Лодочка

Где-то через полгода после того, как они купили новый дом, наконец-то приехал Володя. Приехал показать им свою Лидочку.

Они не виделись пять лет, но приехать он решился лишь для триумфального показа Лидочки: эхо тектонически мерцающих на задворках памяти давних студенческих посиделок, когда кто-нибудь тащил с собой непременную неприметную Анечку («Это та самая Анечка, ребята!»), спичечную трепещущую Машеньку (а дали гитару – и ничего, заперебирала что-то ловко-ловко обкусанными пальцами, как паучок), лошадиной выси Оксану («О, та самая Оксана» – а про нее раньше никто ни-ни, ни словом!). Недели три писал: нашел, встретил, вырвала сердце как клещами, вцепилась, улыбнулась и рванула резко и точно, как хирург – теперь ходит с зияющей, как роза ветров, грудной клеткой и ребрами вразлет, а королева грез Лидочка облизывает чугунный леденец его сердца, хохочет и хочет, в Барселону на майские хочет, в Берлин в апреле хочет тоже, в театр и учиться на сноуборде еще как хочет, и даже сплавляться на байдарках по крошечной речке Пустке тоже хочет.

И это так прекрасно – снова чего-то хотеть.

У Володи раньше была семья: жена Катя Жук и две дочери с именами Ева (тогда это было очень популярное имя; они с Катей долго не могли решить, как назвать вторую – так отчаянно нравилось им звонкое, точное имя первой – поэтому решили, что и вторая будет Евой, всегда можно как-то разобраться, тем более что дочери не близнецы, четыре года разницы). Когда появилась Лидочка, Володя набил лыжную сумку случайной одеждой (потом жаловался в письмах: в полыхающем любовном чаду, словно заколдовавшем мир простых домашних вещей, захватил пару мерцающих в вечерней тьме прощальных шкафов платьишек Евочки, не Евушки, а возвращать не понимает как) – и ушел прямо так, как был, в офисном костюме, гладкой черной жилетке.

Понять и простить Володю было сложно, но необходимо: он был друг, а друзей необходимо принимать со всеми их разрушительными решениями касательно собственной жизни, а также жизни раздавленными этими решениями других друзей. Недели три Володя все писал им про Лидочку, а потом вдруг сообщил: приедем 14-го, вы же давно звали в гости нас всех, вот приеду покажу вам звезду моего заката, огонь моих тлеющих углей, пять шагов моего распадающегося, распухшего языка к той самой финальной фразе.

Звали-то они, конечно, всю семью – у самих двое детей, мальчик-девочка, и смешной приютский пес Вадик, весь будто из грязных щеток составленный; каким образом их вежливые эпистолярные райские кущи с играющей на заднем дворе крепкой четверкой разлученных океанами и материками малышей – древесные феи, купание в синем надувном бассейне, который с притворным гневом рвется прокусить растрепанный пес Вадик, – каким немыслимым образом это прекратилось в обещание Лидочки и визит счастья?

Володя действительно рвался показать, приоткрыть им свое счастье. Обыденную свою рутину Володя показывать опасался, словно стеснялся: нет денег на билеты, работаем пока, на лето на озера поедем на дачу к Катиной маме, ну вы что, какая распродажа, а сборы аэропортов видели сколько, а Евушка болеет сейчас, у нее же сады эти, сады.

Теперь все сады Володи – это юная Лидочка: он мечтает объездить весь мир, у него откуда-то куча денег, они ходят на сквош и скалолазание.

– Людочка! – волочит он ее имя заплетающимся, шатким языком, от счастья разбухшем в его рту до мясной, салатной, застольной запредельности, – Подойди сюда, Людочка, оставь чемодан, вот они, вот те самые К. и А., совершенно не изменились, дай сюда, ты такая же рыжая, ну обнять-то ее можно теперь, можно? Людочка!

Вот и Людочка: топ-топ вверх по лестнице, смущенно улыбается, потом лежит на диване в гостиной, вытянув свои неправдоподобно тонкие, как паутинчатая вермишель, ноги – гудят после перелета, да, можно вина, можно. Володя массирует Людочке пальчики ног, пес Вадик чихает Людочке прямо в золотистую макушку. Дети спят. Можно до утра пить вино и вспоминать сияющее прошлое.

Володя, впрочем, почти ничего не помнил: то ли ослепительное сияние Лидочки, которую он упрямо называл Людочкой, лишило его возможности золотого и точного, как скальпель, забрасывания коммуникационного щупа в хранилище воспоминаний (Людочка вся была про настоящее и будущее – текучая, пластичная и громкая, как гремучая жестянка подтаявших малиновых леденцов, она стучала босыми сухими пятками по веранде, пробегая туда-сюда с бокалом, скучала от рассказов К. про типичное студенчество в маленьком угрюмом городке: Кортасар, хоум-мэйд абсент полынный, самодельное таро с изображениями всех преподавателей – уныло, уныло, все так уныло), то ли счастье его было настолько полным, что вытеснило все прочее, что счастьем все-таки не являлось целиком и навсегда.

«Еще я помню замечательную историю, как я выключила попсу! – пьяными торжественными интонациями начала А. заученную свою, наверняка многократно эксгумируемую историю, беллетризированную до полного неправдоподобия. – Тогда на оппозиционном митинге, помните, на площади Якуба Коласа? Мы тогда ходили на все митинги. Вам, Лидочка, конечно, это сложно понять – вы другое поколение. Но тогда и милиция была другая! Они нас знаете как разгоняли? Мы же все были интеллигенция, чувствительные такие, музыку такую слушали, про свободу, перемены – а они привозили динамики огромные, подключали их к машине-трансформатору и врубали на всю площадь, например, «Ветер с моря дул» или «Поцелуй меня везде, восемнадцать мне уже» или там «Кукла Маша, кукла Даша», вы такое даже не знаете. Эстетический терроризм самый настоящий! Обычно после такого весь митинг сразу разбегался. Так вот я однажды подошла к этой машине-трансформатору, повисла всем своим весом – я килограмм сорок весила тогда, кажется, не больше! – на главном проводе и оборвала его. Искры, замыкание, красота! Фейерверк! И побежала в толпу счастливая, бегу и кричу: я выключила попсу, я выключила попсу! Я потом, когда уже тут прожила много лет, всегда думала: я все-таки сделала что-то для свободы в своей стране, я один раз выключила попсу. Думаю, если бы каждый из нас тогда хотя бы один раз выключил попсу, нам бы и уезжать не пришлось».

Володя рассматривает Лидочкину руку, будто это драгоценный бледный коралл, вложенный в его сухие трудовые ладони благосклонными ангелами. Попса в жизни Володи выключена давно и навсегда. Он начинает посасывать Лидочкины пальцы, словно измазанные в липкой патоке его выдранного сердца.

– Странное дело, – отмечает А. – Вот я только что рассказала эту историю и подумала: а было ли это на самом деле? Кажется, я столько раз рассказывала ее, что уже не помню, что там правда. Ой, я про это тоже уже говорила? Или нет, я про это писала когда-то? В каком-то своем рассказе? Помните, я писала рассказы?

Володя продолжает сосать Лидочкину руку.

К. замечает, что Володя чуть-чуть поседел – на его черных волосах седина сияет, как паутинка вечности и недоверия: раньше Володя выглядел самым юным из них, несмотря на то, что на четыре года был всех старше, пришел учиться уже после армии. Вторая Лидочкина рука шарит где-то меж свежих этих седин, целенаправленно, бойко, будто Лидочкино сонненькое, пьяное альтер-эго – маленькая торговка рыбой, запустившая прозрачную лапку в бочку верткой, тоненькой весенней тюльки, подернутой хрустким ветреным ледком.

– Не помню никаких рассказов, – полтора ведра трепещущей тюльки складываются в дрожащее от нежности, жмуристое лицо Володи, – но точно были, они точно были. Людочка, вот А. у нас писала такие истории когда-то, такие вообще. Я тебе рассказывал, когда ты стихи мне свои присылала, лодочка моя, лодочка.

Все события своей и чужой жизни Володя трансформирует, ужимает, проталкивает через томную, тонкую Людочку, лодочку, узкую как дождевой желоб, и тугую, как артерия.

Ну, может, и правда лодочка, думает А., подливая себе еще вина. Почему бы Володе не приплыть к ним в лодочке, мы уже немолодые люди, каждого из нас где-то ожидает своя лодочка.

Тут А. вспоминает, что только что думала что-то про артерию, но забыла, что именно (вина оказалось много).

Артерия, понимает она, да я сама чувствую себя как. То есть как. Ничего не ощущаю, ничего не могу вспомнить, никакой радости и никакого страха, а ведь пять лет не виделись. Я его обняла при встрече? Нет? У меня внутренний зажим, понимает А., это что-то вроде перекрытого канала, но в режиме поспешно и наскоро зажатой пальцем разрубленной артерии. Держать до последнего, держаться изо всех сил, иначе фонтан, полный фонтан.

Вдруг гулко забило, зашипело над столом шампанское, будто гейзер. Это К. решил, что раз Лидочка не пьет крепкие напитки, ей нужно шампанское, она же девочка.

А. вспоминает, что ей в 6 утра вставать на работу, это через три часа. Прощается и уходит спать под нежный лепет Володи: «Лодочка моя, Лолочка, ну почему ты не будешь шампанское, попробуй немножечко, тебе же вот специально открыли, посмотри».

Может, и правда Лолочка, думает А., проваливаясь в поспешный винный сон, она же лет на пятнадцать его младше, или сколько? Сколько там нам? Почему мы двадцатипятилетних теперь видим, как подростков? Стареньких таких водростков с морщинками вокруг глаз, почему водростков, это как отросток водяного свойства? Водросток колыхался над потолком, как бледный молочный пузырь луны, А. так и заснула с этой шагающей по простыне тугой глупой бледностью как последней мыслью этого дурацкого вечера. Лолочка, плыви.

Всю неделю Лидочка и правда будто уплывает, тает, морочит. Готовит детям морковные котлетки, дети ее обожают. Рассказывает своим тихим, вежливым, мягким голоском про Володю в детстве: словно они друг другу поведали каждый свое детство и все на этом, юности нет, молодость запрещена, оба совершили прустовский прыжок из детства в неизбежность забвения.

– Тоже не любил морковные котлеты вначале, – лепечет она, будто перебирает нежным язычком своим горный хрусталь. – За цвет не любил, оранжевое звучало у него тяжело, грубо, грузно, тяжелым аккордом. У маленького была синестезия, сейчас почти не осталось, но помнит ощущение оранжевого, морковного как отвратительный звук. Я в детстве тоже слышала цвета. Мы с ним сошлись в том числе и поэтому. Разговаривали много про это, с кем еще про такое поговоришь, правда? Это же так странно: оранжевый режет уши, серый противно пищит, синий глупый и зевает, как ваша собака. Такое бывает у некоторых, но не всем синий зевает, а тут у нас все совпадало.

К. в такие моменты, когда Лидочка возилась у плиты и играла с малышами, пытался расспрашивать Володю о Кате и девочках, но Володя смущался, отмахивался, теребил отсутствующую петлю галстука:

– Забыл все, забыл. Не жил тогда. Просто не жил. Приходил откуда-то, что-то ел, ложился куда-то, потом смотрел что-то, телевизор. Не помню, что именно смотрел, просто телевизор.

– А теперь живешь?

– А теперь не важно уже, живу или нет. Но смотрю теперь не вещи – телевизор, спектакль – теперь смотрю фильм или режиссера, или на людей смотрю. Вот, на тебя смотрю, на нее смотрю, и все это жизнь, все живое. А я почти пропустил это, пока лежал и смотрел на предметы. Она мне как очки надела. Как на мертвого очки надеваешь, и он все тут же видит, как есть – живым, красивым.

– Как она вообще, держится? Вы общаетесь?

Володя машет рукой и жмурится:

– Я жить хотел, я всегда жить хотел. Надо делать что хочешь, хоть раз в жизни сделать что хочешь. Вот вы захотели – уехали, так? Вот и я наконец-то позволил себе чего-то захотеть.

– А девочек ты видишь?

Из кухни выходит Лидочка, и пораженный ее тихим домашним сиянием Володя опадает снегом к ее ногам, и снова нежно посасывает ее красновато-ватные кончики пальцев.

Человек встретил любовь своей жизни, что поделать.

В таком режиме проходит около недели: Володя с Лидочкой, сплетшись в некое коллективное земляничное метадерево, идут на мюзикл, в музей, в театр, катаются на байдарках и на вертолете, посещают модный скалодром и водный театр, откуда привозят малышам сувенирных древесных жаб, подозрительно правдоподобно поскрипывающих болотистыми недовольными интонациями, если потереть их специальной палочкой («Ярко-розовый, алый почти, как сердце мое», – вполголоса пробормотал Володя, когда Лидочка тестировала подарочную смолистую жабу при завороженно притихших малышах, и Лидочка заморгала часто-часто от нежности, ресницы ее разбухли медовой росой, ноздри затрепетали), пробуют устриц, лобстеров и акулу, целуются в океанариуме и исследовательском центре современного искусства, Лидочкин Фейсбук разбух от ее счастливого, слезливого туристического лица, но всякий раз, когда А. деликатно предлагает Лидочке и Володе сфотографироваться вдвоем (скорей, следуя неким принятым в их стране пустым приличиям, нежели из искреннего восхищения тошнотворной гармоничностью этой пары, то ли это слово «пара», все превращается в пар, в прах и пепел, понимает А., поднимая глаза на экран), Володя смущенно отмахивается, жестикулярно образовывая в напряженном пространстве вязких опадающих в лужи слонов и тюленей:

– Да как это, не надо, пусть она одна лучше. Я рядом с ней как медведь, как тюлень, стыдно даже.

– Так у вас даже ни одной общей фотографии не останется! – бойко говорит А., но вдруг осекается: почему не останется? Почему она так уверена, что союз Володи с леденцовой жестяной Людочкой, Лидочкой, лодочкой так недолговечен? Ей становится неловко, но Володя ничего не замечает, к счастью – уже поставил Лидочку на какой-то гранитный забор и фотографирует художественно, пока над ней реют задумчивые тяжелые перелетные канадские гуси где-то в недосягаемой выси.

Потом не выдерживает и прижимается щекой к ее голеньким коленкам, жара, Лидочка утянута платьем куда-то в заоблачное, стихотворное, неподдельное.

На исходе этой шумной туристической недели К. и А. начинают тихо советоваться – в основном, закрываясь в спальне, чтобы их милый Володя, попавший в паучьи лапы сладкой Лидочки, Людочки, Лолочки, ничего не слышал. Это было совершенно зря – Володя и так ничего не слышал.

Но Лидочка слышала все, Лидочка вообще оказалась умная девочка, что и насторожило памятливую А.

Мы же подписывались, шептала она К. в полутьме, я тебе точно говорю, это она, лодочка. Это лодочку он привез к нам, слышал же. Это его лодочка. Мы подписывались на такое, ты забыл? Когда уезжали, у нас был один только из вариантов, и каждый выбрал главный страх, и мы выбрали один и тот же на двоих, внезапный уход, защита от внезапности, обязательное прощание, никто никогда не уйдет внезапно, поэтому вот, лодочка, он не случайно заплетается, заговаривается. Попрощаться приехал, попрощаться.

У него инсульт, видимо, был легкий несколько лет назад, оттого и лодочка, возражает К., так бывает, у мужчин нашего возраста такое случается после первого микроинфаркта, дебютного микроинсульта, смерть робко вступает в свои права, становится невыносимо жалко жизни, и все бросает, куда-то бежит, обрастает этими лодочками, ивушками, березоньками, бросается путешествовать, спорт, счастье, новые интересы, обычное дело, у нас у всех так.

А. строго смотрит на К., и он понимает, что здесь необходимо вставить вежливую, спасительную ремарку о том, что далеко не у всех. Но когда К. видит это строгое лицо А., он не может солгать, и ремарка повисает на его губах бледной пенкой, будто паутиной мазнули по лицу.

– Не было, не у нас, не было у нас такого, то есть, – неловко исправляется К., – какое подписывались, ты что?

– Я сейчас документы найду наши, которые делали при переезде, и все тебе покажу, – шипит А. – Тебе всякий раз заново надо все рассказывать. Я вот у Лидочки сама спрошу, что она за Лидочка, обычно если человек просто билетик, он всегда сам говорит, что он билетик, только нужно правильно спросить.

К. пожимает плечами. Может быть, и подписывались. Может быть, и лодочка. Катя Жук была ужас какой красивой в студенчестве, К. однажды с ней целовался пьяный в крематории, когда хоронили (если это правильное слово – хоронили – отмечает А., продолжая строго смотреть ему в глаза) прабабушку Володи, все ужасно напились, Володя и Катя тогда только-только начали встречаться и не до конца понимали, что друг с другом делать, и во всем сквозила такая растерянность, что этот поцелуй был меньше всего похож на поцелуй, измену, что угодно – возможно, он был просто чем-то про память, попыткой сконструировать отчаянную открытку в неясность будущего.

– Что нам с ней делать? – шепчет А.

К. выключает свет.

Утром А. будто бы невзначай спрашивает у Лидочки, налепившей на прощание нарядных авокадовых сырников:

– Лиза, а ты к нам по контракту приехала?

Лидочка улыбается.

– Я когда-то тут няней работала, в студенчестве.

А. берет сливки, откручивает крышечку, наливает их в кофе. Пусть у кого-то другого дрожат руки, думает она, наши руки не дрожат (зажимают эту чертову артерию, допустим, потому и не дрожат).

– Вот и я думаю, Ланочка, может, вы по контракту все-таки?

– Не у вас, кстати? – улыбается Лидочка. – Малыш, правда, другой совсем был. Совсем другой малыш. Не было, кстати, малыша? Другого малыша у вас не было?

А. думает, что сахар в кофе, например, можно не класть, у нее и так было преддиабетное состояние, с сегодняшнего дня никакого сахара.

– Если был другой малыш, то тогда точно контракт, это конечно, – задумывается Лидочка. – Ну, если был.

На кухню выходит Володя с расчерченным подушечными швами на потусторонний морской бой утренним лицом, выглядит он пустым и стареньким, но при виде Лидочки резко молодеет и расплывается в улыбке.

– Что это мы тут приготовили? – спрашивает он.

К. и А. делают страшные глаза и выходят из кухни. Допустим, им нужно на работу. Ты собралась? Ты уже собралась? А. бежит в ванную, чтобы найти крем для рук, почему-то нет смысла никуда выходить без крема для рук.

Через день Володя и Лидочка наконец-то уезжают. К. и А. почему-то не могут толком ни поговорить с Володей, ни приблизиться к нему, ни попрощаться по-человечески, слишком уж он счастливый и отстраненный.

– Неправильное какое-то прощание, – резюмирует А., когда они возвращаются из аэропорта, где источающая любовь ко всему живому Лидочка висела у нее на шее и обещала непременно вернуться, непременно, только вот они с Володенькой вначале заведут ребеночка, а вот когда ребеночек, тогда сразу и прилетят с маленьким, чего тут возиться, упаковал его, прижал к себе и лети куда хочешь. – Столько всего хотелось сказать, вспомнить. А он ничего не помнит уже. Реально, как поминки какие-то. Истории какие-то вспоминаешь про человека, и все вокруг пьяные. А самого человека уже нет, но это как-то и не заметно. Зря мы на такое подписывались, надо было другое выбирать.

Из дома К. звонит Кате, чтобы убедиться в том, что А. права и это была лодочка.

– Володя умер, – говорит Катя. – Я не могла вам написать, сил не было. На прошлой неделе 40 дней. Я собиралась. Все так быстро случилось, после работы, ушел прямо так как был, в костюме этом офисном. Я потом еще думала, пусть бы и хоронили в нем, в жилетке этой, ненавижу ее, ненавижу. Мы к вам так и не приехали, все собирались. Поэтому и не позвонила, не сказала. Все равно что уже. Умер, сволочь, и все теперь.

А. показала знаками: спроси, нужна ли какая-то помощь, давай мы переведем денег, например.

К. покачал головой, положил трубку.

– Она еще толком не понимает ничего, через неделю, может, перезвоним еще.

Посидели, открыли вино, А. в первый раз за год закурила. Пытались вспоминать Володю, но ничего не вспоминалось.

– Он так еще противно эти ее пальцы сосал, – передернула плечами А. – Все, больше ничего не помню. Ужасно как-то вышло. Как будто чужой человек приезжал и уплыл в этой лодочке. Ничего не чувствую, ничего не помню.

– По контракту, – бесцветным голосом повторил К.

В прошлый раз тоже по контракту к ним приезжал отец А. со своими новыми детьми, их у него оказалось аж четверо, двое взрослых дородных теток чуть помладше А., парень лет тридцати, и четвертому ребенку, девочке, лет восемь, что безумно разозлило А., как же так, восемь лет, неужели он до самой старости это вот все. Дети были жутко неприятными, невоспитанные смешливые провинциальные женщины, девочка их украла наклейки с супергероями у малышей и карманный метеорит на ниточке, но лень было мараться, разбираться, перетерпели как-то. А. вспомнила, как кричала на отца: зачем ты их привез? Где их мать вообще? Потом маму набрала, та заплакала: в коме лежит, инсульт, как ты догадалась вообще? Отец недолго тогда гостил, обиделся на что-то, быстро уехал, и дети его тоже разъехались, как не было. Только брат остался, даже в Фейсбуке ее добавил со слезным каким-то донельзя мерзким сообщением, мол, я же твой брат все-таки, добавь меня, как ни крути, я же брат, все-таки важно, родственник же, и А. не возражала, молча и брезгливо нажала на воображаемую кнопочку «у меня никогда не было братьев, поэтому да».

И еще к ним в сад приходила их домашняя мамина кошка с красной птичкой-кардиналом в зубах. Значит, птичку себе там нашла и пришла показать. Хотя там не водятся кардиналы, но это не важно. А. звала кошку на порог, но та не шла, только потом, когда А. спряталась на кухне, тихо подкралась и оставила на ступеньке мертвого ярко-красного кардинала. Володя бы сказал: густое мягкое «но-но-но» контрабаса, а Лидочка бы торопливо поцеловала его в сухую жесткую ладонь. Ничего не осталось, только эта бессмысленная память о том, чего не было, Лидочка, лодочка. Какие подарки они дали этой лодочке на прощание?

А. упаковала Лидочке пару своих винтажных платьев: больше не налазили после родов, может быть, ты наденешь, моя девочка. Плыви, моя лодочка. Забери уже свое сердце.

Через пару недель им перезвонила Катя, попросила прощения.

– Не знаю, наговорила вам, мучаюсь теперь, сама себе решила, что умер, все, нет его. Он как чужой был, как мертвый, как заколдованный, ведьма эта, сволочь. Вообще не узнавала его, собрался и ушел, как не было. Она с ним что-то странное сделала, не удивлюсь, если и правда приворожила или что. Это вы ее еще не видели! Вот если бы вы видели, поняли бы, она же липкая, как мушища, лепечет что-то, мямлит, заколдовывает.

Оказалось, что Володю через некоторое время отпустило и он бросил Лидочку. Вернулся к Кате и маленьким Евам, сказал, что это было какое-то наваждение, безумие, ничего не помнит, никуда не ездил, все забыл.

– Не прощу, но что делать, – сказала Катя. – Может, я и сама что-то не так делала. Надо к вам летом в гости приехать, как там малыши ваши?

– Нормально, – бесцветным голосом ответила А., вдруг осознав, что Катя ей почему-то никогда не нравилась.

Через некоторое время Лидочка написала ей в Фейсбуке.

«Вам нужна няня? – спрашивала Лидочка. – У меня виза действительна еще полгода, я могу приехать. Ты же говорила, что вам нужна няня, вы не справляетесь. Вы не доверяете мне? Можем заключить контракт, если что».

А. героически молчала. Именно в этот момент, как она вспоминала много лет спустя в многословных, запутанных и закономерно неправдоподобных от четкой своей повторяющейся монотонности беседах с самой собой, она почувствовала непреодолимое желание разжать пальцы и взорваться торжественным фонтаном крови, но сдержалась. Выбирая между смертью и полным, окончательным непониманием того, что это все вообще было, всю жизнь нужно выбирать только непонимание, сказала себе А. в этих последующих воспоминаниях. Думала ли она об этом в тот самый момент – вряд ли. Возможно, просто закрыла окошечко чата и поняла, что у нее достаточно сил не думать, достаточно.