Кристофер Хогвуд

В Нью-Гэмпшире мы с Говардом устроились прекрасно. Нам полюбились его леса и болота, его короткое жаркое лето, пылающая листвой осень и сверкающие снегом зимы. Мы оба работали на фрилансе: чтобы написать статью о гигантских насекомых и опоссумах, я съездила в Новую Зеландию, на Гавайях и в Калифорнии общалась с исследователями языка животных, а еще я вела колонку о природе для «Бостон Глоб». Говард регулярно писал для исторических и архитектурных журналов и разных газет. Мы быстро подружились с парой постарше, у которой арендовали маленький домик в городке Нью-Ипсвич рядом с главной улицей. А когда наша библиотека и архивы перестали там помещаться, переехали в Хэнкок, небольшой город неподалеку, на половину фермерского дома, рассчитанного на две семьи, с тремя гектарами земли. Там были ручей, хлев и огороженное поле. После гарнизонного детства с частыми переездами я почувствовала, что наконец-то обрела дом.

Мы отпраздновали публикацию первой книги Говарда «Космополис» о городах будущего. Я заключала контракт на свою первую книгу, в которой собиралась написать о героинях моего детства — приматологах Джейн Гудолл, Дайан Фосси и Бируте Галдикас — и планировала поехать для этого в Восточную Африку и на Борнео. Наконец, мы поженились: свадьба прошла на ферме наших друзей в присутствии 30 человек, четырех лошадей, трех кошек, собаки и новорожденного жеребенка.

Но внезапно все изменилось.

Дом, в котором мы жили, выставили на продажу. Издатель разорвал со мной контракт на книгу. Я все равно поехала в Африку, где за два месяца объездила три страны, но в конце Джейн Гудолл так и не смогла встретиться со мной в своем лагере, как обещала. Таким образом я осталась на мели и, что еще хуже, без сцены, необходимой для первой главы. Но самое ужасное, что мой папа, мой герой, умирал от рака легких. Я чувствовала, что теряю почти все: наш дом, мою книгу, отца.

В общем, это было не самое подходящее время для того, чтобы завести животное, тем более такое, какого мы никогда раньше не держали. И тем не менее в серый мартовский день, один из тех, когда вся машина забрызгана грязью, летящей из-под колес, а нестаявший снег похож на мокрые скомканные салфетки, мы ехали по грунтовой дороге к нашему временному дому, а на коленях у меня в обувной коробке лежал чахленький черно-белый пятнистый поросенок.

Взять его предложил Говард. Я была в Вирджинии, ухаживала там за отцом, когда из соседнего города позвонили наши друзья-фермеры. Их свиноматки произвели той весной рекордное количество поросят, в том числе очень мелких. Но самый маленький из них был вдвое меньше остальных. Он был болен всеми болезнями на свете: у него гноились глазки, он страдал от глистов и поноса. Друзья называли его «пятнистое нечто». Этот заморыш нуждался в таком количестве тепла и заботы, какого фермеры просто не могли ему дать. Кроме того, даже если бы он выздоровел, кому нужна на забой мелкая свинья? А всех его сородичей ждала именно такая участь. Не могли бы мы взять его?

В другое время Говард даже не рассказал бы мне об этом звонке. Он не давал мне ходить в местный приют для животных, боясь, что я вернусь домой с половиной его обитателей. Хорьков у нас больше не было, но с тех пор, как мы переехали в Хэнкок, к нашим неразлучникам добавились попугай корелла, хозяева которого больше не желали его видеть, попугай красная розелла, не имевший прежде хозяев вовсе, и ласковый, игривый бело-­серый кот нашего хозяина. Однако теперь Говард отчаянно хотел подбодрить меня. И лучшее, что он смог придумать, это взять поросенка.

Мы назвали его Кристофером Хогвудом в честь дирижера, основавшего оркестр «Академия старинной музыки», — его записи часто передавали по Общественному радио Нью-Гэмпшира. Мы надеялись, что все, что нужно этому парнишке, — немного тепла, немного любви и увезти его подальше от голодных братьев и сестер, которые оттесняли его от еды.

Но мы никогда раньше не выращивали свиней. Больше того, мы никого никогда не выращивали, разве что детенышей наших хорьков, но вообще-то их матери справлялись без нашей помощи. Мы даже не были уверены, что Крис выживет. А если да, то понятия не имели, насколько крупным он вырастет. И поскольку большинство свиней забивают и съедают в нежном полугодовалом возрасте, мы не представляли, как долго они живут.

Однако самым большим сюрпризом оказалось то, что с момента, когда больной поросенок приехал к нам домой, он начал исцелять меня.

«Ух. Ух! УХ!» Такие крики раздавались, как только большие мохнатые уши Кристофера Хогвуда улавливали звук моих шагов, приближающихся к хлеву. Похоже было на то, что он не мог дождаться нашей встречи. И когда я, наконец, подходила, мы оба визжали от восторга. Я открывала временные ворота в его стойло, сделанные из палет и веревок, и садилась на сено и опилки, чтобы покормить его завтраком.

Затем он своим чудесным пятачком исследовал лужайку, задумчиво что-то бормоча, а когда это ему надоедало, мы возвращались в стойло, и он толкал меня своим удивительно сильным, влажным рыльцем в локтевой сгиб, и мы уютно устраивались рядышком.

Со своими трогательно большими ушами — одно розовое, другое черное, постоянно двигающимся розовым пятачком и черным пятном над одним глазом, как у Спадза Маккензи — собаки из рекламы, Кристофер был самым очаровательным ребенком из всех, что я когда-­либо видела. Он казался невероятно милым, потому что был очень маленьким. Каждое его копытце уместилось бы на двадцатипятицентовой монете. Представьте себе свинью, которую можно положить в коробку из-под обуви! Но если тельце его было крошечным, то личность — выдающейся. Он был веселым, любознательным и очень общительным. Мы быстро научились понимать, чего он хочет: «Ух. Ух! УХ!» означало «Иди сюда — сейчас же!», «Ух? Ух? Ух?» — «Что у нас на завтрак?», «Ух. Ух», — медленно и глубоко — значит, я должна почесать ему пузо. («Ухххх» указывало на то место, где надо было чесать еще.) Визг «рии!» выражал беспокойство, а повышение тона указывало на боль и страдание. У него было специальное приветственное хрюканье для Говарда и отдельное — для меня. Он буквально вил из меня веревки: я любила его так сильно, что мне было даже страшно.

К сожалению, восторг, с которым я смотрела на своего ребенка, не разделяли мои родители, когда смотрели на своего. Они злились на меня. Я была не такой, как они хотели. Они убеждали меня выбрать в колледже подготовку к военной карь­ере. Я отказалась. Они сохраняли за мной членство как в городском, так и в загородном военных клубах Вашингтона, надеясь, что там я смогу познакомиться с достойным молодым офицером. И этого я не сделала. Человек, с которым я решила связать свою жизнь, должно быть, переполнил их чашу терпения. Говард, с его пышными вьющимися волосами и прогрессивными взглядами, ничуть не был похож на военного, которого они мечтали ввести в свою семью. К тому же он был иудеем, а я выросла в лоне методистской церкви. Его семья принадлежала к среднему классу и была либеральной, а моя — богатой и консервативной. В ядовитом письме, которое отец прислал мне через неделю после нашей с Говардом свадьбы, он официально отрекся от меня, сравнив со змеей из шекспировского «Гамлета»: «Змея — убийца твоего отца». Для родителей я была чуждой формой жизни.

Тем не менее, когда через два года моя тетя, жившая в Калифорнии, сообщила мне, что отец болен, я немедленно купила билет на самолет и отправилась в Вашингтон, чтобы быть с ним после первой операции на легких, которую ему сделали в военно-медицинском центре имени Уолтера Рида. Они с матерью были счастливы увидеть меня и радовались каждому моему приезду. Но мой муж никогда не был желанным гостем в их доме, даже на папиных похоронах. И хотя я находилась рядом, когда он умер, отец никогда не говорил мне, что простил меня. А мать тоже не смогла принять мой образ жизни, так сильно отличавшийся от их собственного.

В отличие от человеческой семьи, различия между Кристофером и мной (он четвероногий, я двуногая, у него копыта, а у меня их нет, и т.д.) не омрачали наши отношения. Он был поросенком, и я любила его за это, так же как любила Молли не вопреки тому, что она была собакой, а потому, что она была собакой. И вскоре мне предстояло узнать, что Кристофер также великодушно принимал и, возможно, прощал мне то, что я всего лишь человек.

Помимо физических различий между мной и Кристофером было и еще одно. Я была стеснительна. Он — ничуть. Кристофер был экстравертом, обожал общество — и искал его, частенько вырываясь из своего стойла. Мы закрепляли импровизированные ворота, завязывая веревки хитроумными узлами, но Крис со свойственной свиньям сообразительностью, с помощью подвижного рыльца и губ, умудрялся открыть их. Он желал навещать соседей.

«У нас на газоне свинья! Это ваша?» После такого телефонного звонка я выскакивала за дверь и мчалась за ним, иногда еще непричесанная, в ночной рубашке, что, конечно, было не лучшим вариантом для общения с едва знакомыми людьми. Но мне всегда бывали рады, потому что к тому моменту, когда я прибегала, Кристофер успевал совершенно очаровать хозяев. Они уже чесали его за ушками, или гладили по пузу, или кормили вкусненьким. «Он такой милый! Такой дружелюбный!» — восклицали они. Им хотелось знать о нем всё.

Раньше я затруднялась придумывать темы для разговора. Я совершенно не разбиралась во всем том, о чем болтают большинство людей: в детях, машинах, спорте, моде, кино… Но теперь, даже на званых вечерах, которых я всегда побаивалась, мне было о чем рассказать: о том, как хитроумно Кристофер организовывал свои побеги; о том, что свиньи не только узнают людей, но и помнят их годами; о том, что Крис обожает арбузные корки, но ненавидит лук и не сметает все подряд, а осторожно выбирает из миски каждый кусочек. «Что вы собираетесь с ним делать?» — спрашивали меня. «Я вегетарианка, а мой муж иудей, — объясняла я. — Поэтому есть его мы, конечно, не собираемся. Но можем отправить его за границу учиться в университете». Потом мы стали приглашать гостей на то, что называлось у нас «ужином с шоу». Они приносили все, что завалялось у них из еды: черствые круассаны, недоеденные макароны с сыром, залежавшееся в морозилке мороженое — и смотрели, как Кристофер ест угощение. Это всегда бывало весело. Янки терпеть не могут выбрасывать еду, и им было приятно видеть, как Кристофер наслаждается ею. Вскоре соседи, бывшие друг другу чужими, стали друзьями.