Было рождественское утро, и настало время традиционного праздничного пиршества для наших кур. Пока Тэсс грызла в доме косточку, а Кристофер чавкал горячим пойлом в стойле, я понесла Дамочкам большую миску свежей горячей кукурузы, чтобы начать праздник. Но на этот раз меня ждал печальный сюрприз. Одна из моих Дамочек, любимая мною черно-белая курица старинной американской породы Доминик, лежала на полу мертвая, с головой, засунутой в дыру в углу курятника.

Я наклонилась и взяла курицу за чешуйчатые желтые ноги, чтобы поднять ее с пола. Но не смогла. Что-то или кто-то держал ее за голову и не отпускал. Я потянула сильнее и вырвала-таки ее. Мгновение спустя из дыры высунулась белая голова меньше грецкого ореха, с угольно-черными глазками, розовым носом… и пятнами алой крови на белом меху вокруг пасти. Это был горностай, крошечный зверек из семейства куньих, в своей зимней шубе. Он смотрел мне прямо в глаза.

Я никогда раньше не видела горностаев. Он был великолепен. Белее, чем снег, или облака, или морская пена, — такой белый, что, казалось, светился, словно ангельские одежды. Неудивительно, что короли отделывали свои мантии мехом горностая. Но еще более впечатляющим был его взгляд — настолько дерзкий и бесстрашный, что у меня перехватило дыхание. Это было существо длиной с мою руку, весом с горсть мелочи, но оно вышло из своей норы, чтобы бросить мне вызов, в то время как я угрожающе возвышалась над ним. «Что ты делаешь с моей курицей? — говорили мне эти угольные глаза. — Отдай!»

Естественно, я-то считала, что это моя курица. Я вырастила ее, как и всех ее сестер, совершенно ручной, из пушистого двухдневного цыпленка, все еще сохранявшего округлую форму яйца. Наши цыплята живут в моем рабочем кабинете, они весело сидят у меня на коленях и плечах, когда я пишу, или бегают друг за дружкой по полу, разбрасывая опилки и перышки. А иногда вносят свой вклад в мою прозу, пробегая по клавиатуре компьютера.

В результате такого воспитания все они очень ласковые. В конце концов я переселяю их из кабинета в курятник, и они начинают свободно гулять по двору, но бросаются к нам с Говардом всякий раз, когда мы выходим наружу. Среди них мы чувствуем себя рок-звездами. Они садятся перед нами на корточки, и мы гладим их или берем на руки и целуем в гребешки.

При Кристофере Хогвуде они всегда крутились вокруг него, когда он был на привязи, и иногда таскали у него еду. Тэсс ими не интересовалась: она была слишком поглощена своим летающим диском, чтобы гоняться за курами. А они следовали за нами с Говардом, когда мы работали во дворе, постоянно переговариваясь своими певучими голосами: где ты? Черви есть? О, жук! Сюда! По вечерам я запирала их в курятнике, и они взлетали на свои насесты — у каждой было свое место, рядом с лучшими подругами, — а я гладила их, и довольное кудахтанье и трели звучали для меня как колыбельная.

Погибшая курица была из тех, что жили с нами дольше всех. Она помогала молодым курочкам осваивать нашу совместную с Кейт, Джейн и Лилой территорию, учила цып­лят не бегать через дорогу и предупреждала их, когда замечала ястреба. Она всегда с особым нетерпением ждала, когда ее погладят и накормят, и даже взлетала и усаживалась на складные стулья у обеденного стола, который мы ставили летом под большим серебристым кленом.

Ее тушка еще не остыла. Передо мной стоял ее убийца. По идее, меня должны были переполнять гнев и жажда мести. Тем более что мне были знакомы эти чувства. В мой первый день в детском саду я увидела, как маленький мальчик отрывает ножки пауку. Я укусила его, и, к ужасу родителей, меня с позором отправили домой. В колледже произошел еще один инцидент. Я узнала, что сосед моего бывшего бойфренда солгал о нем властям, и, разъяренная, решила высказать ему все, что о нем думаю. Но неожиданно столкнулась с этим соседом, когда поднималась по лестнице, чтобы найти его. К нашему обоюдному удивлению, я — худенькая, тонкокостная — схватила этого парня за воротник и приложила об стену. Я дрожала от ярости и была потрясена силой, которую она дала мне.

В молодости я боялась таких вспышек гнева, потому что думала, что это у меня в крови. Мой отец отличался уравновешенностью, хотя подчиненные его так уважали, что, как я слышала, один из них как-то раз упал в обморок от благоговейного страха перед ним. Но у матери случались невообразимые приступы гнева. Однажды в старших классах я пригласила своего парня присоединиться ко мне на субботнем вечернем изучении Библии, которое проходило в нескольких кварталах от нашего дома. Он попросил родителей забрать его после того, как он проводит меня. В тот вечер родителей не было, и хотя мы с ним даже не заходили в дом, но, когда они вернулись, слегка подвыпившая мама начала в ярости орать на нас. Мне строго-настрого запрещалось приводить мальчиков, когда родителей не было дома. Я и не приводила. Тем не менее мать пригрозила отвезти меня в больницу, чтобы определить, не потеряла ли я девственность. Отец сумел отговорить ее от этой затеи, но мне надолго запретили видеться с тем мальчиком и посещать занятия по изучению Библии. (Только много лет спустя я поняла, почему мать так разозлилась. Под воздействием нескольких порций мартини она испугалась, что соседи могли увидеть, как ее дочь стоит с мальчиком возле дома, где явно никого нет, и решить, что мы «неправильная» семья.)

Гнев охватил мою мать, когда отец умирал от рака. Однажды днем, когда мы сидели по разные стороны отцовской кровати, при упоминании чего-то вполне заурядного, но связанного с деньгами, мать вдруг сжала свои тонкие наманикюренные пальцы в кулак и попыталась ударить меня в лицо. Я успела схватить ее за запястье, но она замахнулась с такой силой, что моя рука оставила синяк у нее на коже. Отец заставил меня извиниться перед ней.

Но к горностаю, который убил ту, кого я любила, я не испытывала ни малейшей злости.

Передо мной был один из самых мелких хищников в мире. Но вся свирепость диких охотников — львов, тигров, росомах — сконцентрировалась в этом существе, которое весит меньше 250 грамм. Быстрый, как молния, горностай может все: и подпрыгнуть в воздух, чтобы схватить птицу прямо на лету, и преследовать лемминга в норе. Он умеет плавать, лазить по деревьям и одним укусом в шею убивает животное, во много раз превосходящее его размерами, — чтобы потом утащить его тушу. Горностай ест от пяти до десяти раз в день. Чтобы выжить в неволе, ему требуется количество еды, составляющее от четверти до трети его веса, а в дикой природе — гораздо больше, особенно зимой, когда холодно. Сердца этих маленьких зверьков бьются со скоростью почти 400 ударов в минуту. Неудивительно, что они убивают все, что могут, при каж­дом удобном случае. Они великолепны в своей неукротимой свирепости.

И вдруг я поняла кое-что важное о своей матери. По-своему она была такой же свирепой, как этот горностай. Она была единственным ребенком в семье почтальона и ледовоза в маленьком городке в Арканзасе. Против нее оказалось многое: она была бедна, она жила в сельской местности и она была женщиной. И все же в те времена, когда девушкам было очень сложно получить образование и еще сложнее рассчитывать на интересную жизнь, она научилась летать на самолете, поступила в колледж, стала лучшей выпускницей курса, устроилась на работу в ФБР и вышла замуж за армейского офицера. Она выросла в доме, где цыплята копошились в грязи на земляном полу кухни. Иногда ей приходилось ради пропитания охотиться на белок с дробовиком, который сохранился с тех времен и стоял в углу шкафа в спальне в каждом доме, где жила моя семья. Но благодаря силе воли и интеллекту она сумела изменить все: армия дала ей прислугу, которая убиралась в доме и подстригала лужайку; повара, который готовил на ее званых вечерах. В распоряжении ее мужа были служебная машина, яхта и самолет. Ребенком я всегда считала отца, героя войны, имевшего награды и выжившего в Батаанском марше смерти, примером отваги и упорства, но пример матери помог мне вырасти с верой в то, что если кто-то другой сумел чего-то добиться, то этого обязательно добьюсь и я. Ее достижения были своего рода подвигом, как была им и смелость горностая, убившего мою курицу.

В начале того года мать умерла от рака поджелудочной железы. Когда она бесстрашно испустила последний вздох в больнице в Вирджинии, я была с ней рядом и держала ее за руку. С тех пор как врачи в Форт-Бельворе поставили ей смертельный диагноз, она ни разу не заплакала и не пожаловалась. И глядя в пронзительно-черные глаза горностая, я поняла, как я восхищалась своей матерью и как сильно я скучаю по ней.

Горностай смотрел на меня секунд тридцать, а затем снова скрылся в дыре. Мне очень хотелось побежать в дом и позвать Говарда, чтобы он тоже увидел зверька. Но будет ли крошечный хищник все еще там, когда я вернусь? Я положила курицу на то же место, где нашла ее, и понеслась за Говардом. Вместе мы вернулись в курятник. Я снова взялась за тушку. И снова горностай высунул голову из норы. Его черные глазки, сверкающие на бело­снежной морде, бесстрашно уставились на нас.

Даже несмотря на трагичность произошедшего с курицей, мы были впечатлены не меньше, чем если бы в то рождественское утро нас посетил ангел. Когда ангел явился пастухам в Вифлееме, те «убоялись страхом великим». В детстве эта фраза всегда удивляла меня. В моей Библии с картинками ангелы выглядели как красивые дамы в ночных рубашках и с крыльями, а на нашей рождественской елке они всегда играли на арфах или трубили в трубы. Способность летать, конечно, впечатляет, но ничто в этих ангелах не испугало бы меня, даже когда я была маленькой. Однако теперь, когда я более глубоко задумалась над этими словами Писания, мне стало ясно, что ангелы были похожи, скорее, на нашего рождественского горностая: великолепные и грозные в своей чистоте, силе, славе и совершенстве.

В нашем хлеву нам было явлено чудо, как когда-то пастухам, которые пришли на поклонение в другой хлев. Только наше рождественское благословение не спустилось с небес, а выбралось из норы в земле. С ослепительно белым мехом, бешеным пульсом и таким же бешеным аппетитом горностай был воплощением самой жизни. Как чиркнувшая спичка прогоняет тьму, так появление этого существа не оставило места для гнева в моем сердце, ибо оно трепетало в благоговейном страхе и было омыто елеем прощения.