Демарко мог связаться с исправительной колонией по телефону, но тогда бы он лишился повода не ехать домой. Дом был серый, как небо, и пахло в нем затхлостью могилы. Получасовая поездка до Албиона обеспечила сержанту не только ощущение движения, некоего прогресса, но и время для осмысления новой информации. Намек Нейтана на поэта мог завести его в тупик, но Демарко почему-то был уверен в обратном. Смутное беспокойство, терзавшее его со смерти Хьюстона, теперь угасло; бесформенные мысли, бродившие в его мозгу, перестали давить на черепушку. Сержанту вдруг сделалось очень легко. День стал казаться светлее, а воздух свежее. Что-то изменилось от откровений Бриссена. Туман недопонимания начал рассеиваться.

Демарко надеялся, что его примет сам начальник колонии Вудз, с округлым лицом и крепким, мускулистым телом ищейки. Но Вудз взял отгул. И сержанта встретил его новый зам – некрупный человек среднего роста по имени Галлагер. Демарко он напомнил роботизированного чихуахуа – все его движения были быстры и точно выверены, но каждому из них предшествовало пятисекундное оцепенение, во время которого его мозг переводил все внешние импульсы в бинарный код. Но просьба Демарко ничем не отличалась от обычного канцелярского дела и не требовала южноафриканского темперамента кунхаунда. Присев возле фикуса в горшке, Демарко наблюдал, как Галлагер ищет нужные ему сведения в компьютере.

– По информации, имеющейся у нас на сегодняшний день, – заговорил наконец Галлагер, – Дентон вел двухнедельные курсы стихосложения пять раз, в июне и январе. И опять стоит у нас в графике в начале января.

– А списки заключенных, посещавших его занятия, у вас есть? – поинтересовался Демарко.

Галлагер снова уставился в компьютер, прокручивая страницу вниз.

– Карла Инмана в них не значится. Этот заключенный не посещал занятия Дентона.

– Никогда? Он не ходил ни на один из пяти курсов?

– Совершенно верно, – подтвердил Галлагер.

Демарко откинулся на спинку кресла. И отстранился от фикусового листа, щекотавшего ему ухо.

– А вы часом не знаете, не имел ли профессор Дентон иных контактов с заключенными? Возможностей для личных встреч?

– Это маловероятно, – отозвался Галлагер. – На каждом занятии всегда присутствуют два охранника. А количество человек в группе обычно колеблется от семи до двенадцати. Не больше.

– А записи о посещении заключенных тоже заносятся в компьютер?

– Да, сэр, конечно.

– Вы не посмотрите, Дентон не подавал когда-либо заявку о разрешении на посещение Инмана?

– За последние два года – подойдет?

– Просто замечательно.

И снова Демарко пришлось ждать. «А дома Галлагер все делает так же механически? – подумал сержант. – Интересно, у него есть жена, дети? Держит ли он дома собаку?»

– Никаких заявок не зафиксировано, – подал голос Галлагер.

– Никаких занятий, никаких посещений. Никаких личных контактов, насколько вы можете установить. – Хлопнув руками по коленям, Демарко встал, подошел к столу Галлагера и протянул ему свою руку: – Спасибо. Я очень ценю вашу помощь.

Просидев неподвижно несколько секунд, Галлагер тоже поднялся и пожал протянутую руку.

Неожиданная теплота и крепость пожатия удивили сержанта.

– Вам по душе ваша работа? – спросил он Галлагера. – Сколько вы уже здесь? Месяцев пять?

– Да, сэр. Пять месяцев без одной недели. И работа мне нравится.

– Две тысячи заключенных. Это такая ответственность!

– Еще какая, – поддакнул Галлагер и добавил, как будто сержант этого ждал от него: – Но приятная.

И тут Демарко вдруг понял, почему Галлагер выглядел таким неестественным: «Да он же боится. Боится до смерти, что сделает что-то не так!»

– А что, если мы с вами выпьем как-нибудь по кружечке пивка! Как вы на это смотрите?

– Это было бы здорово, сэр, – моргнул Галлагер.

– Зовите меня просто Райан. А «сэра» оставьте для своего начальника.

– Угу, – хмыкнул Галлагер. И спохватился: – Нельсон.

– Так вас зовут друзья?

– Нет, друзья зовут меня Джей-Джей.

– Елки-палки, а каким боком Джей-Джей к Нельсону Галлагеру?

Заместитель начальника колонии улыбнулся и зарделся как девушка:

– Нельсон Джеймисон Джейром Галлагер. Братья моей матушки.

– К счастью для вас, их у нее всего два.

– Уж это точно!

Около полуночи смутное беспокойство снова вернулось к Демарко. После беседы с заместителем начальника колонии сержант сумел убедить себя в том, что зазря потратил время на поездку в Албион и тюремные курсы стихотворчества не имели никакого отношения к тому, что учинил Инман. И мотивы этого человека объясняли слова, брошенные самим Демарко в кабинете Боуэна: «Карл Инман? Он ненормальный!» Все попытки познать логику иррационального мышления были бессмысленны. От этого любой нормальный человек мог свихнуться сам.

Заглушить разочарование сержанту помогли двести грамм виски «Теннесси» и монотонный гул телевизора в темной комнате. Но стоило Демарко заползти в постель и уставиться в окружавшую его темноту, навязчивое беспокойство снова его затерзало. Причем так сильно, будто кто-то против его воли стал ковыряться у него в мозгу. Сержант потрогал голову. Почесал ее. И даже потер костяшками пальцев. Но его смутной тревоге все было нипочем. Она отступала секунд на десять-пятнадцать, а потом снова накатывала на него. И чем четче Демарко ощущал эту тревогу, тем явственней он сознавал, что природа ее совсем не физическая. Ее причиной была неготовность или нежелание Демарко признать верным свое собственное объяснение поведения Инмана. «Может, я чувствую себя уязвленным из-за того, что Инман пришел за мной? Все дело в этом?» – терзался сержант. Он не сожалел о том, что всадил пулю в этого выродка. Но он очень жалел, что поспешил это сделать. Ему надо было задать Инману еще пару вопросов: «Зачем ты пришел за мной? Почему ты убил Бонни?»

Безответная темнота не приносила ему облегчения. Через некоторое время Демарко вернулся в гостиную, подлил виски в бокал, снова включил телевизор и опустился в любимое кресло. На канале 262 он нашел старый черно-белый фильм «Печать зла», в котором Чарлтон Хестон играл мексиканца, Орсон Уэллс – продажного копа, а Марлен Дитрих – шлюху. Демарко убавил звук, чтобы слова были слышны, но не разборчивы. И позволил ночи окутать себя. Теперь шума и света было довольно, чтобы заглушить его беспокойство. И виски вполне достаточно, чтобы забыться во сне.