Марина обгоняла своих сверстников. Сначала по росту. Да так активно, что родители начали всерьез переживать: все ли в порядке с гормонами роста? Но напрасно беспокоились. Уйдя в отрыв на пару лет, привыкнув стоять на физкультуре первым номером, Марина спокойно дождалась, когда за ней подтянутся остальные. Просто выросла с опережением. И тут же пошла на новый отрыв, на решительный обгон сверстников: стала взрослеть, быть «не по летам» в мыслях и поступках. Это было не так заметно со стороны, поэтому родители не видели повода для волнения. Учится хорошо, спортом занимается, мелкие поручения по хозяйству выполняет. Что еще надо?

Ранняя взрослость Марины проявлялась как некоторая странность. Ей были не смешны шутки, над которыми заходились от смеха одноклассники. Она не могла всерьез возмущаться, что на контрольной был материал, который не проходили на уроке. Не умела всем сердцем переживать из-за оценок. Было безразлично, пригласят ли ее танцевать на школьной дискотеке. Сплетни, школьные страсти, заговоры, кланы друзей и врагов, даже кнопка на стуле учительницы – все то, что бодрило и заводило одноклассников, вызывало у нее добрую улыбку с ностальгическим оттенком. Как будто это было давно, в ее детском прошлом, из которого она уже вышла. Как одежда, из которой выросла. Мир взрослых людей казался ей не то чтобы интереснее, но как-то уютнее, естественнее. Этот мир был ей впору, в самый раз.

Наконец-то школа отзвенела последним звонком. На торжественной линейке, как и положено, ее одноклассницы, навязав на себя белые банты, роняли скупые и не очень скупые слезы. Некоторые рыдали в голос. Марина наблюдала за этим с любопытством, пытаясь найти в себе то место, которое болит и проливается слезами. Не нашла. Бантов она не вязала. Словом, подтвердила мнение учителей, что у нее отставание в развитии эмоциональной сферы. Но дело было не в отставании, а в опережении. Такого варианта учителя не рассматривали.

Умная, уверенная в себе, она легко поступила в университет. Играючи стала мисс красоты факультета. За ней потянулись толпы поклонников: мальчиков с первым набором бритвенных лезвий, подаренных мамами на 23 февраля; мальчиков, с азартом строивших свое тело в душных спортивных клубах, и тех, кто признавал за спорт только шахматы; мальчиков, выпрашивающих у преподавателей отличные оценки, и тех, кто демонстративно плевал на учебу. Мальчики были разные, но итог был один: все они получили отказ. Воздыхатели попереживали, но быстро смирились. Когда отказ получают все подряд, то не обидно. Может, она лесбиянка? Эта мысль всех устроила, реабилитировала их гордость, примирила с поражением. Отношения свелись к доброму приятельству, к бытовым контактам.

Дальнейшее было таким прогнозируемым, что даже неудобно говорить: Марина влюбилась. В преподавателя. Студенткам это свойственно. Но студентки влюбляются снизу вверх: их манит мир взрослых мужчин, на пороге которого они стоят. Марина же давно переступила этот порог. У нее не было мужчин, но она была частью взрослого мира по своим ощущениям, по образу мыслей. Она влюбилась на равных.

Преподаватель Артемий Гурин был мужчиной видным. Видным издалека. Потому что он, будучи профессором и деканом, находился всегда в отдалении и на возвышении: то со сцены выступал с приветственным словом, то с лекторского подиума сеял доброе и вечное.

Отчество у него, конечно, было. Но это знание он предпочитал оставлять для студенческой аудитории и отдела кадров. Там же хранилось печальное свидетельство того, что недавно праздновался полувековой юбилей. Спорт, генетика и манера одеваться сделали из него моложавого мужчину неопределенного возраста. Гурин не старел, прямо как Кощей Бессмертный. Именно так его называли те, кому он ставил низкие оценки. Остальные, а их было большинство, за глаза называли его просто по имени. Он это знал и втайне гордился. И если обстоятельства складывались так, что встреча со студентами происходила вне стен университета, то сам предлагал называть себя просто Артемий. Ему так было комфортнее. Словом, Артемий Гурин был демократичен в общении, консервативен в одежде и либерален в политических убеждениях. Полный комплект достоинств.

Грех не влюбиться, и не многие женщины брали на себя этот грех. Большинство дам, с кем он начинал регулярно общаться, рано или поздно понимали, что пропали. В зависимости от поэтичности натуры одни считали, что встретили Любовь с большой буквы, другие – что нашли любовь до гроба. Гурин умел встряхнуть их так, что вывернутые наизнанку дамы начинали писать стихи, рисовать картины, хотя прежде ничто не предвещало такого отчаянного броска в прекрасное. Кто-то ограничивался вышиванием крестиком, но обязательно алых маков. Кто-то выжигал по дереву, но непременно романтические пейзажи. Мужья хвалились успехами жен и носили на работу не банальные пирожки, а художественные произведения. В общем, всем было хорошо: Артемию, дамам, мужьям. Внакладе оказывалось только искусство, но оно и не такое терпело.

Женщин на пути Артемия Гурина было так много, что он достиг известного профессионализма в обращении с ними. Отточил мастерство до состояния «продвинутый пользователь». Главное в этом деле – определить типаж, остальное было делом техники.

По большому счету женщины делились у него на три типа, вроде трех категорий в системе общественного питания: простые столовые, диетические и рестораны. Аналогом столовых были просто «бабы» – теплые, мягкие, шумные, понятные, с большим диапазоном желаний, одновременно хотели всю себя отдать и всего его получить. Такую смесь жертвенности и захватничества Гурин не переносил. Это не значит, что он отказывался от них. Но здесь надо было держать ухо востро, чутко отслеживать ситуацию, вовремя нажать на стоп-кран в виде предложения остаться друзьями. Чтобы все прошло гладко, достаточно было, понизив голос до интимных ноток, тихо сказать: «Я думаю, что именно с тобой мы можем дружить долгие годы. Пока я тебе не надоем». Намек на ее исключительность работал безотказно, потому что все «бабы» в глубине души знали, что таких, как они, – косой коси. В каждом учреждении своя столовая.

Другой тип, более безопасный, но мало бодрящий, был представлен «соратницами», подобием диетической кухни. «Соратницы» видели в нем великого ученого, великого администратора или просто великого. Они служили самозабвенно, смотрели преданно, страховали надежно, ничего не прося взамен. Ну разве что чуточку любви великого человека. Отдавали ему годы, силы, красоту. Гурин подыгрывал им, жалуясь на усталость, на зависть коллег, на косность журнальных редакторов, на запаздывание отечественной науки, которую он без устали толкает вдогонку Западу. Он служил прогрессу, а «соратницы» служили ему, и это был долгоиграющий сценарий. Конечно, он понимал, что блефует, знал, что как ученый стоит меньше, чем шторы в его кабинете, но охотно играл роль кумира. Как говорится, по многочисленным заявкам.

Наконец, были женщины-праздники. На повседневку они не годились, а эпизодически, по настроению были великолепны. Как рестораны, которые можно возненавидеть при регулярном посещении. Такие женщины даже одевались иначе – более ярко, броско, блестяще. Они все время как будто соскальзывали в смех, любили демонстрировать свою связь с богемой, много говорили о своей лояльности к многоженству и внебрачным детям, о перерождении института семьи. Правда, они открутили бы голову мужу, посмотри он в сторону или попытайся пойти налево. Или направо. Все равно бы открутили. Такие женщины были абсолютно безопасны, что добавляло им прелести. Они были смелыми в суждениях и очень осторожными в поступках, это резко отличало их от «баб», которые вполне могли создать аварийную ситуацию в его жизни. И Артемию такие праздничные женщины очень нравились, но изредка, когда есть повод и желание сделать себе подарок. Как в ресторан сходить.

Артемий Гурин давно понял, что все проблемы с женщинами возникают оттого, что их вводят в жизнь последовательно. На смену одной ведут другую, которая вновь доказывает, что идеалов не бывает. Более удачным вариантом он считал параллельное подключение. Устал от громадья дел – свалил его на «соратницу», отоспался с нормальной «бабой» и со свежей головой провел чудесный вечер с женщиной-праздником. А потом возвратился к жене. Это уже совсем другая история. Жена была вне категорий, она партнер по созданию семьи – самого важного бизнеса его жизни. Там дети, недвижимость, родственники, банковские карточки, совместные отпуска. Словом, неприкосновенный запас его жизни, точка опоры.

В попытке все классифицировать и систематизировать был виден научный подход. Просто так профессорами не становятся. Правда, Артемий Гурин неверно понимал причину своей неотразимости. Он приписывал это своему остроумию, чем льстил себе. А ларчик просто открывался. Женщин подкупало в нем сочетание уверенности в себе и какой-то неприкаянности. За его спиной мерещились фригидная жена и семейная драма. Похожий на энергичного Буратино с улыбкой Пьеро Гурин никогда ничего не рассказывал про семью – ни пьяным, ни трезвым. «Неспроста», – думали женщины, примеряя на себя роль Мальвины. Им мерещились пепелища семейного очага, но они ошибались. Просто он исповедовал принцип, что мухи и котлеты должны быть отдельно.

В очередной раз в актовом зале должна была пройти встреча администрации университета со студентами. Кураторы курсов получили разнарядку заполнить все свободные места, чтобы создать иллюзию горячей заинтересованности студентов в этом мероприятии. Желательно еще поставить студентов в проходах, дескать, аншлаг, даже мест не хватило. Но студенты не понимали важности события, проявляли несознательность. Их сгоняли в актовый зал, а они норовили вырваться на свободу. Было похоже на облаву, как в фильмах про войну. Все выходы были заблокированы. Марина обреченно заняла отведенное ей место. Лениво скользнула взглядом по сцене.

Немного сутулая фигура декана Гурина хорошо смотрелась в центре композиции. Над ним висел внушительных размеров анодированный символ университета. Марина подумала, что если символ рухнет, то на земле будет на одного профессора меньше. Потеря невелика, но все же… А ведь наверняка есть жена, дети… Было скучно. Марина наклонилась к соседке:

– Кто там в центре сидит?

– Здрасьте, приехали! Ты вообще мышей не ловишь? Это же сам Гурин. Профессор, декан и прочие дела.

– Прочие – это какие?

– Ну там разные… Говорят, девки наши по нему сохнут. Специально на его спецкурс записываются. Не знаю, чего находят? Совершенно не в моем вкусе.

Марина посмотрела на жирные волосы соседки, на коротко стриженные ногти и сказала про себя: «Да, вкусы у нас разные». Гурин был в Маринином вкусе. Она решила познакомиться поближе.

Вообще Марина была деятельной натурой, она считала, что лучше сделать неверный ход, чем не сделать ничего. Но ее ход оказался верным. Она рассчитала все до мелочей. Построила мизансцену, при которой не заметить ее будет невозможно.

Лекция была в разгаре, когда раздался стук в дверь:

– Можно войти?

– Входите, только быстро. Неужели не ясно, что вы мешаете? – на автомате, скороговоркой ответил Гурин.

В дверь зашли длинные ноги – первое, что увидел профессор. К ним прилагались молодежный бюст и низкий, с нотками иронии голос:

– Простите, но помешать вам может только обвал потолка.

Гурин опешил. Он не понял, что это было. Его обхамили? Дескать, токует как глухарь, ничего не видя и не слыша. Выгнать за хамство? Или, наоборот, ему сделали комплимент? Типа увлечен предметом до крайности. И пока он соображал, по проходу в полной тишине плавно шла мисс факультета. Шансов не запомнить себя Марина ему не оставила. Ни малейших!

Лекция прошла как-то странно. Профессор сбивался, упорно не смотрел в ту сторону аудитории, куда села Марина. Словом, все прошло, как и было задумано. Мяч был на его половине, и он отбил его довольно скоро.

Из-за океана приехал пожилой профессор, который начал тосковать по родине еще в аэропорту. Его пару раз приложили объемными китайскими сумками, поинтересовались: «Че застыл?» – и довольно энергично подтолкнули к выходу. Этого хватило, чтобы утратить интерес к русской истории, которой он занимался всю жизнь. Профессор страстно захотел домой. Для спасения ситуации было решено приставить к нему красивую студентку – город показать, в театр сводить. В общем, не оставлять его наедине с русской историей в ее настоящем времени. Артемий Гурин на правах декана порекомендовал Марину. Но чтобы ей было не так тяжело нести эту общественную нагрузку, стал под разными предлогами присоединяться к этой компании. Все чаще и чаще он выполнял свой интернациональный долг. В консерваторию? Ну раз надо… В зоопарк? Если родина пошлет. В кафе? Ради налаживания сотрудничества…

Вскоре зарубежный коллега оказался третьим лишним. Однажды на волне потрясения от спектакля Марина и Артемий вышли из театра, проводя ток через сцепленные руки. И только потом вспомнили, что забыли иностранного профессора в театре. «Не ребенок. Справится», – решили добрые сопровождающие. Так трио превратилось в дуэт. С этого дня знаток русской истории вечерами сидел в гостиничном номере в одиночестве, считая дни до возвращения на родину. А Марина с Артемием начали писать свой роман.

Впрочем, роман писала одна Марина. Профессор Гурин предпочитал небольшие рассказы. Он достиг в этом известного мастерства, набил руку и отказываться от привычной формы не собирался. Любую связь Гурин начинал с прикидок, как долго она продержится. Ошибался редко. Он, как талантливый писатель, предугадывал количество страниц в своем очередном рассказе.

После первого, обильного и щедрого, выброса чувств Артемий стал наводить порядок в их отношениях, плавно подводя Марину к принятию некоторых правил их общего бытия. Во-первых, полная конспирация. Исключительно в силу того, что связь со студенткой может стоить ему карьеры. Понятно, что режим секретности был общим правилом его амурных дел. Возраст любовницы ничего не менял. Но Марине это было знать необязательно. Пусть чувствует, на какой исключительный риск он пошел ради нее.

Во-вторых, он очень занятой человек. Поэтому встречаться они будут не когда она хочет, а когда он может. Исподволь сквозило, что он, разумеется, хочет видеть ее всегда. И не только видеть. Но возможностей таких у него нет. И уж если он такие возможности изыскал, то она должна быть, как пионер, всегда готова.

Наконец, последнее, но самое важное правило: он женат во веки веков или на веки вечные. Чтоб даже в помыслах не было фаты, совместных кастрюль и пеленок.

Эти правила были многократно опробованы и давали Артемию неизменно прекрасный результат: максимум удовольствий при минимуме тревог. Но важно было точно определить момент для оглашения этих правил. Поторопишься – увидишь, как она «сняла решительно пиджак наброшенный». Нужно дать увязнуть в чувствах, заполонить ими. Затянешь, передержишь ситуацию – напорешься на слезы и истерику, потому что для прекрасной совместной жизни уже куплены чудные шторки. Даму надо подсекать вовремя, как леща на рыбалке.

В случае с Мариной он испытывал затруднение. Он никак не мог определить ее типаж. То в ней просыпалась женщина-праздник, то вставала во весь рост простая «баба», то шла на амбразуру «соратница». Его устраивали все варианты, но тактика требовала определенности.

Однако время поджимало. Марина была инфицирована любовью. Это было очевидно и нестрашно, такая ситуация была для него рутинной. Но одно дело, когда любовью к нему болели юные дурочки или взрослые тетки, с этим он научился управляться. Одни по молодости переживали бурно, но недолго. Других спасал жизненный опыт как «плод ошибок трудных», проще говоря, короста на душе. А тут нагромождение несуразностей: нелепая взрослость, не защищенная жизненным опытом. Ни то ни се. Но откладывать нельзя, можно зайти дальше нужного.

И вот профессор решился на важный, необходимый по его сценарию разговор. Артемий начал лениво, как бы между прочим:

– Подруги твои, надеюсь, не в курсе? Ты же понимаешь, как это может отразиться на моей репутации?

– На твоей? Не знаю, не думала. Меня больше моя репутация интересует.

– В смысле? – опешил Артемий. Такого ответа он еще не получал.

– Понимаешь, влюбиться в преподавателя – это сюжет для дешевых романов. Банально до противности. Я бы предпочла космонавта. Остается скрывать от общественности свой позор, – то ли шутила, то ли говорила всерьез Марина.

Артемий почувствовал себя неуютно. Обидеться? А если она шутит? Будет глупо с его стороны. Рассмеяться? А если она всерьез? Опять глупо будет. Он чувствовал, что Марина переигрывает его. Но сдаваться не собирался. Ладно, с конспирацией потом разберется. Сейчас про «всегда готова» надо договориться.

– Слушай, давай перенесем поездку в Питер. Масса дел накопилась. Как только разгребу, я тебе позвоню, – начал Артемий, понимая, что делает ей больно. «За репутацию получи», – мстительно подумал он. Но радовался недолго.

– Не-е-е, потом там погода испортится, это ж Питер. Я лучше туда сама с друзьями съезжу, а с тобой потом в другое место. В Париж, например, – опять то ли пошутила, то ли съязвила Марина.

– Но мы же мечтали вместе по Питеру погулять. – Незаметно для себя он перешел на просительную интонацию.

– Или бросай дела, или мечтай дальше. – На этот раз шуточных ноток не было. Было похоже, что стукнул воображаемый молоточек, которым заканчивается заседание суда.

Гурин понимал, что надо остановиться, но не мог:

– Ты так говоришь, будто забываешь, что я женат. При всем желании я не могу делать все, что хочу.

– Я отлично помню, что ты женат. Это самое большое твое достоинство. В роли жениха ты бы смотрелся остроумно, но непривлекательно. – Марина утешительно поцеловала его в макушку.

Такого Артемий Гурин не ожидал. «Какое гадкое, прагматичное поколение идет нам на смену!» – думал он по дороге домой. Дойдя до подъезда, решил пройтись еще кружок, потом еще и еще… Не мог успокоиться. Так и зашел в дом с головой, в которой была сплошная каша.

Марина, конечно, блефовала. Тот разговор дался ей очень трудно. Она прекрасно поняла, чего хотел Артемий. Ей отмеряли зону, обносили красными флажками. Вместо океана без краев и границ разрешили плескаться в купальне. Ей стоило огромных усилий сделать вид, что потешается над ситуацией, от которой хочется выть. И пока Артемий нарезал круги на подходе к дому, она пила вино, закрывшись в ванной. Включила кран, просто чтоб бежала вода. Вообще она очень любила воду, любую – в бассейне, в кране, в стакане. Вода смывала муторность с ее души. А заодно и слезы с лица.

На этот раз не помогло. Вторым проверенным средством была Вера, ее подруга. Наверное, странно называть подругой тетечку, которая в матери годится. Но это только по возрасту. По жизненной силе и мудрости Вера годилась ей в дочки. Веру вечно все бросали. Как будто испытывали ее наивность на прочность. Влюблялась Вера регулярно, но безрезультатно. Не случайно получила прозвище «Влюбленная Ворона». Почти чудом было то, что Вера недавно вышла замуж. Кстати, с Марининой помощью. С ее легкой руки в черную дыру Интернета отправилось письмо, после чего из этой дыры вылетел будущий Верин муж. Хотя черные дыры только втягивают, даже лучи не выпускают, потому и черные, тут законы физики дали сбой. Так что вполне логично было называть ситуацию чудом. Правда, для Веры это слово было окутано поэтическим флером, она видело в этом знак судьбы. Ее восторженность, сентиментальность иногда раздражали Марину, но Вера была незлобивой, умела слушать, что немало. Никогда не спрашивала лишнего, не потрошила, не выпытывала. Да и к кому еще пойти? Не к девочкам же в общежитие? То-то радости им будет обсудить личное дело профессора Гурина.

Когда-то Вера закончила тот же университет, где училась Марина, поэтому разговор начался с воспоминаний:

– А такой, с палочкой еще ходил, живой еще? А такая, с буклями на голове? Господи, что же они вели? Только палочка и букли запомнились. Как несправедливо время!

– Вера, в том аквариуме давно поменяли всю воду. Вместе с рыбками. Проректоры и числом, и внешностью на тридцать три богатыря похожи. Работа не пыльная. Самое то для крепких мужиков. Палочки и букли не выдержали конкуренции, – иронично ответила Марина.

– Да, работа не пыльная. А разве бывает в аквариуме пыль? Только грязь. Те же богатыри во главе с дядькой Черномором и приносят, – не пойми про что сказала Вера.

– Грязи везде полно. В такой стране живем, – сказала Марина.

Критическое отношение к своей стране стало такой же визитной карточной ее поколения, как Окуджава для шестидесятников. Вера тоже имела прогрессивные взгляды, но считала, что к ним простительно прийти с годами, это право надо выстрадать в муниципальных поликлиниках. А молодости пристало быть патриотичной. Хотя получалось все наоборот, патриотизм связывался с палочкой и буклями, что ее сильно расстраивало. Поэтому она поменяла тему:

– А красавчик наш? Все в поиске? Господи, как я мечтала о нем в студенчестве. Смешно вспоминать, знала его расписание наизусть, чтобы чаще на глаза попадаться. В буфете старалась к нему в профиль сесть, потому что в анфас я хуже смотрюсь. Влюбчивая была… – тут Вера осеклась, понимая неуместность слова «была».

Решила сгладить неловкость через самокритику:

– Но, к счастью, бог не дал мне эффектной внешности. Я не попала в поле его зрения, потому что была серенькой мышкой. Такой и осталась, кажется… – Это «кажется» было как прошение на опровержение.

И Марина уловила невысказанную просьбу:

– Ну какая же ты серенькая мышка? Ты ворона в ярком оперении. Самая умная птица. Таких рядом с Тауэром туристы подкармливают. За деньги, между прочим. Английские лужайки и умные вороны. Это у нас извращенцы ворон за дур держат, – опять встала на критическую лыжню Марина.

Вера не любила противопоставление «у них» и «у нас». Завязался короткий политический спор. Чтобы прекратить импровизированный митинг, Марина решила вернуться к теме, глубоко ей неинтересной, но зато аполитичной.

– Значит, некий красавчик в храме науки клеил женщин без устали и простоев?

– Марина, не будь такой циничной. Это маляр клеит обои. Или революционер клеит листовки.

– А неотразимый мужчина клеит женщин, – продолжила Марина.

И примирительно добавила:

– Ну ладно, колись, Верунчик. Кто у нас неотразимый мужчина был?

– Молодой преподаватель… Как живой в глазах стоит, а имя вылетело. Вертится на языке… Такое нестандартное имя, изысканное. Можно сказать, утонченное. Ему очень подходило. Сейчас оно в тренде… – мучилась Вера и просила помощи у Марины. – Ну? Так сейчас детей часто называют. Как возвращение к истокам, как возрождение русской культуры. Он будто предвосхитил свое время.

– Микула, что ли? – хмыкнула Марина. Она сознательно дразнила Веру за ее неуемный патриотизм в сентиментальном исполнении.

– Микулами не называют. Даже сейчас. Это еще впереди. Хотя фамилия была вроде Микулы. Она ему не подходила категорически. На старинную кашу смахивала. Ну, вспомни, такую кашу императору Александру III подавали перед крушением поезда. Официант подошел к нему, чтобы сливок подлить, и тут страшный удар, поезд сошел с рельсов… – В словах Веры послышалась угроза долгого исторического экскурса.

Но Марина не первый день знала Веру. Поэтому быстро ее обезвредила. Ее пальцы, никогда на выпускавшие мобильного телефона, моментально отправили в Интернет запрос: «каша, Александр III, крушение поезда». В ответ выплыла «гурьевская каша».

– Микола Гурьев, – собрала воедино Марина.

– Точно! – радостно согласилась Верочка. Ступор памяти был преодолен. – Только не Гурьев, а Гурин. Молодой преподаватель Артемий Гурин. Как я могла забыть? Он только начинал, но уже тогда его называли золотой головой. Не в смысле нимба, а исключительно отдавая должное его уму. Я только тогда поняла, про кого писал Чехов, что у человека все должно быть прекрасно – и лицо, и руки… Хотя про руки Чехов, кажется, не писал, но у Гурина были очень красивые руки, – Веру повело, глаза подернулись поволокой.

Стало понятно, с каким выражением лица она сидела в буфете, удерживая ракурс в профиль.

– И что? Клеил, как маляр? – спросила Марина, вдруг обратив внимание на чаинку в чашке.

– Скорее, как революционер, – пошутила Верочка. – Революционеры идейные, и он тоже. Он искал свою женщину. Знаешь, я его понимаю. Я ведь тоже всю жизнь провела в поиске. И если бы не счастливая случайность, меня так бы и болтало в этом эмоциональном шторме. Правда, он был уже женат. Но это ничего не меняет. Видимо, он был одинок, жена его не понимала.

– А еще его жена была больной и склонной к суициду, – не спросила, а спокойно дополнила Марина.

Все ее эмоции сосредоточились на чаинке, которая упорно не попадалась в ловушку.

– При чем здесь больная? Девочки, которые были с ним на этом этапе его жизненного пути, говорили, что он про жену достойно молчит. Марин, давай я налью новый чай. Что ты там ловишь?

– Нашел? – не отрываясь от ловли чаинки, спросила Марина.

– Кого?

– Свою женщину. Революционеры хоть до революции дело довели. Все какая-то завершенность.

– Мариночка, ты еще такая молодая. Ты не понимаешь, что революцию совершить гораздо легче, чем найти своего человека. Ему просто не везет. Так бывает. Насколько я знаю, он все еще в поиске. У меня подруга в университете работала. Пришла к нему заявление об увольнении подписывать, а он так проникновенно с ней поговорил, про ее жизнь без работы, про радость спокойных будней, про свой сумасшедший график… С этого у них и закрутился роман. Она влюбилась, как девочка. Но, увы, он и тут не обрел счастье. Кажется, они остались друзьями.

Повисла пауза.

– Марина, ну давай я чай сменю. Далась тебе эта чаинка. Я же с тобой о важном говорю, а ты в чай уткнулась. Тебе совсем неинтересно?

Марине было не интересно. Ей было больно. Очень. Вдруг она осознала себя частицей потока, омывающего Гурина. Нет, иллюзий и раньше не было. Понимала, что ее встроили в длинную вереницу имен, но надеялась, что после ее имени будет стоять не противная хвостатая запятая, кривенькая и путающаяся в подножье, а устремленный в небеса, натянутый, как звонкая струна, восклицательный знак. Ей мнилось, что вереница женщин своими вздохами многие годы надувала воздушный шарик, внутри которого спокойно, тепло и радостно парил Гурин. И вот с появлением Марины этот шарик громко схлопнется, напоровшись на пику восклицательного знака, стоявшего после ее имени.

Но лопнул не шарик. Разрушилась картинка с его изображением. Ее линии словно пришли в движение, и вместо вдохновенного эскиза талантливого художника проступили контуры банального украшательства в исполнении посредственности. Таким картинкам цена – рупь в базарный день. Да еще в позорной золоченой рамке толщиной в ладонь. Народ, торопись, покупай живопи́сь! Вот она и купила. Марина знала о себе, что она красива, умна. Затаившись, несла по жизни догадку о своей исключительности. А оказалась одной из многих. И это давило на самолюбие так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Верины воспоминания согнули восклицательный знак в бараний рог, слепили из него жирную запятую. Марина даже не поняла, как это случилось. В рассказе Веры не было ничего ошеломительно нового. Однако то ли этот рассказ упал на почву собственных смутных догадок и тревог, то ли восторженность Веры стала кривым зеркалом, в котором смешно и уродливо отразилось Маринино чувство, но пришло отрезвляющее осознание: не будет никакого хлопка, взрыва, контузии. Не будет и восклицательного знака. Ее имя окажется зажатым между двумя запятыми. Как сильно меняет дело простой знак препинания! Замыкать ряд и продолжать его – это совсем разные судьбы.

Завтра она придумает, что предпринять. Но это будет завтра. А пока можно отдать день на откуп страданию. Лучше всего пойти в бассейн. Там можно плакать сколько угодно, никто не заметит – у всех мокрые лица. Даже подвывать чуть-чуть можно. Гулкость бассейна вой поглотит. Масштаб ее горя явно превосходил размеры ванной. Ей было нужно много-много воды, чтобы растворить в ней свою любовь, поплескаться в ней на прощанье, сгребать руками и толкать ногами это чувство, захлебываться им и плыть, плыть прочь от него. Пока силы не оставят, до изнеможения. А потом выйти из воды, оставляя мокрые следы на кафельном полу. Ничего, следы высохнут. И слезы высохнут. Все проходит. Надо только чуть-чуть потерпеть, подождать. Уже завтра, пока она будет спать, Земля пододвинется в небесном просторе и все будет иным, надо только дотянуть до завтра.

Утром за чашкой чая было принято решение: «Если восклицательный знак невозможен, то за вопросительный я еще поборюсь». Нет, она не позволит скомкать свою мечту в курносую запятую, она сама согнет устремленный в небеса восклицательный шпиль в вопросительную кривую саблю, которой отрежет от себя эту историю.

Ей предстояло смастерить вопросительно изогнутую дугу и повесить на нее колокольчик, мстительно бередящий душу Гурина. Сделать это вовсе не трудно, зная, на какие звуки мира откликается его душа. В мировой какофонии есть только два звука, жадно выхватываемых Гуриным. На остальное у него установлены своеобразные заглушки. Первый звук – это женский голос. Гурин тянул его из пространства с трудолюбием пчелы, собирающей нектар. Он знал все интонации этого голоса. Знал, каким он бывает у грудастых блондинок и очкастых брюнеток, у курящих вамп и рыхлых толстушек. Знал, как он дрожит перед бурей слез, как возвышается в обвинениях и падает навзничь при мольбе о прощении. Словом, при всем многообразии это был единый звук, вариации которого были самой фантастической музыкой для Гурина.

Вторым звуком, возбуждающе действующим на Гурина, был голос его шефа. Его ректора. Или, как сам он называл, его «султана». И еще непонятно, кто мог осчастливить Гурина больше, придав голосу доверительность, дружескую теплоту, – женщина или шеф. Голос ректора действовал на Гурина, как звук трубы на полкового коня. Он летел вперед, выполнял поручения, расталкивал коллег, выбивался из сил, готов был ночевать на работе, чтобы в награду услышать довольные нотки в голосе своего хозяина. А может, если повезет, то и по плечу потреплет, как коня по холке.

Марина знала тайную страсть Гурина сравнивать себя с ректором и мучиться вопросом «Чем я хуже?» Может быть, поэтому он так неутомимо искал женский голос, который шептал бы ему: «Ты – лучший!..» Знойная зависть к шефу испепеляла его. Любовью женщин он компенсировал вечное чувство ущербности при сравнении себя с ректором. И хотя в негласной табели о рангах Гурин стоял очень высоко, возможно, даже на второй позиции после шефа, он прекрасно понимал: это тот самый случай, когда разрыв между первым и вторым подобен пропасти, которую не перепрыгнуть. Иногда забывался, пытался перекинуть через пропасть дощечку, проползти по ней на другой берег. Но ректор, не особо церемонясь, выбивал ее с той же равнодушной решимостью, с которой палач вышибает табуретку под висельником. После таких случаев Гурин впадал в депрессию, долго ходил приниженный и пристыженный и орошал женскими слезами выжженную завистью пустыню. Марина решила поднять этот вопрос до шекспировского уровня, сделать его таким же бессмысленным и болезненным, как тот, над которым ломал голову Гамлет.

Задача одновременно усложнялась и упрощалась тем обстоятельством, что ректор был равнодушен к женщинам. В хорошем смысле этого слова. Когда-то в молодости он, подобно всем его друзьям, барахтался в череде отказов и взаимностей своих сверстниц, писал стихи, думал о самоубийстве и плакал от счастья. Причем с интервалом в пару дней. Но потом женился и облегченно вздохнул. Освободилась масса времени и энергии, которую можно было инвестировать в карьеру. Эта игра показалась ему более азартной и, главное, результативной. К своим пятидесяти годам из женских имен он помнил только, как зовут его жену, дочек и секретарш. И еще пару-тройку тетушек в министерстве, от которых зависело финансирование университета.

Такая страстная игра в карьеру принесла свои плоды. Он был абсолютным падишахом в своем университете. О его снятии не было и речи. Это была монархия, временами смахивающая на диктатуру. В его присутствии сотрудники испытывали сильное волнение и торжественное осознание значимости момента. Простой профессор три дня не мыл руку после рукопожатия ректора. О доцентах и говорить нечего. Они отселялись от жен на отдельные диваны, чтобы переживать в ночи снова и снова сладостные моменты прикосновения ректорской длани.

План Марины был прост, как все гениальное. А решимость его исполнить граничила с одержимостью. Как, впрочем, все, что питается местью. Чувством некрасивым, но весьма действенным.

Надвигался день открытых дверей, на который ректор приходил непременно. По итогам этого дня в фойе университета устраивалась фотовыставка, наглядно доказывающая, что нет большего счастья для старшеклассников и их родителей, чем попасть в эти славные стены. Никаких денег не жалко.

Марина подготовилась к этому дню заранее. Нашла и приголубила фотографа Гену, на котором лежала ответственность за социальный оптимизм выставки. Особых трудов это не составило. Ну в кино с ним сходила, полизала его мороженое, послушала лекцию о будущей эре по образцу «Скоро ничего не будет. Ни живописи, ни графики, только фотография». В приливе благодарности во время мероприятия Гена щелкал Марину, как из пулемета. По счастливому совпадению и по чистой случайности Марина принимала эффектные позы, достойные рекламы дорогого бутика, в непосредственной близости от ректора. Поэтому, когда организаторы выставки стали отбирать фотографии, расхождений у них с Геной не возникло. Административная тетка с нотками раздражения говорила: «Вот тут ректор хорошо вышел, правда, опять эта дылда рядом». А Гена ничего не говорил, он смотрел на фото и потел от воспоминаний о тающем на языке Марины мороженом. Так счастливо устроилось, что добрую часть выставки заняли изображения ректора, в непосредственной близости от которого, буквально в радиусе дуновения парфюма, – яркая, залитая счастьем Марина.

Гурин задумчиво разглядывал снимки. Красавица Марина и рядом, руку протяни – его султан. И оба такие радостные, что скулы сводит. Ерунда, но как-то неприятно. Бред полный, а настроение трещину дало. Надо бы с ней поласковее, что ли. В прошлый раз нехорошо поговорили. «Репутация страдает», «в Питер не могу, занят»… Нет, нужен решительный, шикарный жест. Царский подарок нужен. «Их есть у меня», – взбодрился Гурин. Набрал номер и радостно возвестил:

– Я тут подумал и послал к черту все дела. Питер, ты права, не ждет. Я там такое кафе знаю…

– Дорогой, не дразни. Ты же знаешь, что я за хорошую кухню душу отдам. Но не могу, прости и извини. У меня тетя в Сочи заболела, надо на пару дней слетать. Я позвоню, когда вернусь. Целую, дорогой.

И гудки. Гурин терпеть не мог, когда в разговоре последним было не его слово. В разговорах с женщинами он имел монопольное право нажимать на отбой. Но дело даже не в этом. Он впервые слышал о тетке в Сочи. А вот о том, что на днях там стартует какой-то очередной форум, слышал многократно. Как и о том, что их ректор будет выступать там с очередным планом спасения родины. Страна в этом не особо нуждается, но терпеливо и привычно выслушает очередное экономическое фэнтези. Гурин даже раздел в этот доклад писал про изменение пенсионного возраста. С одной стороны, непременно следует повысить возраст выхода на пенсию. С другой стороны, делать это категорически нельзя. Словом, все как обычно, набор букв, вытащить смысл из которых не сможет ни один дешифровщик.

А в Сочи, как известно, темные ночи… Да нет, бред, не может быть. Марина же его любит. Или нет? Или любила? Или что? Запутался совсем. Сейчас решительно позвонит и выяснит. Трубку не берет? Это что-то новенькое. А, вот, сообщение пришло: «Потом перезвоню». Когда потом? Что она себе позволяет? Гурин кипел и искал информацию в Интернете, сколько дней продлится форум. Он связал это «потом» с его окончанием. И был прав. Марина позвонила ровно на следующий день после того, как в Сочи заглохли аплодисменты по поводу «научно обоснованных стратегий развития страны», включая советы по изменению пенсионного возраста.

– Ну как там дела? Помогла? – подчеркнуто небрежно спросил Гурин.

– Да, дяде намного лучше стало, хорошо, что съездила.

Гурин еле удержался, чтобы не предъявить «тетю». Он точно помнил, что болела сочинская тетя, но вовремя спохватился. Впихнул эту подробность назад в горло, подавился ею, закашлялся и суетливо полез за платком. Если начнет копать под тетю, то все, это конец, нужно делать оргвыводы из этой истории. А так еще можно потянуть, отыграться, взять реванш. Потом, конечно, бросить эту счастливую обладательницу несметных полчищ дядь и теть. С каким наслаждением он ее бросит – грубо, жестко, чего никогда себе не позволял. Но сначала надо оттянуть одеяло на себя. Любой ценой. Даже чрезвычайной.

– Марина, хочешь на Новый год в Питер поехать? Прямо заколдованный город – вроде рядом, а доехать никак не можем…

– После солнечного Сочи в туманный и плаксивый Питер? Щедрое предложение, – хмыкнула Марина.

– Ну тогда давай в Сочи. Дядю навестим.

– Я подумаю.

– Нет, ты сейчас скажи, мне же билеты брать.

Гурин знал, что такое нетерпение позорно, но он потом за все посчитается. «Отольются кошке мышкины слезки» – почему-то вспомнилось из детства. Противно вспомнилось, потому как выходило, что она – кошка, а он – мышка. Дурацкий расклад. «До чего дошел: детские потешки анализирую», – укоротил себя Гурин.

Тем временем надвигался юбилей университета. Гурин сбился с ног, разыскивая показательных выпускников, готовых оказать альма-матер моральную или материальную помощь. Все норовили ограничиться памятным адресом или словами благодарности, предлагая произнести их со сцены со слезами в голосе. Гурин же пытался развести их на деньги, лаская слух словами о спонсорстве, меценатстве, филантропии и просто щедрости. Между деканами шло негласное соревнование: кто больше соберет? Чей факультет принесет в копилку университета больше добровольных пожертвований? И Гурин явно лидировал, будто в прошлой жизни он был сборщиком податей. Султан похвалит, может, даже грамоту выпишет.

В этом приподнятом настроении он пришел на торжественный вечер. Высшее руководство расположилось на сцене, а простые профессора и студенты делили места в зрительном зале. Ректор, как и положено, занял кресло по центру сцены. Гурину достался удобный стул по левому флангу. «Кому – кресло, кому – стул», – привычно посчитался с ректором Гурин. Но в целом все было прекрасно. Сейчас найдет Марину и – была не была! – подмигнет ей. А что? Один раз живем. А вот и она. Сидит в первых рядах, вызывающе красивая, черт бы ее побрал. Все-таки жалко такую бросать. Может, и не было ничего в этом Сочи. Ну если и было, так прошло. Вот прямо сейчас и подмигнет. Вот сейчас. Но не выходит. Не пересекаются взглядами. Да куда она смотрит? Артемий неотрывно глядел на Марину, а та – строго по центру, ни разу не скосив глаза на левый фланг. И не просто смотрела, а жила лицом: то улыбалась, то смущенно отводила взгляд, то прыскала, как будто ей показывали что-то смешное. Гурин стал косить туда же, но с его места лица ректора было не разобрать. Наглая и бесстыжая Маринка до того увлеклась, что послала в центр сцены едва заметный воздушный поцелуй. Видно, в Сочи и вправду темные ночи. Гадкая девчонка! Ну чем он хуже? К положению ректора, его деньгам и авторитету прикладывалась еще и красавица Марина. Это была козырная комбинация, на фоне которой Гурин чувствовал себя ничтожным, ненужным и несчастным.

Вечер для этого трио завершился по-разному. Гурин крутил сложные маршруты по городу, выбирая самые безлюдные места. Сушил глаза на ветру, не позволяя слезам прорвать дамбу век. Порвал билеты в Питер и мстительно разметал обрывки по ветру. Примкнул к компании полубродяг и пил с ними «за новую наложницу султана». Собутыльники прониклись уважением к такому витиеватому тосту и на всякий случай пили не чокаясь. Домой Артемий Гурин пришел под утро и рухнул в постель как подкошенный. На следующий день написал заявление об уходе по собственному желанию.

Ректор, оторвавшись к концу торжественного заседания от своих бумаг, спокойно уехал домой. К жене и новым, еще не прочитанным документам. На следующий день был неприятно удивлен заявлением декана Гурина, попытался поговорить с ним, но получил в ответ нечто невразумительное: «Вы все прекрасно понимаете. К чему этот спектакль?» Сдурел, видать, на почве трудового рвения. Отработанный материал, однако. Заявление подписал и тут же забыл про любимого декана. Бывшего декана.

Марина протанцевала весь вечер с фотографом Геной, напилась дешевого портвейна в студенческой общаге и пришла ночевать к Вере. Плакала, блевала, скулила, но потом все-таки заснула. Сначала на плече у Веры, а потом и в кровать переползла. Утром проснулась хмурая, серая, но с сухими глазами. Вместо приветствия сказала только: «Знаешь, какой вкус у мести? Вкуса говна». Ну зачем так грубо? Вообще-то, по сути, Вера была с ней согласна. Хотела обсудить эту мысль подробнее, с опорой на русскую и зарубежную литературу, но не вышло, ночная гостья уже ушла.

Марина шла по утреннему городу и, разглядывая себя в витринах, замечала, что ее ровная спина, всегда вытянутая вверх наподобие восклицательного знака, сгорбилась, ссутулилась, превратившись в знак вопросительный.