Тяжелее жизни

Мария и Иосиф шли в Ц. через горы, в то время/на тот момент так делали многие (что еще оставалось, когда тебя не остается), и в то время/на тот момент это был единственный правдоподобный способ пройти, все остальные способы пройти уже были закрыты/отменены или взорваны/разрушены. Проводник сказал, что на все уйдет почти трое суток/потребуется три дня. Слышали раньше, что проводник опытный, хороший. Брал дешево. Платили причинами перехода; в то время/на тот момент так часто делали, это была естественная оплата, уже потом стала использоваться и неестественная, но разговор сейчас не об этом/но давайте просто не будем больше об этом говорить.

Почему нет, мы будем. Мы не боимся об этом говорить, правда? У Иосифа в руке – огромный портфель из чугунной жесткой кожи, кожи тяжелее жизни, и он впился в эту кожу костями, будто бы внутри – сжатая судорогой судьба человечества, а не его собственная разжиженная жизнь. Он так и говорит: там внутри моя собственная жизнь, что-то даже более важное, чем жизнь. Гудят пчелы. Постукивают каменными колокольцами невидимые овечки. Почти что альпийский луг. Мария поднимается с травы, взбивая ее тонкими пальцами, как примятую перину, щурится и кивает растрепанной солнечной головой: мы отдохнули, можем идти дальше. Проводник улыбается ей в ответ. Мария поднимает спортивную сумку, неплотно набитую какой-то одеждой, возможно, документами (угадывается торчащий, локтевой уголок ученической папки, неловко расправившейся под холщовой тканью), осторожно толкает кончиком кроссовки лежащего Иосифа, задумчиво скроллящего что-то в телефоне, не связанном ни с одним из оставшихся вокруг планеты спутников.

– Ты уже отдохнул, – говорит Мария. – Я уже отдохнула, а ты тем более. Вставай, уже день скоро закончится, мы скоро есть захотим, а времени мало.

Еду с собой брать было запрещено – в горах проводила рейды санитарная полиция, которая реагировала именно на еду, а не на людей: там, где пройдет человек, вряд ли проберется человек с пищей, необходимой ему для выживания там, где он может пройти/пробраться.

– Человек с пиццей тоже вряд ли проберется, – шутит Иосиф, когда спустя несколько изнурительных часов медленного, тягучего, скучного подъема они наконец-то укладываются спать: проводник умело, будто фокусник, развернул три быстрых невесомых палаточных кораблика и принялся крепить их чем-то текучим, как скотч, прямо к сыроватой мшистой земле – луга закончились, началась основная, мрачная, хвоистая часть гор. Хорошо, что три палатки, а не две, недовольно думает Мария. Еще хорошо, думает Мария, что проводник сам раскладывает палатки своими сильными, хвойными руками, потому что у нее, Марии, совершенно нет на это сил – а у проводника сил полно, потому что сила Марии – это также была одна из причин ее желания выбраться, вырваться оттуда, откуда, казалось, она уже никогда не выберется. Каким жалким выглядит Иосиф, думает Мария, с этими шутками про еду, неужели нельзя трое суток потерпеть, у проводника же есть вода всех вод мира – взял с собой резервуары для накопления прозрачного, хрусткого утреннего росяного конденсата. Видимо, сила ее любви к Иосифу тоже была одной из причин того, что она решилась на этот переход вместе с ним, и теперь эта любовь ослабела. Мария старается не смотреть на Иосифа. На нее с интересом посматривает проводник, потому что одной из причин перехода Иосифа оказалась его извечная, неиссякаемая, отчасти убивающая его неприятная страсть к Марии, и теперь вся эта неприятная страсть в режиме оплаты перетекла к проводнику. Посматривая на Иосифа с нежностью (в любви Марии было много тихой, жертвенной нежности), проводник залезает в палатку, прекрасно понимая, что, как только Иосиф уснет, к нему тотчас же вползет тихая теплая Мария, которая не сможет противостоять этой смертной, первокаменной, красноземельной страсти. От живота Марии пахнет жесткой табачной звериной кожей – вероятно, проснувшись от плеска страсти в ушах (горная болезнь, качающийся шепот высоты), она разогнулась, как лук, и перелезла тихим влажным слизняком через портфель Иосифа, который больше чем жизнь, больше чем индивидуальная судьба каждого из них, и тем не менее попытался словно закрыть им выход, как будто есть хоть какой-то способ спасти то, чем ты оплачиваешь спасение того, что ты хочешь спасти на самом деле.

Мария этой ночью переспала с проводником. Иосиф не переспал с проводником: возможно, на самом деле он не любил Марию. Тем не менее, проснувшись, он стал смотреть на Марию с явной неприязнью/возненавидел ее за ночь с проводником. Возможно, все же он ее любил, просто эта любовь не была причиной перехода/он хотел покинуть место, которое оставил, не из-за любви к ней.

Но если не из-за любви, то из-за чего же еще предпринимать такие опасные, отчаянные шаги, думает Мария, наблюдая за тем, как Иосиф втаскивает на холмистый, поросший морозистыми неприветливыми валунами, холм, как бы вначале портфель, наглухо, как утонувшая подлодка, наполненный чем-то более важным, чем его жизнь, а потом лишь себя – невесомого, ненавидящего и являющегося будто довеском к чему-то более важному, чем жизнь. Проводник протягивает ей бутылку с колючей дикобразьей водой, Мария пьет на ходу, обливая себе подбородок и шарф, потом натягивает шарф на подбородок и сосет его сквозь свистящий кристалл воздуха. Иосиф вдруг спрашивает, можно ли это есть, и проводник, смеясь, отвечает:

– Да-да, это можно, но ловить ты должен сам, я расскажу как.

Оказывается, речь шла о дикой индюшке, которую Иосиф углядел в низком ельнике: еду запрещено брать с собой, но добывать ее самостоятельно не возбраняется/превращение живого существа в еду не является возникновением еды. Проводник дал Иосифу моток жестких ниток, объяснил, как приготовить силки. Сам проводник помогать Иосифу не мог, ему было плохо, его с самого утра рвало. Судя по всему, одна из главных причин перехода была в том, что там, откуда Иосиф шел, ему всегда было плохо/проводнику почти всегда было нехорошо, потому что Иосиф ушел оттуда, где ему было нехорошо. Пока Мария отдыхала, положив легкую, как воздушный шарик, голову на спортивную сумку, Иосиф, выполняя все указания проводника, добыл сильную, голенастую индюшку с перламутровым, неприветливым и сморщенным лицом/ее клюв переливался, как морская раковина, но глаза смотрели с холодным отвращением.

Иосиф сворачивает индюшке шею, ощипывает и разделывает ее, просто с размаху засунув ладонь внутрь птицы, как в боксерскую перчатку. Проводника рвет при одном взгляде на это. Мария смотрит на них обоих с изумлением: получается, отвращение и стыд также были причинами, по которым Иосиф решился. Иосиф готовит индюшку на быстром газовом огне походной горелки, Мария впивается зубами в сочащуюся янтарным подкожным бульоном ножку и чувствует что-то вроде эйфории, с удовлетворением отмечая, что ни одна из ее сегодняшних эмоций не является причинами ее перехода – у проводника никакой эйфории, он астматически кашляет, но старается улыбаться.

На вторую ночь Мария снова попробовала прийти в палатку к проводнику, чтобы лечь с ним/чтобы он ей овладел, но на этот раз проводник ее испугался. Видимо, Иосиф на самом деле боялся Марию, и отчасти из-за этого страха перед ней решил уйти/принял решение оставить все позади.

– Ну чего ты, – шепчет Мария. – Давай. Ты же тоже хочешь.

– Уйди, – стонет проводник. – У тебя глаза тут вот на руках, видишь? Видишь глаза? Моргают, ужас, сил моих нет. Ты когда касаешься и водишь там, они перекатываются и видят меня всего, всю кожу мою видят, как книгу, не могу я, это больно.

Мария плачет в подушку; откуда-то у проводника нашлась подушка.

– Я все равно останусь спать тут, – говорит она. – Хоть на подушке посплю. Достало уже, то сумку под голову, то портфель этот поганый.

Мария засыпает вся в слезах, но во сне улыбается.

В шесть утра начали спуск. Горы будто бы стали мягче, приветливее – вероятно, та сторона была более благосклонной к путешественникам/там, куда они направлялись, природа относилась к человеку снисходительней. Иосиф почти не разговаривал с Марией, но резво и с автоматической покорностью подхватил ее сумку, когда она поскользнулась/начала скользить по болотистому прохладному склону. Портфель он так и не выпустил из правой руки, помогая Марии одной левой/оставшейся свободной рукой.

– Ты молодец, – сказал проводник. – Мужик. Я бы так не смог после такого. Я тобой восхищаюсь.

Это было восхищение Марии, поэтому на нее эти слова не произвели никакого впечатления/ее не впечатлил этот сомнительный комплимент, потому что данное чувство принадлежало ей.

Может ли она отплатить проводнику чем-то еще, думает Мария, и ее глаза набухают слезами. Все, что она чувствует после той ночи, целиком и полностью принадлежит лишь ей, поэтому Мария не до конца понимает, зачем она ввязалась в это опасное и, безусловно, замечательное путешествие, подарившее ей столько бессмысленных, неразделенных мгновений страсти и боли.

Ближе к ночи они спустились вниз: с горы уже были видны мельтешащие, переливающиеся обещанием нового дома желтые огоньки Ц. Судя по всему, переход удался: проводник точно знал все тропинки/он великолепно знал путь. Когда дошли до первой высокогорной улочки города, Иосиф отдал кожаный невозможной тяжести портфель проводнику: оказалось, что целью перехода было спасение находившейся внутри портфеля рукописи, а не спасение жизни Марии и Иосифа. Это была большая удача, потому что, если бы целью перехода было спасение жизни, проводник бы их убил/если бы целью перехода было сохранение их жизней, проводнику пришлось бы убить их в конце. Проводник облегченно вздохнул – возможно, ему и самому не очень хотелось убивать/ему часто приходилось убивать в подобных ситуациях, и он был счастлив как-то разнообразить свои рабочие будни.

– Ну что, давайте теперь свои паспорта, – говорит проводник, облегченно улыбаясь. – Нормально все прошли, сейчас только штампы поставлю разрешительные – и в добрый путь, ребята.

Иосиф и Мария протягивают проводнику паспорта, проводник торопливо пролистывает оба и с приятным стальным стрекотом штампует каждый.

Иосифа зовут: [имя] [фамилия]

Марию зовут: [имя] [фамилия]

После этого мне нужно было выбрать, кто я, потому что теперь из проводника мне необходимо было стать Марией или Иосифом. Дело в том, что самой горькой из основных причин перехода (не слишком ли много основных причин, запоздало понимаю я) была самость и суть кого-то из нас: кто-то из нас двоих так решил, а кто-то другой на своих двоих за ним пошел. Но кто из нас я, а кто ты? Видимо, один из нас письмо, а второй из нас человек, и тот из нас, кто человек, все время бережно и испуганно нес того из нас, кто письмо, в этом невозможном кожаном ящике тяжелее жизни, чтобы не забыть себя, чтобы ни в коем случае не забыть себя.

So I took your hand and we entered the town; as you can observe, sometimes you are literally forced to switch the language to salvage your ambiguous self till the very end of text, whichever text you are; at least this is exactly what this letter says, and by the way in my before-the-switch language the letter sounds like least, so I could say at least this is what the least says; and whatever you did for the least of these brothers and sisters of mine, you did for me, you did it all for me.