Бедржих Сметана. Иногда самое трудное – изъясняться связно

Эта история будет состоять, на первый (и не только на первый) взгляд, из очень многих плюсов – маленьких и больших. Но не в них суть, хотя каждый из них важен и не захочет меняться на минус. Каждый год музыкальный фестиваль Пражская весна в Большом зале пражского Рудольфинума открывается одной и той же программой: лучший пражский оркестр, оркестр Чешской филармонии, исполняет цикл из шести симфонических поэм Моя родина композитора Бедржиха Сметаны. Так происходит уже почти целое столетие, и трудно себе представить, чтобы такую традицию кто-нибудь смог отменить.

Любой профессор, студент, любитель музыки непременно скажет вам, что ни один другой композитор не обладает в Чехии такой неизгладимо положительной и бесспорной репутацией. Это – как первая любовь, которая никогда не забывается, даже если вовсе и не была самым сладким и потрясающим событием вашей жизни…

Вам также скажут, что ни одна другая национальная культура не располагает таким произведением, где в столь сжатый срок – чуть больше часа – в шести частях была бы показана не только вся история страны, но и вся ее природа. Такое есть только здесь. Давайте попробуем разобраться: что же за всем этим стоит, а значит – прямо по списку и пойдем.

Первый шаг по списку – это Вышеград. Многозначительная историческая справка о мощной державной крепости на холме над рекой, о ее славном прошлом. Практически это капитально воспетый в оркестровых звуках «золотой век» Чехии, то есть рыцарские турниры, пиры, песни неспешные, которые когда-то звучали здесь под перебор неких древних струн, и все, что еще придет в голову из этого смыслового ряда. Ныне эта крепость находится даже не в руинах, от нее просто ничего не осталось, даже руин этих уже нет. Вышеград – это просто район теперешней Праги, где есть знаменитое кладбище Славин. Берджих Сметана как раз здесь и похоронен. Хоральная тема Вышеграда многозначительным историческим росчерком проходит через все шесть поэм цикла Моя родина, и каждый раз она обязательно значит что-нибудь особенное: этакая милая «родинка»…

Отличие Сметаны от очень многих его коллег, которым тоже выпало быть основоположниками национальных музыкальных школ, в том, что он совершенно не пытается открывать Америк или других неизведанных заморских территорий. Он прекрасно знал, что не с него музыка в этой стране началась – и не надо брать на себя тех обязательств, которыми обычно потомки нагружают основоположника, особенно когда он не может им ответить. Сметана в курсе того, что, если он сейчас поставит себе цель живописать звуками все эти «преданья старины глубокой», весь этот «былинный перебор», то это вызовет у слушателя – современного, сегодняшнего – скорее ощущение скуки и неправдоподобия, нежели прилив национальной гордости. Потому что картинка получится действительно лубочная и, главное, совершенно неподвижная – неживая. Не бывает такого на самом деле, чтобы царил золотой век, все были счастливы и все любили одну и ту же «родинку» одинаково пламенно. Поэтому Сметана очень сдержан, и в этом большой плюс всего того, что он написал в цикле Моя родина.

Второй шаг по тому же списку – симфоническая поэма Влтава. По-чешски, правда, это принято произносить примерно как «Вылтава» – в этом языке согласный «л» служит иногда в качестве гласного, и на него тоже может падать ударение. Влтава – река, в которой вся душа народа и вся история страны. Это гораздо больше даже, чем матушка-Волга, «красавица народная, как море, полноводная». В поэме есть и долго вытекающее из тишины начало («…с голубого ручейка начинается река»), две флейты намечают то, что потом вовсе не окажется темой, вытягивая звуковую ниточку из какого-то совершенно незримого и неслышимого истока. Потом, как водится, картина охоты, картина сельской свадьбы, где звучит разухабистая полечка. К тому моменту, когда Влтава была только начата, Сметана среди всех европейских композиторов (не только славянских) уже стал абсолютным рекордсменом по количеству, качеству, а главное, разнообразию сочиненных им полек. Он умел в этот, в общем-то, очень нехитрый танец на «раз-два» вложить и настроение, и все тонкости души своего народа, а главное, своей собственной души. Все это Сметана сумел выразить именно в польке. Эта картина, как водится в лучших традициях симфонических поэм, ничем не заканчивается и уходит в тишину. Дальше – еще более захватывающее зрелище, «фотоэтюд» в манере Архипа Куинджи: лунная дорожка, русалки эротично плещутся во Влтаве. Впрочем, луна потом куда-то довольно быстро исчезает, а над нотами прямо так и написано: «Главная тема в мажоре, быстрее. Широкий ток Влтавы». В представлении Сметаны его река – самая мощная и широкая не только в Европе, а в целом свете, и, конечно, она гораздо шире в музыке, чем на самом деле…

А теперь представьте себе, что афишу вполне обычного оркестрового концерта, где написано: «Бедржих Сметана. Симфоническая поэма Влтава», повесили в какой-нибудь западноевропейской столице. Никто не придет на этот концерт, смею вас заверить. Надо хотя бы маленькими буковками указать, что на самом деле это Die Moldau — таково немецкое название главной чешской реки. Больше того, надо еще будет указать, что Бедржих – это на самом деле не Бедржих, а Фридрих, потому что именно под этим именем его знает вся Европа.

В те времена, когда Сметана учился в школе, потом открывал свои многочисленные проекты (он хотел создать частные музыкальные школы, на которые всегда не хватало денег, он даже просил их у Франца Листа) – ни один человек в Австро-Венгрии не мог при всем желании получить образование на чешском языке. Не было ни чешских гимназий, ни лицеев, ни университетов – все только по-немецки. Поэтому Сметана вынужденно владел абсолютно свободно и чешским и немецким языками. И кстати (это тоже большой плюс) – одинаково свободно он владел что славянской, что немецкой музыкальной речью, более того – язык музыки и язык слов одинаково свободно проникали в его сознание.

Тогда никто не усматривал в этом поголовном двуязычии сограждан и современников Сметаны какой-то трагедии или какого-то гнета. Если вы свободно говорите по-немецки, то вы «как дома» и в Скандинавии, и в России, и в Баварии, и в Саксонии. Пол-Европы для вас одна большая территория без границ. Кстати, один психологический штрих. Старшая из трех дочерей Сметаны, по имени Бедржишка, умерла в очень раннем возрасте и была, по всей видимости, гениальным ребенком, феноменально одаренным именно в музыкальном смысле. Она дожила только до четырех лет. И когда Сметана ее вспоминал и оплакивал, то называл не Бедржишкой, а Фрицхен – немецким домашним прозвищем…

Но не будем только о грустном – хотя надо заметить, что грустное в жизни Бедржиха Сметаны всегда является своего рода «горьким ядрышком», которое приходится так или иначе раскусить, чтобы добраться до смысла происходящего. Вот, например, одна из самых объемистых, суровых и пафосно-героических – наряду с Моей родиной – партитур Сметаны, опера Далибор. Этому сочинению суждено было остаться одним из рубцов на его сердце.

16 мая 1868 года в Праге был необыкновенно торжественный день: происходила закладка краеугольных камней в фундамент здания Народни Дивадло – по-чешски так звучат слова «Национальный театр». Камней было несколько, их специально привезли из разных исторических мест Чехии, в том числе – из тех, которые упоминаются в литературной программе цикла Моя родина. Всеми, кто тогда говорил, думал и чувствовал по-чешски, это воспринималось как первый камень в фундамент будущей национальной государственности. Такой это был день, такие были настроения. И именно по этому случаю в Праге состоялась премьера оперы Сметаны Далибор. Правда, буквально через несколько дней после того, как церемония уже прошла, выяснилось, что сама опера никому больше не нужна – потому, собственно, она и осталась рубцом на сердце автора. Автор тем временем энергично взялся за работу во временном театре (пока строили настоящий, постоянный). Он дирижировал, ставил спектакли, боролся с критикой – да-да, у него, как у многих коллег музыкантов, был свой «любимый» критик – Франтишек Пивода, и их чувства были взаимны. Пивода регулярно пытался сровнять с землей все, что удавалось и не удавалось сделать Сметане, – и так далее…

Когда через тринадцать лет Народни Дивадло все‑таки открыли, это была еще одна премьера и еще один триумф Сметаны: первое представление его самой торжественной, самой пышной, самой «вагнеровской» – по форме – оперы Либуше. Выходя к публике, которая неистовствовала, стучала ногами, аплодировала стоя, Сметана сказал: «Господа! Сейчас для меня самое трудное – это изъясняться связно!»

И сказал он это не случайно.

Если человек, желая того или нет, оказался основоположником чего-нибудь, то, как правило, это гарантия очень многих превратностей судьбы, которые, естественно, от него уже никак не зависят, он просто должен им следовать и за ними следить. Еще в большей степени это гарантия того, что невероятные вещи будут происходить и с его партитурами. Вот, например, вопрос. Можете ли вы себе представить эту милую мелодичную тему, которая навсегда с легкой руки Сметаны уже связана с образом главной чешской реки (все равно, назовете вы ее Влтава или Молдау), в качестве национального гимна? Ответ моментально срывается с губ: «Конечно, легко!» Однако же – не спешите, ведь чешский национальный гимн звучит совершенно по-другому. Он называется Где мой дом – и совершенно невозможно не заметить очевидную разницу: гимн этот звучит в мажоре, а тема Влтавы – в миноре. Тогда второй вопрос: можете ли вы себе представить эту тему в качестве национального гимна какой-нибудь другой страны? Ответ уже не столь очевиден. А между тем именно так и случилось с этой музыкой. Некоторое время она совершенно случайно исполняла обязанности национального гимна Израиля, причем тогда, когда самого государства Израиль еще не существовало на свете и на карте. Было это примерно так. Когда на исходе XIX века еврейские поселенцы в Палестине решили себе придумать некую песню, которой можно было бы гордиться, то очень долго не могли подобрать музыку к уже написанным словам – стихотворению Нафтали Герца Инбера, на иврите оно называется Тихватейну – то есть Наша надежда.

И один из этих поселенцев придумал довольно остроумное художественное решение. Легко себе представить, что почти все они были родом примерно из тех же мест, где родился и вырос сам Сметана, в основном из Восточной Европы. Правда, тот, кому пришла эта мысль, происходил из Бессарабии, или из Молдавии. Один из поселенцев вспомнил песню, удивительно похожую на Влтаву Сметаны. Она – народная, исконная, и в Румынии является шуточной. Поется на слова «Повозка и быки» – этакий забавный балканский наигрыш. Ее замедлили, придали ей все признаки гимнической солидности – и получился официальный по сию пору гимн Государства Израиль, известный под названием Атиква, то есть Надежда. Но когда британские оккупационные власти в Палестине этот гимн запретили (мало ли что они там поют, не призывы ли это к беспорядкам!), то был найден не менее остроумный выход: играли начальную тему симфонической поэмы Влтава, а запретить это или усмотреть в этом крамолу уже труднее. И довольно долго – причем без всяких слов – люди слушали музыку Сметаны стоя. Кто еще, кроме пана Бедржиха, удостаивался такой изысканной шутки со стороны судьбы?

Давайте немного отойдем в сторону и от реки, и от самого известного моста на ней, Карлова моста в Праге. Того самого, по которому так любил прохаживаться и подолгу неформально общаться с жителями города австрийский император Франц Иосиф I Габсбург – за что и получил свое легендарное прозвище «Прохазка», что во времена бравого солдата Швейка уже нельзя было перевести с чешского иначе, как «Старик Прогулкин». Здесь рядом – одна из проток Влтавы – называется Чертовка, тут рядом когда-то стоял дом, и он назывался «У семи чертей». (Еще до того, как на пражских улицах ввели нумерацию домов, все здания были известны только по именам). Водяная мельница, ивы – все это очень здорово вписывается в ту картину, которую создал Сметана. Однако у любой реки, сколь ни была бы она глубока, всегда только одно дно. А у партитур довольно часто бывает два, три, четыре дна. И потаенная история Влтавы на самом деле гораздо интереснее…

В тот год, когда для Бедржиха Сметаны стало ясно, что Влтава точно будет второй в цикле шести симфонических поэм Моя родина, он стал терять слух. Сначала он совершенно не понял, что с ним происходит, – только иногда его беспокоил какой-то назойливый шум в ушах. Потом шум стал преследовать его дольше, чаще, громче… Описывает он это так, как если бы два мужских голоса под аккомпанемент органа что-то постоянно пели у него в голове в соль мажоре – у пана Бедржиха был абсолютный слух, что не всегда является таким уж огромным, исключительно «плюсовым» подарком. Потом оказалось, что одним ухом он совершенно не так слышит высоту высоких музыкальных звуков, как другим, то есть он уже не может себе доверять. Для дирижера, который активно работает в оперном театре с оркестрантами, с певцами, ведет спектакли и ставит новые, это практически равносильно профессиональному краху.

Он пишет заявление об отставке. А что делать? Сначала временное – из серии «может, переутомился» или «может, обойдется», – но скоро уже приходится признать эту отставку как постоянную. В ночь с 19 на 20 октября 1874 года Сметана теряет слух окончательно. После этого ему пришлось, естественно, познакомиться со всеми светилами в области медицины и со всеми шарлатанами, которые тоже обещали ему вернуть слух, правда, за очень большие деньги. В 1876 году ему сообщают окончательный приговор: «Это не лечится, пан Сметана. Слуха вы никогда себе не вернете, сколько бы вы ни боролись и сколько бы мы, врачи, ни старались». Таким образом, вся дальнейшая музыкальная карьера бессмысленна. Сметана уезжает к своей дочери от первого брака (она замужем за лесничим). И все его дальнейшие музыкальные поиски уже идут, что называется, на лоне природы. В Праге ему практически делать нечего. Он может только видеть все то, что потом опишет в своей музыке. Слышать этого он уже никогда не будет.

А вот здесь, дорогие друзья, и начинается самое интересное, хотя, может быть, одновременно – и самое болезненное. В лесной глуши Сметана пишет не просто автобиографию в музыкальных звуках. Это гораздо больше, чем любая автобиография, которую можно себе представить.

Его струнный квартет называется – кстати, опять по-немецки – Aus meinem Leben – Из моей жизни. Внешне он соответствует очертаниям классической формы, но в нем есть секрет, какого нет больше ни в одной квартетной партитуре, кем-либо и когда-либо созданной. Представьте себе доктора (кстати, такой доктор вполне мог бы стать персонажем одного из произведений Чехова, например), который испытывает на себе все симптомы опаснейшей болезни в ее развитии, но при этом ежедневно ведет записи, скрупулезно фиксируя все, что с ним происходит. Собственно, фиксируя процесс своего медленного умирания, внося, таким образом, вклад в медицинскую науку, поскольку никто еще не знает, как эту опасную болезнь надо лечить. Вот ровно то же самое делает и Сметана.

Когда говорят, что он потерял слух за одну ночь – с 19 на 20 октября, – это, конечно, правда. Но все на самом деле сложнее. Он перестал различать человеческую речь, он уже не понимал, что ему говорят. Он только слышал шипящие согласные и открытые гласные. Но звуки-то в его ушах не прекратились. Неделями, иногда месяцами его буквально сводил с ума, мучил, изнурял высокий тянущийся аккорд у флейт – а поскольку у Сметаны, как мы помним, был абсолютный музыкальный слух, он даже точно знал, в какой тональности звучит этот аккорд – в ля-бемоль мажоре. Это такой постоянный саднящий фон внутри головы – не дай Бог никому такого «аккомпанемента». И в квартете происходит ровно то же самое. Энергичная, полная жизни музыка четвертой части вдруг обрывается, и в этой тишине, на фоне тремоло у альта и виолончели (это звук, который точно описывается народным выражением «на душе кошки скребут»), скрипка тянет одну-единственную ноту, бесконечную, мучительную. И не просто тянет – происходит очень большая «заминка», которая по ходу пьесы становится более чем заметной, неловкой, давно бы пора чему-нибудь произойти, а нота все тянется и тянется у первой скрипки… Есть у кого-нибудь еще что-нибудь подобное? Иногда одна-единственная нота (которую Сметана всегда просил играть фортиссимо, с максимальной силой, хоть и не мог уже этого проверить своими ушами), может означать не меньше, чем целая партитура.

На этой медицинской исповеди Сметана не сломался. Мы не станем углубляться в причины болезни, а то можем обнаружить очень неприятную первопричину этой глухоты, прямо как в романе Томаса Манна Доктор Фаустус… Как Сметана пережил эту катастрофу – вот где начинается самое интересное и важное. После нее у композитора буквально открывается второе дыхание. Он одну за другой сочиняет первоклассные партитуры, в них он и выразил то состояние, в котором находится. Именно поэтому после премьеры оперы Либуше он сказал своим слушателям примерно так: «Вы себе не представляете! Для меня сейчас самое трудное – это изъясняться связно!» В частных беседах – коллегам, друзьям, домашним – он говорил гораздо острее и четче: «Представьте себе глухую голову. Нет – практически абсолютно мертвую голову, в которую не проникает ни один звук, но там внутри столько всего роится. Столько мыслей, столько идей, все бурлит и кипит. Как выразить, как не потерять то, что вот сейчас мне ясно, а через секунду оно распадется?» Да, это ужасно, но не из одного же сочувствия весь мир уже столько лет слушает музыку Сметаны и, кстати, вовсе не интересуется здоровьем автора.

«Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила!» – как говорится у поэта. Мы немного отвлеклись от того списка, который, собственно, составляет цикл Моя родина и по которому мы изначально шли. За Влтавой идет симфоническая поэма Шарка – самая таинственная и самая «заводная» по музыке часть всей этой шестичастной истории. Душераздирающее средневековое сказание о княжне, которая решила отомстить за нежданно-негаданно случившуюся измену ее суженого – причем отомстить всем мужчинам. Она опоила каким-то зельем целую дружину рыцарей, потом их сонных перерезали, а потом и она сама погибла жуткой смертью. Как ни странно, это тоже образ родины, а не просто какие-то там инеем покрытые средневековые сказки. Это образ страны, которая очень на многое способна. Даже сама не знает, на что способна, если ее по-настоящему довести.

Еще один шаг, по списку. За Шаркой идет симфоническая поэма Из чешских полей и лесов, хотя точнее будет Из чешских лугов и рощ. Это идеальная рама для того, чтобы представить в ней нечто не просто красивое, а по-настоящему трогательное, то, от чего трудно оторвать взгляд. И небеса, и рощи, и зелень – все, что привлекает в ландшафте собственной страны. Здесь Сметана не знает себе равных. Никто так красиво не объяснялся в любви природе.

Когда Сметана уже окончательно смирился с тем, что глух и так будет всегда, и даже немного к этому привык, успокоился, он заканчивает две последние симфонические поэмы цикла Моя родина. Самая последняя – это Бланик. Мрачная, торжественная, светящаяся каким-то потусторонним светом средневековая легенда. Бланик – это холм в Западной Чехии, вернее сказать, курган, под которым не покоятся, а, согласно легенде, прячутся, ждут в укрытии своего часа какие-то сказочные великаны-воины. И когда этот час пробьет, они встанут, чтобы бороться за свободу родины. Предпоследняя поэма – это едва ли не самое мрачное, что создано Сметаной вообще. Это Табор. Он выжимает не только сок и мякоть из старого средневекового гуситского хорала. В лучших традициях Франца Листа все построено только на одной теме. Но картина получается живая, как будто на ней еще не просохли масляные краски. Это та самая религиозная война, которую, несмотря на давность времен, в Чехии до сих пор помнят очень хорошо.

Если вы сочиняете летопись или роман о преданьях старины седой, о замках, рыцарях, склепах, о золотом веке, то надо помнить одну очень простую вещь. Все это кого-то заинтересует и тронет только в одном случае: если речь идет не о латах, мечах, подковах и шлемах – а о живых людях, более того – лично о вас. Если вы пишете о себе, о своих надеждах и поражениях, только тогда это будет правдой. Пусть это и неровно, пусть это и не вполне ложится во все прокрустовы ложа европейской музыкальной традиции.

Вот именно этим и взял Бедржих Сметана! Кстати, не все знают, почему Прага называется Прагой, даже те, кто очень любит торт соответствующего названия. «Праги» – это речные пороги на Влтаве, вокруг которых, собственно, давным-давно и начинал строиться этот город.

Сметана так и останется для истории своей страны и целой Европы одним из таких музыкальных порогов, поэтому действительно нет лучшего выбора для открытия музыкального фестиваля Пражская весна, чем цикл из шести симфонических поэм Моя родина.