Глава тридцать третья
За телом приходят морские нимфы, пена их платьев волочится за ними по земле. Они омывают его нектаром и розовым маслом, вплетают цветы в его золотые волосы. Мирмидоняне возводят погребальный костер, и Ахилла возлагают на него. Пламя пожирает его, и нимфы плачут. От прекрасного тела остаются одни кости и белесая зола.
Но многие не плачут. Брисеида, что не сводит глаз с костра, пока не затухают последние угольки. Фетида, что стоит вытянувшись, черные волосы подрагивают, разлетаются на ветру. Воины, цари, простолюдины. Они держатся поодаль, их пугают нечеловеческие причитания нимф, грозовые глаза Фетиды. Один Аякс с перевязанной, заживающей ногой, кажется, вот-вот расплачется. Но, как знать, может, он думает о своем долгожданном возвышении.
Костер догорает. Если прах не собрать сейчас, его развеет ветром, но Фетида, которой должно это сделать, не двигается с места. Наконец к ней посылают Одиссея.
Он преклоняет перед ней колени:
– Богиня, яви нам свою волю. Надобно ли нам собрать его прах?
Она оборачивается к нему. Может, в ее глазах – горе, а может, и нет. Прочесть в них ничего нельзя.
– Соберите прах. Захороните. Я сделала все.
Он склоняет голову:
– Великая Фетида, твой сын пожелал, чтобы его прах захоронили вместе…
– Я знаю, чего он пожелал. Делайте что хотите. Это не моя забота.
Прислужницам велят собрать прах, они ссыпают его в золотой фиал, где уже упокоился я. Почувствую ли я что-нибудь, когда его прах просыплется в мой? Я вспоминаю снежинки на Пелионе, как они холодили наши красные щеки. Тоска по нему вгрызается в меня сродни голоду. Где-то меня ждет его душа, но мне никак туда не попасть. Похороните нас, напишите над нами наши имена. Освободите нас. Его прах смешивается с моим, и я совсем ничего не чувствую.
Агамемнон созывает совет, чтобы обсудить, какую они построят гробницу.
– Возведем ее на поле, где он пал, – говорит Нестор.
Махаон качает головой:
– Лучше поставить ее в центре – на берегу, возле агоры.
– Только этого нам не хватало, – говорит Диомед. – Спотыкаться об нее каждый день.
– А я думаю – на холме. На том пригорке, возле их стана, – предлагает Одиссей.
Где угодно, где угодно, где угодно.
– Я пришел занять место отца, – раздается вдруг звонкий голос.
Цари поворачивают головы к входу в шатер. На пороге стоит мальчик. Волосы у него ярко-рыжие, цвета гребешков пламени, он хорош собою, но это холодная красота – красота зимнего утра. Лишь последний тугодум не поймет, о каком отце он говорит. Сходство впечатано в каждую черточку его лица, мучительно точное. Только подбородок у него другой, заостренный, как у матери.
– Я – сын Ахилла, – объявляет он.
Цари глядят на него во все глаза. Мало кто вообще знал о том, что у Ахилла есть дитя. Не теряется один Одиссей:
– Позволено ли нам будет узнать, как зовут сына Ахилла?
– Меня зовут Неоптолемом. Но называют Пирром. – Огненным. Но теплого в нем – только цвет волос. – Где место моего отца?
Его занял Идоменей. Он встает:
– Здесь.
Пирр пристально оглядывает критского царя:
– Я прощаю твою дерзость. Ты ведь не знал о моем прибытии. – Он садится. – Владыка Микен, владыка Спарты. – Еле заметный кивок. – Я предлагаю вашему войску свою помощь.
На лице Агамемнона разом отражаются и недоверие, и недовольство. Он-то думал, что с Ахиллом наконец покончено. Да и вид у мальчика странный, пугающий.
– Не слишком ли ты для этого юн?
Двенадцать. Ему двенадцать.
– Я жил с богами в морской пучине, – отвечает он. – Я пил с ними нектар, вкушал с ними амброзию. Я прибыл, чтобы выиграть для вас эту войну. Мойры сказали, что без меня Троя не падет.
– Что? – с ужасом спрашивает Агамемнон.
– Если это правда, то мы воистину тебе рады, – говорит Менелай. – Мы как раз обсуждали, где возвести гробницу твоего отца.
– На холме, – говорит Одиссей.
Менелай кивает:
– Подходящее для них место.
– Для них?
Небольшая заминка.
– Для твоего отца и его спутника. Патрокла.
– И почему же этого человека следует похоронить подле лучшего из ахейцев?
Воздух сгустился. Все ждут, что же ответит Менелай.
– Твой отец так пожелал, царевич Неоптолем, – чтобы их прах смешали. Мы не сможем теперь похоронить их порознь.
Пирр вскидывает острый подбородок:
– Рабу не должно лежать в гробнице хозяина. Если их прах перемешан, ничего не поделаешь, но запятнать славу отца я не позволю. Памятник будет воздвигнут лишь ему одному.
Не допустите этого. Не дайте мне остаться здесь без него.
Цари переглядываются.
– Хорошо, – говорит Агамемнон. – Быть посему.
Я – воздух, я – мысль, я ничего не могу сделать.
Великому мужу – великий памятник. Огромный белый камень, который ахейцы добыли для его гробницы, упирается в небо. АХИЛЛ – выбито на нем. Он возведен для него, он поведает всем, кто пройдет мимо: Ахилл жил и умер – и живет снова в людской памяти.
На знаменах Пирра – символы Скироса, родины его матери, не Фтии. И воины его тоже родом со Скироса. Автомедон послушно выстраивает мирмидонян и женщин, чтобы встретить Пирра. Они смотрят, как тот идет по берегу, смотрят на его блистающие, свежие войска, на его злато-рыжие волосы, пылающие на фоне голубого неба.
– Я сын Ахилла, – говорит он им. – Я унаследовал вас по праву рождения. Теперь вы служите мне.
Его взгляд падает на женщину, что стоит, опустив глаза, скрестив руки. Он подходит к ней, берет за подбородок.
– Как тебя зовут? – спрашивает он.
– Брисеида.
– Я о тебе слышал, – говорит он. – Это из-за тебя отец перестал сражаться.
Вечером он посылает за ней стражников. Они берут ее под руки, ведут в шатер. Она покорно склоняет голову, не сопротивляется.
Они откидывают полог, вталкивают ее внутрь. Пирр развалился на стуле, беззаботно болтает ногой. Так мог бы сидеть и Ахилл. Но у Ахилла никогда бы не было таких глаз, пустых, как бесконечные глубины черного океана, где нет ничего, кроме бескровных рыбьих тел.
Она встает на колени:
– Владыка.
– Отец из-за тебя рассорился со всем войском. Наверное, ты хороша в постели.
Не найти глаз темнее, непроницаемее, чем сейчас у Брисеиды.
– Владыка оказывает мне честь такими словами. Но не думаю, что он отказался сражаться из-за меня.
– Отчего же тогда? Что же нам скажет рабыня?
Он вскидывает точеную бровь. Страшно следить за тем, как он говорит с нею. Он – словно змея, нельзя угадать, когда ужалит.
– Я досталась ему в бою, и Агамемнон отнял его честь, когда отнял меня. Вот и все.
– Разве ты не грела ему постель?
– Нет, владыка.
– Хватит! – резко говорит он. – Не лги мне больше. В стане нет женщины красивее тебя. Ты была его девкой.
Она еле заметно ежится.
– Владыка думает обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Но такая удача мне никогда не выпадала.
– И почему? В чем твой изъян?
Поколебавшись, она отвечает:
– Владыка, знаешь ли ты о муже, что похоронен вместе с твоим отцом?
Все чувства разом пропадают с его лица.
– С чего бы мне о нем знать? Он – никто.
– Однако же твой отец очень любил его и почитал. Он был бы рад, будь они похоронены вместе. Я была ему не нужна.
Пирр впивается в нее взглядом.
– Владыка…
– Молчать! – Слово плетью просвистело в воздухе. – Я тебе покажу, как лгать лучшему из ахейцев!
Он встает:
– Иди сюда!
Ему всего двенадцать, но выглядит он старше. Тело у него как у взрослого мужа.
Она широко распахивает глаза:
– Владыка, прости, что прогневала тебя. Но… спроси кого угодно, Феникса или Автомедона. Они подтвердят, что я не лгу.
– Я велел тебе подойти.
Она встает с колен, неловко прячет руки в складках платья. Беги, шепчу я. Не подходи к нему. Но она подходит.
– Владыка, что я могу для тебя сделать?
Он приближается к ней, глаза у него сверкают.
– Все, что я захочу.
Откуда взялся нож, я так и не увидел. Но вот он, в ее руке, и она замахивается на Пирра. Но она никогда прежде не убивала. Она не знает, с какой силой нужно воткнуть в тело лезвие, с какой уверенностью. А он быстр, он уже успел от нее увернуться. Лезвие лишь рассекает кожу, прочерчивает на ней кривую линию, но не вонзается в плоть. Мощной оплеухой он валит ее с ног. Она швыряет нож ему в лицо и убегает.
Она выскакивает из шатра, проскальзывает мимо стражников, которые не успевают ее схватить, бежит к морю и бросается в воду. За ней выбегает Пирр – в располосованном хитоне, с окровавленным животом. Он останавливается возле растерянных стражей, невозмутимо забирает у одного из них копье.
– Бросай! – поторапливает его стражник.
Ведь она уже заплыла за буруны.
– Еще немного, – бормочет Пирр.
Ее руки взмывают промеж седых волн так же размеренно, как птичьи крылья в воздухе. В воде она всегда была сильнее нас с Ахиллом. Она клялась, что однажды доплыла до самого Тенедоса, а до него два часа на лодке. Она удаляется все дальше и дальше от берега, и во мне растет бешеное ликование. Только один воин мог сразить ее копьем с такого расстояния, но он мертв. Она свободна!
Только один воин – и его сын.
Копье летит с самого конца берега – беззвучное, точное. Наконечник ударяет ее в спину, будто камешек, упавший на плывущий по воде листок. Зев черной воды проглатывает ее целиком.
Потом Феникс посылает ныряльщика искать ее тело, но тот ничего не находит. Быть может, ее боги добрее наших и она обретет покой. Ради этого я бы снова отдал жизнь.
Пророчество оказывается правдой. Троя гибнет с приездом Пирра. Конечно, он захватывает ее не в одиночку. Есть еще конь, и хитрость Одиссея, да и целое войско в придачу. Но это Пирр убивает Приама. Это он находит жену Гектора, Андромаху, укрывшуюся с сыном в погребе. Он вырывает ребенка из ее рук и бьет его головой о стену с такой силой, что его череп разлетается на куски, будто гнилой фрукт. Даже Агамемнон побелел, услышав об этом.
Кости города переломаны, обглоданы дочиста. Ахейские цари набивают мошну золотыми колоннами и царевнами. Я и не думал, что можно так быстро сняться с места, но вот – все шатры скатаны и уложены, весь скот забит, припасы заготовлены. Берег чист, как объеденный скелет.
Я прихожу к ним во снах. Не уезжайте, умоляю я их. Сначала помогите мне упокоиться с миром. Но они ничего не отвечают, даже если слышат меня.
Накануне отплытия, вечером, Пирр желает принести последнюю жертву в честь отца. Цари собираются у гробницы, на самом почетном месте восседает Пирр, возле него – царственные пленницы: Андромаха, царица Гекуба и юная царевна Поликсена. Куда бы он ни пошел, он велит им идти за собой – вечное свидетельство его триумфа.
Калхант подводит к гробнице белую юницу. Но не успевает он достать нож, как Пирр его останавливает:
– Одна юница. И это все? Разве такая жертва не причитается любому воину? Мой отец был лучшим из ахейцев. Он был лучшим из вас, а его сын превзошел и его. Однако же вы скупитесь нам на почести?
Пирр хватает царевну Поликсену за подол ее бесформенного, развевающегося на ветру платья, швыряет ее на алтарь.
– Вот чего достойна душа моего отца!
Он не сделает этого. Не посмеет.
Словно бы в ответ Пирр улыбается.
– Ахилл доволен, – говорит он, перерезая ей глотку.
Я до сих пор помню этот вкус, соленый, железистый поток. Он пропитал траву над нашей могилой, я захлебнулся в нем. Говорят, мертвые жаждут крови, но не так. Не так.
Ахейцы отплывают завтра, и я в отчаянии.
Одиссей.
Его сон неглубок, веки подрагивают.
Одиссей. Услышь меня.
Он вздрагивает. Ему нет покоя даже во сне.
Когда ты пришел просить у него помощи, я откликнулся на твой призыв. Откликнись и ты на мой. Тебе известно, кем он был для меня. Ты сам видел, и ты привел нас сюда. Ты в ответе за наш покой.
– Прошу прощения, что потревожил в столь поздний час, царевич Пирр. – Он пускает в ход самую непринужденную свою улыбку.
– Я никогда не сплю, – отвечает Пирр.
– Надо же, как удобно. Неудивительно, что тебе удается сделать куда больше нашего.
Пирр глядит на него, сузив глаза, он не понимает, издевка это или нет.
– Вина? – Одиссей поднимает бурдюк.
– Пожалуй. – Пирр указывает подбородком на два кубка. – Оставь нас, – приказывает он Андромахе.
Пока та собирает одежду, Одиссей разливает вино.
– Что же. Ты, должно быть, доволен своими подвигами. Еще нет тринадцати, а уже герой. Немногие могут с тобой сравниться.
– Никто не может, – отвечает он холодно. – Чего тебе надо?
– Боюсь, что меня привело сюда редкое чувство вины.
– И?..
– Завтра мы отплывем, оставив здесь множество мертвых ахейцев. Все они погребены с надлежащими почестями, память каждого отмечена именем. Кроме одного. Я не самый благочестивый человек, но мне не хочется думать о душах, что бродят среди живых. Пусть мой покой не тревожат беспокойные духи.
Пирр слушает его, привычно, еле заметно кривя от отвращения рот.
– Твой отец не был мне другом, как и я ему. Но я восхищался его умениями и уважал его как воина. Да и за десять лет волей-неволей можно узнать человека. И вот что я тебе скажу: вряд ли твой отец хотел, чтобы Патрокл был предан забвению.
Пирр напрягается:
– Он так сказал?
– Он просил, чтобы их прах смешали, чтобы их похоронили вдвоем. Таким образом, можно сказать – да, он этого желал.
Я впервые благодарен его изворотливому уму.
– Я его сын. Мне лучше знать, чего желает его дух.
– Потому-то я пришел к тебе. Моего интереса тут нет. Я всего-навсего честный человек, который борется за справедливость.
– Разве справедливо бросать тень на славу моего отца? Дозволять простолюдину запятнать ее?
– Патрокл не был простолюдином. Он был царским сыном в изгнании. Он верой и правдой служил нашему делу, многие воины его уважали. Он убил Сарпедона, который по силе уступал лишь Гектору.
– В доспехах отца. При помощи отцовской славы. Сам он ничем не прославился!
Одиссей кивает:
– Верно. Но слава – странная штука. К одним она приходит после смерти, другие же, умерев, исчезают из людской памяти. Одно поколение восхваляет то, что будет ненавистно другому. – Он разводит широкие ладони. – Нам не дано знать, кто выйдет живым из всепоглощающего огня забвения. Как знать? – Он улыбается. – Может, когда-нибудь прославлюсь и я. И может, еще больше, чем ты.
– Сомневаюсь.
Одиссей пожимает плечами:
– Этого нам не дано знать. Мы – всего лишь смертные, мимолетные вспышки факелов. Те, кто придут после, могут как угодно возносить нас или покрывать позором. И может быть, в будущем Патрокл как раз вознесется.
– Нет.
– Тогда ты совершишь доброе дело. Благочестивый, милосердный поступок. Почтишь отца и позволишь упокоиться мертвому.
– Он запятнал честь отца, он запятнал мою честь. Я никогда этого не допущу. Забирай свое кислое вино и уходи!
Пирр говорит резко, слова ломаются будто ветки.
Одиссей встает, но не уходит.
– Есть ли у тебя жена? – спрашивает он.
– Конечно же нет.
– У меня есть жена. Я не видел ее десять лет. Я не знаю, жива ли она, не знаю, доживу ли я сам до встречи с нею.
Я всегда думал, что эта его жена – просто шутка, вымысел. Но теперь в его голосе нет ни капли мягкости. Каждое слово он проговаривает медленно, будто вытягивает его из огромной глубины.
– Я утешаюсь тем, что мы с нею будем вместе в подземном мире. Что мы с ней встретимся там, если нам уже не доведется встретиться в этой жизни. Мне бы не хотелось оказаться там без нее.
– У моего отца не было такой жены, – отвечает Пирр.
Одиссей смотрит на неумолимое лицо юноши.
– Я сделал все, что мог, – говорит он. – Пусть же помнят: я пытался.
Я помню.
Греки отплывают и забирают с собой всю надежду. Я не могу последовать за ними. Я привязан к этой земле, в которой зарыт мой прах. Я сворачиваюсь вокруг каменного обелиска, возведенного над его гробницей. Может быть, камень холодный, а может – теплый. Я ничего не чувствую. АХИЛЛ – выбито на нем, и все. Он отправился в подземное царство, а я остался здесь.
Люди приходят поглядеть на его могилу. Одни держатся поодаль, будто боясь, что его призрак восстанет из-под земли и бросит им вызов. Другие подходят к самому основанию обелиска, чтобы разглядеть вырезанные на камне сцены из его жизни. Выбиты они немного небрежно, но вполне четко. Ахилл убивает Мемнона, убивает Гектора, убивает Пентесилею. Смерть, одна смерть. Так могла бы выглядеть гробница Пирра. Неужели таким запомнят и Ахилла?
Приходит и Фетида. Я гляжу на нее, на траву, что вянет под ее стопами. Я уже давно не испытывал столь жгучей к ней ненависти. Она создала Пирра, и она любила его сильнее Ахилла.
Она рассматривает сцены, изображенные на его гробнице, – смерть за смертью. Тянет руку, будто хочет их коснуться. Невыносимо.
Фетида, зову ее я.
Она отдергивает руку. Исчезает.
Потом возвращается. Фетида. Она делает вид, что не слышит. Только стоит и смотрит на гробницу сына.
Я похоронен здесь. В могиле твоего сына.
Она ничего не говорит. Ничего не делает. Не слышит.
Она приходит каждый день. Она садится у основания обелиска, и мне кажется, будто я сквозь землю чувствую ее холод, еле заметный, режущий запах соли. Я не могу заставить ее уйти, но я могу ее ненавидеть.
Ты говорила, что Хирон его загубил. Ты – богиня, в тебе нет тепла, и ты ничего не знаешь. Это ты его загубила. Посмотри, каким его теперь запомнят. Убийцей Гектора, убийцей Троила. Запомнят только зверства, что он совершил, охваченный горем.
Ее лицо – словно сам камень. Оно неподвижно. Распускаются и опадают дни.
Возможно, боги почитают это за добродетель. Но что великого в том, чтобы отнять жизнь? Мы так легко умираем. Ты хочешь сделать из него еще одного Пирра? Пусть же о нем слагают и другие истории.
– Какие же? – спрашивает она.
В кои-то веки я ее не боюсь. Что теперь она может мне сделать?
О том, что он вернул тело Гектора Приаму, говорю я. Об этом тоже должны помнить.
Она долго молчит.
– А еще?
О том, как мастерски он играл на лире. О его прекрасном голосе.
Она словно выжидает.
О девушках. Он забрал их, чтобы другие цари над ними не надругались.
– Это была твоя затея.
Почему же ты не с Пирром?
Что-то вспыхивает у нее в глазах.
– Он погиб.
Меня охватывает лютая радость. Как? Мой вопрос – почти приказ.
– Его убил сын Агамемнона.
За что?
Она отвечает не сразу.
– Он украл его невесту, взял ее силой.
«Все, что я захочу», – сказал он Брисеиде.
И такого сына ты предпочла Ахиллу?
Она плотно сжимает губы.
– Помнишь ли ты еще что-нибудь?
Я состою из воспоминаний.
– Так говори же.
Я хочу отказаться. Но тоска по нему сильнее гнева. Я не хочу больше говорить о богах и мертвых. Я хочу, чтобы он жил.
Поначалу все так странно. Я привык утаивать его от нее, держать его только в себе. Но воспоминания разливаются будто весенние ручьи, и я не успеваю их остановить. Они приходят не словами, а видениями, подымаются, будто пар от пропитанной дождем земли. И еще, говорю я. Еще и еще. Какими были его волосы в лучах летнего солнца. Его лицо, когда он бежал. Глаза во время занятий – серьезные, как у совы. Еще, еще и еще. Счастливые мгновения теснят друг дружку.
Она закрывает глаза. Ее веки – цвета песка у зимнего моря. Она слушает и тоже вспоминает.
Она вспоминает, как стояла на берегу, волосы черные, длинные, как конский хвост. Слюдяные волны разбивались о скалы. А затем – грубые руки смертного, впившиеся в ее гладкую кожу. Саднящие ссадины от песка, раздирающая боль внутри. Связывающие их узами боги.
Она вспоминает, как почувствовала в себе дитя, свечение во тьме своего чрева. Она повторяет и повторяет пророчество, которое ей поведали три старухи: твой сын превзойдет своего отца.
Боги вздрогнули, заслышав это. Уж не им ли знать, как могучие сыновья поступают с отцами, – от молний Зевса по-прежнему разило опаленной плотью и отцеубийством. Они отдали ее смертному, пытаясь обуздать силу ее сына. Разбавить ее человеческим, принизить его.
Она кладет руку на живот, ощущая, как он плавает внутри. Это ее кровь даст ему силу.
Но этой силы ему не хватит. «Я смертный!» – кричит он ей с опухшим, промокшим от слез, мутным лицом.
Отчего ты не пойдешь к нему?
– Не могу. – В ее голосе столько боли, что он похож на открытую рану. – Я не могу спускаться под землю.
В подземные чертоги, где царит гулкий сумрак и колышутся души умерших, куда открыт путь только мертвым.
– Это все, что осталось, – говорит она, не сводя глаз с памятника.
Вечность камня.
Я воскрешаю перед ней мальчика, которого я знал. Ахилл смеется, и в руках у него мелькают смоквы. Его смеющиеся зеленые глаза встречаются с моими. «Лови», – говорит он. Ахилл свешивается с ветки над рекой, его фигура вычерчена по небу. Жаркое тепло его сонного дыхания у меня над ухом: «Если тебе придется поехать, я поеду с тобой». Все страхи позабыты в золотой гавани его объятий.
Воспоминания все прибывают и прибывают. Она слушает, уставившись в зернистый камень. Здесь мы все вместе: божество, смертный и юноша, бывший и тем и другим.
Солнце садится за морем, брызжет цветом на поверхность воды. Наползают мутные сумерки, она молчит рядом со мной. Ее лицо такое же гладкое, как и в нашу первую с ней встречу. Она скрестила руки на груди, будто пытаясь удержать в себе какую-то мысль.
Я рассказал ей все. Не утаив ничего, никого не пощадив.
Мы смотрим, как свет скатывается в могильник западного неба.
– Я не смогла подарить ему божественной жизни, – говорит она.
Голос у нее хриплый, отяжелевший от горя.
Но ты подарила ему жизнь.
Она долго не отвечает, просто сидит, и в глазах ее сияют последние блики умирающего солнца.
– Все, – говорит она.
Сначала я ничего не понимаю. Но затем вижу гробницу и надпись, которую она сделала на камне.
АХИЛЛ – написано на нем. А рядом – ПАТРОКЛ.
– Иди, – говорит она. – Он ждет тебя.
Во тьме две тени тянутся друг к другу сквозь безысходный, тяжелый мрак. Их руки встречаются, и свет изливается потоком – будто солнце рассыпало сотню золотых фиалов.
