Филадельфия – Принстон, штат Нью-Джерси,
27 сентября 1979 года, четверг.
Анджей Заброцкий
Когда мы забились в автобус, Сергей издал какой-то неопределенный возглас – нечто среднее между мычанием и вздохом – и облегченно откинулся на сиденье, чтобы тут же задремать.
– Ну-с, – осведомился я, разворачиваясь обратно к Кейт, – о чем мы там спорили?
– По-моему, проще перечислить, о чем мы не спорили, – фыркнула американка. – О погоде.
– Ага! – ухмыльнулся я. – Низко пошла.
– Не поняла?
– Старый-престарый гарнизонный анекдот. Не в меру, – я замялся, – как бы это сказать, ретивому поручику более опытные коллеги объясняют, что при знакомстве с барышней лучше всего говорить о чем-нибудь нейтральном, например, о погоде, о птичках… Итак, картина маслом: вдоль реки неспешно прогуливается симпатичная барышня с крохотной собачонкой на поводке. Подходит поручик, мощным пинком отправляет собачонку на противоположный берег, провожает ее взглядом, после чего, повернувшись к барышне, заявляет: «Низко пошла. К дождю, наверное!»
Кейт прыснула. Я изобразил шутовской поклон.
– Позвольте представиться – поручик Ржевский.
– Очаровательная, э-э, шутка, – заявила Кейт и, не удержавшись, подпустила шпильку: – Отлично характеризует ваших военных.
– Ну да, конечно, – обиделся я. – Американские военные так не поступают.
– Любой американский военный, – мстительно сообщила Кейт, – посмевший поступить подобным образом, был бы немедленно линчеван членами общества защиты животных. А что ж это ваши любители животных за козлов не вступились?
– Слава богу, нам это пока не грозит, – улыбнулся я. – У нас в Сибири действует только общество защиты человека от животных.
– Конечно, у вас же, как это, frontier цивилизации, дикие края.
– Ага, – кивнул я, – помню, как-то у нас… в каком же году это было… А, в семьдесят первом, тогда еще снегу намело меньше обычного – только до второго этажа. Так вот на городового, что на углу улицы стоял, белый медведь напал.
– Неужели? – ледяным тоном переспросила Кейт.
– Именно, – не моргнув глазом подтвердил я. – У нас тоже все удивлялись. Обычно городовых только тигры таскают, ну, иногда гималайские медведи, когда зимой с гор спускаются, но чтоб белый… Такого даже старики не помнили.
– Вот что, мистер сибирьяк, – произнесла Кейт. – Кончайте мне… заливать водку в самовар. Подобных охотничьих баек мне наплетут в любом, – она кивнула на окно, – здешнем домишке по дюжине за никель.
– В здешнем домишке? – Меня явно несло, но я уже ничего не мог поделать – квасной патриотизм пер из меня как на дрожжах. – Да, да разве можно сравнивать эту вашу… аграрно-окультуренную зону и тайгу?!
– Тай-гу, – медленно, словно пробуя слово на вкус, повторила Кейт. – А с чем же можно сравнить эту вашу… сибирские джунгли?
– Сравнить? – Честно говоря, вопрос Кейт застал меня врасплох. Сравнить стихию можно разве что… с другой стихией.
– Тайга похожа на океан. Или на горы. На степь. Когда от одного края неба до другого – ты один. На десятки, да что там, на сотни верст вокруг – одна человечья душа.
– Страшно?
– Страшно? – переспросил я. – Да, пожалуй, нет. Понимаете, не скажу за всех, но у меня и у некоторых моих друзей выработался особый, философский, наверное, подход – очень простой. Все мы когда-нибудь умрем. И тот, кто боится смерти, и тот, кто с ней регулярно здоровается за руку.
Я почувствовал, что сбиваюсь на высокую патетику, и смущенно добавил:
– Может, конечно, это просто оттого, что в наши молодые годы смерть еще не воспринимается как что-то реальное.
– Вы очень забавный человек, Анджей, – задумчиво сказала Кейт. – Интересно, а чего вы вообще боитесь?
– Забавный?
– Нет, сорри, не то слово, – странный. Так как насчет вашего личного любимого страха? Темнота, пауки?
– Нет, ну что вы! Темноту я вообще люблю, серьезно. Особенно в детстве, я в ней прятался. А пауков нас есть учили.
– Мой бог, какая мерзость!
– Нет, на самом деле все не так уж страшно, – «успокоил» я Кейт. – Некоторые очень даже вкусные. Просто привыкнуть надо.
– Надеюсь, мне ни к чему такому привыкать не придется! – Бедную американку аж передернуло от перспектив подобного угощения. – Слава богу, я пока живу в цивилизованной стране, а не среди каких-нибудь аборигенов.
Тон Кейт ясно намекал, что под «какими-нибудь» аборигенами имелись в виду явно не австралийские.
«В этой фразе по меньшей мере две ошибки, – угрюмо подумал я. – И первая – то, что эту страну удостоили эпитета «цивилизованная», которого она явно не заслуживает».
– Можно подумать, у вас нет курсов выживания.
– Есть. Но на них учат, как дать о себе знать, если с вами произошло несчастье. И только в крайнем случае – как выбраться к ближайшему жилью.
– Странная, однако, программа для курсов выживания, – хмыкнул я. – Посмотрел бы я на их выпускника – как бы он выбрался, скажем, с Устюма, не пользуясь подножным кормом?
– Ну, знаете…
– Послушайте, а что это я все о себе да о себе? – Я решил попытаться сменить тему разговора, пока мы с Кейт не рассорились окончательно. Тем более что на внятную формулировку моих страхов уйдет где-то час с лишком. – Ей-же богу, я ведь не настолько интересная личность. Как вы там сказали: родился, учился… Даже послужить толком не успел. Вы-то уже вон где…
– И где же я, по-вашему? – осведомилась Кейт.
В ее тоне мне почудились какие-то тревожные нотки – так, дальние отзвуки набата, но к чему именно они относились, я определить не смог и продолжил:
– Ну как же. Вы-то уже офицер. Да еще и в таком, я бы сказал, перспективном для карьеры месте – отдел по связям с общественностью. – Я вздохнул. – Нам бы, кстати, такой отдел тоже не помешал. А то иной раз как почитаешь в газетах криминальную хронику, так враз мороз по коже продирает.
– Да я… – прямо-таки взвилась Кейт. – Если хотите знать, господин русский, я бы уже могла иметь собственное дело. Или по крайней мере быть младшим компаньоном в какой-нибудь солидной адвокатской конторе. Четыре проклятых года зубрила, получила диплом с отличием – а женщине, знаете ли, его дают куда как менее охотно, – и все псу под хвост! И, что самое обидное, не по собственной же дурости, а из-за одного… А-а, чего уж там!
– Ну все-таки, Кейт, – примирительно начал я. – Я, конечно, понимаю, что у вас государственная служба не пользуется таким почетом, но все же…
– Я в копы подалась, можно сказать, от отчаяния, – продолжала Кейт. – В адвокатуру мне дорога была перекрыта напрочь: корпоративная солидарность – вещь непрошибаемая. А тут как раз Форд начал проводить свои реформы, и департамент полиции объявил набор лиц с юридическим образованием. Двухмесячные курсы, значок детектива – и вперед. Да. Четыре года назад это было.
– Ну, я и говорю – карьера!.. – Я все еще не понимал, что именно пытается втолковать мне Кейт.
– Карьера?! Да меня запихали в этот bloody отдел по связям в качестве наказания! Дыры гнуснее не нашлось!
Я затравленно оглянулся по сторонам. С соседних кресел на нас уже оглядывались, но недоуменные выражения лиц явственно свидетельствовали, что враждебными языками добропорядочные американские граждане не обременены. Щербаков же старательно делал вид, что изучает ползущий за окном пейзаж.
– Впрочем, – добавила Кейт, остывая, – надо сознаться, в своем провале в полиции виновата целиком сама. Здесь меня никто под ногу не пихал, по крайней мере, не больше обычного.
– Если не секрет, что ж вы такого страшного сотворили?
Прежде чем ответить, Кейт достала из сумочки пачку сигарет и зажигалку. Я поспешно встал и распахнул, точнее, выбил приржавевшую намертво створку.
– В общем, – Кейт сделала несколько судорожных – другого слова не подберу – затяжек, – ничего особенного. Пристрелила одного… козла, не имея достаточных на то оснований.
Я сглотнул.
– В… самом деле?
– Ну, – Кейт лихорадочно затянулась еще пару раз и удивленно уставилась на подбирающийся к фильтру огонек, – у меня лично основания были, но комиссия по внутренним расследованиям сочла их недостаточно вескими.
– Мгм.
Это было все, что сумел выдавить я в ответ. М-да, по части мин-сюрпризов Кейт, как, впрочем, и вся остальная Америка, была неистощима.
– Мадемуазель Тернер, – внезапно ожил затаившийся позади нас Щербаков. – Не просветите ли, что это за странная деталь местного пейзажа? – И, после небольшой паузы, добавил: – Если, конечно, это не военный секрет.
Я сунулся к окну и узрел ряды проволочных заграждений – не такая, кстати, большая здесь редкость – и смотровые вышки весьма специфического вида. Действительно, похоже на военную базу или, учитывая систему заграждения, направленную скорее для предотвращения побега изнутри, нежели проникновения снаружи, на каторжный урановый рудник. Хотя какие, к черту, рудники в четверти часа езды от города?!
– Ах, это! – Кейт скорчила презрительную гримасу. – Один из хайнлайновских лагерей. Похоже, заброшенный.
– Тогда понятно, – изрек Сергей, вдавливаясь обратно в сиденье.
Я покосился на него, потом перевел взгляд обратно на Кейт.
– Мне непонятно, – сообщил я ей. – Рассказывайте.
– А что, собственно, рассказывать? – искренне удивилась она.
– Что это за лагеря такие? – уточнил я. Кейт устало вздохнула.
– Вы когда-нибудь слышали такую фамилию – Хайнлайн? – ответила она вопросом на вопрос. – Эр-Эй Хайнлайн, адмирал морской авиации?
– Точнее, адмирал в отставке, – кивнул я. – И не надо, пожалуйста, произносить эту фамилию с таким пафосом. Может, как говорил унтер Кащенко, в вашем болоте он и фигура, но с нашей сопки – вовсе даже так себе. – На самом деле Кащенко выражался куда более затейливо, но воспроизвести эти эпитеты даме я не рискнул, даже будучи в раздражении. – Приходилось читывать пару его статей во французских журналах. Да и наши, кажется, переводили. Занятно. Хотя, по-моему, его иногда слишком уж… заносит.
Кейт скрипнула зубками.
– Так вот, – продолжила она, – после аргентинской войны, которую мы…
Я начал открывать рот, но натолкнулся на совершенно бешеный взгляд голубых глаз, и язык мой совершенно самостоятельно выкрутился в «не совсем удачно закончили».
– Продули вдрызг!.. Адмирал выдвинул идею, что разгром произошел по вине совершенно недостаточной подготовки военнослужащих.
– Что, в общем-то, верно…
– И что для устранения этого недостатка необходимо всячески усилить эту самую подготовку, а особенно допризывную.
– Что тоже логично, – осторожно заметил я.
Меня не покидало смутное чувство, что вот-вот прямо сейчас я услышу нечто ужасное. Все эти хорошие идеи… известно, куда ведет вымощенная ими дорога. У нас на Руси подобные мыслишки тоже сплошь и рядом выводят в жизнь через известное место, но последствия облегчает то, что приказ на выполнение доходит до последней инстанции, а та преспокойно идет спать.
– Логично, мать вашу?! – взорвалась Кейт. Я судорожно втянул голову в плечи, краем сознания удивившись отсутствию свиста разлетающихся осколков.
– В эти гребаные лагеря, – продолжала шепотом орать Кейт, – загребали всех, кто мог самостоятельно ползать от кровати к двери. На месяц в год, начиная с четырнадцати. И измывались над ними так, что и в страшном сне не привидится. Эти сумасшедшие кроссы по грязи, еда никакая – вечно полуголодный, сержанты-садисты – где они только набрали столько психов? – муштра с утра до вечера. Сколько ребят оттуда калеками повыходило. Мне знакомые мексиканцы рассказывали, что они лучше год в нормальной тюрьме отсидят, чем один месяц в этом аду.
Кейт нервно затянулась очередной сигаретой.
– Мне еще повезло, – добавила она, – что популяры тогда были не в чести, а о Форде с его идеями равноправия полов и вовсе почти никто слыхом не слыхивал. А то как пить дать загремела бы в какой-нибудь батальон по поднятию морального духа.
– Да уж, – совершенно искренне посочувствовал я. – Сущий кошмар.
Кейт с подозрением уставилась на меня.
– У нас-то все намного легче, – продолжал разглагольствовать я. – Всего-то три недели летом. Ну, правда, еще по неделе в квартал, так что за год как раз полтора месяца набегает.
– А?
Господи, как все-таки радостно услышать этот звук от кого-нибудь другого!
– И кроссы. Сколько они там бегали?
– По две-три мили каждый день, – автоматически ответила Кейт.
– Это пять-десять верст, – уточнил я. – Ну да, за неделю далеко убежать можно. А у нас всего-то раз в неделю. Верст пятнадцать… по лесу… в полной выкладке… за три часа.
Впрочем, на действительной лесные пробежки мы довольно быстро начали любить. После того как наше доблестное командование решило побаловать нас разнообразием. Воистину велика Россия, да и пустыня Гоби немаленькая. Сверху – 40 в тени, да поди ж ты найди эту тень. Снизу – песочек. А после первых ста метров этот песочек уже везде – в обуви, в глазах, в ушах, даже в… Короче, везде!
И тенистый лес после этого – райские кущи.
– А вот с едой – это они, конечно, зря. Я понимаю, что стандартный армейский рацион – это конина с крольчатиной, пятьдесят на пятьдесят, но все же…
– Как-как? – Кейт все-таки купилась на эту апокрифическую армейскую шутку, чем я не замедлил воспользоваться.
– Ну, как же, стандартная пропорция – пятьдесят на пятьдесят. Одна лошадь, один кролик. Вот нас кормили баранами.
– Похоже, – процедила Кейт, – ваши повара переборщили… слегка.
– Переборщили? – возмутился я. – Это еще очень слабо сказано. Мы эту баранину во всех видах… ели. Просто удивительно, чего с ней выделывал наш полковой кашевар Круль, пытаясь добиться только одного – чтобы она не была похожа на баранину. Мы тогда живо поняли матросов печально известного первого «Потемкина». До бунта, правда, дело не дошло – начались занятия по индивидуальному выживанию, и всем резко стало не до меню. Поймал лягушку – скажи спасибо, что в желудке не хлюпает. Лягушки, между прочим, у наших союзников деликатесом считаются, а вы, дурни, их за так трескаете. И слизни тоже. Где слизней взять? Найдете!
– Бедный мальтшик, – с совершенно непередаваемой интонацией, что-то вроде полувсхлипа-полувзвыва, произнесла Кейт. – Как же над вами измывались.
– А ведь самое смешное-то, Кейт, – с ухмылочкой заключил я, – что всем этим жутким издевательствам мы подвергали себя абсолютно добровольно. Более того, с радостью.
Самое смешное, что это действительно правда. Может, мы были по-детски наивными, задуренными романтической дребеденью, которую из нас так успешно выбивали фельдфебели, мальчишками, так отчаянно пытавшимися доказать самим себе, что мы тоже можем! Чуть похуже, чуть менее ловко, но тоже можем так прыгать, стрелять, взрывать – ведь мы еще тогда не понимали, какие реки пота да и крови стоят за этим.
Но, ей-же богу, это были лучшие дни всей моей жизни!
– То есть как это «добровольно»?!
До этого момента мне не приходилось лицезреть ошарашенную Кейт. Удивленную, разозленную, злобно-усталую – но не пораженную до глубины души.
– Понимаете… – Я замялся. Очень трудно подобрать слова для объяснения того, что сам почитаешь естественным, как умение дышать. – У нас очень маленькая армия. Серьезно. То есть численно она не такая уж маленькая, но сравнительно с масштабами страны… Пятьсот тысяч на пятьсот миллионов – это мало. И комплектуется она исключительно на добровольной основе, причем добровольцев этих столько, что для прохождения срочной службы приходится выдерживать конкурс.
– Как?!
– В мой год было четыре человека на место. Правда, – сознался я, – мы все-таки достаточно известное подразделение. Не гвардия, не Пятая Берлинская, но все же. Так что отбирать есть из кого. Конечно, те, кто проходил базовую подготовку, как я, имеют преимущество. Но мы-то городские, а из уездов приходят парни, которые с шести лет на охоту с дедовской берданкой ходят. Мы – обученные, зато они к тайге куда ближе.
– У вас что, так много платят военным?
– Платят достаточно, – согласился я. – Но заработать по-другому быстрее и проще. При том, что резервисты вообще почти ничего не получают. Мне моих на бензин не хватало. И без риска, что пошлют на какую-нибудь А… – Я вовремя осекся.
– Тогда я ничего не понимаю, – созналась американка. – Что же вас привлекает в этой вашей армии? Возможность карьеры? Слава?
– Нет…
Мне прямо-таки мучительно не хватало слов.
– Как бы вам это объяснить попонятнее…
– Объясняйте как получится! – вспылила Кейт.
– Ваш народ, – начал я, – насколько я успел понять, иначе воспринимает армию. Ваша страна… она создана на захваченных у индейцев землях, причем захватила их не армия, а отдельные поселенцы, по десятине, по кусочку. И независимость вашу добыла не армия – ее тогда еще не было. Считать за нее отряды восставших селян – глупо, единственными серьезными военными там были французские добровольцы. А больше вашей армии и гордиться-то особенно нечем – ну, разве что парочкой мексиканских войн. Простите, но резню индейцев и участие в братоубийственной войне цивилизованному человеку трудно счесть поводом для почестей. А серьезных врагов у вас не было со времен той самой войны за независимость.
Поэтому, – продолжал я, – ваши граждане воспринимают военною службу так же, как любую другую. Просто способ заработать на жизнь. Только платят мало, а риска несравненно больше, а раз так – значит, работа эта постыдная, и идут сюда только те, кто не сумел проявить себя на другом поприще. Это ведь я про офицеров говорю, а не про мобилизованных, да к тому же насильно, рядовых. С этих вообще взятки гладки. А у нас… Военный в первую очередь воспринимается как защитник Отечества. Это нельзя купить за деньги.
– Значит, все-таки слава, – подвела итог Кейт. – Почет быть пешкой в имперских играх.
– Может, и так, – согласился я. – А вы не находите, что быть солдатом великой империи почетнее, чем маршалом республики Сан-Марино?
– Нет, не нахожу! – отрезала Кейт.
Я тяжело вздохнул. Ну как ей объяснить, что кровь, которую смывал прибой с коралловых рифов, была пролита не за конкретную низенькую избенку в уезде Недород или тесную квартирку лондонских доков. Есть еще что-то такое…
Родина, ojczyzna, Vaterland, la belle France – только вот не знаю я такого слова в английском. У англичан есть их Britain. А у штатников? Хоумланд? Не смешно.
– Уж сотый день врезаются гранаты, – тихо, одними губами прошептал я, – в Малахов окровавленный курган. И рыжие британские солдаты идут на штурм под хриплый барабан.
Нет, я не сумею найти таких слов.
Ни писем, ни вестей.
Как не проси их,
Они забыли там, за семь морей,
Что здесь, на самом кончике России
Живет поручик с ротой егерей.
А Кейт не поймет. Сейчас – не поймет.
Что защищать? Заржавленные пушки,
Две улицы то в лужах, то в пыли,
Косые гарнизонные избушки,
Клочок не нужной никому земли?
Но все-таки ведь что-то есть такое,
Что жаль отдать британцу с корабля?
Он горсточку земли растер рукою:
Забытая, а все-таки земля.
– Что это вы бормочете, Анджей? – озабоченно спросила Кейт.
– А? – Я очнулся. – Ах, это… это так… просто. Абсолютно непереводимая игра слов.
Еще раз оглянулся на уплывший вдаль лагерь. Смешные эти янки. Нас-то хорошо гоняли на учениях…
