Огромная горелая ель, в которую, наверное, попала когда-то молния, стояла у тропы, чуть накренившись. Пройдя мимо нее, Воскобойников почувствовал запах старого мокрого кострища, неприятный, мертвый.

– Однажды в Альпах я видел, как в человека попала молния, – негромко произнес немец, тоже, видать, учуявший гарь.

– А у нас обычно в землю закапывают, если молнией ударит, – сказал Воскобойников.

– Как?! – не понял немец.

– Целиком, чтобы только голова торчала. Говорят, сырая земля электричество вытягивает...

– Берегись! Назад! – заорали сзади, и Воскобойников, услыхав громкий треск, инстинктивно отшатнулся и спрыгнул в небольшой овраг справа от тропинки. В него врезался Айнцигер, поскользнулся, покатился по склону мимо уцепившегося за кустарник комиссара.

Наверху кто-то кричал – хрипло, непрерывно. Воскобойников вскарабкался обратно и увидел, что бойцы собрались возле упавшей ели, той самой, горелой. Под ней кто-то лежал.

– Политрук... – растерянно произнес Смоленский.

Толстый обломанный сук пробил тело Вершинина насквозь, но политрук еще жил. Он перестал кричать, только цеплялся руками за черное обугленное дерево, изо рта текла густая кровь.

– Как же ты... – пробормотал Воскобойников, опускаясь на колени.

– Она сама упала, – суетливо заговорил Борисенко, словно кто-то обвинял его в нелепой гибели политрука. – Сама, товарищ полковой комиссар! Непонятно даже...

– Бесполезно что-либо делать, – сказал Айнцигер, выбравшийся из оврага. – Тяжелые внутренние повреждения.

– Вершинин! Вершинин, слышишь меня?

– Тов... товарищ полк... – пробулькал политрук сквозь кровавые сгустки и бессильно замолчал.

– Ему нужно помочь, – сказал эсэсовец. – Дайте ему пистолет.

– Вы с ума сошли! – вскинулся было Воскобойников, но понял, что немец прав. Даже в госпитале Вершинина вряд ли спасли бы, а здесь, в лесу, в снегах... Он расстегнул кобуру и вложил в скользкую от крови руку политрука пистолет.

– Давай, брат. Давай... Извини, что так вот... – тихо сказал он. – Пошли, ребята.

Они отошли на пару десятков шагов, спустившись ниже, так что сосны и политрука не стало видно. Больше всего полковой комиссар боялся, что Вершинин не решится или потеряет сознание – тогда застрелить его придется ему, Воскобойникову. Но политрук выдержал и решился.

Воскобойников вернулся за пистолетом, постоял, сняв шапку, несколько мгновений и пошел к своим бойцам.

...Что-то не так.

Что-то было не так. Совсем не так.

Вершинин погиб возле дома старого Ярка, умер вместе со всем отрядом.

Откуда горелая ель? Откуда эта история?

Воскобойников потряс головой, зачерпнул в ладони снега, протер лицо.

С кем всё это было, твою мать?!

– Вы, я вижу, проснулись, – сказал немец, почти невидимый в слабых отблесках костра. Вокруг стояла глубокая ночь – вырытый в снегу поясной окопчик они накрыли еловыми лапами и заползли туда. Вернее, Станислав Федорович не помнил, как они это делали, но сейчас лежал на боку в окопчике, подле костерка.

– Вы уснули, как только закончили копать, – поведал Айнцигер. – Прошу прощения, я несколько сорвался сегодня...

– Ерунда, – сипло ответил Воскобойников. – Сколько я спал?

– Минут сорок.

Сорок? Комиссару казалось, что он проспал часа три-четыре, причем не на холодном снегу возле почти не дающего тепла утлого костерка, а на нормальной кровати... Но что за идиотский сон – воспоминание о том, чего не случалось?

– Вам приснился кошмар? – безразлично осведомился немец. – Вы подскочили, словно увидели во сне демона.

– Что-то вроде того, – кивнул Воскобойников. – Скажите, герр обер-лейтенант, вы знаете, как в России спасают людей, в которых попала молния?

– Я видел однажды в Альпах, как в человека попала молния... – начал было эсэсовец, но тут же растерянно замолчал. – Знаете... Я хотел сказать, что не знаю, но потом понял, что знаю. Их закапывают в землю, так? Верят, что земля вытянет из тела небесное электричество... Верно?

– Верно. Верно, герр обер-лейтенант.

– Я, видимо, читал в каком-то журнале, – всё так же растерянно говорил Айнцигер. – Такое случается: никогда не знаешь, что и зачем запомнил ваш мозг, а потом необходимая информация словно сама падает с полочки...

– Не берите в голову, – сказал Воскобойников.

Он порылся в мешке, нашел дневник и химический карандаш и принялся лихрадочно записывать всё, что случилось за минувшие дни, всё, что он хотел выплеснуть на бумагу. Писал комиссар вслепую, при неверных бликах костра, и порой казалось, что рука сама ведет карандаш, сама рисует знаки, только похожие на буквы... Под конец Станислав Федорович попробовал нарисовать в меру умения то, что хотел бы зафиксировать именно в виде рисунка: разваливающийся дом Ярка, самого Ярка, трупы своего маленького отряда, труп Буренина с вырезанным на лбу значком, учителя Вальдена... Рисовать Воскобойников практически не умел, но рисовал. Поднеся листки к самому огню, он убедился, что рисунки удались, несмотря на жирные кляксы от обслюнявленного карандашного грифеля.

– Что вы там пишете? Дневник? – удивленно спросил немец, который, кажется, задремал.

– А? Что?! – Воскобойников поднял голову, всё вокруг плыло, как в тумане. – А где финн?

– Не волнуйтесь вы так, комиссар. Он на часах. Что-то мне подсказывает, что это будет жутковатая ночь, и я распорядился выставить охранение. А поскольку вы спали, а я в тот момент был старшим по званию, пошел Керьялайнен.

– Он не сбежит?

– А вы бы сбежали на его месте? С нами уж никак не страшнее, чем одному в лесу... – невесело усмехнулся Айнцигер. – Так что вы там пишете?

– Дневник, дневник... – Сомнамбулическое состояние, в котором Станислав Федорович водил карандашом по листкам дневника, прошло. – Хотите посмотреть?

– Дневник предполагает нечто личное, – развел руками немец.

– Смотрите. Рисунки, посмотрите рисунки. – Немец взял в руки дневник и поднес к костру, как недавно сам комиссар.

– Вы знаете финский?! – удивился он.

– Совсем плохо, а что?

– Тут по-фински... правда, не разберу, кажется, это какой-то диалект, очень много незнакомых слов... А это совсем непонятно, это и не финский, по-моему... Какой-то мертвый язык... Послушайте, товарищ комиссар, что это?

– Я не знаю, – признался Воскобойников. – Не знаю... Гиацинт. Посмотрите рисунки.

– Они омерзительны, – покачал головой немец, присмотревшись. – Но рисуете вы неплохо, у вас есть задатки хорошего графика... Но для чего вам это всё?

– Я не знаю, – снова сказал комиссар. – Я только понимаю, что обязан вести этот дневник.

Немец хотел что-то сказать, но тут в окопчик обрушился финн с округлившимися от ужаса глазами. В руках он держал автомат – как только сейчас понял Станислав Федорович, его, Воскобойникова, автомат.

– Он пришел, – прохрипел Керьялайнен.

Как выяснилось, финн хоть и боялся, но осторожно бродил туда-сюда, не теряя из виду слабого света из окопчика. К северу он не ходил вообще – там был похоронен Буренин. Но именно с той стороны он услышал едва приметный треск ветвей, а потом – шорох, словно кто-то быстро-быстро роет руками (лапами?!) снег, сухой от мороза, словно песок. Трясясь не столько от холода, сколько от ужаса, Керьялайнен всё же подобрался чуть ближе и увидел склонившуюся над снежной могилой человеческую фигуру. Затем до него донеслось голодное чавканье, и финн бросился назад, к спасительному, как ему казалось, теплу и свету костра.

– Потом вы мне обязаны всё объяснить, – сухо сказал Воскобойникову эсэсовец.

Комиссар молча кивнул – он и в самом деле не видел ничего особенного в том, чтобы рассказать Айнцигеру историю о застреленном у ручья финне. В том, что Воскобойникова преследует именно он, комиссар уже не сомневался. Он давно забыл все антирелигиозные лекции, богоборческие демонстрации, забыл, как из храма на Орловщине вышвыривали иконы, рубили их топорами и жгли во дворе. Да и что мог тут поделать Иисус, живший в десятках тысяч километров отсюда, в теплой и сухой Иудее? Это был не местный, чужой бог, а то, что глодало сейчас мерзлые кости лейтенанта Буренина, – местное, здешнее. Свое.

– Будем стрелять? – спросил Станислав Федорович.

– Ему это повредит?

– Не знаю... Постойте, у меня есть другое предложение.

– Скорее, – буркнул немец, тревожно вглядываясь в темноту над кромкой снежного окопчика.

– Керьялайнен, переведите на финский то, что я скажу. Крикните громко, чтобы он слышал. – Воскобойников махнул рукой в сторону севера.

Финн послушно закивал.

– Да, господин офицер. Конечно, господин офицер.

– Переводи.

Воскобойников глубоко вздохнул, поднялся на ноги и начал:

– Послушай! С тобой говорит тот, кто тебя убил. Я не знаю финского языка, и поэтому за меня говорит другой человек. Он не виновен в твоей смерти, и еще один, который со мной, тоже не виновен. Я хочу спросить – чего ты хочешь?

Финн послушно перевел сказанное, выкрикивая фразы через сложенные рупором ладони в варежках. Все прислушались – над головой шумели, терлись друг о друга верхушки сосен... И внезапно послышался голос – холодный, какой-то замерзший, бесстрастный. Говорили по-фински, совсем рядом, в нескольких шагах. Комиссар опустил глаза, потому что боялся увидеть что-либо в ночи.

– Что он говорит?! – рявкнул эсэсовец.

– Он говорит, что собирается мстить за свою смерть, – перевел Керьялайнен.

Костер забился, стал угасать, и Воскобойников поспешно сунул туда несколько мерзлых веток.

– Скажи ему, что идет война, а на войне убивают, – велел комиссар.

Керьялайнен перевели это.

– Я ни с кем не воевал, – сказал мертвец. – Я даже не знал, что идет война, когда ты меня убил. Но теперь ты еще и враг.

– Почему же ты убиваешь людей рядом со мной и не трогаешь меня самого?!

– Потому что так тебе тяжелее, – ответил мертвец с утробным смешком. – Я приду, чтобы убить тебя, когда придет срок. А до этого я буду убивать других.

– Тогда иди сюда, – сказал Воскобойников, поднимая автомат, выпавший из ватных рук Керьялайнена. – Иди сюда.

– Зачем? Сейчас я уйду. Я приду тогда, когда ты не будешь этого знать, – сказал мертвец.

Воскобойников крепко выругался по-русски и одним прыжком вымахнул из окопчика. Немец что-то закричал вслед, но комиссар не слушал – он бежал сквозь темноту туда, откуда только что доносился мертвый промерзший голос, стреляя от живота короткими очередями.

Споткнувшись, Станислав Федорович упал лицом в снег, автомат, замолкший за мгновение до этого (наверное, заклинило патрон), отлетел в темноту. Комиссар быстро перевернулся на спину, но вокруг было тихо.

– Сволочь! – крикнул в черное небо Воскобойников. – Сука! Ну, выйди! Выйди!

«А ведь я убил его подло в спину, исподтишка... Поэтому он не выйдет».

С горящими головнями в руках подошли Айнцигер и Керьялайнен, помогли комиссару подняться, финн нашел утонувший в снегу «суоми».

– Я думаю, он ушел, – сказал немец. – Идемте к огню, и расскажите мне, кого и зачем вы убили.