Нашей базой стала бывшая усадьба в двух километрах к югу от деревеньки Коноплино – полагаю, ее обитатели и были ответственны за тот факт, что на месте старинного особняка одиноко маячили лишь потемневшие колонны парадного входа и заросшие крапивой головешки. Зато уцелела большая часть хозяйственных построек, в которых, собственно, и расположился батальон.

Как я понимаю, единственным достоинством сего места являлась его близость к прямому и при этом не стиснутому лесом отрезку шоссе, на котором турбокоптеры без особого труда могли отрабатывать взлет и посадку «по-самолетному», то есть с пробегом. Правда, первую неделю к настоящим машинам – если не считать сам факт переброски – нас никто не подпускал. Логично… пока же мы не менее старательно репетировали процесс загрузки-высадки «в отсутствие объекта», постепенно доводя указанные навыки до автоматизма и, полагаю, попутно прививая личному составу стойкое предубеждение к любым методам передвижения, требующим отрыва от земной поверхности. Крайне поспособствовал сему оригинальный подарок, коим на второй день нашего пребывания здесь облагодетельствовал нас один из «Титанов», доставивший, согласно приказу комкора, ни больше, ни меньше, как подбитый аэровагон. Разумеется, все мало-мальски ценное с него было уже давно «социализировано», но корпус, если не считать цепочки пробоин от «эрликона», сохранился в целости. Пробоины были забиты затычками, после чего аэровагон был хитроумно установлен на шасси обнаруженного в одном из сараев в почти столь же непотребном состоянии комбайна и поименован «тренажером для личного состава аэромобильных войск типа тяни-толкай». Бурные аплодисменты, равно как и почетное право первым опробовать агрегат, адресуются лейтенанту Волконскому… и его взводу.

Выглядело сие следующим образом – предназначенный к «закланию» взвод, корча самые ужасающие мины, на которые только был способен, забирался внутрь, самозадраивался, после чего два оставшихся начинали что есть мочи дергать за приклепанные к углам корпуса цепи. Сил не жалел никто, – памятуя о собственных, как уже испытанных, так и предстоящих мучениях, а также о том, что для заподозренных в недостаточном рвении «полетное» время запросто может быть удвоено. Кроме того, для «избранных» был обещан дополнительный курс подготовки по обслуживанию ударных коптеров.

Звуковые эффекты полета пытались поначалу изображать с помощью десятка солдат с молотками, однако быстро выяснилось: primo, находиться на крыше тренажера в время «полета» почти так же неудобно, как и внутри. Secundo, лязга цепей и ударов при переваливании с боку на бок вполне достаточно.

К вечеру первого дня «тяни-толкая» личный состав батальона, за весьма редким исключением, щеголял чрезвычайно зелеными лицами и отличался не свойственным прежде равнодушием к еде, апатично ковыряясь вилкой в невиданном для фронтовиков деликатесе – макаронах с тушенкой. Общее же мнение сформулировал на этот раз – по причине отсутствия у бывшего моряка иных выражений, кроме «специфических морских терминов» – один из прапорщиков-смоленцев, заявив, что: средневековые инквизиторы были жалкими дилетантами, и вообще, если это «веселье» продлится больше недели, он, вслед за своими солдатами, начнет всерьез подумывать о переходе к синим.

Прапорщик недооценивал инквизиторов… вернее, он недооценил способность капитана Ерофеева учиться на примере своих средневековых собратьев по духу, – это мы осознали на следующий день, когда по приказу комбата был убран накрывавший «тяни-толкая» тент. То, что хуже грохочущей и раскачивающейся железной коробки может быть лишь аналогичная ей, но вдобавок еще и раскаленная железная коробка, ясно любому, но мало кто может вообразить, насколько хуже …

Неудивительно, что после такой тренировки настоящие полеты – когда они начались – были восприняты чуть ли не как отдых. Было их, правда, отнюдь не столь много, как хотелось, ибо часы моторесурса являлись едва ли не большей ценностью, чем человеческие жизни, но, наверное, в имеющих место условиях стоит сказать большое спасибо за сам факт их наличия.

Один из них мне, – да и остальным его участникам, полагаю, тоже, – запомнился особо…

Высадка прошла успешно, мы перекрыли норматив на целых восемь секунд и взвод просто валялся вдоль дороги, наслаждаясь запахами травы и недолгими минутами блаженного ничегонеделания. Неспешно же приближавшая фшура в привычной, беленого полота, рубахе и с карабином на плече вызвала поначалу лишь ленивое любопытство. Кто-то из нижних чинов заметил, что дедок еле переставляет копыта, не иначе как назюзюкался, на каковую фразу последовал столь же ленивый ответ: по такой жаре бродить вообще дело гиблое, а ежели борода спозаранку из дому выполз, то у него нынче ноги ровно колоды.

Между тем, подойдя на полсотни метров, дед, слегка расставив ноги, остановился точно посреди дороги и вскинул винтовку…

Потом один из унтеров, лежавших с того краю, божился, что четко различал, как черный, с круглым намушником, ствол никак не мог утвердиться, выписывая в воздухе кривую восьмерку, да и вообще неловко как-то он за ружье хватался…

Наверное, так оно и было… по крайней мере иного объяснения – почему он так затянул с выстрелом, у меня нет.

А взвод, как я уже сказал, был в слегка подрасслабленном состоянии и целых пять, наполненных удивленным возгласами и окриками типа «дед, ты че, спятил?», секунд протянулось до мига, когда на белой фигуре скрестились очереди сразу трех автоматов.

Через полчаса староста из соседней деревушки, опознавший по предъявленной винтовке и словесному описанию своего односельчанина Матвея Чурина, явился за телом убитого. Никто из стоявших вокруг солдат не сдвинулся с места, пока он бережно укладывал тело убитого на телегу… да и он не просил ничьей помощи, хмуро глядя исподлобья в ответ на такие же взгляды. Закончив укладывать, староста взял поводья и уже напоследок, не обращаясь ни к кому конкретно, просто глядя в пространство перед собой, произнес, что у покойника… Матвея… нонешней зимой, когда ваши отряд Проскурина по округе гоняли, дом напрочь разнесло… бомбой со «стрекозы чертовой». Разбирали всем миром… самого Матвея к утру едва теплого из погреба откопали, а зять с дочкой и трое внуков… от тех и схоронить, почитай, нечего было. Матвей два месяца тоже ровно неживой лежал… потом навроде оклемался, ходить почал… а седни, как «стрекозу» увидал… но-о, холера!

Гражданская война…

Наверное, не было в мире человека – за исключением разве что каких-нибудь туземцев из амазонской сельвы, ведать не ведающих о существовании в мире иных людей, кроме как их соседи по чащобе, – не задававшего себе вопроса «почему». Почему весь привычный порядок в одночасье рухнул в бездну? Ладно бы только в этих ужасных заграницах, но у нас, в старой доброй Англии-Германии-России-Америке-ненужное-зачеркнуть-требуемое-вписать…

Я тоже задавал себе этот проклятый вопрос – и тоже не находил на него ответа.

А был ли у нас шанс пойти по другому пути. Хотя бы у России? И если да, то когда мы упустили его, свернув на дорогу, ведущую к обрыву?

В 1916-м? Возможно… которое уж поколение наших доморощенных либералов поминало недобрым словом даже не столько самого «душителя свобод» и «палача Учредиловки» Главковерха, сколько «предателя надежд» своих Александра Федоровича и «примкнувшего к ним» Бориса Савинкова. Последний, впрочем, кое-как обелил свой образ борца за свободу «мученической гибелью» в ходе мятежа, где его партия сыграла отнюдь не последнюю роль.

Но какая была на тот момент у Керенского альтернатива Триумвирату? Разве была в стране хоть какая-нибудь иная реальная сила, на которую могла бы опереться стремительно теряющая нити управления верховная власть? Не с большевиками же, в самом деле, было договариваться?

И позже, у самого Корнилова… не думаю, что Лавр Георгиевич на самом деле был настолько сильно настроен против Учредительного Собрания. Но когда уже после первых заседаний выяснилось, что даже так называемые «умеренные» и центристы настроены резко антиправительственно, а немногочисленные правые не способны изменить общую картину, выбора у будущего диктатора практически не осталось – и в российскую историю навсегда впечаталась фигура текинца с нагайкой.

Или еще позже, когда английские дипломаты стали «зондировать почву» для того, что впоследствии оформилось Союзом Четверых – Лондон – Париж – Питер – Токио? Разумеется, все понимали, что «экономическое партнерство» не более чем предлог, что за щедро вливаемые в российскую промышленность – двойного, а зачастую и явно военного направления – миллионы золотых фунтов рано или поздно придется расплачиваться, и, скорее всего, кровью. Но – ничего не предпринимать и смотреть, как страна, будучи не в силах самостоятельно догнать ведущие индустриальные державы, медленно превращается в сырьевой придаток самодовольной Германской империи… полагаю, это было превыше сил любого истинного патриота России – уж этого качества никто у Лавра Георгиевича отнять не пытался.

Только на четвертый день совместных полетов нам наконец-то довелось «вплотную» познакомиться с летчиками, после того как начштаба батальона, подпоручик Беляев, несказанно удивив всех, не исключая, по-моему, даже самого себя, добыл где-то два ящика настоящего французского коньяка, редкость по нынешним скорбным временам просто невероятную.

Какие горы ему пришлось для этого свернуть, какому дракону подсунуть напичканную снотворным девственницу, дабы без помех помародерствовать в сокровищнице, герой дня скромно умолчал. Еще немного поволновались насчет закуски, ибо ограничивать меню одной лишь тушенкой не хотелось, но решение вопроса быстро отыскалось в лице двух «бесхозных» баранов, разделенных с нижними чинами: один потенциальный шашлык им, а второй, соответственно, господам офицерам.

Немного в сторону… помню, один мой знакомый говорил, что существуют пять способов дележа чего-либо: по-честному, по справедливости, по-братски, поровну и пополам. В данном эпизоде был применен, видимо, четвертый.

Днем, во время полетов, экипажам аэровагонов были деликатно вручены приглашения, затейливой вязью выписанные на картонках с этикеткой, и вечером, незадолго до отбоя, машины зависли над бывшей усадьбой. Четыре, – приятный, но не сказать, чтобы совсем уж сюрприз, ибо на присутствие пилотов ударных машин также рассчитывали.

За садящимися «Скифами» все наблюдали с удвоенным интересом: если шестерых «вагонщиков» до сего дня хотя бы видели вблизи, то летчики ударных машин пока что оставались для нас лишь крохотными фигурками из кабин.

Пилотом второго, ведомого, «Скифа» оказался молоденький светловолосый штабс-капитан с удивительно солнечной улыбкой. Звали его Юрием, а вот фамилию его, я, к сожалению, не сумел удержать в памяти, ибо тогда, при встрече, он произнес ее первый и единственный раз, а потом все обращались к нему либо по имени, либо по позывному – «Гонщик».

Его штурман-стрелок, невысокий плотный крепыш, отрекомендовавшийся как поручик Титов, выглядел лишь на пару лет старше своего пилота.

А вот экипаж первого ударного коптера произвел подлинную сенсацию.

Этот «Скиф» опустился последним – подозреваю, сделано это было по просьбе остальных летчиков, которые предвидели эффект и желали сполна насладиться оным. Откинулась створка фонаря, пилот зашагал навстречу нам, по дороге сражаясь с неподатливой защелкой шлема. Шагов через пять та, наконец, открылась и мы, – говоря «мы», я имею в виду собравшихся в компактную группу офицеров, хотя, судя по отдельным возгласам и присвистам, сильно подозреваю, что реакция нижних чинов была ничуть не менее восторженной, – дружно выдохнули нечто вроде «О-о», плавно переходящего в «у-у-у…».

Водопад. Другого слова не подобрать, это был именно водопад – роскошных черных волос, высвободившийся из тугого плена пилотского «мяча». Он приковывал к себе взгляд, словно удав кролика, и в первый момент не позволял заметить никакой иной детали, только это великолепие цвета воронова крыла.

Лишь пару секунд спустя ошалевшие глаза попытались, было, оторваться, но в этот миг она чуть повела головкой, и тяжелые черные волны вновь поплыли по воздуху…

Боже… какая женщина!

По-моему, эту мысль озвучили сразу двое или даже трое господ офицеров, а подумали все без исключения.

Взгляд с немалым трудом, но все-таки преодолел гипнотическую силу черной бездны и отправился куда-то в беспорядочное странствие, изредка и с явной неохотой делясь с мозгом обрывками впечатлений… зеленые глаза… крохотные искорки сережек… изящный изгиб бедер, явственно заметный даже под мешковатым летным комбинезоном… погоны капитана ВВС… и небольшой шеврон на правом плече – на алом фоне стилизованное изображение… паука?

Последняя картинка подействовала на меня, как холодный душ. Я даже сумел покоситься на своих товарищей – то еще, прямо скажем, зрелище: грудь колесом, уши растопырены на ширину плеч, глаза так к сыплют снопами искр, – в общем, боевые жеребцы преисполнились пылом и жаром… идиоты, они что, не знают, кто такие «Черные вдовы»?!

А ведь и в самом деле не знают, сообразил я несколько мгновений спустя, а если и знают, то лишь понаслышке и не придают оному знанию значения, почитая за обычные фронтовые байки, склонные до полного слоноподобия гипертрофировать любую мелкомушиную деталь. Пытаться же втолковать всем и каждому в отдельности, что как раз в данном конкретном случае байки ничуть не преувеличивают, а в чем-то, скорее, преуменьшают имеющее место быть… и что эмблема «Черных вдов» исключительно точно передает их «зоологическую» составляющую, бесполезно. Такие ошибки, увы, на чужом опыте не познаются, каждый желает всенепременно проделать их самолично. Уж мне-то сие известно прекрасно, сам был такой же… по уши влюбленный. А влюбленные – безумны, за тысячи лет эта нехитрая истина ничуть не утеряла актуальности.

И даже не хочется думать, что могло заставить эту женщину нацепить на плечо черного паучка… на свете много вещей, которые, если хочешь спокойно засыпать по ночам, знать не стоит – этот урок мне тоже пришлось выучить.

Ей оставалось шагов пять, когда комбат, наконец, сообразил, что навстречу ему идет не просто ослепительная красотка, но и офицер, равный ему по званию и почти наверняка старший по производству. И, кое-как перейдя из стойки восторженного бабуина в стойку «смирно», представился по форме, получив в ответ томный взмах бровей и небрежную отмашку «на ляшский манер».

Отзывалась наша нежданная гостья на имя Татьяна, по поводу же фамилии изволила отшутиться – не Ларина!

Банкет проводился в «штабной» палатке, еще недавно бывшей приснопамятным тентом от «тяни-толкая». Двадцать два человека и сымпровизированный из пары досок и какого-то сельхозагрегата стол уместились в ней без труда, а вот с сиденьями вышла недоработка: настоящих стульев, даже с учетом обнаруженной в одном из сараев колченогой табуретки, насчитывалось лишь четыре. И достались они, как нетрудно догадаться, старшим по званию, сиречь: капитану Ерофееву, прекрасной даме, Игорю и еще одному штабс-капитану, командиру звена аэровагонов со смешной фамилией Маленький, хотя на самом деле он был даже чуть выше среднего роста. Остальным же пришлось довольствоваться эрзацами… впрочем, моя чурка в некоторых отношениях была даже удобнее.

Рассаживались мы в стратегически спланированном порядке, – то есть старательно перемешав пехоту с летчиками. Моими соседями при этом оказались улыбчивый Юра-Гонщик и борттехник с аэровагона, подпоручик Леонид Вениаминов, который, впрочем, почти сразу же пресек мои попытки придерживаться правил этикета, сообщив, что, как и Юрий, предпочитает обращение «по прозванию», в смысле, – по позывному. Оный позывной был вышит у него над левым нагрудным карманом комбеза в виде соответствующего рисунка, и мне оставалось лишь гадать, каким образом почти двухметрового помора могли наградить столь лирично звучащим именованием – Маргаритка.

Первый тост от хозяев Ерофеев, разумеется, провозгласил «за дам», затем последовал «традиционный набор»… после четвертого коньяк закончился, но, прежде чем комбат успел отдать соответствующую команду вестовым, гости многозначительно зазвенели, – и на столе одна за другой начали материализовываться запотевшие квадратные бутыли.

Дальше пошло веселее… и быстрее, – если коньяком стоило наслаждаться, то теперь надо пить, как говорил в таких случаях старик Гораций.

Зазвенела принесенная Беляевым и немедленно узурпированная Волконским гитара, начались рокировки местами. Неожиданно я обнаружил, что участники банкета довольно четко разделились на две группы. Полюсом первой служила, естественно, зеленоглазая турболетчица. На противоположном же конце стола потихоньку сгруппировались ее собратья по небу, ехидно поглядывающие на исполняющих «брачный танец павлина» пехотинцев, за исключением меня, Вадима и Никанорова, пожилого прапорщика-смоленца, которым адресовались взгляды понимающе-одобрительные и реплики: «Ты, Вадимыч… правильный… давай еще по одной».

Сидящий справа Гонщик пил, как и я сам, мало, большую же часть времени просто сидел, подперев щеку, и глядел на что-то видимое лишь ему одному… и уже не улыбался.

Маргаритка же для человека его габаритов захмелел на удивление быстро. И, активно иллюстрируя свои слова взмахами вилки, принялся излагать эпопею своего первого боевого вылета, когда их аэровагон, потеряв в низкой облачности ведущего, выпал из марева где-то… где-то, а пилот, – ускоренный выпуск, ты ж понимаешь, – жертва аборта, у него даже права на самостоятельный выбор места посадки не было, ну и штурман не лучше… представляешь, нас трое на борту – и все трое имеют свое персональное мнение на тему: куда эта чертова жестянка летит!

…то есть всякое бывало, но чтоб летящий коптер на мине подорвался….

…едва-едва взлетели и дотянули – на грани прогара турбин…

…тогда сработали «дым-огонь» – мы врезали ракетами, а уже по облаку отбомбились «туши»…

…пришлось пожертвовать свой НЗ, – ну, понимашь, брагу я в землянке потихоньку…

…в итоге мы прикинули, – какой, к чертям, установленный ресурс, когда уже из пятого вылета редко кто возвращается. Ну и перерегулировали этот ограничитель температуры струи за турбиной к…

Кажется, я все-таки тоже немного опьянел, – по крайней мере речь собеседника доходила до сознания лишь отдельными осмысленными фрагментами, остальное же сливалось в сплошное бу-бу-бу на заднем фоне.

Затем в моих воспоминаниях о том вечере наличествует провал длительностью примерно в час, а дальше вновь идет совершенно четкая картинка: Юра-Гонщик, все так же опершись на локоть, глядит тоскливо-погасшим взглядом куда-то поверх моего плеча и, упорно именуя меня по имени-отчеству, тихо говорит… видите ли, Николай Карлович, до того дня я не убил ни одного человека. Серьезно… хотя на счету уже было четыре десятка боевых вылетов… штурмовки, – но я стрелял не по людям, а по целям! Они были далеко, – игрушечные коробочки… с которых башню при удачном попадании срывало… вспыхивали, как спички. А его лицо я разглядел отчетливо… сквозь дымку ракетного залпа!

Удивительно, – но на гитаре в тот момент играл Игорь. Наш ротный, как выясняется, владел сим искусством не хуже Волконского… а, пожалуй, что и лучше, ибо Николай обычно играл лишь на аккордах. И голос у моего друга оказался на удивление чистым и сильным… а со второй строки к нему присоединилась девушка и дальше они пели уже дуэтом… и выходило у них это просто чертовски здорово.

Я еще тогда подумал, что они: Игорь и Таня, – вместе были бы очень красивой парой… в самом деле…

А потом сообразил, что пить все-таки надо было меньше.

Утром следующего дня, когда мы со штабс-капитаном Овечкиным, героически пытаясь игнорировать ноющие виски, лениво перебрасывались исчерканными листиками «типовая схема высадки номер сякой-то…», в палаточном проеме неожиданно возникла голова унтера Петренко, который отчего-то шепотом сообщил, что его хлопцы спиймалы у суседнему лисе дуже гарного птаха. Причем сей «гарный птах» не стал звать адвоката или угрожать страшными карами всего социал-интернационалистического пантеона, а заявил разведчикам, что желает видеть ихнего командира, – для беседы на предмет вступления в ряды доблестной Армии Возрождения России.

Нельзя сказать, что нам так уж редко приходилось принимать добровольцев. Чаще всего это были перебежчики от синих, из числа насильно мобилизованных, чуть реже – беженцы с той же стороны… порой приходилось отсылать домой юнцов, перечитавшихся опусов господина Голикова, – одного такого вихрастого Кибальчиша целых два раза, и сильно подозреваю, что в третий он попросту выбрал другой участок фронта. Однако столь колоритной личности, каковую являл вошедший следом за унтером, нам до сего дня встречать не доводилось.

Персонаж сей, казалось, сошел прямиком с иллюстраций к детскому изданию Фенимора Купера, с той лишь разницей, что знаменитый длинный карабин заменила потертая снайперская «мосинка».

Представился он Джоном Спрегью, сопроводив эти слова привычной американской улыбкой, выглядевшей сейчас, с многочисленными щербинами на местах выбитых зубов, несколько жутковато. И добавил, что русские друзья всегда звали его просто Янки, к чему он в итоге привык – ведь он и в самом деле самый натуральный янки, и даже в самом деле из Коннектикута.

Это было занятно. Конечно, водоворот Великой Войны и последовавшей за ней Смуты заверчивал порой щепки человеческих судеб и более причудливым образом, но все же к визиту американского добровольца лично я готов не был.

Мы с ротным озадаченно переглянулись, и Игорь затребовал подробностей.

В ходе выяснения оных подробностей оказалось, что наш мистер Янки служил артиллерийским старшиной на тяжелом крейсере «Нью-Орлеан» в ту самую несчастливую ночь, когда Азиатский флот США столкнулся в Зондском проливе с крейсерской эскадрой Брока.

Кораблю мистера Янки сравнительно повезло – в ночном бою он не затонул, как это проделали два его систершипа, а «всего лишь» потерял ход. Везение закончилось на рассвете, когда над покалеченным крейсером появились самолеты с восходящим солнцем на тонких крыльях.

С этого момента началось уже личное везение нашего мистера Янки, выразившееся в том, что он с еще двумя дюжинами подобных счастливчиков оказался на палубе японского эсминца. Впрочем, везение это было относительным – в аду Палембангского лагеря Янки не раз завидовал тем, кому морская вода, зной или акульи челюсти все же подарили долгожданный покой.

Он все же выжил и даже сумел попасть в партию рабочих, отправлявшихся на квантунский завод Мицубиси. Бежал, надеясь пристать к каким-нибудь китайским повстанцам, о которых часто и помногу писали американские газеты, но попался, к удаче своей, не японцам, а русскому пограничному патрулю. Потом – Сибирь, отличавшаяся, по мнению Янки, от Палембанга лишь тем, что в Индонезии было хотя бы тепло. Смута, распахнувшая ворота лагеря военнопленных, поначалу толкнула его под синие знамена, но затем нечто, о чем мистер Янки рассказывать категорически не пожелал, заставило его стать по нашу сторону баррикад.

Мы с Игорем переглянулись снова. Овечкин чуть заметно кивнул, я пожал плечами, полез за тетрадью, и Джон Спрегью, янки из Коннектикута, обосновался в списке 2-й роты 2-го батальона 1-й десантной бригады 3-го десантно-штурмового корпуса под номером шестьдесят два.

Это было утром, а несколькими часами позже во двор бывшей усадьбы влетел пропыленный мотоциклетчик, доставивший капитану Ерофееву запечатанный приказ из штаба бригады.

Обычная, – увы, – российская история, всегда одно и то же.

Хотя согласно первоначальному плану на подготовку корпусу отводилось девятнадцать дней, из числа коих минуло пока только одиннадцать, кто-то в генштабе, очевидно, решил, что столь отборным частям вовсе незачем проводить лишнюю неделю в условиях, приближенных к курортным, и предложил на семь дней сдвинуть срок начала операции. Пусть и с соответствующими последствиями. И сумел убедить в этом Третьякова.

Не знаю, какой петух клюнул их там, наверху… возможно, в этой роли выступил Линдеман со своим корпусом, возможно… нет. И вообще, дурацкое это занятие, – гадание, да еще в условиях тотального отсутствия кофе, хоть натурального, хоть суррогатов.

Комбата больше всего волновало, что мы так и не успели получить обещанное тяжелое вооружение, впрочем, его отсутствие весьма облегчило батальону марш-бросок до Клина. В конце концов, мы ведь десант, не так ли, господа, и должны быть легки на подъем.

Предположения относительно конечной точки нашего дальнейшего маршрута выдвигались самые различные – большинство сходилось на Тамбове или Воронеже, однако назывались и Белгород, и даже Чернецовск.

Ни один из этих прогнозов, однако, не предполагал, что вечером мы все еще будем не дальше Первопрестольной. Точнее – вдоль резервной взлетной полосы Бабушкинского аэропорта в ожидании команды на погрузку.

Лететь нам предстояло вовсе не из-за избыточных запасов керосина в распоряжении главкома ВВС. Просто, как сообщил вернувшийся с совещания у комбрига капитан Ерофеев, синие авиаторы, или, по их собственному выражению, военлеты, массированным налетом в пух и прах раздолбали участок железки за Тамбовом. Восстановить движение раньше чем через три дня железнодорожники не обещают, что, по мнению высокого командования, является сроком категорически неприемлемым… вдобавок никто не может гарантировать, что господам синим не захочется повторить однажды удавшееся и, возможно, пришедшееся им по вкусу развлечение.

Правда, лететь мы будем все равно не в Тамбов, а в Воронеж, ибо только там наличествует относительно современная бетонная полоса.

Новость сия особенного воодушевления у личного состава, естественно, не вызвала. Кто-то из прапорщиков, кажется, это был даже Дейнека, осмелился робко поинтересоваться, будут ли прикрыты истребителями наши транспортники, на что Ерофеев вполне серьезным тоном отозвался, что истребительного прикрытия не будет по причине отсутствия оного. Но прапорщик может не опасаться, командование все предусмотрело и именно потому перелет пройдет ночью.

Мне немедленно захотелось спросить, известно ли командованию о существовании таких творений человеческого гения, как теплопеленгатор и радиолокационный прицел, однако я все же промолчал, понимая, что ответом мне будет лишь встречный вопрос: откуда о сих чудесах техники проведал я сам. Кроме того, лично я вообще не верил, что авиаторы РевЮгСовета так уж часто вылетают на «свободную охоту» за линию фронта даже средь бела дня. Вот если бы им удалось прознать о грядущей переброске… но в подобном прискорбном случае наличие эскорта мало что изменит, слишком уж большую и тихоходную мишень являет из себя транспортный «Сикорский».

Карета, то бишь самолет, была подана лишь после девяти, а за несколько минут до этого к ангару, где мы томились в его (самолета) ожидании, подъехали четыре грузовика, причем не каких-нибудь «Форд-Володей», а «Бедфорды-1300», мощные красавцы с доверху набитыми кузовами. Сказка, да к только, все это добро – содержимое кузовов, конечно, а не сами грузовики – предназначалось нам. Три пускача, три миномета, буксируемая автомат-зенитка «ка-двенадцать», в девичестве «эрликон», новенькое, еще пахнущее свежей краской, а остальное – боеприпасы. Черт побери, с этим можно воевать… как это делают богатые люди.

Я уж даже заволновался, сумеем ли мы, впихнув сие богатство в самолет, уместиться там сами. И, в случае если сей подвиг нам все же удастся, сумеет ли самолет оторваться от земли. «Сикорский» ВТ-52 «Галеон», конечно, туша большая и штатно поднимает как раз сто тридцать десантных душ… и еще сорок в перегруз, но равны ли эти четыре десятка содержимому кузовов? Сомневаюсь.

Похоже, пилотов транспортника обуревали схожие чувства: уж больно долго они переговаривались с капитаном Ерофеевым, и хотя обе высокие договаривающиеся стороны умело сдерживали эмоции и не поднимали тон выше громкого шепота, накал оной беседы ощущался явственно. В конечном итоге командир экипажа, немолодой толстяк-подполковник обреченно махнул шлемом и направился к трапу, бормоча под нос нечто очень задушевное. Когда он проходил мимо меня, я сумел расслышать окончание фразы: «…один знает, как мы со всей этой херней попробуем взлететь!»

Стоявший неподалеку прапорщик Дейнека также расслышал сию фразу и явственно, даже с учетом режуще-белого света ангарных прожекторов, побледнел. Мне, признаюсь, стало жаль юношу – успев за последние месяцы привыкнуть к мысли о возможной смерти на войне, он все же не еще был готов распространить сие понятие на гибель из-за того, что какая-то дюралевая сосиска о шести моторах возомнила себя равной ангелам господним. Правда, ответить на его вопрос о парашютах я не успел, – меня опередил Волконский, страшным шепотом поведавший бедолаге-прапорщику, что парашюты нам не потребуются, ибо на той высоте, где будет ползти перегруженный «Галеон», они более чем бесполезны: раскрыться купол, может, и успеет, а вот погасить скорость – уже нет. Зато у тех, кто уцелеет при падении, будет вполне реальный шанс попасть в книгу мистера Гиннесса, как у выживших при самой низковысотной катастрофе в истории авиации.

Вообще-то лейтенант был не совсем прав. Думаю, что наш самолет все же сможет подняться выше сотни метров, а именно эта высота считалась, если мне не изменяет склероз, штатной для кайзеровских парашютных егерей. Другой вопрос, что раскрытие купола у них, разумеется, обеспечивалось принудительно.

Взлет мне запомнился… сначала взвыли, словно сорок тысяч волков, выводимые на взлетный режим двигатели «Галеона», самолет нехотя тронулся с места, начал, – все так же нехотя, лениво, – разгоняться. Казалось, что там, снаружи, крылья уже изогнулись дугой, пытаясь вытянуть вверх перегруженный фюзеляж… подпрыгнули раз, другой… кто-то с явственной истерической ноткой хихикнул «а полоса-то все не кончается». Наконец, мы все же оторвались от бетона, но ставшего уже привычного по аэровагонам ощущения подъема в скоростном лифте так и не наступило, зато я почти физически ощутил, как внизу, в нескольких метрах от моих подошв, проскочили крыши московских домов.

Летели мы неожиданно долго… Первым это обнаружил Вадим, переспросивший у комвзвода-2 показания его знаменитого именного хронометра. Выяснилось, что мы действительно находимся в воздухе уже больше полутора часов, каковой факт наводил на мысль о нашем нахождении где-то над тылом синих. Неясным оставался вопрос, проделано ли это злодейство по умыслу нашего собственного командования, пожелавшего таким образом обеспечить максимальную внезапность и секретность высадки, либо же мы пали жертвой предательства со стороны экипажа.

Волконский потянулся было к своему любимцу-парабеллуму, но тут, как нельзя своевременно, появился подпоручик Беляев, сообщивший, что посадка задерживается на неопределенное время: «ввиду технических проблем на земле».

Веселенько. Я не смог вспомнить, сколько составляло максимальное полетное время «Галеона». Но, кажется, с учетом наверняка имевшего место повышенного расхода топлива из-за перегруза, а также призванного хоть отчасти скомпенсировать упомянутый перегруз недолива точку возврата мы уже миновали. И если… в этот момент мои мысли были невежливо прерваны оглушительным скрипом, заставившим сердце подскочить примерно до трахеи… пока я не сообразил, что самолет не рассыпался и по-прежнему летит, а скрип доносится из динамика внутренней трансляции. Поскрипев и прокашлявшись, оный динамик отдаленно похожим на человеческий голосом сообщил, что сейчас они, сиречь экипаж, начнут заходить на посадку, в связи с чем всем наличествующим на борту пассажирам настоятельно рекомендуется крепко ухватиться за что-нибудь неподвижное и припомнить лучшую из известных молитв. Напоследок динамик оглушительно чихнул и отключился, а в следующий миг «Галеон» стремительно свалился набок во вполне истребительном крене градусов под сорок, и грузовой отсек взорвался воплями, ибо часть предметов, показавшихся кое-кому неподвижными, таковыми вовсе не являлась.

Первое, что мы увидели, сойдя с аппарели, было слепяще-белое пламя. Огромный костер полыхал прямо впереди, в километре от нас, – та самая «техническая проблема», заставившая нас лишних сорок минут «нарезать круги» в воронежском небе. Транспортник, взлетевший перед нами: при посадке у него подломилась правая стойка шасси, многотонную махину «повело юзом», словно авто на гололеде, из лопнувших баков хлынуло, почти мгновенно воспламенившееся от высекаемых из бетонки искр, топливо… самым удивительным было то, что человек двадцать сумели-таки выскочить из огненного ада, в который превратился «Сикорский».

Удачей, – если, конечно, сие слово можно употребить в данной ситуации, – был тот факт, что погибший «Галеон» вынесло почти за пределы полосы. Ибо усилий двух пожарных машин, из восьми положенных когда-то «по штату», но и эти две чудом успели привести в готовность за те девять часов, которые прошли с момента получения приказа о подготовке к приему самолетов, – так вот, их усилий едва хватило на то, чтобы погасить полыхающий след на полосе. К самому же «Галеону» пожарники даже не пытались подступиться: в чреве транспортника рождественским фейерверком рвались боеприпасы.

По расчетам – если вынести за скобки вышеупомянутые боеприпасы и залитую пеной полосу – расстояния между торчащим из пылающего озера хвостом и противоположным краем вэпэпэ должно было хватить. Именно эти расчеты и занимали наших пилотов те сорок «лишних» минут, пока они кружили над аэродромом, вырабатывая топливо.

У них все получилось. И у остальных, садившихся следом, тоже, хотя трое десантников были ранены шальными пулями, а в обшивке одного «Сикорского» застряла мина… неразорвавшаяся. И на полосе не вспыхнул погребальный костер… больше… больше одного.

5-й батальон 1-й десантной бригады 3-го десантно-штурмового корпуса и пилоты «борта А-117»…

На рассвете, когда пробивающиеся из обломков рыжие язычки пламени стали почти невидимы в лучах выглянувшего из-за горизонта светила, перепуганный и поминутно косящийся на мрачного комбрига батюшка отслужил перед строем бригады молебен…

…прими Господи души рабов твоих, майора Кислякова и пяти человек экипажа его, капитана Шереметьева и ста семи человек батальона его, и да упокоятся они с миром.