Может показаться, что, упоминая пунктик Майка насчет рыжих и исходный код в одном абзаце, я призываю читателей не обращать внимания на трещину в фундаменте, на зияющую пропасть в моих рассуждениях об интенциональности – на проблему исходной интенциональности. Термин предложил Джон Сёрл (1980), и четкое различие между исходной и производной интенциональностью, на первый взгляд, кажется интуитивно понятным и даже глубоко убедительным. Доктрина об исходной интенциональности гласит, что, хотя ряд артефактов может обладать интенциональностью, производной от нас (к примеру, книги и фильмы, компьютеры и дорожные знаки), существует также исходная (или внутренне присущая) интенциональность, которую нельзя считать производной. К примеру, напечатанные на этой странице слова говорят о философии только потому, что мы, способные читать и писать на русском языке, обладаем представлениями и убеждениями о философии, которые умудряемся передать, используя следы чернил, однако без нас, пользователей слов, эти знаки вообще ни о чем бы не говорили. Наши мысли и убеждения, напротив, значат то, что они значат, вне зависимости от наличия неочевидных пользователей; они демонстрируют исходную интенциональность и служат источником производной интенциональности многих наших артефактов. К этим артефактам относятся не только слова, предложения и книги, но и карты, фильмы, картины, знаки, символы, диаграммы и другие технические изображения, а также – что особенно важно – компьютеры. Где бы вы ни держали свой список покупок – хоть на клочке бумаги, хоть на смартфоне, – он говорит о продуктах только потому, что вы определенным образом используете символьные структуры и интерпретируете их для подкрепления своего желания купить продукты и убеждения, что идти за ними нужно в супермаркет, причем это желание и убеждение говорят о продуктах более непосредственным образом. Аристотель назвал Бога недвижимым двигателем, а эта доктрина называет нас неозначенными означивателями.

Можно согласиться с Сёрлом, что ничто не обладает внутренней интенциональностью просто в силу своей физической формы или других подобных свойств. Если по невероятному совпадению форма

проявится в следах различных минералов на каменистой поверхности Марса, ее нельзя будет (“саму по себе”) считать объявлением о раздаче алкогольного напитка, как бы читателям-землянам ни хотелось интерпретировать ее таким образом. Форма не будет говорить ни о чем, несмотря на первое впечатление. Если какие-то сложные события и объекты мира говорят о других вещах, должно быть, они каким-то образом черпают свою очемность из репрезентации и интерпретации интециональных систем, состояния которых (убеждения, желания, состояния ума) уже обладают некоторой интенциональностью.

Вопрос в том, все ли обладает исходной интенциональностью! На первый взгляд, может показаться очевидным, что нечто должно обладать исходной интенциональностью, поскольку производную интенциональность необходимо от чего-то произвести. Первым кандидатом на обладание исходной интенциональностью стало бы человеческое сознание. Неудивительно, что ряд уважаемых философов, которые в остальном категорически расходятся с Сёрлом, например Джерри Фодор и Сол Крипке, тем не менее соглашается с ним на этот счет. Они – и многие другие, разделяющие эту точку зрения, – полагают, что человеческое сознание (или его психические состояния) обладает исходной интенциональностью и этим радикально отличается от контролируемых роботами систем.

Они все откровенно ошибаются. Да, ошибаются. Я не шучу. Учитывая неоспоримую привлекательность разграничения исходной и производной интенциональности, любая попытка дискредитировать эту теорию рискует быть опровергнутой неуместной снисходительностью: “Не может быть, чтобы он и правда полагал, что мы ошибаемся на этот счет! Должно быть, он имеет в виду другое и пытается поднять какой-нибудь заумный философский вопрос, который неблагоразумно обрядил в такое нелепо провокационное одеяние!” Вероятно, лучший способ убедить людей, что я действительно имею это в виду, – представить на всеобщее обозрение самый очевидный случай производной интенциональности, какой только можно найти, и затем показать, что при ближайшем рассмотрении любимый всеми контраст между этим примером и человеческим сознанием как примером исходной интенциональности исчезает без следа. Это трудная задача, но я и не ищу простых путей. Чтобы выполнить ее, мне понадобятся три взаимосвязанных насоса интуиции.

1. Странствующий четвертачник. Представьте обыкновенный автомат по продаже напитков, спроектированный и произведенный в Соединенных Штатах и оборудованный приемником американских четвертаков. Назовем этот приемник четвертачником. Обычно, когда в четвертачник вставляется четвертак, четвертачник переходит в состояние – назовем его Ч, – которое “означает” (обратите внимание на пугающие кавычки; оно вроде как означает): “Сейчас я чувствую/принимаю настоящий американский четвертак”. Подобные четвертачники довольно сложны и умны, но не надежны на сто процентов. Они “совершают ошибки”. В частности, порой они переходят в состояние Ч, когда в них вставляют жетон или другой инородный объект, а порой отказываются принимать самые что ни на есть настоящие четвертаки, то есть не переходят в состояние Ч, когда от них это ожидается. Несомненно, в этих случаях “ошибочного восприятия” можно выявить закономерности. Также несомненно, что хотя бы некоторые из случаев “ошибочного восприятия” можно предсказать, имея достаточные знания о соответствующих законах физики и технологических параметрах приемника-четвертачника. Применяя законы физики, можно выяснить, что в состояние Ч четвертачник переводят не только настоящие американские четвертаки, но и объекты некоторого типа К, в то время как объекты типа И (слишком тяжелые) или типа Л (магнитные, в отличие от четвертаков) для этого не подходят. Таким образом, объекты типа К становятся прекрасными жетонами и успешно “обманывают” приемник. (Обратите внимание, как часто я использовал в этом абзаце оператор “вроде как”, чтобы применять интенциональную установку при объяснении принципов работы четвертачника. Попробуйте переписать этот абзац, не прибегая к интенциональной установке, и вы увидите, что она необычайно эффективна, а оператор “вроде как” в этих целях практически незаменим.)

Если объекты типа К распространяются в среде, где работают четвертачники, можно ожидать, что владельцы и конструкторы четвертачников усовершенствуют приемники, сделав их более чувствительными, чтобы они безошибочно отличали настоящие американские четвертаки от жетонов типа К. Само собой, могут появиться более изощренные фальшивки, которые потребуют дальнейшего совершенствования механизма распознавания монетоприемника, и в какой-то момент дальнейшие инженерные разработки станут нецелесообразны, поскольку создать на сто процентов надежный механизм невозможно. Тем временем конструкторы и пользователи вполне довольны использованием стандартных, примитивных четвертачников, поскольку защищаться от ничтожных злоупотреблений экономически невыгодно.

Единственное, что делает это устройство детектором четвертаков, а не детектором жетонов и не детектором четвертаков или жетонов, это общее намерение конструкторов, производителей, владельцев и пользователей устройства. Одни случаи перехода в состояние Ч можно признать “истинными”, а другие “ошибочными” только в среде или контексте этих пользователей и их намерений. Только в этом контексте намерений мы вообще можем оправдать свое решение назвать это устройство четвертачником.

Насколько я понимаю, пока Сёрл, Фодор, Крипке и остальные согласно кивают: именно так обстоит дело с подобными артефактами – иными словами, это классический пример производной интенциональности. Никто не стесняется признать, что конкретный четвертачник, произведенный на американской фабрике и имеющий маркировку “Четвертачник модели А”, может быть установлен на автомате с газировкой в Панаме, где он будет принимать и отвергать четвертаки бальбоа, официальной валюты Панамы, легко отличимой (человеком) от американских чертвертаков по дизайну и отчеканенным на ней словам, но не по весу, толщине, диаметру и вещественному составу.

Я ничего не придумываю. У меня есть свидетельство профессионала – Альберта Эрлера из общества нумизматов “Парящий орел”, – что стандартные торговые автоматы не могут отличить американские четвертаки от панамских четвертаков бальбоа, отчеканенных в период с 1966 по 1984 г. Неудивительно, ведь их чеканили на болванках американских четвертаков на американских монетных дворах. Для особо любопытных оговорюсь: текущий (2011 г.) обменный курс бальбоа к доллару составляет 0,98, так что четвертак бальбоа сегодня ценится чуть меньше американского четвертака.

Отправленный в Панаму четвертачник все равно будет в большинстве случаев принимать определенное физическое состояние – состояние, характеризующееся физическими свойствами, по которым мы определяли состояние Ч, – всякий раз, когда в него будут вставлять американский четвертак, объект типа К или четвертак панамского бальбоа, но теперь ошибками будут считаться другие случаи. В новой среде американские четвертаки приравниваются к жетонам, как объекты типа К, и ведут к ошибкам восприятия и представления фактов. При этом в США жетоном будет считаться четвертак панамского бальбоа.

Если наш четвертачник переезжает в Панаму, можем ли мы по-прежнему говорить о его переходе в то состояние, которое мы называли состоянием Ч? Физическое состояние, при котором устройство “принимает” монеты по-прежнему возникает, но не следует ли нам теперь говорить, что это физическое состояние необходимо идентифицировать иначе, поскольку “реализуется” новое состояние – состояние ЧБ? Говорить можно по-разному, поскольку четвертачник, в конце концов, всего лишь артефакт, а потому рассуждения об ошибках его восприятия, его истинных и неистинных состояниях – одним словом, о его интенциональности – это “просто метафора”. Внутреннее состояние четвертачника, как его ни назови, на самом деле (исходно) не означает ни “я принял американский четвертак”, ни “я принял четвертак панамского бальбоа”. На самом деле оно вообще ничего не означает – именно так сказали бы Сёрл, Фодор и Крипке (и многие другие). Его внутреннее состояние лишь вроде как означает что-то, но этого достаточно, чтобы сформулировать некоторые проблемы, которые могут возникнуть и перед нами, любителями исходной интенциональности. Давайте рассмотрим пример подробнее.

Изначально четвертачник был разработан как детектор американских четвертаков. В этом заключалась его “собственная функция” (Millikan 1984) и – буквально – смысл существования. Никто не стал бы создавать его, если бы не возникло необходимости в исполнении этой задачи. Учитывая, что история его происхождения предполагает определенную манеру выражаться, такое устройство может главным или должным образом характеризоваться как четвертачник, приспособление для определения четвертаков, а потому относительно этой функции определяются как его истинные состояния (когда он действует правильно), так и ошибки.

Это не мешает выломать четвертачник из гнезда и приспособить для выполнения новой задачи – какую бы задачу ему ни позволили эффективным образом выполнять законы физики: он может стать детектором жетонов типа К, детектором четвертаков бальбоа, дверным упором или смертоносным оружием. При переходе к новой роли может возникнуть краткий период смятения или неопределенности. Сколько должен отработать механизм, прежде чем он перестанет быть четвертачником и станет детектором четвертаков бальбоа (ч-бальбером), дверным упором или смертоносным оружием? Можно ли назвать его состояние Ч истинным при определении четвертака бальбоа, как только он начал работать ч-бальбером после десяти лет верной службы четвертачником, или же переход в это состояние стоит считать своего рода привычной ностальгической ошибкой, неверной идентификацией четвертака бальбоа как американского четвертака?

Как видно, четвертачник разительно отличается от нас, поскольку у него нет воспоминаний о прошлом опыте – и даже вроде как воспоминаний о его прошлом вроде как опыте. Однако при необходимости его можно без труда снабдить подобными воспоминаниями. Чтобы как можно безболезненнее приступить к изучению этой темы, представьте, что четвертачник (будем называть его по изначальному имени) оборудован счетчиком, который за десять лет службы насчитал 1 435 792 операции. Допустим, по пути в Панаму этот счетчик не обнулится, поэтому первая операция на новом месте получит номер 1 435 793. Подтверждает ли это, что четвертачник еще не переключился на выполнение задачи по корректной идентификации четвертаков бальбоа? (В конце концов, он вроде как ошибочно классифицирует это событие как очередное событие Ч – очередное определение американского четвертака, – которое он и должен распознавать в соответствии со своим изначальным предназначением.) Пойдет ли ваша интуиция в другом направлении, если несколько видоизменить или усложнить посылку? (Покрутите все регуляторы этого насоса интуиции и посмотрите, что из этого выйдет.)

Мы можем убедиться, что никакие внутренние свойства четвертачника, рассматриваемого в узком контексте и вне зависимости от его прошлого, не позволят нам отличить его от настоящего ч-бальбера, изготовленного по заказу панамского правительства. И все же, учитывая его происхождение, разве не возникает проблемы с его функцией, значением и смыслом, когда он впервые переходит в состояние, которое нам так хочется назвать состоянием Ч? Можно ли считать это переходом в состояние Ч (означающее “я принял американский четвертак”) или в состояние ЧБ (означающее “я принял четвертак панамского бальбоа”)? Я бы (как и Millikan 1984) сказал, что определить, считается ли его панамский дебют переходом в состояние Ч или в состояние ЧБ, можно только на основании того, был ли он выбран на новую роль за свою способность определять четвертаки бальбоа – выбран в буквальном смысле, например владельцем панамской франшизы “Пепси-колы”. Если он был выбран за свою способность, то, даже если новые владельцы и забыли обнулить счетчик, первый акт “восприятия” следует считать случаем верной идентификации, проведенной ч-бальбером, поскольку теперь он используется именно для этого. Отныне определение четвертаков бальбоа – его собственная функция. Если же четвертачник был отправлен в Панаму по ошибке или прибыл туда случайно, то его дебют ничего не будет значить, хотя его функциональность, вероятно, скоро – и даже немедленно – будет признана и оценена соответствующими органами (которые могут переключить его на исполнение новой роли), в результате чего все его последующие состояния будут считаться состояниями ЧБ. Однако, пока он не выбран для выполнения этой задачи, как бы хорошо он ни определял четвертаки бальбоа, его состояние принятия не будет означать (в артефактном, производном, “вроде как” – смысле) “я принял четвертак панамского бальбоа”. Можно предположить, что Сёрл с коллегами позволили бы мне сказать это, поскольку четвертачник, в конце концов, всего лишь артефакт. Он не обладает исходной интенциональностью, поэтому нет смысла копать “глубже” – здесь нет никакого предмета для обсуждения. Сёрл с коллегами сказали бы, что это лишь практический вопрос того, как лучше говорить о состояниях устройства метафорическим и антропоморфическим языком.

Теперь, разобравшись с производной интенциональностью, давайте изучим непроизводную, исходную интенциональность, то есть нашу интенциональность. По этому вопросу Сёрл, Фодор, Крипке и многие другие не соглашаются не только со мной, но и с философами Рут Милликен, Полом и Патрицией Черчленд, специалистами по когнитивной науке Дугласом Хофштадтером и Марвином Минским, а также почти со всеми представителями сферы искусственного интеллекта (ИИ). Споры не утихают уже более тридцати лет, и напряжение по-прежнему зашкаливает. В чем же предмет этих споров?

2. Земля-Двойник. Допустим, человек по имени Джонс выглядывает в окно и видит лошадь. Лошади там может и не быть, но в своем психическом состоянии он полагает, что видит лошадь, и дело здесь вовсе не в интерпретации (как говорят Сёрл и компания), потому что это голый факт, проявление исходной интенциональности. Посмотрим, что в таком случае произойдет, если мы проведем мысленный эксперимент, в точности дублирующий панамский. (Подсказка: мы воспользуемся доведением до абсурда.) Допустим, планета Земля-Двойник во всем похожа на Землю, но вместо лошадей на ней обитают шмошади. Шмошади выглядят, как лошади, поэтому отличить их от лошадей могут только образованные биологи, имеющие в своем распоряжении тест-наборы ДНК, однако шмошади не больше лошади, чем дельфины – рыбы. Обитатели Земли-Двойника называют шмошадь “лошадью”, или cheval, или Pferd, или еще как-нибудь – не забывайте, Земля-Двойник в точности похожа на Землю, за исключением наличия шмошадей.

Допустим, мы отправляем Джонса на Землю-Двойник, где обитают шмошади, но он этого не понимает. (Мы даем ему снотворное на время путешествия, после чего он просыпается в постели своего визави на Земле-Двойнике.) После этого, увидев шмошадь, он, естественно, подумает и скажет: “Смотрите! Лошадь!” Говоря так, он либо по-прежнему действительно полагает, что видит лошадь (то есть демонстрирует ошибочное, не соответствующее действительности убеждение), либо, глядя на шмошадь, впервые в жизни (и в полном соответствии с действительностью) полагает, что видит шмошадь. Как понять, какое из событий происходит на самом деле? Истинно или ложно спровоцированное шмошадью убеждение? Если сначала он ошибочно подумал, что только что увидел лошадь, сколько ему нужно будет прожить среди шмошадей и поговорить о шмошадях с обитателями Земли-Двойника, чтобы адаптировать значение слова “лошадь” в своем языке (не понимая этого!)? Если бы на Земле-Двойнике он воспитал детей, что означало бы для них усвоенное от отца слово “лошадь” – лошадь или шмошадь? Не забывайте, лошадей они ни разу не видели. Вокруг них всегда были шмошади.

Само собой, это гротескный, утрированный пример, но он поднимает важный вопрос: что определяет смысл наших терминов и каким образом? Превалирует ли всегда и везде история или же повседневное использование слов пересиливает историю и доминирует над нею? В этом случае опыт Джонса не несет нам никакой пользы: он понятия не имеет, что живет уже не на Земле, а потому, вероятно, будет утверждать, что его слово “лошадь” означает лошадь. Значение того слова, которое он произносит, проистекает из его перцепционного убеждения, и это убеждение ему понятно: он смотрит на лошадь. Именно поэтому он сказал: “Смотрите! Лошадь!” (И мог бы добавить: “Это же совершенно очевидно!”) Но теперь представьте, что мы рассказали ему о его путешествии и объяснили едва заметное, но важное различие между лошадьми и шмошадьми. Что он скажет в таком случае, что ему следует сказать в таком случае и, что гораздо важнее, есть ли достаточные основания считать любые его слова истиной в последней инстанции? Разве он не делает ровно то, что делал бы любой из нас – а именно, строит теории на тему, о которой должным образом не осведомлен ни он сам, ни мы? Предположим, он говорит, что его слово “лошадь” теперь означает шмошадь, то есть, видя шмошадь и называя ее лошадью, он не совершает ошибки. Как говорится, с волками жить…

Может ли он просто определить значения своих слов и тем самым решить вопрос? Что если впоследствии он забудет, какие значения им присвоил? Порой мы так и поступаем: “Отныне «джабджабом» я называю столовую соль. Передайте джабджаб, пожалуйста!” В контексте научного теоретизирования условные определения весьма распространены, однако они всецело зависят от готовности коммуникантов к взаимодействию. Если Джонс обладает исходной интенциональностью, предположительно он должен в любых обстоятельствах понимать значение собственных терминов, однако выходит, что сам Джонс не в состоянии взаимодействовать со своей исходной интенциональностью лучше нас, людей со стороны. Допустим, к примеру, что мы солгали Джонсу о его перемещении на Землю-Двойник и он поверил нашей лжи (в философских насосах интуиции люди весьма легковерны). Если после этого он скажет нам, что его слово “лошадь” теперь означает шмошадь, будет ли он прав? Вероятно, ему следовало бы сказать, что он понятия не имеет, что теперь означает его слово “лошадь”. Но, если уж на то пошло, мы тоже могли сгонять на Землю-Двойник, а потому не стоит ли нам всем признать, что мы тоже понятия не имеем, что именно значит наше слово “лошадь”?

Те из нас, кто с подозрением относится к идее об исходной интенциональности, имеют готовые ответы на все эти вопросы, но окончательно прояснить ситуацию – чтобы эти ответы сумели выстоять в бою с традиционной интуицией – нам поможет третий мысленный эксперимент. (Бойся, читатель! Я собираюсь уговорить тебя отринуть свое чутье.)

3. Гигантский робот. Допустим, вы захотели пожить в двадцать пятом веке и существует лишь один способ так долго поддерживать жизнь в вашем теле – поместить его в своеобразное гибернационное устройство, где оно сможет сколько угодно покоиться в коматозном состоянии, пока все происходящие внутри него процессы будут замедлены. Вы можете лечь в капсулу жизнеобеспечения, погрузиться в сон, автоматически пробудиться и выйти наружу в 2401 г.

Проектирование капсулы не единственная инженерная проблема, с которой вам предстоит столкнуться, ведь капсула должна быть защищена и обеспечена необходимой энергией (для охлаждения и чего угодно еще) почти на четыреста лет. Вы не можете положиться в этом на детей и внуков, поскольку они умрут задолго до наступления 2401 г., а для более далеких ваших потомков – при их наличии – ваше благополучие вряд ли окажется в приоритете. В связи с этим вы должны спроектировать суперсистему, которая будет защищать вашу капсулу и снабжать ее необходимой энергией на протяжении четырехсот лет.

Существует две базовые стратегии выполнения этой задачи. Первая заключается в том, чтобы найти идеальное – насколько вы можете предугадать – место для установки капсулы, которая будет в достаточном объеме снабжаться водой, солнечным светом и всеми остальными ресурсами, необходимыми вашей капсуле (и самой суперсистеме) в течение заданного времени. Главный недостаток фиксированной капсулы связан с тем, что ее невозможно передвинуть в случае опасности – скажем, если кто-нибудь решит проложить шоссе ровно там, где она расположена. Вторая стратегия гораздо сложнее, но она решает эту проблему: в соответствии с ней необходимо спроектировать для капсулы мобильный комплекс, снабженный требуемыми датчиками и средствами раннего предупреждения, который сможет в случае опасности перемещаться и по мере надобности искать новые источники энергии. Иными словами, нужно спроектировать гигантского робота и установить капсулу (в которой будете находиться вы сами) внутрь него.

Две этих базовых стратегии, очевидно, скопированы из мира живой природы: они примерно соответствуют стратегиям выживания растений и животных. Третья природная стратегия – защищенные споры или семена, которые могут сколько угодно выживать в своей оболочке, – вам недоступна, поскольку ваша система жизнеобеспечения потребляет большое количество энергии, в то время как споры пассивны, а их энергопотребление минимально. Так как нашей цели соответствует стратегия животных, следует предположить, что вы решите построить для своей капсулы робота. Вы должны постараться спроектировать его таким образом, чтобы в первую очередь он “выбирал” действия в ваших интересах. Неверные шаги и ошибки выбора не позволят роботу справиться с защитой вашей жизни до 2401 г., в чем заключается единственный смысл его существования. Само собой, спроектировать такого робота будет очень сложно – вам понадобится высокий уровень профессионализма, чтобы сконструировать “зрительную” систему для руководства его перемещениями, а также другие системы “чувственного восприятия”. Поскольку сами вы будете пребывать в коматозном состоянии и не сможете управлять роботом и планировать стратегии его функционирования, вам необходимо наделить его способностью генерировать собственные планы в ответ на изменение обстоятельств. Он должен “знать”, как “искать”, “распознавать” и затем эксплуатировать источники энергии, как перемещаться на безопасную территорию, как “предвидеть” опасности и затем “избегать” их. Имея такой большой объем работ и сжатые сроки, вы вынуждены во всем экономить, а потому не наделяете своего робота большей распознающей способностью, чем необходимо для распознавания всего того, что он должен распознавать.

И снова обратите внимание, что я поставил все интенциональные, или “менталистические”, термины, такие как “чувственное восприятие”, “искать” и “предвидеть”, в пугающие кавычки, чтобы обозначить, что это особый тип вроде как интенциональности, производной интенциональности, интенциональности, которая полностью зависит от ваших человеческих целей. Это ваш артефакт, а потому своей интенциональностью он обязан вам, своему создателю. Если бы я опустил пугающие кавычки, меня могли бы обвинить в том, что я пытаюсь приплести сюда идеологию, ссылаясь на тот факт, что инженеры и другие специалисты постоянно используют подобный язык – без пугающих кавычек – для описания характеристик устройства обработки информации (например, лифтового контроллера). Я намеренно этого не делаю. Напротив, я подчеркиваю, что в рамках этого разговора интенциональный язык используется для описания или регламентации способностей артефакта исключительно метафорически. Также обратите внимание, что механизм робота, как и механизм четвертачника, тоже создается с учетом принципа экономии: он должен “обнаруживать” или “распознавать” множество вещей, но его “распознавания” не будут на сто процентов надежны. Он может совершать ошибки, но лишь потребности и желания его создателя определяют, что именно будет считаться ошибкой. Если создатель хотел сконструировать веселого робота-клоуна, который шатался бы по миру, “неправильно распознавая” вещи, то некоторые из его “ошибок” следовало бы считать примерами корректной работы, триумфами системы клоуна.

Вернемся к нашему насосу интуиции: ваша задача усложняется тем, что вы не можете гарантировать, что ваш робот будет единственным роботом, имеющим такую миссию. Если ваше начинание будет продолжено, вашему роботу, возможно, придется конкурировать с другими роботами (и с вашими потомками-людьми) за ограниченные источники энергии, пресной воды, смазок и тому подобных вещей. (См. главу 67, в которой кратко объясняется важность присутствия других агентов.) Несомненно, было бы разумно сконструировать робота таким образом, чтобы его система управления оказалась достаточно совершенна для расчета риска и пользы сотрудничества с другими роботами и формирования взаимовыгодных альянсов, но в то же время любой такой расчет должен представлять собой “быструю и грубую” прикидку, безжалостно урезанную дефицитом времени.

В результате должен получиться робот, способный к некоторому самоконтролю, поскольку, как только вы погрузитесь в сон, вам придется передать своему артефакту пристальный контроль над ситуацией, осуществляемый в реальном времени. В таком случае робот сможет определять вспомогательные цели на основании оценки текущего состояния и влияния этого состояния на итоговую цель (которая по-прежнему заключается в сохранении вашей жизни). Эти вспомогательные цели, возможно, будут уводить его в сторону и вовлекать в вековые проекты, ряд которых может оказаться нерациональным, несмотря на все ваши усилия на стадии разработки. Ваш робот может действовать вразрез с вашими целями и даже совершать самоубийственные поступки, если другой робот, к примеру, “убедит” его отодвинуть главную миссию собственного существования на второй план.

Обратите внимание, что на этом этапе все интенциональные состояния и действия робота хоть и остаются производными от ваших целей, но начинают несколько отклоняться от этих целей. Поскольку вы сконструировали робота таким образом, чтобы он в некоторой степени “думал за себя”, его “мышление” может выйти за очерченные вами рамки. Реальным, а не выдуманным примером такого артефакта может служить играющий в шахматы компьютер, который способен победить своего создателя в шахматной партии. Да, мы можем сказать, что компьютер в настоящее время “изучает” возможные ходы ладьи ферзевого фланга и “решает” не проводить рокировку, лишь на основании того, что компьютер представляет собой артефакт, созданный человеком именно для совершения этих действий. Но мы также можем сказать, что имеющаяся у создателя цель спроектировать хорошо играющий в шахматы компьютер предполагает, что многие выводы создателя о (производной) очемности компьютерных состояний оказываются вынужденными: при условии, что шахматисту необходима точная информация о правилах и состоянии партии, должны существовать состояния, которые описывают положение каждого слона и каждой пешки, а также состояния, которые предполагают оценку партии, если ферзь компьютера текущим ходом возьмет коня противника, и так далее. Никакие указания не могут связать (производную) очемность состояния компьютера с количеством оставшихся на доске пешек, если только это состояние не было должным образом соотнесено с обнаружением каждой пешки на доске. Когда основная цель создателя достигнута (сделать шахматиста, гигантского робота, симулятор ураганов), в дело вступает жестокая природа, которая определяет, что будет работать, а что работать не будет, а следовательно, какие состояния какой системы считать ошибочными или неточными. Возможно, поэтам и сходит с рук заявление, что в стихотворении о лошадях на самом деле речь идет о профессуре – как сказал Уильям Блейк, “тигры гнева мудрей лошадей поученья”, – но компьютерные специалисты не могут подобным образом переносить свои намерения на свои детища.

Подытожим сказанное. Симулякр психических состояний гигантского робота был бы именно таким – на самом деле он ничего не решал бы, ничего не видел, ни о чем не размышлял и ничего не планировал, но словно бы решал, размышлял и планировал. Нужно сделать паузу и убедиться, что мы полностью понимаем это утверждение. Воображаемый робот, само собой, гораздо сложнее скромного четвертачника. Мы наделили его способностью “планировать” новые варианты действий, “учиться” на прошлых ошибках, “формировать альянсы” и “коммуницировать” с конкурентами. Более того, чтобы он осуществлял это “планирование”, “обучение” и “коммуникацию”, его необходимо будет снабдить контрольными структурами, обладающими высокой способностью к саморефлексии или самоконтролю. Иными словами, робот, подобно человеку, будет иметь доступ к собственным внутренним состояниям и сможет “сообщать”, “заявлять” и “комментировать”, что “значит” быть выжимкой своих внутренних состояний (когда “решит”, что не “хочет” нас “обманывать”). У него будут “мнения” о смысле этих состояний, и нам следует воспринимать эти мнения всерьез как прекрасное свидетельство – возможно, даже лучшее из доступных нам свидетельств – о том, что “значат” эти состояния, выражаясь метафорически (не забывайте: робот остается всего лишь артефактом и не обладает исходной интенциональностью; мы рассматриваем его производную интенциональность, которая для наблюдателей не очевиднее нашей интенциональности, интенциональности “настоящих” агентов). Четвертачник не получил такой возможности отмахиваться от наших интерпретативных суждений, с очевидной уверенностью делая “заявления” о том, что он понятия не имеет, что теперь работает в Панаме, или что он был очень удивлен, узнав о существовании четвертаков бальбоа.

Ответить на применение этого насоса интуиции можно по-разному, и вскоре мы рассмотрим несколько вариантов, но сначала я хочу подчеркнуть самое удивительное следствие упрямой приверженности нашей изначальной посылке о том, что ни один артефакт, каким бы мощным ИИ он ни был снабжен, не обладает никакой иной интенциональностью, за исключением производной. Придерживаясь этой позиции, мы вынуждены сделать вывод, что наша собственная интенциональность ничем не отличается от интенциональности робота, поскольку рассказанная мной научно-фантастическая история не нова – фактически она представляет собой вариацию рассуждений Ричарда Докинза (1976), который считает нас и представителей всех остальных биологических видов “машинами выживания”, сконструированными, чтобы продлить существование наших эгоистичных генов. Мы сами артефакты, которые миллиарды лет конструировались в качестве машин выживания для генов, неспособных быстро и информированно действовать в собственных интересах. Наши интересы – как мы себе их представляем – необязательно совпадают с “интересами” наших генов, хотя нас бы и вовсе не было на свете, если бы наши гены не проявляли к этому “интерес”. Сохранение генов – изначальный смысл нашего существования, пускай мы и в состоянии научиться игнорировать этот смысл и определять свое высшее благо, благодаря своему разуму и способности к обучению, которые заложены в нас нашими генами. Таким образом, наша интенциональность производна от интенциональности наших “эгоистичных” генов. Это они неозначенные означиватели, а вовсе не мы!

Само собой, интенциональность наших генов ни в коем случае нельзя считать внутренней, ведь “значение” каждого гена зависит от целой “алфавитной” системы триплетов АГЦТ, белкового синтеза и развития, если не вдаваться в детали. Но ее можно считать исходной, поскольку она является первой из многих сформировавшихся впоследствии репрезентативных систем. Все более поздние системы обладают агентами – интенциональными системами, – репрезентации которых черпают интенциональность из преследуемых целей (прямо как интенциональность гигантского робота).

Такой взгляд на вещи хоть и дает удовлетворительный ответ на вопрос, откуда берет начало наша интенциональность, но при этом озадачивает нас, поскольку наша интенциональность оказывается производной от сущностей – генов, – интенциональность которых представляет собой хрестоматийный пример словно бы интенциональности. Как может буквальное зависеть от метафорического? Более того, между моей научно-фантастической историей и представлениями Докинза, безусловно, есть не менее существенное различие: в то время как в своей истории я предположил, что робот создается посредством сознательной, целеустремленной, прозорливой инженерной работы, по мнению Докинза, даже если мы и представляем собой продукт процесса проектирования, в котором основную выгоду получают гены, в этом процессе проектирования совершенно не задействован сознательный, целеустремленный и прозорливый инженер. Но вскоре мы увидим, что это возражение никуда не годится.

Главная прелесть теории естественного отбора заключается в том, что он показывает нам, как избавиться от разумного создателя в нашем представлении о происхождении видов. И все же процесс естественного отбора рождает весьма замысловатые проекты. Проектировщиками при этом выступают не гены, ведь гены сами по себе предельно глупы – они не умеют ни мыслить, ни представлять, ни постигать что-либо. Они не занимаются проектировкой сами, а выступают лишь в качестве выгодоприобретателей процесса проектирования – можно сказать, в качестве клиентов. (В нашей истории их можно сравнить с очень глупым, очень богатым клиентом, который нанимает лучших инженеров для создания машины выживания. Если бы не он, инженеры не получили бы хорошо оплачиваемую работу, и именно его выживание окупает артефакт, который они создают.) Кто или что занимается проектированием? Само собой, Мать-Природа – или, если выражаться буквально, долгий и медленный процесс эволюции путем естественного отбора.

На мой взгляд, самое удивительное свойство процесса эволюции – его поразительная способность воспроизводить некоторые свойства человеческого сознания (разумный творец), не обладая при этом другими его свойствами. Гораздо подробнее об этой теме – о размышлениях об эволюции – мы поговорим в части VI, а пока я хочу описать тесную связь, которая, по моему мнению, существует между любой приемлемой теорией значения и теорией эволюции. Хотя не лишним будет в очередной раз подчеркнуть, что естественный отбор не заглядывает в будущее и не имеет цели, не стоит забывать и тот факт, что процесс естественного отбора зарекомендовал свою исключительную чувствительность к рациональным обоснованиям, без конца делая “выбор”, а также “распознавая” и “оценивая” множество неявных взаимодействий. Выражаясь более провокационно, в процессе работы естественный отбор может “выбирать” конкретную конструкцию по определенной причине, но при этом не “представлять” ни свой выбор, ни его причины ни сознательно – ни бессознательно! Сердца были “выбраны”, потому что они превосходно качают кровь, а не потому что их ритмичное биение чарует, но вполне возможно, что чарующее биение все же стало причиной, по которой естественный отбор “выбрал” что-то другое.

Подобно тому как владелец панамской франшизы “Пепси-колы” может выбрать четвертачник за его способность распознавать четвертаки бальбоа и приспособить его в качестве детектора четвертаков бальбоа, эволюция может выбрать какой-либо орган за его способность насыщать кровь кислородом и сделать его легким. И только на основании подобных проектных “решений” или “обусловленных” эволюцией целей – смыслов существования – мы способны идентифицировать поступки, действия, восприятия, убеждения и другие категории народной психологии.

Идея о том, что мы сами представляем собой артефакты, спроектированные естественным отбором, одновременно убедительна и знакома. Кое-кто и вовсе сказал бы, что по этому вопросу серьезных разногласий быть не может. Почему же тогда ее отвергают не только креационисты и идеологи “разумного замысла”, но и (в некотором роде подсознательно) такие мыслители, как Сёрл, Фодор и другие? Я полагаю, дело в том, что она имеет два неочевидных следствия, которые кое-кому кажутся неудобоваримыми. Во-первых, если мы “всего лишь” артефакты, мы не имеем особой власти над смыслом наших сокровенных мыслей – если эти мысли вообще наделены смыслом, – хотя именно мы эти мысли рождаем. Четвертачник превращается в ч-бальбер, не меняя своей внутренней природы: состояние, которое раньше значило одно, теперь означает другое. То же самое, в принципе, может случиться и с нами, если мы представляем собой лишь артефакты, то есть если нашу интенциональность следует считать не исходной, а производной. (Джонс, к примеру, не властен определять, думает он о лошадях или о шмошадях.) Во-вторых, если мы действительно представляем собой артефакты, дело не только в том, что мы лишены гарантированного привилегированного доступа к глубинным фактам, фиксирующим значение наших мыслей, но и в том, что этих глубинных фактов не существует. Порой функциональная интерпретация очевидна (сердце очевидно представляет собой насос, а глаз очевидно нужен, чтобы видеть), но когда это не так и нам приходится читать мысли Матери-Природы, никакого текста для интерпретации нет. Когда “предмет для обсуждения” о собственной функции рождает противоречия – когда есть достаточные основания для более чем одной интерпретации, – этого предмета просто не существует!