В тот день ничто не предвещало беды для нашей стаи, обжившей участок леса у излучины. Половину ночи я, как водится, не спал, вслушиваясь в темноту, и вставать рано было мучением. Но утренние лучи пробивались сквозь лиственный полог и горячо щекотали веки, побуждая к действию, да еще развизжались бабуины, спустившиеся с верхнего яруса подразнить диких собак. Один прыгнул на крышу моего гнезда. Я сонно жмурился, а между тем в щель между прутьями пролезла цепкая лапа и ухватила меня за волосы с такой неистовой силой, словно вознамерилась скальпировать. Мой крик боли немало позабавил мерзкое животное.

Я немедленно сунул палкой под ребра этой наглой твари. Перебранку мы провели по высшему разряду: визжали, злобно лаяли друг на друга, брызгали слюной, бабуин — бегая вверх-вниз по дереву, я — выставив из гнезда взлохмаченную голову. К счастью, сородичи бабуина были слишком увлечены преследованием собак, и ему пришлось ретироваться. Напоследок краснозадый встал в позу презрения, а я погрозил ему палкой, после чего мы сочли инцидент исчерпанным.

Отдышавшись, я слез с дерева и покричал в разные стороны: «Йо-хо-ху! Йо-хо-ху!» Ну, это у меня выходит хуже всех. Не потому, что голос тихий. Просто я не какой-нибудь слабак, которому кажется, что он немедленно умрет, если пробудет в одиночестве хотя бы два часа. Да и напрасно я кричал. Все давно отправились на поиски еды, даже известный лентяй Илигри.

Пустой желудок сводило, и я соблазнился незрелыми орехами с сердцевиной горькой, как молодая кора. От них обычно болит живот, так что стоило поискать что-нибудь повкуснее. Я рискнул, и в высокой траве, где водились ядовитые змеи, обнаружил гнездышко перепела. Четыре яйца немного утолили мой голод — птенцы вот-вот должны были вылупиться, — а еще два я приберег на обед.

…Я нашел их на белом песочке у реки. Кто ловил улиток, кто играл в камешки, и почти все жевали. Тридцать шесть человек. Пакрани, самая красивая девушка стаи, грациозно полоскала пучок моркови в воде, пронизанной солнцем. Мужчин в стае достаточно, и не я один пялился на длинноногую речную нимфу в юбчонке и топике, сплетенных из травы. Время от времени кто-нибудь из нас начинал шумно дышать — расслабляющая дыхательная гимнастика хорошо способствовала подавлению ненужных и опасных инстинктов.

Пакрани вышла из воды и, перекинувшись парой слов с женщинами, присела рядом со мной на расстоянии вытянутой руки. Эта крайне чистоплотная особь регулярно мыла свои золотистые волосы зеленой речной глиной и расчесывала рыбьей костью. К сожалению, после того как толстушка Руди запуталась длинными волосами в зарослях и ее сцапал камышовый кот, в моду вошла короткая стрижка. Вся женская половина стаи без колебаний сколотым камнем обрезала волосы по плечи. Да оно и к лучшему — меньше блох. Пакрани доверила эту ответственную процедуру мне, и у меня до сих пор тряслись руки при воспоминании о том, как я перебирал эти шелковистые, одуряюще пахнущие пряди.

Несколько минут мы сидели скованные, как подростки на первом свидании. С деликатным покашливанием и без резких движений, чтобы обо мне не подумали чего плохого, я положил рядом с Пакрани два белых яйца в крапинку. Мелькнула загорелая ручка, и вместо яиц на песке оказались две свежевымытые морковки. Тут я решил немного разморозиться, повернул голову и улыбнулся. Пакрани ела яйца и тоже улыбалась, мило морща аккуратный и до ужаса хорошенький носик. Остро заточенный камень на веревочке свешивался с шеи на высокую грудь, сквозь дырочки в топе проглядывали нежные розовые соски. Перехватив мой взгляд, Пакрани нахмурилась. Я поспешил отвернуться, сглотнул слюну и вонзил зубы в морковку.

До вечера мы учились кидать камни пальцами ног. Непростое это дело, но весьма полезно развивать нижние конечности, особенно если учесть, что все больше времени нам приходилось проводить на деревьях. Все-таки там безопаснее, чем на земле.

С наступлением темноты ветер принялся неистово раскачивать деревья, в кронах которых мы устроили свои гнезда. Совсем рядом душераздирающе закричала обезьяна, пойманная леопардом, и, как по сигналу, гроза обрушила на леса раскаты грома и жуткие водяные потоки.

Яростно хлестал дождь. Мое промокшее жилище ходило ходуном; каждую секунду я ожидал падения с десятиметровой высоты, которого, конечно, не пережил бы. В такие минуты я всегда вспоминал мать. Хотелось, как в детстве, прижаться к ее теплому животу, испытать забытое, умиротворяющее состояние защищенности. Мама, шептал я, глядя в черную пустоту под ногами, где ты?

В соседнее дерево вонзилось длинное жало молнии. На мгновение я оглох и ослеп, а когда пришел в себя, дерево уже пылало как факел. Дождь не был помехой пламени, перекинувшемуся на новые деревья и гнезда. Ободравшись до крови, я сполз на землю и бросился в лес.

Очнулся я на рассвете в глухой чаще. Похоже, я запнулся и врезался в дерево — голова трещала, как после хорошего удара дубиной. Это длительное беспамятство сохранило мне рассудок, ибо ночью я был близок к умопомешательству: мне казалось, что Огонь вот-вот сожрет меня. Лесной пожар быстр, коварен и почти не оставляет шансов выжить, он берет в кольцо или душит дымом. В прошлом месяце от него погибла треть наших. Наверное, в этот раз своим везением я был обязан переменившемуся ветру.

Справа раздалось улюлюканье — кто-то собирал стаю. Я попробовал отозваться, но только захрипел и, как издыхающий зверь, пополз в кусты, чтобы оттуда все хорошенько рассмотреть.

На поляне подавала сигналы изрядно подкопченная Пак-рани: обгоревшая юбчонка лохматится на стройных бедрах, вид несчастный. В ответ на ее зов зашевелилась трава, и во весь свой невеликий рост встал Мёбиус — средних лет мужчина с крепким торсом и хорошо развитыми мускулами. Рот у него по-жабьи простирался до ушей, и глаза тоже были жабьими — выпученными и холодными. Однажды этот мужлан поколотил безобидного Илигри, когда тот неосторожно бросил рядом с ним камень.

Нарисовался долговязый Шерстистый Трот. Издалека было видно его ярко-рыжую шевелюру, бороду до пояса и покрытую огненными зарослями впалую грудь. Если не знать, что нрава Трот весьма мирного, можно поначалу испугаться. Тайком от других Трот боролся с растительностью на худых руках и ногах, но это личное дело каждого, я так считаю. Меня вполне удовлетворяло его умение выслеживать ящериц. Если удавалось, я пристраивался к Троту и уж тогда не ложился спать голодным.

Пакрани одарила пришельцев хмурым взглядом и снова принялась взывать своим нежным, немного испуганным голосом. Ну да, водитель рефрижератора и художник не слишком подходящая для нее компания. Можно подумать, модель — на редкость востребованная профессия в девственном тропическом лесу! Во мне росло раздражение против Пакрани и против судьбы: мне вдруг стало совершенно ясно, что обе меня не любят.

Следующим приплелся маленький лысоватый мужичок по прозвищу Физик — арьергард стаи, как он есть. С тех пор как кувыркнулся с утеса, он припадал на левую ногу и изъяснялся исключительно стихами. При виде него наша красотка сильно переменилась в лице: поэтические таланты Физика действовали на нервы всем без исключения. Я злорадно ухмыльнулся. Врача небось ждет. Что ж, врач — профессия нужная, но ведь он ветеринар, а не фельдшер или, на худой конец, стоматолог. Авторитет у Врача в стае был немереный, что не могло меня не раздражать. Чуть какой смешной порез, зовут его. А он посмотрит с важным видом, будто что-то понимает, и даже не прикасается к ране — боится заразиться. Скажет какую-нибудь глупость типа «Положение серьезное…», и всеобщее восхищение ему гарантировано. Всю жизнь лечил свиней и принимал роды у коров, а теперь прославился!

Только зря они вытягивали шеи и улюлюкали, больше никто не пришел. Придется им довольствоваться дипломированным инженером коммуникационных систем, утратившим профессиональные навыки в связи с форс-мажорными обстоятельствами. Кое-как переставляя ноги, я выбрался на поляну.

…Огонь выгнал нас к скалистой гряде на востоке. Уже давно мы инстинктивно опасались этого места и табуировали даже упоминание о нем. Вот чего боишься, то и случается. Западня была классической. Над лесами еще клубилось едкое дыхание Огня, а впереди поднимались гранитные утесы с черными зевами пещер, откуда доносился звериный рев. Сооружая себе новый наряд из травы, Пакрани тряслась мелкой дрожью. Да мы все были просто больны страхом.

Через пару часов наши новые гнезда были готовы. Один Физик со своей распухшей ногой не смог взобраться на дерево и зачем-то устроился у подножия моего. В стае не приветствовались приступы человеколюбия, но незаметно для Пакрани я притащил ему охапку хвороста. Сам себе при этом удивлялся. Наверное, Физик расположил меня к себе тем, что прекратил наконец плести вирши, заговорил как нормальный человек — пережитый стресс выбил из его башки эту дурь. А может, мне хотелось перед смертью сделать ему приятное. Не жилец он был, это точно. Еще никому не удавалось переночевать на земле.

На новом месте нам было тревожно, поэтому, когда Трот предложил не разбредаться, а всем вместе наловить ящериц в расщелинах скал, все сразу согласились. Трот впереди, за ним я, Пакрани, Мёбиус и Физик — мы шли цепочкой и внезапно обнаружили глухую тропу, ведущую к перевалу. Заросшая травой лента вилась меж каменистых россыпей и валунов, как большая гадюка, и грозила нам неприятностями. Чуть не бегом мы бросились назад.

— А я бы сходил через перевал, — неожиданно сказал Шерстистый Трот, на ходу смешно жестикулируя худыми руками. — Похоже, там долина, а по долинам всегда текут реки. Я уже не могу без рыбы. От кореньев у меня второй день болит живот.

— Чокнулся ты, рыжий… — с осуждением заметила Пакрани. — Рыбы ему, видите ли, захотелось. Лучше бы следил за дыханием. Вон как тяжело дышишь.

— Я жрать хочу! — заорал Трот с такой жуткой гримасой, будто Пакрани уже вырывала из его рук вожделенную рыбину.

Мы все остановились и удивленно воззрились на него. Но он уже утихомирился — сам знал, как безбожно отрицательные эмоции расшатывают нервную систему.

…Наступила ночь. Не глядя на Физика, мы забрались на деревья. Я заткнул уши пучками травы, поджал колени и свернулся в своем довольно уютном гнезде. Взошла луна, похожая на круг сыра. Когда-то, в другой жизни, я любил сыр…

Снизу раздался вопль. Я поплотнее затолкал траву в уши, стиснул голову ладонями. Каждое лето мать возила меня в деревню, и там я от пуза наедался козьего сыра. Крики продолжались… Чтобы представить, что происходит под моим деревом, не нужно было сильно напрягаться. Лучше все же сосредоточиться на воспоминаниях о сыре… Крики переросли в вой. Они были такими отчаянными и жалостными, что я вынул из ушей затычки и решился выглянуть из гнезда.

Прижавшись спиной к стволу, Физик неумело тыкал палкой в грудь двум гиенам, которые наскакивали и пытались дотянуться до его горла. У него и раньше-то не было силенок от недоедания, а сейчас он и вовсе изнемог — истерично выкрикивал какую-то рифмованную чушь и плакал.

Гиены были средних размеров, но скоро здесь будет вся стая, и тогда от человека не останется даже набедренной повязки. С минуту я наблюдал за этой возней, потом, захватив свою тяжелую палку, полез вниз, альтруист чертов…

Было непросто висеть у него над головой, держась руками и ногами за сучковатый ствол, но с первого же удара я раскроил одной из гиен череп. Вторая трусливо убежала в кусты.

— Руку давай! — крикнул я.

Метрах в двух над землей на дереве была развилка. Не знаю, как не вывихнул ему плечо, пока тянул наверх. Почти безжизненное тщедушное тело я перекинул через толстый сук, отдышался и уже потом помог недотепе сесть, свесив ноги. Губы у него тряслись, лицо было совсем белым.

— Ты это… Не свались, горе луковое, — сказал я и полез в свое гнездо.

На следующее утро Пакрани смотрела на меня с опаской, как на душевнобольного. А во мне ночная битва — будь она неладна — что-то расшевелила. Весь день я гнал от себя новые чувства и мысли, мучился, но под вечер, умирая от тревоги, предложил Троту:

— Ну, что, Человек Огня, идешь со мной?

Вернулся я через три дня. Был предзакатный час. Пакрани с Мёбиусом сидели у песчаного бугра, заросшего травой. Мёбиус, соблюдая этикет, держался от девчонки на расстоянии. Еще бы, она крепко сжимала в руке каменный нож.

— Где Физик? — вместо приветствия спросил я.

— Мы вас каждый день ходили встречать, — хриплым голосом сказал Мёбиус.

— Где Физик?!

Они уставились в землю. В груди у меня заныло. Мёбиус отрезал, разинув жабий рот:

— Мы ему не няньки!

— Тебе нужно было только подсадить его… только подсадить на мое дерево… Я же просил!

— А не надо меня просить, у меня и без того полно забот! Обо мне небось никто не побеспокоится!

— Правда, правда… — поддержала его Пакрани, зябко поводя плечами. — И не надо так нервничать.

— Ну ты и сволочь, Амебиус… — Мне не хватало слов, и я поднес к его роже свой внушительный кулак. Задумчиво оглядев его, Мёбиус отвернулся. — Чего еще ожидать от жабы…

— От какой это жабы? — смиренно сказал он в пустоту.

— Даже обезьяны отбиваются все вместе. Стаей!

Пакрани возмутилась:

— Но мы не обезьяны!.

— Да, мы хуже. — Сплюнув, я сел на траву.

Солнце над горами краснело, будто вбирало обратно дневной жар. Горьковатый ветер, прилетавший с пепелища, взметал в небо редкие хлопья сажи. Где-то в ветвях высоченных сосен у нас над головами перекликались две птицы — самец подыскивал себе подружку, жил в свое удовольствие, зараза…

— Почему ты один? — буркнул Мёбиус. — Где Трот?

— В пропасть сорвался, — угрюмо ответил я. Пакрани взвизгнула и закрыла лицо руками. — Там дорога — лучше не бывает. Нет, его понесло за ящерицей прямо на повороте!

— Он был неосторожен, — подняла голову Пакрани… Это было в лучших традициях стаи — найти объяснение и сразу успокоиться. Уж мы-то будем осторожны, с нами такое не произойдет…

— Неосторожен был, — как эхо, повторил Мёбиус, — и неудачлив. Не повезло. Ну, что там, в долине?

— Поселение там. Крепкие фермерские хозяйства. Кажется, это называется «община».

Воцарилось ошеломленное молчание. Мне самому поначалу было нехорошо от таких новостей.

— Они курят.

— Сигары? — быстро уточнил Мёбиус.

— Табак в трубках.

Он шумно выдохнул, словно выпустил из легких клуб дыма, и кивнул:

— Да, в этих широтах вполне может произрастать табак, если за ним хорошенько ухаживать…

— Сумасшедшие… — пролепетала Пакрани. — Никотин!

— Еще у них есть водяная мельница. Мы с Тротом помогли им притащить новый камень для жернова. Они нас угостили хлебом.

— Какое безрассудство… Вы могли надорваться. — Пакрани так таращила глаза, что стала похожа на Мёбиуса.

— А вечером, после работы, они ходят по улицам в красивых нарядах. Обнявшись или взяв друг друга за руки. Смеются, пьют вино… — Я прикрыл глаза. — И целуют своих женщин…

Пакрани тронула мой локоть. Кончик ее хорошенького носа от страха совсем побелел.

— Ты хочешь сказать… ты намекаешь… Неужели у них есть… дети? — От моего легкого кивка у них обоих вытянулись лица. — Как вспомню этот кошмар… Но ведь это ужасно!

— Пасут скот.

— Э-э-э… смело, — протянул Мёбиус, рассматривая свои кулачищи.

— Пашут землю. Пекут хлеб. Моются в бане. Ловят рыбу. Катаются на лодках, украшенных горящими фонариками. — Я говорил первое, что приходило в голову.

— Аккумуляторы? — уточнил Мёбиус.

— Да нет. Какие-то светляки в прозрачных пластмассовых баночках.

Он удивленно хмыкнул.

— Остроумно… И безопасно.

— Есть у них кладбище? — допытывалась Пакрани.

— Мы спрашивали. Бывают несчастные случаи, болезни. А вообще, говорят, у нас здесь такая вода хорошая, родники бьют из-под земли сладкие, чистые… Через то и живем долго.

Пакрани ахнула, пронзенная догадкой. До женщин все доходит позднее. Мёбиус уже давно допер, набычился и башку руками обхватил.

— Они не знают! Боже мой… Но ведь это несправедливо, неправильно! — По мере того как работала ее мысль, лицо у нее мрачнело, а взор преисполнялся решимости. Я с удовольствием заткнул бы ей рот. — Мы должны рассказать, предостеречь. Надо открыть им глаза. В конце концов это наш долг!

Даже не ожидал от модели таких слов, про долг. Мёбиус тоже без колебаний кивнул. Я поднялся.

— Пойду насобираю еще веток. Надо гнездо подправить. А то вдруг — леопард.

Они не услышали в моем голосе иронии, заозирались по сторонам.

— Тьфу ты! К ночи! Вот язык без костей… — забормотал Мёбиус.

Мы проводили Пакрани к ее дереву. Это была наша единственная привилегия в стае — стоять и смотреть, как женщины забираются в свои жилища. Пакрани взлетела наверх проворно, как белка, и было уже довольно темно, но дальнобойщик, забыв про опасности, еще долго ворочался и шумно дышал в своем гнезде.

Я тоже не мог заснуть, меня терзали воспоминания. Они были яркими, объемными, просто стереоскопическими. И неудивительно. Ведь не только я — никто не мог стереть их из памяти. Мы никогда ничего не забывали, ибо не старели.

Все начиналось просто отлично. Ученые объявили о величайшей победе современной науки, об открытии средства для уничтожения маленького вредоносного гена старости. Господи, как хорошо я помню те дни… праздничные шествия, карнавалы и — немыслимо — выражение поистине всенародной любви к правительству… Даже референдум не понадобился, потому что не нашлось ни одного дурачка, который захотел бы отказаться от такого восхитительного и бесплатного подарка. Ни одного голоса против.

На удивление оперативно сработали люди в погонах: опылили планету крошечными сверхактивными частицами, незаметно и безболезненно пожравшими гены старения в наших несовершенных телах. Кто в те дни не боготворил само это словосочетание — «космическая авиация»? Кто не выходил по вечерам на улицу и, радуясь, как ребенок, не тыкал пальцем в небо, вообразив, что видит следы ее деятельности?

Народ валом повалил в больницы, каждый хотел убедиться, что чудесным образом исцелился от старости. Вместе со всеми я пролил слезы умиления на маленький желтый кусочек картона — результат анализа, официально подтверждающий мое право на бессмертие. Больше меня за меня радовалась только мать.

Всеобщее ликование, энтузиазм, эйфория… Прогресс ринулся вперед, как жеребец, сорвавшийся с привязи — ведь смерть из-за старости больше не останавливала полет мысли, процесс творчества. Открытия посыпались одно за другим: вечный двигатель, принципиально новый вид энергии, вакцины от неизлечимых болезней и еще сотни и сотни других. Мы с матерью уставали торжествовать, знакомясь с новостями.

И вдруг все переменилось. Человечество неожиданно осознало, какой драгоценный сосуд держит в руках. Начался лечебный бум. Все озаботились своим здоровьем. Реклама фармакологических препаратов, предметов гигиены и лечебных процедур вытеснила все остальное. Говорить при встрече с друзьями о чем-то ином, кроме здоровья, стало неприличным. А опасности подстерегали на каждом шагу. Прежде всего очень опасно было плавать на кораблях, летать самолетами, ездить на поездах, автомобилях, мотоциклах, велосипедах — человечество незамедлительно отказалось от всех видов транспорта. Водители тоже люди, и они тоже боялись. На улицах стало тихо. Опустели шоссе, дороги, перекрестки. Дети играли в песочницах с серьезностью старичков. Мы ходили, внимательно глядя себе под ноги, или передвигались короткими перебежками.

Каждый мой день превратился в кошмар. Можно лечь и не проснуться: пожар, землетрясение, наводнение, теракт, дом рухнет, батареи перемерзнут. Секс — вообще ужас: инфекции, роды, дети. Какое же в этом удовольствие? Бреясь, можно порезаться. Электроприборы в любой момент могут ударить током. В воде полно микробов и вредных примесей. Есть тоже вредно — кто знает, какой туда напихали дряни, кроме того, можно подавиться. На лифте ездить нельзя — вдруг оборвется трос? А если застрянешь, то получишь инфаркт или инсульт. Тем же грозит хождение по лестницам на верхние этажи. В подъезде подстерегают бандиты, на улице — гололед, кирпич с крыши, пьяный водитель, толпа, начиненная вирусами.

«Будь осторожен, сынок, смотри себе под ноги», — просила меня мать, провожая на работу.

«Вы приобрели новое лекарство от простуды? — вопрошал рекламный плакат на улице. — Не забывайте, чем вы рискуете!»

«Остерегайтесь прикосновений посторонних людей! — орали в мегафоны добровольцы из Общества борьбы с инфекциями. — Они могут быть не привиты от…» Следовал перечень.

«Осторожность, осторожность и еще раз осторожность!» — предупреждали меня со всех сторон с утра до ночи и с ночи до утра.

Разве мы не слышали этого раньше? О, сейчас эти слова приобрели для нас особый, сакральный, священный, таинственный смысл — ибо что может быть дороже твоего собственного бессмертия?

Так человечество привыкало к мысли, как вредно жить. И все рухнуло в одночасье: не стало ни работы, ни транспорта, ни увеселений. Мы слонялись по улицам — толпы зомбированных своим бессмертием полудурков в респираторах, резиновых перчатках и защитных костюмах. Никто никому не препятствовал, никто ни на кого не нападал и не защищался — ведь существовала обоюдная опасность получить травму и погибнуть. Мы просто брали на складах и в магазинах еду, а когда она иссякла и на улицах появились первые трупы, начался отток горожан в пригороды. Мы все шли в одном направлении — на юг, где нет зимы, а еда растет на деревьях и пальмах. Там же только протяни руку, твердили все вокруг, и ты сыт.

Однажды моя мать взбунтовалась и осталась у мелководного озера в вытоптанных беженцами степях, где подчистую съели птиц, змей и ящериц. Из озера можно было выловить только крошечных моллюсков, но она удовлетворилась этим малым. Я умолял ее идти со мной дальше, но она сказала, что ей надоело бежать незнамо куда и что покой дороже. Ее слова показались мне тогда лишенными смысла. Так я потерял ее и через сотню лет оказался здесь, в тропиках. Наша огромная стая, насчитывающая, по моим наблюдениям, около тридцати тысяч человек, постепенно рассеялась по лесам, многие погибли у меня на глазах.

Сто лет я не старею, наоборот, в моем организме происходят благотворные мутации, и клетки перманентно омолаживаются. То же происходит и с другими. Дети, рожденные до наступления Эры Бессмертия, выросли. На вид им лет двадцать — вот Пакрани, например. А остальные… остальные все в том же возрасте, мне по-прежнему тридцать пять. Но в эти дни я понял, как сильно я устал. Устал бояться. Я устал еще пятьдесят лет назад. Или даже сто. Так хочется увидеть мать… И поесть сыра.

Поэтому завтра я не буду перечить Пакрани и Мёбиусу, чтобы они не заподозрили, что я что-то задумал. Мы вместе пойдем через перевал. Но на повороте, где дорога внезапно обрывается под ногами, я сделаю шаг в сторону, не предупредив их. А когда они рухнут в пропасть, жалко и трусливо вопя во весь голос, я заткну уши руками. И даже не посмотрю вниз. Я не дам им лишить тех людей жизни.

С легким сердцем я спущусь в долину. И буду делать там сотни опасных вещей, могущих убить и отнять у меня бессмертие: целовать женщин, валить деревья, доставать из колодца воду, разводить пчел, пить вино, ловить рыбу, строить дома, греться у костра, растить детей…

Мать сказала, что никогда, никогда не уйдет с того места — чтобы я мог найти ее, когда захочу. А она будет ждать. Потому что я самое дорогое, что у нее есть. Решено: однажды я вернусь и наконец скажу ей, как я ее люблю. Я сделаю это, клянусь.

И надо будет подумать, как защитить их от внешних воздействий. Может быть, придется завалить вход в долину. Или попробовать приучить их к мысли, что бессмертие возможно. Как же иначе им справиться с этой страшной вестью?

…Мое гнездо раскачивается на ветру. Снова идет дождь. Я слушаю его размеренное бормотанье и думаю ночь напролет, хватит ли у меня сил молча шагнуть в сторону на повороте…