: думать приходится жертве.

Дарр Дубраули летел к невозможно далеким деревьям, чувствуя над собой тень. Он не мог повернуть голову и посмотреть, потому что потерял бы скорость. Когда рокот крыльев Сокола вдруг сменился безмолвием, Дарр понял, что тот пикирует, мчится вниз, как… – Вороны тогда не знали этих слов – как стрела, как пуля. Чудом он уловил нужный миг и перекувырнулся, резко сменив направление. Готовый к удару Сокол пролетел мимо, так близко, что Дарр разглядел его желтый глаз и приоткрытый клюв, почувствовал ветер от его крыльев. Дарр выровнялся и начал набирать высоту.

Этот трюк редко срабатывает, потому что Соколы взмывают быстрей Ворон. Дарр Дубраули пытался подняться выше и одновременно приблизиться к деревьям. Поворачивая к ним, он увидел – и никогда этого не забудет, – как двое двуногих по-прежнему стоят с поднятыми к небу палками.

Когда Сокол снова оказался на нужной высоте, до деревьев оставалось совсем немного, они будто тянулись к Дарру ветвями, чтобы его укрыть. Повернуться тут могло по-всякому, но, когда Сокол обрушился вновь, Дарр с разгону влетел в гущу ветвей, теряя перья, и чуть не сломал шею, как сломал бы ее удар Сокола. Но тут безопасно. Сокол – не Сова, он не станет преследовать добычу в густых ветвях, скорее полетит охотиться на кого другого. Дарр Дубраули тяжело дышал, разинув клюв и прикрыв глаза внутренними веками; сердце колотилось так, что грозило вырваться из груди, он вцепился в ветку и сжался комочком.

Но Сокол может подождать, может долго парить, выписывая прекрасные узоры на небе. Терпения ему не занимать. Дарр Дубраули, забившись поближе к стволу, почувствовал, как из его глотки рвется клич, вороний крик о помощи: «Сюда! Сюда! Беда! Беда! Не далеко, а близко! Самая ужасная!» Но он знал, что звать на помощь некого.

Да: Сокол теперь сидел на голой ветке неподалеку от чащи, в которой закричал Дарр. Он увидел, как хищник тяжело сорвался с насеста, метнулся к сосняку, в котором нашел убежище Дарр, и принялся бить сильными крыльями по веткам, чтобы его спугнуть. Дарру хотелось броситься прочь, подняться в воздух, хоть это и была очевидная глупость. Он продолжал кричать, теперь уже тихо, как неоперившийся птенец на земле, чтобы только не потерять голову от страха и не шевельнуть ни перышком. Глаза Сокола искали его, большие и бледные, как полуденное солнце, с черным шаром в центре, – нет, они его наверняка не видят.

Потом Сокол улетел – но как далеко? Дарр Дубраули замолчал. Солнце уже почти зашло, а он оказался в совершенно незнакомом месте. Он никогда еще не проводил ночь так далеко, чтобы не слышать перекличку родни. Спокойной ночи, Мама. Спокойной ночи, Отец. Спокойной ночи, Другие.

А что, если в этом лесу живет Сова?

Тихий свист в сгустившемся сумраке – это просто ночной ветер. Наверное. Наверняка.

Дарр спал, снова и снова просыпаясь в ночи, чтобы прислушаться, вглядеться в темную гущу ветвей. Какие-то существа возились вокруг – на соседних деревьях и на земле, шелестели, скреблись – обычные ночные звери, скорее всего, не опасные, но все же, все же. Вечность спустя наконец пришел рассвет, и алое зарево на подне было даже хуже полной темноты. Увидев солнце, Дарр Дубраули вспомнил вчерашних странных созданий – он о них совсем позабыл, спасая свою жизнь, а потом ночуя в незнакомом лесу.

Он шевельнулся в зарослях. Все тело ныло. Сокола уже точно здесь нет. Только весной, когда все просыпаются с первым светом, чтобы кормить потомство, они вылетают на охоту рано. Утренний туман на земле уже начал развеиваться. Дарр оставил свою ветку и начал перепрыгивать с одного насеста на другой, чтобы выбраться из зарослей (как он вообще залетел так глубоко?), пока наконец не смог подпрыгнуть и подняться в небо.

Странные создания пропали – и четвероногие, и двуногие. Но там, где они стояли, на сухом холме из земли торчали их палки. С каждой из них свисало и дрожало в тумане что-то тонкое, будто перья. Те палки, которыми они указывали на Дарра и на Сокола.

Он покружил над холмом, но почему-то не захотел приземлиться и рассмотреть их как следует. Дарр повернул на помрак, когда крылья обрели прежнюю силу; ему уже хотелось оказаться подальше отсюда и снова среди других Ворон.

Тогда Дарр Дубраули этого не знал, и узнал еще очень нескоро: двое Людей, что пришли сюда с Конем и Псом, увидели, как Ворона вступила в бой с Соколом и спаслась; они увидели знак. Он бы тогда не понял, что такое «знак», и даже сейчас не уверен, что правильно понимает. Но для тех Людей он сам и его беда стали знаком. И знак гласил: «В этом месте, между горой и озером, вы спасетесь от врагов, что изгнали вас из родных мест; здесь вы сможете снова строить дома, растить потомство и хоронить своих мертвых». Здесь они воткнули в землю копья, чтобы отметить увиденный знак, чтобы вновь отыскать это место.

Дарр Дубраули полетел домой. Он думал, что улетел далеко, но теперь, на обратном пути, расстояние казалось вовсе не таким уж большим. Прежде чем солнце достигло верхней точки в небе, он услышал в болотах и лугах, к которым летел, вороний грай.

Разумеется, его рассказам о странных существах никто не поверил, потому что (как сказал Отец) Дарр и так слишком много небылиц рассказывал с тех пор, как научился говорить. Дарр Дубраули не хотел возвращаться к тому холму, хоть и убеждал себя, что обязательно скоро туда полетит; по ночам ему нередко чудилось, что мимо пролетает готовый к удару Сокол, и Дарр просыпался с испуганным криком. Однажды, когда Бродяга и Служитель задразнили его за эти россказни, он громко предложил им полететь туда вместе, если смелости хватит, увидеть то место и странных созданий, если они еще там; хохоча, притворно ужасаясь и потешно надуваясь от храбрости, они полетели с Дарром к холму. Они постоянно жаловались, как далеко и трудно лететь, – даже когда отдыхали на острове посреди озера. Путь туда был накрепко запечатлен в его мозгу.

И вот они увидели две палки, торчащие из земли.

– Видите? Видите?

Но поскольку больше ничего не произошло и никакие странные создания не пришли, его спутники вернулись, подтрунивая, с веселой историей о чудесных и никогда прежде не виданных палках; Дарр сильно пожалел о том, что уговорил их отправиться туда. Сам он не стал возвращаться к холму и надеялся, что со временем его историю забудут (хоть он ни словом не солгал) и перестанут, едва завидев его, орать: «Смотри! Палки!»

Похолодало. Семьи начали по вечерам оставлять свои наделы и собираться на зимние ночевки. Еды стало мало, так что одной семье было уже не под силу отгонять других искателей пропитания, да и семейная земля уже не могла прокормить всех. Поэтому они присоединились к остальным, летели туда, куда и все, и с ними же возвращались на ночлег на закате.

Но это была прекрасная пора года, – по крайней мере, прежде чем зима по-настоящему вступала в свои права. Время от времени место ночевки менялось, но уже несколько лет Вороны собирались на лесистом острове ниже по течению, где русло реки расширялось. Там густо росли Тополя, Ели, Пихты, а также несколько великанов – Дубов и Ясеней. Все больше Ворон слетались туда, когда заходящее солнце окрашивало тучи; кричали, подлетая с реки или потемневшего по́денного неба, со стороны ушедшего солнца или с гор. С краю ночевки присоседилась даже стайка Грачей; они тараторили все вместе о каких-то своих делах, так что, даже если прислушаться, ни слова было не разобрать.

Это была первая зимняя ночевка в жизни Дарра Дубраули. Сердце его забилось сильнее, он заговаривал с незнакомыми Воронами, в том числе с молодыми самками, которые то и дело оказывались рядом, под или над ним во время вечернего сбора. Где-то в толпе были его мать, и отец, и братья и сестры, рожденные в прежние годы и в дальних наделах. У них была своя компания – множество бродяг и чужаков, рядом с которыми семья Дарра казалась коренной. Зимой они мало общались: Отец проводил вечера с Воронами своего положения, да и мать тоже, – в общем, увидимся весной.

Что за шум они поднимали, рассаживаясь на ветвях, – выкликали друзей и врагов, наперебой кричали о своем, перепрыгивали с ветки на ветку: «Ты! Эй, ты! Вот ты где, а я здесь!» Подобные приветствия (а отпускали их десятками) были бессмысленны, но небесполезны: с их помощью Вороны покрупнее, у кого голос был громче, а друзей больше, пробирались в центр толпы, где в ночном холоде их согревала уйма вороньих тел, а младшие и мелкие оказывались снаружи. Старшие считали, что это закаляет характер, учит держаться поближе к друзьям. Молодые птицы прыгали по ветвям, забирались в глубину настолько, насколько хватало смелости, – самцы среди самок, а самки подзывали самцов. Молодым птицам, которые хотели завести себе пару по весне, стоило присматриваться уже сейчас. «Привет! Привет!» Лучше оказаться повыше, чем пониже, если сможешь отыскать местечко: на тех, кто сидел ниже, часто испражнялись Вороны, устроившиеся на верхних ветках, так что поутру на черном оперенье красовались белые потеки. Над такими птицами все потешались.

Однажды вечером, когда уже почти совсем стемнело, а в небе поднималась полная луна, и Бо́льшие уже командовали: «Рассаживайтесь, отбой», в лесу на другом берегу реки раздались хруст и треск, от которых Вороны на миг замерли и замолкли. Что-то немалое продиралось через подлесок, а что-то другое гналось за ним. Вороны принялись орать, чтобы отпугнуть эту тварь, кем бы она ни оказалась, – всегда лучше наорать на хищника, хоть потом и можно поживиться тем, что он оставит, – но кто же это? Для Волков еще слишком рано, они приходят позже, в более темную пору года…

Молодая Оленуха вырвалась из подлеска на лунный свет и неуверенными скачками устремилась к реке. А за ней – Волки? Нет, не Волки, похожи, но не они, издают такие звуки, каких от Волков на охоте не услышишь. А за ними широко шагают двое других, двуногих.

– Это они! – закричал Дарр Дубраули и повторил громче, чтобы перекричать толпу.

– Они? Они?

Когда Оленуха прыгнула в реку, Дарр увидел, что у нее в боку торчит палка – точно как у тех двоих, – так вот зачем они нужны! Похожие на Волков существа бросились за ней, пытаясь на плаву укусить добычу; Оленуха с трудом держала голову над водой. Вороны кричали – кто-то тревожился, кто-то подбадривал, кто-то просто удивлялся. Дарр Дубраули перепрыгивал с ветки на ветку и повторял: «Они! Они!» – а рядом молодые птицы чуть не падали с насестов от хохота.

Двуногие тоже вошли в воду, как Медведи, по пояс, резко выбрасывая вперед руки. Оленуха добралась до острова, и в тени ее трудно было разглядеть; Вороны сгрудились, толкались, чтобы захватить более удобную точку обзора. Оленуха так выбилась из сил, что ни за что бы не выбралась на каменистый берег, если бы не гнавшие ее животные – невозможно было понять, сколько их скачет по скользким камням и замшелым стволам поваленных деревьев. Но Оленуха уже ослабла, у нее подгибались ноги, и преследователи прыгали на нее, целясь в горло. До острова добрались и двуногие. Для Ворон это было уже слишком – многие вспорхнули на самые верхушки деревьев, чтобы оказаться как можно дальше; они бежали от всего, что не могли понять, – а кто бы смог понять этих охотников?

Двуногие добрались до свалки, с хриплыми криками оттащили рычащих созданий от обессиленной и неподвижной Оленухи. Затем более крупный из двуногих уселся на нее сверху, схватил ее шею бледными руками и разорвал. Хлынула кровь, черная в лунном свете.

Нет, он это сделал не руками, не когтями, а другой штукой, которую как-то донес сюда, – но это понял только Дарр Дубраули, остальные были просто озадачены: как такое возможно в темноте, посреди схватки?

Двуногие отдохнули, а их Служители (уже стало ясно, что им служат четвероногие) рыскали рядом, но не отходили далеко. Потом двуногие подняли Оленуху, положили на бок и неким орудием (теперь все поняли, что они работают каким-то предметом, потому что он блеснул в лунном свете) вспороли тушу от груди до паха. Почти мгновенно. Наружу вывалились блестящие потроха; этим же орудием один из охотников вырезал печень, словно просто достал ее из брюха. Прочее они оттолкнули, как Волки, не проявляя больше никакого интереса, и за добычу принялись драться четвероногие.

Наверху, в ветвях, новости передавались от одной птицы к другой: двуногие потащили выпотрошенную Оленуху в реку, и ее голова билась о камни. Они поплыли, загребая одной рукой, а другой держа тушу, и вытащили ее на берег. Некоторое время их помощники отчаянно звали хозяев или возились с потрохами, но потом один за другим прыгнули в воду и поплыли следом.

И что теперь делать и думать Воронам? Было уже темно, наступила глухая ночь, луна поднялась высоко и уменьшилась. Вороны плохо видят в лунном свете и почти не решаются летать в темноте. Но такое богатство лежало на земле, и все думали, как бы добраться до него завтра утром раньше остальных – а может, на рассвете полететь на другой берег и посмотреть, что оставили от туши охотники? Не съедят же они ее целиком. От таких мыслей Вороны не могли уснуть, они размышляли и переговаривались, прыгали на соседние ветки, чтобы посмотреть, что там такое непонятное светится за рекой.

Утром на другом берегу охотников уже не было. В воздухе стояли дым и запах гари (самые старшие Вороны его знали; пожары в этих краях случались жарким летом нечасто, но их помнили). И Оленуха пропала целиком: ни шкуры, ни черепа, ни костей – ничего не осталось. Куда же они делись? Иные из молодых Ворон последовали за Дарром Дубраули на поиски, полетели той же дорогой, что и в тот, первый день, – и нашли! На вересковой пустоши между рекой и взгорьем Вороны нашли их – и двуногих, и Оленуху: ее ноги как-то прикрепили к молодому, лишенному веток деревцу, так что она покачивалась между двуногими, которые ее несли, а четвероногие обнюхивали болтавшуюся голову. А на взгорье расположились их сородичи.

Они были там: точно такие, как описывал Дарр Дубраули, хотя стае быстро надоело слушать его рассказы. Да и сколько бы он ни бахвалился, Дарр не был ни первой, ни единственной Вороной, которая о них знала. Здешние птицы не встречали таких созданий, но ходили слухи, что у некоторых Ворон, которые зимовали с его стаей, сохранились рассказы о таких существах, услышанные от Ворон из других владений. Одна молодая самка даже утверждала, что сама их видела. И ей они вовсе не показались интересными. Дарр Дубраули исхитрился усесться рядом с ней.

– А как они называются? – допытывался он. – Как ты их называешь?

– Называются? – переспросила она с легким презрением. – Зачем нам их как-то называть?

– У всех созданий есть имена.

– Не было причин о них говорить, – заявила она. – Просто они там были.

Она отвлеклась от Дарра на других молодых птиц, но потом будто что-то припомнила и снова обратилась к нему:

– Поговаривали, сколько они оставляют.

– Оставляют?

– Ну, не используют. И если набраться храбрости и подобраться к ним…

На том она и закончила, быстро поклонилась ему – вежливо кивнула – и улетела.

Зимой Вороны – по двое-трое, а иногда и десятками – повторяли путь Дарра Дубраули к тому месту на взгорье за озером. Вскоре там поселилось больше двуногих, чем видел Дарр, если вообще те, кто поймал Оленуху, были теми же, кто воткнул в землю копья. Тогда Вороны еще не научились их различать, так что трудно было понять, сколько их там; некоторые были поменьше – наверное, детеныши. Двуногие начали складывать на равнине какие-то штуки, похожие на огромные гнезда или (как говорили некоторые) норы над землей, укрытия, вроде берлог из веток и листвы, где спят зимой Медведи, или камешков, что складывают для себя Ручейники. Эти убежища и вправду были сложены из камней, палок и прутьев и выбелены, как гнездо Цапли ее пометом; а создания, для которых у Ворон по-прежнему не было имени, входили в них и выходили, так что птицы не могли разобрать, видят ли они одних и тех же двуногих и сколько их прячется внутри. Двуногие строили все новые и новые гнезда, когда бы ни прилетали Вороны.

И над ними поднимался дым.

Время от времени двуногие ловили Оленя, или Лося, или даже Кабана, и тогда к тушам подходили сразу несколько этих созданий: своими орудиями они с чудесной легкостью отделяли ногу или грудину, потом снимали с них мясо длинными полосками, которые часто не ели сразу, а вывешивали на сплетенных ветках (что за руки! что за вещи в этих руках! как быстро и ловко двуногие со всем управляются!); ветки ставили над ямой, где постоянно поддерживали огонь – не большой костер, но и не умирающие уголья. Время от времени туда подбрасывали ветки или кизяки, так что вздымались снопы искр, и Вороны улетали в испуге.

Вороны – по крайней мере, Вороны тех времен – были птицами пугливыми, и все новое вызывало у них тревогу. Они и вообразить себе не могли то, что теперь видели своими глазами. Но при этом Вороны практичны и расчетливы, а также (как покажет долгая история отношений этой стаи с Людьми) хорошо умеют приспосабливаться к изменениям. Скоро новые создания и их образ жизни уже стали привычны, и, хотя другие умные животные так и не избавились от страха перед огнем, звуками и запахами человеческих поселений, Вороны быстро с ними освоились. Никогда прежде они не видели прирученного огня, даже те, что вообще знали его, но теперь и он вошел в порядок вещей. И в самом деле, эти создания оставляли много: гниющие туши рядом с поселением, требуху и потроха. Может, Вороны и не разбирались в мечах и копьях, но вот в потрохах они толк знали. «Если набраться храбрости и подобраться к ним», – сказала та презрительная самка.

– Но почему они отдают это мясо четвероногим, а не едят сами? – спросил у Дарра Дубраули Бродяга к концу холодной и голодной недели, когда они вместе обозревали кучу отбросов. – Шумные они и бестолковые.

– Хотел бы я это знать, – покачал головой Дарр Дубраули.

Они смотрели, как дерутся за еду эти создания – большие и маленькие, разного окраса и сложения. Что, если попробовать кормиться с ними? Что, если, как Волки, они просто не будут обращать на Ворон внимания? Или попытаются отогнать? Сложно сказать. Лучше держаться от них подальше и отклевывать кусочки с краю.

Появились новые двуногие, они привели с собой животных, которых Вороны тоже не знали, – тяжелых и высоких, как Лоси, но глупых и короткошеих; двуногие гоняли их всем стадом с места на место, но никогда не убивали и не ели их, и это тоже удивляло Ворон: кто же из них кому служит? А потом появились новые штуковины, диковинные, так что даже описать их невозможно тому, кто их не видел, – да что там, многие птицы, которые смотрели на поселение с голых деревьев, не могли их распознать. Одни говорили: «Ну, будто упавшее дерево катится под гору», а другие возражали: «Нет, будто Олень попал в бурелом и пытается высвободиться». А те, кто отказывался их распознавать, просто пожимали плечами и улетали прочь. Дарр Дубраули тоже не мог их описать, но отлично понял, зачем они нужны: большое и покорное животное тащит деревянную штуку, двуногие тянут его за голову или легонько тыкают в бока своими вечными палками. Так двуногие перемещают грузы, слишком тяжелые, чтобы их просто нести: крупные бревна, камни и другие вещи, которые им зачем-то нужны.

Так же они доставляли в поселение и своих сородичей. Однажды, когда Дарр Дубраули наблюдал за двуногими с высоты, многие вышли из своих убежищ и с радостными криками зашагали рядом с такой повозкой, подталкивая ее вместе с тягловым животным, пока не докатили до одного из домов. Из нее вынесли сородича, который не мог стоять на ногах. Он был такой худой, будто умирал с голоду. Очень бережно двое силачей на глазах у остальных перенесли его в укрытие – Дарр Дубраули вспомнил Оленуху, которую донесли сюда от самой реки. Волосы этого двуногого (Дарр как-то почувствовал, что это самец) были странные и длинные, как у остальных, но не темные и блестящие: его оперенье оказалось белым, как Боярышник по весне. Он огляделся по сторонам, взглянул на небо и на деревья – его взгляд задержался на одинокой Вороне на голой ветке, – а затем скрылся внутри. Дарр Дубраули на дереве и его сородичи на земле смотрели на это укрытие, будто из него сейчас появится нечто невообразимое, но ничего не произошло.

– Лучше возвращаться, – заявил Бродяга, поглядывая на помрак.

Долгими ночами, когда Вороны перепрыгивали с ветки на ветку на своих зимних ночевках, засыпали и просыпались, а Совы кружили на мягких крыльях и охотились на все живое, что рисковало появиться на опушке леса, маленькое поселение между длинным озером и зимними горами молчало. Двери укрытий (для которых у Ворон еще не было слова, как, впрочем, и для понятия «дверь») были заперты на засовы, маленькие окошки – закрыты ставнями; животные согревали жителей, и по ночам, когда двуногие спали в обнимку, огни гасили так, чтобы можно было их заново развести поутру, подбросив веток, соломы или кизяков. Из отверстий в крышах к звездам поднимался дымок. В укрытиях наборматывали сказки и зачинали детей, ели копченое и вяленое мясо Оленей и других зверей; матери разжевывали его для своих малышей. В самые холодные ночи было слышно, как перекликаются на горе рыжие Волки; когда приблизилась весна, а голод стал нестерпимым, они спускались по ночам, чтобы бродить среди дыма и домов, обнюхивать двери, и двуногие тоже их чуяли.

Со временем ночи стали короче. Люди выходили из своих домов на рассвете навстречу туману и священному солнцу, чтобы трудиться и строить.

Так миновали холодные луны, хоть Вороны их и не считали: они не рассуждают, откуда появляются луны, куда исчезают и сколько их вообще. Вороны отлично знают, как дни становятся длинней, а солнце поднимается все выше, знают, когда зима и вправду уходит, чтобы уже не вернуться; знают не только по приметам леса и погоды, но и по себе: тогда в груди закипает некое безумие, и оно крепнет день ото дня, пока птицам не кажется, что такими они были всегда, будто это они понуждают полоумных Зайцев выбираться из нор и биться друг с другом на открытом месте, зеленых Дятлов стучать в стволы мертвых деревьев, а Жаб заводить песни в разбухших прудах.

Нам, Людям, кажется, будто мы испытываем по весне ошеломительные страсти, радости и горести, но это лишь слабая тень того, большего безумия, что овладевает живым миром. Наверное, чувство такое, будто все желания и влечения целого года сжимаются в несколько коротких недель. Дарр Дубраули говорит, что видел немало весен за свои годы, и добавляет, что не хотел бы увидеть еще одну – ни в мире, ни в себе. Это слишком тяжело.

Большая зимняя ночевка уже рассыпалась, будто случилась какая-то беда. Легкокрылые Грачи поднялись тучей и улетели туда, куда улетают Грачи. Из растревоженной толпы выделялись семьи, а молодежь говорила, что нужно лететь – лететь куда-то, куда угодно, лишь бы лететь. Однажды теплым, сырым утром две сестры Дарра улетели со стаей молодых Ворон – и родичей, и чужих, – не попрощавшись, не раздумывая, умчались в Неведомое, куда-то вдаль, чтобы рассеяться, расселиться, отрезать еще клок от земли, где вовсе нет Ворон. Когда они улетали тем утром, Дарр Дубраули ощутил, как напряглись и его плечи, будто просили его тоже подняться на крыло.

Почему он остался? Он сам этого не знал и не знает по сей день. Он был того же возраста, что и они, – Старшая Сестра была старше всего на несколько дней, – и ведь именно он первым покинул гнездо? Так сказала Мать. Уже тогда он был Странником. Так он сказал Бродяге, но тот над ним посмеялся. Может быть, от побега его удержало желание или влечение, которое трудно опознать и еще трудней признать в себе, даже будь у него подходящие слова: желание побыть в одиночестве.

Себе он говорил, что хочет остаться рядом с этими двуногими созданиями на равнине. За свою недолгую жизнь он не так уж много странствовал, но зато стал первым, кто столкнулся с ними. И Дарр хотел присматривать за своей находкой.

– Полетели, – позвал вдруг Отец, и Дарр вздрогнул, потому что не услышал, как тот подошел: крупный самец (он будто раздувался с каждым днем), возбужденный, властный, нетерпеливый. – Пора.

– Пора?

– Домой. Пришло время.

Если ты еще совсем юн, трудно понять смену времен года. Нужно прожить несколько лет, чтобы они не застигали тебя врасплох, чтобы не спрашивать безответно: «Что? Что это такое?» Потому что ответ: «Так было, и так будет», но даже взрослые и видавшие виды Вороны зачастую забывают об этом, пока пора не приходит вновь, и тогда они вспоминают.

– Домой? – переспросил Дарр Дубраули, но Отец уже умчался поднимать другую Ворону, ту, что Дарр называл Младшей Сестрой.

Она хоть и улетела, но вернулась на общую ночевку и теперь сидела на ветке – грустная и угрюмая. А потом Отец полетел по быстро пустеющей ночевке, созывая родню. Бродяга ответил, но не последовал за Отцом, равнодушный к его настойчивым приказам. Дарр Дубраули решил, что останется на месте, пока остальные не примутся за дело, каким бы оно ни было. А может, поищет чего-нибудь поесть.

– Полетели! Полетели! – крикнул ему Отец и направился к старому семейному наделу, потом в ярости вернулся, когда за ним никто не последовал, уселся на Сосну и принялся гневно срывать с нее иглы.

Больше всего его выводила из себя Мать. В отличие от своего темпераментного избранника, она стала неторопливой и рассеянной: то сидела на своей ветке, то ходила по земле, поворачивая голову по сторонам, а рядом прохаживался встревоженный, но молчаливый Служитель. Когда наконец она решила лететь к своему наделу, это произошло не по настоянию Отца – тот уже улетел, – но по какому-то внутреннему стремлению. То же ощутил и Служитель. Разумеется, он уже видел это прежде, ждал и приветствовал – даже Дарру это было очевидно.

– Полетели, – окликнула она Дарра Дубраули. – Ты тоже поможешь.

Но смотрела она не на него. Если она что и видела, то несуществующее, еще не явленное – то, что вороньи самки знают заранее: потому что в них оно уже проявилось. Дарр промолчал, но полетел за ней, а следом поднялся в воздух и Служитель.

Когда они, один за другим, добрались до своего надела, первым делом пришлось выгонять захватчиков, которые оказались там раньше и вели себя так, будто это их земля, ну или вот эта ее часть: да пошли они вон, эти новички, кто они вообще такие? Не отвечая, Отец без оглядки бросился на них, выкрикивая оскорбления, будто нападал на сонную Сову при свете дня. Увидев, что захватчики не собираются драться всерьез, к нему присоединился Дарр, но Мать обогнала его и накинулась на улетавших Ворон с той же яростью, что и Отец. Служитель и Младшая Сестра каркали и ругались на ветвях, разбрасывая ветки, которые захватчики уже начали выкладывать в развилке Дуба. Да как они посмели! К вечеру все было кончено; они уснули на своих деревьях, на своей земле, утром позавтракали своими улитками и жучками, а когда солнце поднялось выше, принялись трудиться и строить.

Как именно строили гнезда Вороны тех далеких земель и времен, Дарр Дубраули уже не помнит: слишком давно он их строит так, как это принято в наших краях. Если там все делалось так же, как здесь, сперва нужно было выбрать место, развилку на дереве на подходящей высоте, на подходящем отдалении, но и не слишком далеко от теплого полуденного солнца. Младшая Сестра сказала, что ей нравится место, выбранное захватчиками, но Мать ни за что бы не согласилась обустроиться в чужом гнезде, даже если его только начали строить, она бы никогда не согласилась даже на собственное гнездо прежних лет – развалины некоторых из них до сих пор можно было найти на деревьях надела, если знать, где искать. Нет, сказала она, у Сов и Ястребов долгая память. Сказала, что Младшая Сестра сама все поймет в свой черед.

Дубы в роще еще не покрылись листвой, поэтому она выбрала место в ельнике на краю рощи – не так удобно, зато не так заметно. Спору нет, когда гнездо будет выстроено и она поселится в нем со своими птенцами, Дуб уже скроет их дом густой кроной, но прежде охотники могут выведать его расположение, чтобы вернуться позже. Мать рассматривала одну Сосну, зная, что выберет подходящее место, когда отвергнет все неподходящие.

– Вот, – объявила она. – Здесь.

– Ты ведь уже отказалась от этого места, – заметил Отец, но она не обратила на него внимания, вертясь в развилке Сосны, чтобы окончательно увериться, и больше Отец эту тему не поднимал.

Когда место было выбрано, началось строительство гнезда. Отец и Мать трудились вместе, при этом много спорили и ссорились. Нелегко выкладывать большие палки, на которых будет держаться все остальное, если у тебя есть только клюв и одна лапа – даже если ты это уже много раз проделывал прежде.

День за днем гнездо росло – круглое, крепкое, уютное. Хотя валежника вокруг было полно, Мать и Отец часто ломали клювами молодые ветки, тратя на это много времени, но иногда бросали, если не выходило их оторвать. Отец подкладывал ветку и улетал за следующей; оставшись в одиночестве, Мать выбрасывала ее и брала другую, более подходящую на ее вкус. Выброшенные веточки валялись у корней Сосны. Упавшие палки строители никогда не поднимали.

– А почему так? – спросил Дарр Дубраули.

– Потому что, – ответил Служитель.

– Точно, – согласилась Младшая Сестра, которая тоже предложила несколько веток, но их отвергли.

Отец принес новую палочку. Его супруга повозилась с ней так и эдак, а потом тоже выбросила, и та присоединилась к свалке у корней. Отец возмущенно на нее уставился. Остальные молча и неподвижно смотрели; казалось, Отец и сам ждет от себя вспышки гнева. Мать этого словно и не замечала, ее внимание было приковано к гнезду. Хотя нет: одним глазом она бросила взгляд на Отца, а потом снова отвернулась. Но гневаться не было толку, не было толку говорить: «А с этой-то что не так?» Потому что она сама не понимала, что не так, просто знала, что эта ветка не подходит, потому что именно ей, Матери, тут высиживать яйца. Поза Отца изменилась, он открыл и закрыл клюв – вздохнул – и снова улетел, а Мать подняла голову от гнезда, посмотрела на Дарра и остальных, и он заметил в ее черном глазу веселье.

Младшая Сестра принялась помогать Матери и учиться, так что Дарр Дубраули и Служитель остались одни в дозоре.

– Почему она всегда выбирает его, а не тебя? – спросил Дарр.

– Да что уж, – ответил Служитель, будто ответ был очевиден или, наоборот, слишком сложен.

– Ты добрей.

– О-хо-хо, – вздохнул Служитель, – не думаю, что это так уж важно.

– Правда?

– Он надежный кормилец. Посмотри, как трудится. Хороший супруг.

Теперь супруги почти не разлучались, всегда были вместе – в гнезде и в полете, в дозоре и в поисках пищи. Остальных они почти не замечали. Если они не строили и не ели, оба тщательно прихорашивались, чистили перья друг другу, ласково касаясь клювами груди или головы партнера, выклевывали кусочки пищи, насекомых и другой мусор. Подними клюв, и я почищу тебе шейку, склони голову, и я приведу в порядок оперенье на затылке. Иногда они отвлекались от дел и сцеплялись клювами: один прихватывал клюв другого, а тот выкручивался; потом менялись ролями, расправив хвосты и подрагивая. Время от времени игра достигала такого накала, что они дрались всерьез, широко распахнув клювы, поблескивая белесым внутренним веком, прикрывшим глаз. Потом они ненадолго отдалялись друг от друга, то ли от стыда, то ли просто от усталости, но долго злиться не могли и вскоре снова принимались за работу. Удивительно было смотреть на них, но и тревожно.

По вечерам они улетали от гнезда в дубовую рощу. Не стоит показывать ночным проходимцам, где именно появятся на свет твои птенцы. Остальные тоже возвращались с охоты и поисков пропитания, и все собирались вместе – все, кроме Бродяги. Он в последнее время почти не попадался им на глаза, возился где-то на окраине надела, выказывая полное равнодушие к происходящему.

– А было так же, когда я… – начала Младшая Сестра, и Дарр Дубраули сразу добавил:

– Да, так и было, когда мы…

– Да, так и было, – заявил Отец (лишь по ночам супруги отдыхали, а ночи становились все короче). – Всегда так. Если получается.

Мать уже задремала, но, услышав это, открыла глаза.

– Как-то весной, – продолжил Отец, – налетела буря и смела все, что мы построили. Почти закончили уже.

– И что вы сделали?

– Начали заново.

Дети примолкли.

– В другой год, – снова вступил Отец, словно не мог удержаться и хотел наконец поговорить об этом, – пришли Ласки. Прибрали всех птенцов, едва они вылупились.

Мать уже снова прикрыла глаза, но сейчас тревожно встрепенулась.

– И вы, – спросил Дарр Дубраули, – начали заново?

– Слишком поздно, – сказал Отец.

– Поздно?

– Момент ушел. Приходит момент и уходит; вот и всё.

Мелких птичек еще было слышно – некоторые продолжали петь даже ночью – и насекомых тоже, их гудение сменило зимнюю тишину.

– У меня так не будет, – заявила Младшая Сестра. – Никогда.

– Да ты сама не знаешь, – сказал Отец. – Ничего ты не знаешь.

Дарр Дубраули приподнялся, ему вдруг стало жарко.

– Трудное дело! – проговорил он.

– Скоро будет труднее. Всем вам придется помогать. Увидите.

– Но почему мы все делаем именно так? – прошептал Дарр. – А если попробовать иначе, лучше? Это же…

– Это наша Судьба, – сказал Отец, и его зоркие глаза блеснули в сумерках. – Так нам положено, так положено делать; всегда мы так делали, так и будем делать.

Дарр Дубраули замолчал. Отец с неимоверной важностью отвернулся от сына и закрыл глаза. Все замерли, уцепились лапами за ветки накрепко, чтобы не свалиться во сне. Спрятали клювы на груди. Дарр услышал тихий всхлип: это была Мать или Младшая Сестра, которая сидела чуть поклювнее? Его терзали упрямство и недовольство. Ему хотелось сказать – или услышать – что-то еще.

Судьба – Вороны говорят о ней только в эту пору. Если есть у них какие-то верования о мире и своем месте в нем, они выражаются этим словом – обычно Вороны вовсе не думают, почему мир такой, каков есть, почему они поступают так, как поступают. Вороны всегда скажут: «Мы такие», но лишь иногда они говорят: «Такими нам до́лжно быть». «Судьба» значит ровно это, не больше.

Гнездо достроили, выложили мягкой подстилкой – подшерстком мертвого Кролика, которого семья съела, пухом растений, названий которых они не знали, зато умели им найти применение. Отец и Мать теперь проводили дни в занятиях, которые Служителю казались трогательными и даже захватывающими, но дети находили их смешными и в то же время муторными.

– Ах. Ах, – выдохнул Служитель, подражая странному курлыканью, с которым Мать обратилась к своему супругу. – Смотрите.

– Ой-ой! – воскликнула Младшая Сестра.

Супруги принялись подкармливать друг друга, приносить лакомства и класть друг другу в рот, одобрительно и радостно щелкать клювами. Они раскланивались почти одновременно, она отступала, а Отец подходил на шаг, потом наоборот. Она улетала от него в гнездо, жеманно подзывала его, пока Отец не взлетал к ней, и этот ритуал повторялся снова и снова. Отец улетал, чтобы найти для нее лакомства, кувыркался и пикировал в воздухе, чтобы покрасоваться.

– Как помолодел, – проговорил Служитель. – И каждую весну так.

Дарр Дубраули и его сестра больше не могли это терпеть и покатились со смеху, а потом улетели, будто их это вовсе не тронуло.

Они не успели забраться далеко, когда услышали позади громкий шум и крик Служителя, то ли тревожный, то ли раздосадованный.

– Да ну их, – сказала Младшая Сестра.

Служитель частенько начинал кричать без особой на то причины. Но крики становились все настойчивей, так что Дарр повернул обратно и Младшая Сестра, ворча, полетела следом. Уже на подлете они увидели, что Мать сидит на земле под гнездом среди белого Боярышника, а Служитель прыгает с ветки на ветку над ней и надрывно кричит; а рядом с ней – Отец: распахнул крылья, развернул напряженный, дрожащий хвост. И она тоже развернула хвост; склонила голову, а потом их крылья сомкнулись, едва не коснувшись земли.

Только это был не Отец. Служитель вопил, потому что там, внизу, с их Матерью сейчас был Бродяга. Ему она низко кланялась, ему курлыкала.

– Ой-ой, – пробормотала Младшая Сестра. – Держись от них подальше.

Едва они поняли, что происходит, будто из ниоткуда вырвался клубок черных перьев и врезался в Бродягу, и оба покатились – потому что это Отец набросился на соперника. Мать закричала, Бродяга подпрыгнул и взвился в небо, растрепанный, взлетел на ветку и чуть не свалился с нее – так торопился встретить нападавшего. Отец наскакивал на него, щелкая клювом, пытался ударить лапой.

– Предатель! – кричал он голосом, какого Дарр Дубраули никогда прежде не слышал. – Предатель!

Бродяга перелетел на дерево подальше, а затем снова повернулся, надулся и начал издеваться:

– Да сдохни же! Ты, старая Ворона! Не хочет она тебя! Улетай отсюда и сдохни!

Услышав это, Отец в ярости клюнул ветку, на которой сидел. В стороны полетели щепки.

– Вот я зол! – закричал он. – Ох как я зол! Мы тебя приняли. А теперь такое!

– Это ты зол? Да я с ума сошел от злости! – отозвался Бродяга. Он тоже клюнул ветку и выплюнул щепки. – Она моя теперь. Проваливай. Тебе конец!

Продолжая осыпать друг друга угрозами, они медленно сближались, перепрыгивая с ветки на ветку. Оперенье на головах взъерошено, оба раздулись, распушили перья. Дарр почувствовал, как у него самого встают дыбом перья на горле. Мать смотрела на них с земли, но молчала, будто это все вовсе ее не касалось.

– Я с тобой буду биться до смерти! – кричал Отец. – Грудь тебе расклюю, как Ястреб!

– Да ну? – отозвался Бродяга, распахнув крылья. – Это я тебя расклюю!

– На! На! На! – заверещал Отец и метнулся со своей ветки к Бродяге, рассекая воздух.

Бродяга был моложе и быстрей, Отец старше и сильней, и Бродяга взлетел, подался назад, в открытое небо, поднимался по спирали, одновременно дрался и ускользал, а Отец гнался за ним, оба взлетали все выше и выше, словно тащили друг друга вверх. Мощные удары крыльев разносили по сторонам вырванные и выклеванные перья.

Наконец Бродяга сдался и бежал. Отец сперва опешил, а потом бросился в погоню. Теперь оба молчали, Отец – разъяренный и неумолимый – травил соперника, пикировал на него, бил острым клювом, целясь в лицо, в глаза. Гнал его, как целая стая Ворон отгоняет Ястреба, налетая снизу, чтобы вырвать перо из хвоста, отставая, когда Бродяга поворачивался, чтобы ответить.

Дарр Дубраули и Служитель сидели на дереве с гнездом. Они остались в дозоре, так выходит? Да, точно так.

Мать взлетает в гнездо, садится там, уцепившись за крепкие ветки, и ждет, когда вернется Отец. Она бросает взгляд на Дарра Дубраули, будто делится с ним секретом, смешным секретом, хотя на самом деле вовсе и не смешным, делится только с ним одним. А когда она склоняет грудь к гнезду и широко расправляет хвост, раскрывает клюв, смыкает внутренние веки, Дарр чувствует неимоверно странный, глубочайший, мощнейший порыв. Почти непреодолимый.

– Нет, – говорит Служитель. Дарр и не думал, что старик сидит так близко от него. – Нет!

А потом вернулся Отец – перья все еще вздыблены, на щеках пятнышки крови, – занял свое место на краю гнезда, поклонился несколько раз, формально и поспешно, и Дарру Дубраули показалось, что по перьям на груди Отца видно, как бьется его сердце. Мать подвинулась к нему, поднимая хвост, чтобы он смог пристроиться. Это было нелегко – всегда нелегко. Она громко закричала, когда он это сделал, – странные звуки, каких Дарр никогда прежде не слышал; и Служитель тоже закричал, совсем как она. И через миг все закончилось.

Еще несколько дней все повторялось, не всегда успешно, но достаточно часто. «Достаточно, – объяснил Служитель, – чтобы он был уверен: в каждом яйце в ее кладке будет его птенец».

Судьба продолжала указывать Воронам, что делать. Мать начала откладывать сине-зеленые яйца с черно-коричневыми пятнышками, а семье приходилось кормить ее в гнезде: она скорей умерла бы с голоду, чем оставила яйца без присмотра хотя бы на миг. Повсюду рыскали по-весеннему голодные твари. Даже другие Вороны не побрезговали бы яйцом, останься гнездо без охраны. Они подбирались слишком близко, опасные и до жути дружелюбные, и улетали только с возвращением Отца.

Она сидела на яйцах день и ночь, супруг спал рядом с ней, а по утрам и вечерам те, кто устраивался неподалеку, слышали, как они тихонько переговариваются, перекликаются, говорят все о том же – о старых гнездах, об улетевших птенцах. По утрам остальные вылетали на поиски редкой по весне пищи – прокормить себя и Мать, чтобы она была здоровой и толстой, чтобы все яйца покрывала толстая скорлупа, а внутри вызревали крепкие птенцы.

– Сколько их сейчас? – спросил Дарр Дубраули, вкладывая лакомство в рот матери.

– Пять.

Как правило, Вороны умеют считать только до пяти. Дальше идет «много».

– И будут еще?

– Надеюсь, что нет. Пяти вполне достаточно.

На солнечных опушках цветы горели в долгих солнечных лучах; множество серых веток, как обычно, породило множество цветов множества форм, будто они были спрятаны и только ждали случая выйти наружу. Весна привела и птиц, имен которых Дарр не знал, хоть и узнавал их песни. Где же все они были прежде? Он их слышал, но не видел.

– Тоже гнездятся, – объяснила мать, – и не хотят, чтобы их заметили. Но смотри в оба. – Она легонько шевельнулась на кладке. – Хорошие звуки. Питательные.

Она встрепенулась, будто почувствовала что-то, приподнялась и снова уселась.

– Я же первым вылетел из гнезда, правда?

– Вылетел? – усмехнулась Мать. – О да. Вывалился.

Дарр Дубраули расхохотался – он знал эту историю, потому и спросил.

– Все время высовывал голову наружу, лез на край, как бы я тебя ни толкала обратно. Голова большая, неуклюжая да на тонкой шейке. А потом, когда я кормила остальных, только и успела увидеть, как твоя попка перевалилась за край.

Это было его самое раннее воспоминание: падение сквозь ветви на землю, чуть смягченное подлеском. На миг все замерло и затихло, даже он сам – что-то заставило его замереть неподвижно, закрыть клюв, не кричать. Через некоторое время – которое показалось ему очень долгим – вниз спустился Отец, принес кусочек жирного мяса и положил в розовый рот. «Не шевелись». Он был слишком мал и еще не скоро хотя бы попробует взлететь; у каждого родителя в этом лесу уже появились дети, которых нужно кормить; кто бы поверил, что Дарра не съедят прежде, чем он научится летать.

– Меня бы съели! – смеялся он, снова слушая этот рассказ. – Съели, и я бы умер.

– Умер, – сказала Мать.

Много дней родители кормили его так часто, как могли, но маловато по его меркам и прятали там, где он лежал – серый, незаметный на фоне земли, – пока не сумели научить его летать и сидеть на деревьях. И ведь сумели: Служитель подбадривал его, а Отец подталкивал, пока Дарр не подпрыгнул в воздух, отчаянно взмахнув крылышками, а потом Отец просто подобрался под него и отнес на ветку, за которую Дарр и уцепился. Живой. А потом научился подниматься выше.

Мать снова встрепенулась на кладке, приподнялась и осторожно глянула вниз, на яйца.

– Так-так, – пробормотала она. – Снова-здорово.

Гнезда ужасны. Дарра Дубраули забавляет, что люди думают, будто птицы живут в гнездах. Большие, очень заметные постройки, в которых полно беспомощных птенцов, и их хотя бы иногда приходится оставлять одних, чтобы добыть для них пропитание, а им умишка едва хватает на то, чтобы не высовываться и не орать. За долгие годы детенышей Дарра ели Горностаи и Куницы, Сойки и Сорокопуты, они тонули во время ливней, вываливались, их выталкивали более жадные братья, а на земле им не везло, как повезло Дарру. Сплошные волнения, такая морока, что уже хочется вообще о них не думать и не беспокоиться, но переживаешь за них больше, чем за все остальное, вместе взятое.

Судьба.

– Вот, – сказала Мать, поправляя лапой надтреснутое яйцо. – Вот сейчас начнется.

Новым ртам нужно столько еды, что весной Вороны меняют повадки, становятся охотниками. В грядущие времена, когда Люди обратят на это внимание, они скажут, что Вороны могут истребить всех певчих птиц в округе – жестокие, безжалостные Вороны, черные убийцы. На самом деле, сколько бы птенцов Трясогузки или яиц Малиновки ни украли Вороны, в следующем году опять будет полным-полно Трясогузок и Малиновок.

Отец и Младшая Сестра приносили в гнездо на Сосне тяжким трудом добытых полупроглоченных лысых птенцов любого рода, выплевывали их, чтобы Мать разорвала добычу на кусочки и скормила своим детям; а потом являлся Служитель с яйцом Коноплянки в клюве, чтобы дать птенцам желток с зародышем, да и скорлупу тоже. Скорбели ли о пропавших родители в своих укрытиях в подлеске или на скалах? Об этом Вороны не думали, хоть и уважали смелость, с которой отчаянный Вьюрок и его подруга пытались отогнать Ворону, так ее потрепать, чтобы отпало желание охотиться за малышами.

Но у Дарра Дубраули вызревал иной план.

Даже в эти трудные дни он не забывал о двуногих созданиях в укрытиях на приозерном холме. О богатствах, которые они безрассудно швыряли своим четвероногим помощникам. Там бы хватило еды на целое гнездо и на всю весну, если только сумеешь ее добыть. Он думал о пастях четвероногих, которые скалили зубы, точно Волки, и рычали друг на друга. Он думал о том, как Воронам приходится иногда соперничать за падаль со Стервятниками; эти лысые птицы, неповоротливые и медлительные, с длинными хвостами и огромными крыльями, намного крупнее Ворон, так что трудно подобраться к самой лакомой добыче. Нужны по меньшей мере две Вороны: одна тянет Стервятника за потрепанный хвост и отпрыгивает, когда большая птица поворачивается, чтобы проучить нахала, – а вторая в это время выхватывает кусочек мяса. Потом Вороны меняются ролями. В эту игру можно играть и бо́льшим числом, так что каждая Ворона получает свою долю.

В общем, если бы Дарру удалось найти Ворон достаточно отважных, чтобы вместе провернуть этот трюк… У четвероногих на мусорной куче ведь есть хвосты, верно? Тут потребуется бо́льшая смелость, чем с неуклюжими Стервятниками, но… смелости ему было не занимать, да и другим тоже. Эти звери ловкие и любят гоняться за добычей, так что чем больше Ворон в деле, тем больший переполох они смогут устроить и больше еды заполучить.

Он попытался рассказать о своем плане Отцу, но тот был слишком занят, чтобы слушать или понимать, да он никогда и не летал к поселению. Служитель, как обычно, сомневался. Так что одним предгрозовым, сырым утром Дарр отправился в путь один. Он пролетел через все владение с криком: «Сюда! Сюда! У меня тут кое-что есть! За мной!» Несколько молодых Ворон последовали за ним; некоторые отвалились, как только поняли, что вот прямо сейчас ничего интересного не будет, но другие задержались, так что нестройной стаей они преодолели долгий, но уже знакомый путь до жилища Озерных Созданий.

Даже издалека было видно: там что-то изменилось.

Несколько участков на плато между забавными жилищами двуногих и озером покрылись длинными прямыми полосами, землю там вывернули наружу, точно огромными кротовинами, – но зачем? Двуногие ковыряли палками в развороченной земле, наверное что-то выкапывали, но, когда банда Дарра пролетала над ними, они подняли глаза и повторили тот же указующий жест, а потом бросили свои копалки и последовали за Воронами к поселению.

Которое будто вымерло. Ни лающих зверей, ни костров, ни детенышей не было видно. Несколько двуногих, видимо стариков, ковыляли туда, где Вороны уже разглядели скопление поселенцев; оттуда же доносились странные звуки. Вороны, перекликаясь, расселись на верхних ветвях дубовой рощи вблизи от строений, откуда своим острым взором отлично видели происходящее, хоть и не понимали его причины. Издали с по́клювной стороны подошло множество новых двуногих: они явились вместе и большим числом. Это они издавали странные звуки – били друг о друга вещи, которые держали в руках, и вещи эти ярко сверкали на солнце; пришельцы выли на высокой ноте – или держали что-то во рту? Они двинулись к поселенцам, и те ответили такими же звуками.

– Что это? – спрашивали Вороны, окружавшие Дарра Дубраули. – А кто это? Что они делают?

Дарр не знал ответа, поэтому только сказал:

– Смотрите – и увидите.

– Что увидим, птенчик? – бросил сидевший рядом самец.

Это был Бродяга. Глаза Дарра тут же укрылись внутренними веками, но Бродяга только поклонился ему с шутовским почтением.

– Говорят тебе – смотри, – сказал Дарр Дубраули.

Пришельцы привезли подвижную площадку, которую волокло вперед черное длинношеее животное. На площадке стояло существо с зеленой ветвью Дуба в руках. Поселенцы тоже послали вперед повозку со своим представителем – тем самым беловолосым двуногим, что не мог ходить, потому что ноги у него были тонкие, как у Оленя. Он развел руки в стороны и обратился к пришельцам, издавая высокие, пронзительные звуки, часто менявшие тональность и модуляцию, словно птичье пение. И эта песня каким-то образом заставила пришельцев остановиться. Тонконогий потянулся к ним, и передние ряды отступили на шаг, будто боялись, что его длинные сильные руки дотянутся до них через поле и схватят.

– Полетим ближе, – крикнул Дарр Дубраули; он никогда прежде не слышал о звере, который мог бы петь, как птица. – Вперед!

Остальные колебались и ворчали, но все равно последовали за ним, хоть и не знали зачем. Все двуногие на равнине повернулись и посмотрели на них, а Певец взмахнул рукой, будто подзывал птиц. Вороны расселись на голой скале, так близко от толпы, что, когда двуногие раскрыли рты и закричали, птицы смогли разглядеть зубы.

Долгое время больше ничего не происходило. Певец и двуногий с веткой Дуба обменивались длинными ритмичными фразами, и голос Дубового Сука рокотал низко, а у Певца высоко. Вдали от пришельцев, вдалеке от поля, стояли другие – может, это самки? В поселении дети и многие женщины прятались за частоколом, окружавшим их укрытия, – раньше его здесь не было.

Потом послышался оглушительный рев: с обеих сторон вперед вышли самые большие двуногие, черные волосы до пояса, в руках парные тесаки-резаки, но больше никакой одежды, так что видны были половые органы. Эти двуногие выдвинулись на поле между толпами и медленно сближались, завывая, ругая и высмеивая противников, точно Вороны перед дракой, ударяя ногами по земле, как Лоси во время течки. А потом началось настолько непонятное, настолько ошеломительное, что некоторые Вороны взлетели, чтобы рассмотреть получше или сбежать. Голые двуногие бросились друг на друга, принялись рубить противников своими резаками. Сразу же потекла кровь, нет, не потекла – брызнула из тел бойцов, и толпы радостно заголосили. А потом все остальные тоже вступили в схватку, заверещали, кинулись на врагов, начали бить их своим оружием.

Оружием. Ибо это была битва, и Вороны оказались ее частью; лишь много позднее они выучат это слово и начнут произносить его, иногда с восторгом, иногда с благоговением (насколько это чувство доступно Воронам), ибо оно изменило их жизнь, изменило необратимо – на тысячи лет, принесло им богатство и процветание, страх и почет. В тот день Вороны этих земель вошли в историю Людей, и так началась их собственная история.

– Ты только посмотри, – протянул Бродяга.

Посреди схватки один из голых бойцов с криком вогнал свое оружие в живот противнику. Хлынула кровь, как у Оленухи в тот зимний вечер под деревьями, где устроились на ночевку Вороны. Великан-пришелец упал на колени, вцепившись в пронзивший его клинок, но затем безвольно рухнул лицом вперед.

– Убит, – заметил Дарр Дубраули.

Так и было. Боец со стороны Дарра (он уже считал поселенцев своими) не просто отогнал другого, не просто победил и унизил его, а убил на месте. Что же они делают? Ясно было, что пришельцы хотят отнять у поселенцев надел, а те защищаются: так семья Ворон пытается отогнать захватчиков, кричит на них, угрожает, даже дерется с ними, и захватчики делают то же самое. Но тут все было совсем не по-вороньи. Защитники дрались, словно с захватчиками, но убивали их, как добычу.

– Смотри, как он его разодрал.

– Наверное, хочет ему голову оторвать.

Они состязались целый день, все против всех, пока солнце не зависло над помрачными холмами. Люди падали один за другим, окровавленные, мертвые или умирающие. Вороны перепрыгивали с камня на камень или взлетали повыше, чтобы посмотреть, и не могли угадать, что будет дальше. Наконец пришельцы подались и отступили. Увидев это, поселенцы – по крайней мере, те, что не погибли и еще могли одолеть усталость и боль от ран, – заревели и погнались за врагами, высоко подняв окровавленные предметы – оружие.

Как ни странно, Дубовый Сук и Певец не сдвинулись с места, хотя Кони временами шарахались и трясли повозки. Бойцы с обеих сторон огибали их, но и пальцем не трогали.

Поселенцы не преследовали беглецов, только отогнали, чтобы увериться – те не вернутся снова: так стая Ворон отгоняет Ястреба. Захватчики неровной шеренгой бежали туда, где собрались их женщины и горели костры; бой закончился. Дубовый Сук спокойно развернул повозку и последовал за ними, не выказывая страха. Из-за частокола выходили женщины и детеныши. Опасность миновала.

А Дарр Дубраули и другие Вороны смотрели на самое обильное пиршество, какое только видели падальщики.

Если бы вся его семья и половина стаи, к которой она принадлежала, осела тут кормиться на много дней, они бы все равно не смогли съесть всего прежде, чем лакомство испортится настолько, что даже Воронам придется не по вкусу. От незнакомого чувства пресыщения у Дарра сжался желудок. Дарр пролетел над полем битвы и закричал во всю глотку: «Смотрите! Смотрите! Летите сюда! Быстрей, быстрей!» Он кричал и кричал, и все, кто видел сражение, тоже кричали, а потом крик подхватили более трусливые Вороны, которые прятались в роще: «Сюда! Сюда!» Дарр Дубраули услышал отзыв и закричал еще громче.

Зов пронесся по всей стае, до самого ее центра, одна Ворона передавала его другой, а та – дальше: там, откуда идет зов, происходит нечто невероятное. И те Вороны, что не сидели в гнездах, начали покидать семейные наделы, полетели к соседским, что лежали в нужном направлении, но их там не ждал отпор, потому что тамошние семьи тоже устремились на зов; так рухнули границы владений, одна за другой, а Вороны собрались в огромную тучу, которая неслась через озеро к пустошам.

На следующий день они голосили неподалеку от поля битвы, где лежали мертвые, но не знали, что делать. Разбросанное на земле богатство ошеломило их, столько еды просто невозможно было себе представить, но птицы по-прежнему побаивались живых, и все ждали, что кто-нибудь что-то да предпримет. «Давай, давай!» – кричали они, но никто не решался подлететь к мертвецам. «Осторожно, осторожно!» – предостерегали они. А самые смелые отвечали: «Мы осторожно! Смотрите!» И подбирались, парили в воздухе над сокровищами, а потом снова улетали, поскольку не могли угадать, сколько добычи убийцы и победители захотят забрать себе.

Но эти странные создания вообще не собирались есть павших врагов, только обыскали их, переворачивая трупы. Живых, но тяжело раненных добивали. Самки ходили среди тел захватчиков и – нет, не расчленяли их, не разделывали, как тушу Оленухи зимой. Они срывали с трупов верхние покровы – не шкуру, но и не кожу, а иногда били ножами, хоть те и так были мертвы; самки отрезали кусочки мяса у них между ног, но потом просто выбрасывали, будто отрезали не то, что хотели, по ошибке.

– Может, они своих сородичей не едят, – предположил Дарр Дубраули. – Вороны же не едят.

– Да, – подтвердил Бродяга. – Никогда.

– Но Вороны и не убивают других Ворон.

– Ну да, – согласился Бродяга. – Это вряд ли.

Дарр Дубраули больше не мог ждать. Чего стоит худосочный птенчик или даже Крольчонок по сравнению с этим? И он был голоден, так голоден! Почти против воли он взлетел со скалы и направился к окровавленному мясу. Он позвал за собой других, не смея оглянуться, чтобы проверить, полетели они следом или нет, но, когда он уселся рядом с ближайшим мертвецом, вокруг послышалось хлопанье крыльев. Три пары, пять, больше. Никто из двуногих не отгонял птиц и вообще не проявлял жадности; некоторые даже указывали на Ворон и испускали протяжный крик, словно приветствовали их. В воздухе стоял умопомрачительный запах крови и нагретых солнцем внутренностей. Вокруг жужжали мухи. То и дело оглядываясь по сторонам, Дарр Дубраули осторожно клюнул, оторвал кусочек мяса, попробовал жир под кожей. Ничего не случилось, двуногие не возражали, так что Дарр подскочил к телу поближе и клюнул снова. Ты смотри, какие зубы во рту, потрясающе; потребовалась некоторая отвага, чтобы добраться до распухшего языка.

Увидев, что первых смельчаков никто не прогоняет, на поле опустились остальные. Робкие тут же снова взлетели, заметив, что воины с оружием смотрят в их сторону, но вскоре присоединились к пиршеству, не обращая внимания больше ни на что: упивались мясом, дрались с друзьями и врагами за кусочки, словно не могли поверить, что вокруг столько еды. Глотая и давясь нежданным богатством, Дарр Дубраули хохотал, глядя на них. Одна Ворона оторвала огромный кусок мяса и улетела, чтобы спрятать его в кустах – на потом, другая последовала за ней, чтобы украсть добычу для себя. Разумеется, они всегда так себя вели, но теперь это было бессмысленно – ешь, пока есть место в зобу.

И вот что любопытно: Люди не возражали, когда Воро́ны расклевывали тела их противников, но, если птица садилась на труп их сородича или даже просто подлетала близко к нему, ее отгоняли криками и палками. Своих павших они собрали в одном месте, уложили, накрыли и остались рядом, будто те вовсе не умерли, будто их еще можно было ранить или обидеть. И еще Люди громко завывали, возможно, чтобы отогнать Ворон. Все это было трудно понять, но, по большому счету, и не нужно.

Опустилась ночь. Клювы Ворон были покрыты кровью, а перья на груди лоснились от жира. Уставшие птицы полетели к гнездовьям, понесли с собой столько, сколько могли унести, другие укрылись на ближайших деревьях, потому что слишком объелись и не улетели бы далеко. Всю ночь среди жилищ горели костры, а двуногие плакали, радовались или кричали от боли – Воронам трудно было различить эти крики.

Разумеется, они не стали есть своих мертвых сородичей. Во́роны тоже не едят своих, как и Волки. Почему? Потому что они такие. Но зачем они отгоняли Ворон, которые прилетели, чтобы съесть мертвых? И не от всех, но только от своих? Ворона всегда будет кричать на Ястреба, если застанет его на теле сородича, будь то старый друг или старый враг. Но умершего все равно кто-то съест, что же в том плохого?

Дарр Дубраули размышлял.

Почему они заботились о своих мертвецах и охраняли их?

Может, не могли понять, что они умерли?

Может, такая у них судьба, так они должны поступать, нравится им это или нет. Наверное, так, но, когда Отец рассказал ему о Судьбе, Дарра такой ответ не устроил и не утешил.

Много дней Вороны летали туда-сюда от поля боя к гнездам и обратно, носили еду и возвращались за добавкой – бросали в розовые глотки птенцов столько мяса, что они переполнялись, как чашечки цветов во время дождя. Еды стало еще больше, когда тела надулись и лопнули, а разложение смягчило мясо – как раз по вкусу Воронам. И среди этих Ворон были Отец и Младшая Сестра, и они радовались нежданной добыче не меньше, чем остальные.

– Видите? – крикнул им Дарр Дубраули, отвлекаясь от еды. – Видите?

Они, разумеется, сделали вид, что его не услышали и не заметили, но Дарру было все равно; он знал, знал с того дня, когда первые двуногие подняли к нему копья, что нашел нечто, способное изменить жизнь Ворон к лучшему, и вот она – лучшая жизнь.

Моросил легкий дождь. Следом за Воронами сокровища обнаружили Грачи, прилетела и пара Во́ронов из горного леса: они выбрали для себя один из трупов, и никто не стал с ними спорить. Драгоценные тела поселенцев унесли в жилища, а трупы захватчиков оставили лежать в поле – за одним исключением. Дарр Дубраули видел, как поселенцы отыскали среди тел тех двух голых бойцов, что первыми вступили в битву, и отрезали им головы. Это заняло некоторое время. Головы насадили на длинные шесты, а затем с криками и странными жестами понесли к частоколу вокруг жилищ и укрепили там. Длинные волосы слепились от крови, челюсти отвисли, а глаза уже успели выклевать.

Летние травы, затем желтая листва и снег, весенние паводки скрывали тела на поле, истачивали их, и наконец уже только Галки прилетали поклевать кости; но две головы оставались на своих шестах, знакомые, голые, вперившиеся глазницами туда, откуда пришли.