Дождик обрушился на листву с веселым шорохом, забарабанил по черной крыше «эмки», и Мокеев громко крикнул, выныривая:

– Федорыч! Снимай портки да ныряй скорее!

Вода вокруг пухлого торса комбрига словно кипела под ударами капель, брызги сверкали на солнце. Воскобойникову неожиданно сделалось необычайно хорошо, и он заскакал на одной ноге, стягивая сапог, потерял равновесие, повалился в намокшую траву... Мокеев и Берлин захохотали, прижавшийся к дереву лейтенант тоже засмеялся. Воскобойников, лежа на спине, стащил сапог, другой, потом галифе вместе с подштанниками и прямо с глинистого берега прыгнул в воду. Вошел красиво – сам он не видел, но тело почувствовало воду не жестко, как это бывает, когда плюхнешься пузом, а мягко, приятно.

Вынырнул он рядом с Мокеевым, зацепив его толстое брюхо локтем.

– Тише, Федорыч! – попенял комбриг шутливо. – Жиры растрясешь.

– А что ж ты отъелся, словно попадья? Небось конь уже не поднимает?

– Какой тут конь... вон конь, под деревом стоит, бензином воняет. Да и танк пока еще выдерживает, вот в люк пролезать труднехонько...

Дождик барабанил по голове, колол плечи. Воскобойников окунулся еще раз в теплую парную воду, зафыркал, стряхнул со лба налипшую нитку водоросли.

– Чисто водяной, – засмеялся Берлин, подплывая. – Ты одежду-то чего под дождем побросал? Намокнет.

– А я и сам мокрый, – ответил Воскобойников.

– Коля, собери одежду! – крикнул на берег Мокеев. Лейтенант почему-то на цыпочках, как кот, пробежал под дождем, быстро собрал вещи Воскобойникова и шмыгнул обратно под дерево.

– На тот берег рванем? – спросил комбриг, пихая Воскобойникова.

– А не далеко?

– Когда это мне далеко будет, я на пенсию подамся, мемуары писать. Наумыч, ты с нами?

– Увольте, – отказался Берлин и уплыл плескаться на мелководье. Мокрая бритая голова бригинтенданта блестела в солнечных лучах, словно церковный купол.

– Ну, как знаешь, – сказал Мокеев и поплыл саженками, разгоняя волну. Воскобойников двинулся следом и обнаружил, что никак не может приноровиться к скорости толстого комбрига. Тот обернулся и крикнул на плаву:

– То-то, брат! Я на Оке вырос, а ты, небось, в бассейн ходил!

– Не ходил я в бассейн, – обиделся Воскобойников. – У нас в деревне речка была – таракан перескочит.

Когда до противоположного берега оставалось метров пятьдесят, Мокеев неожиданно остановился и подождал Воскобойникова. Отдуваясь, он пробормотал:

– Есть разговор, Федорыч.

– Прямо тут?

– Прямо тут, – серьезно сказал комбриг. – Рыбы коли и услышат, никому не скажут. Вот что... Слушай, Федорыч, помнишь Спасского?

– Из Уральского округа, у Гарькавого служит?

– Нет, из Наркоминдела. Гражданская, Орел...

– А, носатый этот? Помню. А что?

Про Спасского Воскобойников только то и помнил, что Орел, гражданская, носатый... В каком-то рыжем кожушке, с большим нелепым маузером. Что он там делал, Спасский? Уполномоченный Реввоенсовета? Что-то, связанное с Троцким...

– Говорил с ним третьего дня, – сказал Мокеев, тихонько подгребая руками, чтобы не сносило течение.

– Как он? – спросил Воскобойников, потому что нужно было что-то спросить. Разговор ему не нравился, хотя он не мог представить, что плохого, опасного может сказать добродушный Мокеев, которого он знает без малого двадцать лет. Но Мокеев сказал:

– Ты надежный человек, Федорыч. В армии есть люди, которые хотят... В общем, готовится переворот.

– Ты с ума сошел, Кириллыч.

– Я тоже сперва так подумал. Знаешь, кого он называл? Какие фамилии? Уборевич, Тухачевский, Эйдеман... Не нам чета.

– Ловушка, Кириллыч, – убежденно сказал Воскобойников.

– Оно бы и так, но мне и раньше говорили. Ты его не знаешь, из политуправления товарищ. Что делать, Федорыч?

– Сообщи куда следует. Ты большевик, Кириллыч!

– Большевик, – ответил Мокеев, пожевав толстыми губами. – И ты большевик. И Тухачевский, и Рыков...

– Ты еще Троцкого вспомни! – озлился Воскобойников.

– А что Троцкий? Когда Троцкий был наркомвоенмор, Лев Революции, мы на него такими глазами смотрели! А сейчас у нас кто герои? Сема Буденный? Клим? Ока со Щаденкой?

– Так вон ты куда... – понял Воскобойников. Вода вокруг неожиданно стала ледяной, хотя дождь уже утих и солнце припекало с новой силой.

– Да никуда я, Федорыч! Никуда! – рявкнул Мокеев. – Думаешь, хоромы захотел? Барином? Какой с меня барин, ети его...

– Тогда языком не трепи, – жестко сказал Воскобойников.

– Так, Федорыч... Дело-то в чем? Дело в том, что неспроста у них всё это. Говорят, Тухачевский знает.

– Что?!

– ЗНАЕТ, – Мокеев произнес это слово таинственно, со значением.

– Что он знает?

– Сказали бы мне, и я б тебе сказал... – буркнул комбриг. – Только у них не просто план, у них за этим планом стоит что-то. Важное что-то стоит, Тухачевский, он, думаешь, напрасно в Европу ездит? И Путна... Путна говорил спьяну, что есть такая штука... не объяснишь, короче, но штука страшная, Федорыч.

– Не знал бы тебя, решил бы, что пьян с утра, – брезгливо сказал Воскобойников. – Сказки сказываешь, штуки страшные... Всё! Считай, не было этого разговора, товарищ комбриг. Не было! Поплыли назад, жрать охота после купания.

Лейтенант уже собрал на расстеленных полотенцах перекусить: огурцы, помидоры, свежие булки, шпроты и сардины во вскрытых банках, тонко нарезанная копченая колбаса и ветчина, бутылка «белой головки»... Голый Берлин потешно прыгал рядом на одной ноге, вытряхивая из уха воду.

– Ты обрезом-то своим не тряси, не пугай народ, – мрачно велел Мокеев. Быстро вытерся, надел галифе, сел на корточки, разлил водку по стаканам. Внимательно посмотрел в глаза Воскобойникову и серьезно сказал: – За здоровье товарища Сталина.

Потом, всего несколько месяцев спустя, Воскобойников узнал об аресте Мокеева, и первым, что вспыхнуло в его мозгу, было: «Сдаст!» Ему сказал об этом знакомый военюрист на ступеньках Главного артиллерийского управления, и Воскобойников даже прислонился на миг к стене, осмысливая.

Что проще? «В беседе с работником Политуправления РККА Воскобойниковым я рассказал ему о готовящемся заговоре, сообщив, что получил сведения от сотрудника Наркоминдела Спасского. Воскобойников высказал мнение, что не стоит продолжать этот разговор».

Кое-кто – и Воскобойников знал это наверняка – сел за меньшее. И не только сел. О том, что в верхах РККА зреет заговор, Воскобойников тоже догадывался, ничего нового Мокеев ему не открыл... Но вот «страшная штука»...

Что там такое ведал расстрелянный к тому времени Тухачевский, Воскобойников даже не представлял – до одной из первых своих бесед с Мехлисом.

– То, что я вам сейчас расскажу, Станислав Федорович, вы, как большевик, несомненно назовете бредом, бабкиными сказками. И будете совершенно правы, потому что настоящий большевик должен относиться к подобным вещам именно таким образом. Но в каждой сказке есть доля правды, есть она и в том, что вам предстоит услышать. Но запомните: кроме меня и еще нескольких человек, фамилии которых вы в свое время узнаете, больше никто – никто! – даже не подозревает о существовании так называемых рун.

– Рун? Извините, товарищ Мехлис... – смутился Воскобойников.

– Ничего... Как человек образованный, вы можете знать, что руны – это такие буквы, буквы скандинавских и древнегерманских языков. Руническая письменность – может, слыхали. Мы, признаюсь, вначале отнеслись к полученным нами из определенных источников сведениям без должного внимания, по-большевистски сочтя их вредным суеверием. Но, как потом выяснилось, просчитались и едва не сели в калошу. Вот, посмотрите, Станислав Федорович.

Мехлис вынул из ящика стола плотный черный конверт, в которых обычно хранят фотографии. Они там и были – три снимка заурядной вещицы, квадратика тусклого металла, на котором был выдавлен заковыристый угловатый значок. Вверху – дырочка, видимо, чтобы пропустить шнурок и носить на шее.

– Это и есть Руна. Но не простая Руна, а одна из Рун, которые в свое время... Хотя к чему я, Станислав Федорович, стану вам объяснять то, в чем сам ни бельмеса не понимаю?! Суть такова: это очень старинная вещь, древняя, и она обладает некими силами – если хотите, можете именовать их волшебством, – которые мы бы хотели использовать на благо советского народа, на нужды нашего общего великого дела. Чтобы вы не подумали, что я шучу или, к примеру, болен на голову, добавлю, что товарищ Сталин в курсе и проявил живейший интерес к данному вопросу.

– Я... не понимаю, товарищ Мехлис... Это украшение – волшебное? Да ну... – улыбнулся Воскобойников, в то же время понимая, что Мехлису вовсе не с руки рассказывать ему какие-то нелепые байки. Что это? Своеобразная проверка, что ли?

– Понимаете ли, Станислав Федорович, в свое время медицину тоже считали волшебством. И различные физические-химические опыты. Некий Левенгук изобрел микроскоп и показывал всем блоху, различные микроорганизмы... Народ смеялся, пугался... Страшно и смешно, лицедейство и обман – так думали люди. А потом выяснилось, что человеку всего лишь требовалось постичь некое знание, его природу. Всё волшебство сразу рассеивалось. Мы – образованные, грамотные люди, мы понимаем, что волшебство – на самом деле не волшебство, и наши ученые, вполне возможно, очень скоро разберутся, что там к чему. Но пока я могу лишь констатировать, что это, как вы сказали, украшение делает необъяснимые вещи.

Мехлис забрал у Воскобойникова фотографии, положил в конверт, убрал в стол и продолжил:

– Руна, которую вы видели на фотоснимке, была изъята во время обыска у Витовта Путны, который, как вам известно, в свое время был военным атташе в Лондоне. Я не знаю, как попала к Путне Руна. К сожалению, он в этот момент выпал из-под нашего контроля. Самое любопытное, что в момент обнаружения Руны никто и не подозревал, что бы это могло быть. В самом деле, украшение, кусочек серебра, притом далеко не самого чистого. И мы должны быть благодарны господину Радеку – этот трусливый подонок рассказывал всё подряд, не удержался он и насчет Руны. Никто ему тогда не поверил, а зря. Еще в тридцать пятом году Путна привез Руну из Англии, в тридцать пятом году беседовал с Радеком! И, кстати, я до сих пор жалею, что Тухачевского в мае тридцать седьмого не отпустили в Лондон на коронационные торжества – уже потом всплыла информация, что он ехал в том числе и за еще одной Руной, которую, как ни горько признать, мы в итоге упустили. Но это не страшно – всего Рун, по нашим сведениям, двенадцать, и пока всего лишь одна из них у нас, но мы знаем, где искать. Собственно, для этого я сейчас и разговариваю с вами, Станислав Федорович.

– А что они умеют, товарищ Мехлис?

– Руны? К сожалению, этого мы пока не знаем. Есть данные, что некоторые из них могут работать поодиночке, некоторые – только в сочетании с одной или двумя другими... Вот эта, что на фотографии, из последних.

– То есть она не работает сама по себе? Откуда же вы знаете, что это не просто железка? – немного осмелел Воскобойников.

Мехлис посмотрел на него своими грустными еврейскими глазами и сказал:

– Потому что у немцев, насколько нам известно, таких Рун две. И у них получилось очень многое.

Проснувшись, Воскобойников лежал в полутьме, укутанный в финское стеганое одеяло, и вспоминал беседу с Мокеевым, разговор с Мехлисом... Может быть, попытаться разговорить немца? Черт, а ведь, как ни крути, потом придется Айнцигера убить. Скорее всего, и Айнцигер думает о том же, но, пока они не найдут руну, немец будет в союзниках, и ему можно доверять. А вот потом... в любом случае немец – одиночка, а у Воскобойникова целый отряд. Глядишь, еще и Буренин со своей «слабосильной командой» откуда-нибудь объявится, и не такое на войне бывает...

– Товарищ полковой комиссар! – тихонько позвал кто-то.

Красноармеец Смоленский.

– Товарищ полковой комиссар, просили разбудить, шесть утра уже...

– Всё, всё, встал уже. Спасибо, что разбудил.

Воскобойников сел, обтер ладонями лицо, прогоняя остатки сонной слабости. Эх, часок бы еще придавить подушку...

– Буди остальных, быстро завтракаем, и вперед.

Умывшись, Воскобойников пощупал изрядно отросшую щетину. Побриться? К бесу, по лесам еще невесть сколько шататься, не по девкам ходить и не в политуправление на ковер... Борода к тому же и греет малость. Интересно, как оно с бородой. Вдруг красиво... отпущу, как Дыбенко или Гамарник...

Почему-то мысли с покойных Дыбенки и Гамарника перескочили на вчерашнего немца, и по спине Воскобойникова пробежал холодок: часовой, дверь, всё понятно, а ну как немец смылся какими-то тайными ходами?

Но Айнцигер сидел на нарах и при виде полкового комиссара поднялся со словами:

– Где мой утренний кофе?

– Всё шутите... – буркнул Воскобойников, обрадованный тем, что немец никуда не делся.

– А вы мне не доверяете. Почему определили спать тут, с этими финнами? Да и насчет кофе я не шучу – у них должен быть кофе, что тут странного?

Финны кулями дрыхли на нарах, кто-то прихрюкивал во сне, чмокал.

– Вам тут было удобнее, – сказал Станислав Федорович.

– В принципе да. Выдадите мне оружие?

Воскобойников замялся. Немец задавал странные вопросы в лоб... Эх, где наша не пропадала! Оружие так оружие.

– Минуту, – сказал он, вышел и вернулся с «люгером», отобранным вчера у Айнцигера. – Вот, берите, – Воскобойников вручил эсэсовцу пистолет, портупею и запасные обоймы.

– Благодарю, – сказал немец, поднявшись, и щелкнул каблуками. – Не ожидал.

– Сюрприз, – невесело ухмыльнулся Станислав Федорович. – Давайте, что ли, чайку. Нету у них кофе, нету. Я не виноват. Сами, наверное, весь попили.

Наскоро позавтракав, они собрались в дорогу. Разбуженному Керьялайнену тоже сунули чашку с чаем и велели отобрать девять пар лыж.

– Почему девять? – тихо спросил Айнцигер.

– Нас девятеро.

– Ваши солдаты, мы... Кто девятый?

– Финн. Он нужен нам в качестве проводника и переводчика.

– Думаете? Не проще ли оставить всех их здесь?

Слово «оставить» прозвучало в устах немца достаточно понятным. Воскобойников и сам задумывался, не слишком ли он сгуманничал, пообещав сохранить всем финнам жизнь. Но полковой комиссар решительно ответил:

– Я дал слово.

– Как хотите, но это неразумный поступок, – отозвался немец. – Впрочем, вы выше меня по званию, так что вам и карты в руки.

– Постойте... Ахо знает, куда вы собирались направиться?

– Разумеется, нет. Ахо знает лишь то, что ему положено.

– Тогда всё в порядке.

Как и было обещано, финнов покрепче связали, взяли с собой продуктов и боеприпасов, сколько могли унести. Из оружия Воскобойников приказал взять все «суоми» (их обнаружилось еще два в дополнение к тому, что уже имелся у Каримова) и по винтовке оставшимся, остальные винтовки разбили, замок «бофорса» забрали с собой, чтобы выбросить в лесу. Двери дота закрыли, подперли для надежности деревянным брусом. Пусть сидят, если захотят – выберутся, только придется повозиться. А не выберутся сами – рано или поздно кто-нибудь придет, выпустит. С голоду не помрут.

Ночью мела метель, засыпав всё вокруг. Сплошное белое полотно укрывало землю, и дот почти не был заметен, и сплошь занесенный снегом лес терялся на белом фоне...

– Кто последний стоял на часах?! – спросил Воскобойников. Подбежал Чибисов с виноватым видом. – Что это, товарищ Чибисов?

Возле дота вилась цепочка следов, несомненно человеческих, словно кто-то подходил и заглядывал в амбразуру бронеколпака, где стоял «бофорс». Подходил утром, когда метель уже утихла, иначе какие следы...

– Никого не было, товарищ полковой комиссар... – испуганно сказал Чибисов. – Я не спал, честное слово!

– Не спал? Тогда что это? Чертовщина какая-то... Ладно, надеваем лыжи и скорее убираемся отсюда.

И пока они спускались по склону – довольно неуклюже и медленно, потому что почти никто не умел ходить на лыжах, тем более без помощи палок, – у Воскобойникова не выходили из головы эти странные следы.