Глава 30. Щедрый Дед Мороз
На Новый год Лукич никуда не поехал. Он заказал в свой загородный дом оливье в промышленных масштабах, прикупил сухое красное вино и приготовился по-настоящему отдохнуть хоть пару дней в компании с тупыми фильмами-стрелялками.
Его звали в гости, в бани, в бассейны, на шашлычок и даже на запеченного кабана, но он мягко, хотя и непреклонно отказывался. Лукич приговорил себя к одиночеству. Приговорил давно, а вот привести приговор в исполнение отважился только сейчас. Надоело глушить это чувство имитацией напряженной светской жизни. Пришло время услышать одиночество, почувствовать его вкус и запах.
Это раньше Лукич думал, что одиночество наполнено тишиной, которую он любил и ценил. Сейчас, сидя у наряженной новогодней елки, он понял, что тишиной звучит вовсе не одиночество, а только покой. А звук одиночества – это взрывы смеха за оконными рамами, грохот салюта у соседей, визг обезумевших от аниматоров детей у чужих елок. Одиночество наполнено звуками, которые предназначены не тебе. И вкус у одиночества есть. Это вкус оливье из ресторана. А как выглядит одиночество? Как новогодняя елка, игрушки которой сохраняются сто лет, потому что их никто не бьет. Сто лет игрушкам, сто лет одиночества. Кажется, это Маркес? Надо бы прочитать. Как-то все так устроилось в его жизни, что в нее не поместился Маркес и его «Сто лет одиночества».
И не только он. Многое и многие не поместились. На тачанке его жизни не было места для лишних пассажиров. Их выдували шквальные ветра, они срывались на резких поворотах, на тряских ухабах той дороги, которую он для себя выбрал. Срывались и падали. Наверное, им было больно. Он об этом не думал. Он несся на такой скорости, что даже на воспоминания не хватало времени. И они за ненадобностью блекли и вяли, рассыпались на невзрачные эпизоды и отдельные фразы. Как будто и не было ничего, лишь набор биографических данных – дважды женился, дважды разводился. Да, еще менял деловых партнеров.
Но одиночество у новогодней елки требует компании, ища ее в прошлом. И вот уже в мигании гирлянд чудится чехарда студенческой свадьбы, лампочки выхватывают то улыбку Варвары в белой фате, то лица друзей, которых он, оказывается, помнит, только имена их забыл. А вот синим огоньком из глубины елочных лап подмигивает профессор, обучивший его искусству блефа. Оказывается, он тоже был на их свадьбе, надо же, совсем забылось.
Огоньки бегут по проводам, словно опоясывают елку. И от светового серпантина игрушечный клоун с лицом, перекошенным от игры теней, то зеленеет, то краснеет, то желтеет. Клоун дерзкий, он хочет завладеть вниманием хозяина, широко расставив ноги и руки наподобие морской звезды. Кажется, он драчлив и обидчив. Но, увы, рядом висит коллекционная, фантазийная и очень дорогая авторская сосулька, украшенная тончайшим орнаментом голубых линий. И клоун с его грубо нарисованным лицом становится жалким в желании тягаться красотой со стеклянной сосулькой. И зачем Лукич повесил их рядом? Надо бы перевесить.
Надо бы позвонить и сказать Лере, что она очень красивая, самая красивая женщина, ей будет приятно. А то, что сосулька, не стоит говорить, она и сама все про себя знает. И Арине позвонить, милому клоуну, смелой девочке, ушедшей от самого Штыря. Надо же, сколько раз Лукич, разглядывая в зеркало шрамы на груди, клял Штыря, а про Арину не вспоминал. Неужели тех, кто оставляет нам раны, вспоминают больше, чем тех, кто их зализывает? Игрушечный клоун посинел лицом, и Лукич непроизвольно дернул головой, словно уворачиваясь от тапки, которая летела ему в голову. В минуты гнева Арина швырялась всем, что попадало ей под руку. Но вот рядом с клоуном зажглась зеленая лампочка, и клоун почти слился с веткой, как Арина с ним, когда им было хорошо вместе.
Надрывно блестит мишура, как дань традиции. Лукичу не нравятся эти боа из резаной фольги. Зачем он приволок это в свой дом? Выбросить? Все покупали, срывая с кронштейнов прямо у кассы, и он прикупил. Все состоятельные люди его круга обзаводятся молодыми девушками творческих профессий, и он завел Нику. Собранные на нитку ершики шуршащей синтетики слишком яркие и пушистые, чтобы удержаться и не погладить их. Он и погладил, заправляя волосы за смешно оттопыренные ушки молодой актрисочки. Жалко выбрасывать мишуру на свалку, все-таки примета праздника, лучше домработнице отдать, лишь бы унесла куда подальше. Пусть Ника отойдет к Савраскину, лишь бы подальше от него. Не нужна ему на елке эта мишура.
Надо бы позвонить Петровичу, до Нового года осталось пятнадцать минут.
Ему всегда некогда было звонить «не по делу». А сейчас у него есть целых пятнадцать минут. В них можно вместить много звонков, слов, вздохов, смеха, иронии, намеков, пожеланий, да простого тепла и доброты. На это есть пятнадцать минут! Слишком много для одного звонка Петровичу. И слишком мало, чтобы обзвонить всех, кому задолжал.
И слишком поздно для звонка Тане. Она сочиняла его жизнь и оказала ему незаслуженную милость – поставила в конце многоточие. Сделала щедрый подарок, а он не смог его принять. Он слепил три точки в один комок, в жирный и окончательный сгусток одиночества.
Почему-то иногда говорят: «Перезвоните позже». И никогда не говорят: «Перезвоните раньше». Хотя это важнее.
Лукич задумчиво ел оливье, когда телефон ожил.
Игрушки на елке от любопытства напряглись, они любили подслушивать.
– Да, слушаю… И я вас поздравляю, Валерия Геопольдовна, искренне поздравляю… Будем стараться… И вам всего самого хорошего в новом году… Как вы?.. Даже так? Ушли на пенсию? Поверить не могу. Как же вы решились? На кого ж вы свой театр оставили? Кажется, не родился еще такой достойный…
Дальше игрушки с удивлением увидели, что их хозяин, глупо улыбаясь, опустил трубку к самому оливье. Оттуда раздавался голос какой-то женщины, но Игорь Лукич ее не слушал. Он смотрел на елку и почему-то моргал часто-часто. И улыбался, как ребенок, для которого Дед Мороз исполнил самое заветное желание.
