Глава тридцатая

Ахилл смотрел, как я бегу к нему – со всех ног, с каждым выдохом чувствуя на языке кровь.

У меня текли слезы, грудь вздымалась, горло саднило. Теперь все будут его только ненавидеть. Никто не вспомнит о его славе, его честности или красоте, все золото обернется в пепел, в тлен.

– Что случилось? – спросил он.

Он участливо хмурился. Неужто он и вправду не знает?

– Они гибнут, – прохрипел я. – Все. Троянцы ворвались в стан, жгут корабли. Аякс ранен, и теперь только ты можешь всех спасти.

Не успел я договорить, как лицо у него застыло.

– В том, что они гибнут, виноват Агамемнон. Я сказал ему, что будет, если он отнимет мою честь.

– Вчера он предлагал…

Он фыркнул:

– Он предлагал пустяки. Какие-то треножники, доспехи. Он не предложил ничего, что смыло бы его оскорбления, не признал, что был неправ. Я столько раз спасал его – его войско, его жизнь. – Он говорил хрипло, с трудом сдерживая гнев. – Пусть Одиссей целует ему ноги, и Диомед, и все остальные, но я – не стану.

– Он омерзителен. – Я цеплялся за него будто ребенок. – Я знаю, это все знают. Забудь ты о нем, прошу. Ты ведь говорил, он сам навлечет на себя погибель. Но не обвиняй других в его проступках. Не дай им умереть из-за его безумия. Они любили тебя, они тебя почитали.

– Почитали меня? Никто не выступил со мной против Агамемнона. Никто меня не поддержал. – Такая горечь послышалась в его голосе, что я вздрогнул. – Они стояли и смотрели, как он меня оскорбляет. Как будто он был прав! Я десять лет надрывался ради них, и вот как они мне отплатили – взяли и избавились от меня. – Взгляд у него стал темным, отстраненным. – Они свой выбор сделали. И я по ним плакать не буду.

С берега послышался треск упавшей мачты. Дым стал гуще. Еще больше горящих кораблей. Еще больше убитых. Они, верно, проклинают его, пророчат ему самые ужасные оковы в подземной обители.

– Они глупцы, да, но ведь это наш народ!

– Наш народ – мирмидоняне. Остальные пусть спасаются как знают. – Он хотел было уйти, но я вцепился в него.

– Ты губишь себя! За это тебя разлюбят, за это тебя возненавидят, проклянут. Прошу тебя, если ты…

– Патрокл. – Никогда еще он так резко не произносил моего имени. Он глядел свысока, его голос обрушился на меня будто приговор. – Я не стану этого делать. И не проси больше.

Я смотрел на него – несгибаемого, словно пронзавшее небо копье. Я не мог отыскать слов, чтобы до него докричаться. Может, таких слов и не было вовсе. Серый песок, серое небо и мой пустой, пересохший рот. Казалось, вот он – конец всему. Он не станет сражаться. Люди умрут, и вместе с ними умрет его честь. Ни милосердия, ни милости. И все равно мой разум лихорадочно метался в поисках решения, надеясь хоть чем-нибудь умягчить Ахилла.

Я упал на колени, закрыл ладонями лицо. По щекам нескончаемым потоком текли слезы – будто вода по темной скале.

– Тогда – ради меня, – сказал я. – Спаси их ради меня. Я знаю, о чем я прошу. И все равно – прошу. Ради меня.

Он поглядел на меня, и я увидел, какое воздействие на него оказали мои слова, увидел, как он борется с самим собой. Он сглотнул.

– Все, что хочешь, – ответил он. – Все. Кроме этого. Не могу.

Я взглянул в его прекрасное, каменное лицо и потерял всякую надежду.

– Если ты меня любишь…

– Нет! – Его лицо исказилось от напряжения. – Не могу! Если поддамся, Агамемнон будет посягать на мою честь, когда ему вздумается. Меня не станут уважать ни цари, ни воины! – Он задыхался, будто после долгого бега. – Думаешь, я хочу, чтобы они все погибли? Но я не могу. Не могу! Это я не позволю ему у себя отнять!

– Тогда поступи как-нибудь иначе. Отправь в битву хотя бы мирмидонян. Вместо себя пошли меня! Надень на меня свои доспехи, и я поведу мирмидонян в бой. Все подумают, что это ты!

Эти слова ошеломили нас обоих. Казалось, будто их сказал не я, а их сказали через меня – устами кого-нибудь из богов. Но я вцепился в них, как утопающий.

– Понимаешь? Ты не нарушишь клятву, но ахейцы спасутся!

Он уставился на меня.

– Но ты же не умеешь сражаться, – сказал он.

– Мне и не придется! Они так тебя боятся, что разбегутся, едва я покажусь.

– Нет, – сказал он. – Это слишком опасно.

– Пожалуйста, – цеплялся я за него. – Это не опасно. Все получится! Я даже приближаться к ним не буду. Со мной будет Автомедон и все мирмидоняне. Если ты не можешь сражаться, так не сражайся. Но спаси их хоть так. Позволь мне сделать это. Ты ведь сказал, что сделаешь все, чего я хочу.

– Но…

Я не дал ему договорить:

– Только подумай! Агамемнон будет знать, что ты ему не покорился, зато воины вновь тебя полюбят. Не будет славы более великой, чем твоя… Ты всем докажешь, что один твой призрак сильнее всей рати Агамемнона. – Теперь он меня слушал. – Их спасет твое могущественное имя, а не твое копье. Потом все будут смеяться над тем, какой Агамемнон слабак. Понимаешь?

Я смотрел ему прямо в глаза и видел, как он постепенно – шаг за шагом – уступает мне. Он представлял себе все это: троянцев, в ужасе бегущих от его доспехов, победу над Агамемноном. Воинов, с благодарностью падающих к его ногам.

Он вскинул руку.

– Поклянись, – сказал он. – Поклянись, что если пойдешь в битву, то не станешь сражаться. Ты останешься в колеснице вместе с Автомедоном и пропустишь мирмидонян вперед.

– Да. – Я сжал его руку. – Конечно. Я же не безумец. Я хочу их напугать, только и всего. – Я был выжат досуха, голова шла кругом. Я нашел выход из бесконечных коридоров его гордыни и ярости. Я спасу воинов, я спасу его от самого себя. – Разрешаешь?

Он еще немного помешкал, вглядываясь в меня своими зелеными глазами. И затем, медленно, кивнул.

Стоя передо мной на коленях, Ахилл застегивал на мне доспехи, и пальцы его двигались так проворно, что я не мог за ними уследить, только чувствовал, как быстро, рывками затягиваются на мне ремни. Постепенно он сложил меня целиком: бронзовый нагрудник и притиснутые к телу поножи, кожаные птериги. Одевая меня, он тихо и торопливо давал мне бесконечные наставления. Мне нельзя сражаться, нельзя делать и шагу от Автомедона и остальных мирмидонян. Нельзя выходить из колесницы, при первой опасности – нужно бежать, можно гнать троянцев до самой Трои, но сражаться с ними там – нельзя. И самое главное, самое главное, мне нельзя даже приближаться к стенам города и засевшим на них лучникам, которые отстреливали таких вот подошедших слишком близко ахейцев.

– Теперь все будет по-другому, – сказал он. – Не так, как со мной.

– Знаю. – Я подвигал плечами. Доспехи были жесткими, тяжелыми, неподатливыми. – Я как Дафна, – сказал я ему, мол, оброс новой кожей, будто корой лавра.

Он не засмеялся и в ответ протянул мне два копья с начищенными, сверкающими наконечниками. Я взял их, и кровь зашумела у меня в ушах. Он снова говорил, снова стал давать советы, но я его уже не слышал. Я слушал грохот своего нетерпеливого сердца. Помню, что сказал ему:

– Поторопись.

И наконец – шлем, скрывший мои темные волосы. Ахилл развернул ко мне отполированное бронзовое зеркало. Я во все глаза глядел на себя в доспехах, которые знал как свои пять пальцев: на гребень шлема, на посеребренный меч у пояса, на перевязь с пряжками из чеканного золота. Все такое привычное, такое узнаваемое. Только глаза по-прежнему были моими – больше, темнее, чем у него. Он поцеловал меня, окутав нежным, распахнутым теплом, дохнув сладостью мне в горло. Затем он взял меня за руку, и мы вышли к мирмидонянам.

Они уже выстроились перед шатром, внезапно устрашающие в своих доспехах – ряды металла сверкали, будто яркие крылья цикад. Ахилл подвел меня к колеснице, запряженной тройкой лошадей – не сходи с колесницы, не бросай копья, – и я понял, он боится: вступи я вдруг в битву – и выдам себя.

– Все со мной будет хорошо, – сказал я ему.

И отвернулся – нужно было взойти на колесницу, ухватить поудобнее копья, получше встать.

У меня за спиной Ахилл произнес короткое напутствие мирмидонянам, махнув рукой в сторону дымящихся кораблей, клубов черного дыма, бурливой толчеи воинов, сошедшихся врукопашную возле деревянных остовов.

– Привезите его мне обратно, – велел он им.

Они закивали, застучали копьями по щитам в знак одобрения. Автомедон взошел на колесницу передо мной, взял поводья. Все понимали, зачем нужна колесница. Побеги я по берегу, и никто не примет мою поступь за его.

Лошади фыркали и всхрапывали, чувствуя руку колесничего. Колеса чуть дрогнули, и я пошатнулся, громыхнул копьями.

– Обопрись на них, – сказал он. – Так будет легче.

Все ждали, пока я неуклюже перекладывал копье в другую руку, попутно скособочив шлем. Пришлось поправлять.

– Все будет хорошо, – сказал я ему.

Себе.

– Готов? – спросил Автомедон.

Я в последний раз взглянул на Ахилла, стоявшего – почти одиноко – возле колесницы. Я протянул ему руку, тот ее стиснул.

– Будь осторожен, – сказал он.

– Буду.

Нам было еще что сказать друг другу, но в кои-то веки мы ничего не сказали. Будет еще время для разговоров – вечером, и завтра, и потом еще столько дней. Он отпустил мою руку.

Я повернулся к Автомедону.

– Готов, – сказал я ему.

Колесница покатилась, Автомедон направил ее к утоптанной полосе песка вдоль прибоя. Добрались – и ход стал ровнее, колеса закрутились проворнее. Набирая скорость, мы повернули в сторону кораблей. Ветер вцепился в гребень шлема, я знал, что конская грива теперь струится за мной по воздуху. Я вскинул копья.

Автомедон низко пригнулся, чтобы меня все заметили первым. Из-под бешено крутящихся колес летел песок, за нами с грохотом мчались мирмидоняне. Я тяжело задышал и вцепился в древки копий так, что заныли пальцы. Мы пролетели мимо пустых шатров Идоменея и Диомеда, миновали излучину берега. И вот наконец – первые горстки воинов. Я видел их лишь мельком, зато слышал крики узнавания, внезапной радости:

– Ахилл! Это Ахилл!

На меня нахлынуло резкое облегчение. Получилось!

И вот они уже в двух сотнях шагов – несутся на меня: корабли, войска, люди, которые вскидывают головы, заслышав шум колесницы, мерный топот бегущих мирмидонян. Я набрал воздуху в грудь и расправил плечи, сдавленные хваткой моих – его – доспехов. А затем, запрокинув голову, воздев копье, упершись ногами в обе стороны колесницы и думая только о том, как бы из нее не вылететь, если вдруг мы наедем на какой-нибудь бугорок, я закричал – издав дикий, неистовый вопль, сотрясший все мое тело. Тысяча лиц – ахейских, троянских, радостных, искаженных от ужаса – обернулись ко мне. И тут, со страшным грохотом, мы оказались в самой их гуще.

Его имя вскипело у меня в горле, и я закричал снова, а в ответ услышал крик теснимых ахейцев – звериный вой надежды. Троянцы разбегались передо мной, пятились в разные стороны с отрадным мне ужасом. Кровь бурлила у меня в венах, я ликующе скалился, с яростным удовольствием глядя, как они бегут от меня. Но троянцы были храбрецами, и не все они разбежались. Я угрожающе вскинул копье.

Может быть, его доспехи перекроили меня. А может, годы, что я был ему свидетелем. Но теперь в моем плече и в помине не было прежней неловкой дрожи. Я держал руку выше, сильнее, отыскав идеальное равновесие. А затем, не успев даже подумать, что делаю, я метнул копье – и оно долгим, прицельным вихрем вонзилось в грудь троянца. Факел, который он собирался забросить на корабль Идоменея, выскользнул у него из руки и с шипением погас в песке, а сам он завалился на спину. Если он и истек кровью, если его череп и раскололся, обнажая мозг, я этого не видел. Убит, подумал я.

Автомедон таращил глаза, губы у него шевелились. Ахилл просил, чтобы ты не сражался, наверное, говорил он мне. Но я уже вскинул второе копье. У меня получится. Лошади снова лихо развернулись, воины разбежались с нашего пути. И снова это ощущение – чистейшего равновесия и замершего в ожидании мира. Я заметил другого троянца и бросил копье, почувствовав, как чиркнуло дерево по большому пальцу. Тот упал – копье воткнулось ему в бедро, я знал, что оно раздробило кость. Второй. Имя Ахилла было на устах у всех воинов.

Я схватил Автомедона за плечо:

– Еще копье!

Он колебался какой-нибудь миг, а затем натянул поводья, замедлил бег колесницы, чтобы я мог перегнуться через край и вытащить копье из трупа. Древко словно бы само прыгнуло мне в руку. А я уже выискивал новую цель.

Греки постепенно стали переходить в наступление – сражавшийся рядом Менелай убил троянца, кто-то из сыновей Нестора постучал копьем о мою колесницу, будто бы на удачу, а затем кинул его в троянского царевича. Троянцы в панике мчались к своим колесницам, отступали всем войском. С ними бежал и Гектор, призывая воинов к порядку. Он вскочил на свою колесницу, вывел войско за ворота, к узкому мостику через ров – и на равнину.

– Вперед! За ними!

Автомедону явно не хотелось этого делать, но он повиновался, развернул лошадей, пустился в погоню. Я вытащил еще несколько копий из мертвых тел – несколько трупов пришлось протащить по земле, наконечники застряли плотно, – и мы пустились вслед за троянцами, которые пытались протиснуться в ворота на своих колесницах. Возничие лихорадочно, перепуганно оглядывались на Ахилла, восставшего, будто феникс, из полыхавшей обиды.

Не у всех были столь резвые лошади, как у Гектора, в панике отступления многие колесницы оказались во рву, и сидевшим в них воинам пришлось убегать на своих двоих. Мы помчались за ними, богоподобные кони Ахилла летели так, словно сам воздух держал их в ладонях. Троянцы спасались бегством, и тут бы и мне остановиться. Но перешедшие в наступление ахейцы все выкрикивали мое имя. Его имя. И я не стал останавливаться.

Я взмахнул рукой, и Автомедон развернул лошадей по дуге, подхлестнул их – вперед! Мы обогнали бегущих троянцев, развернулись и перегородили им путь. Мои копья летели, летели в цель, вспарывая животы и глотки, легкие и сердца. Я – без устали, безошибочно, минуя пряжки и бронзу, – разрываю плоть, которая красно льется, будто лопнувший бурдюк с вином. Я столько времени провел в белом шатре, что знаю теперь все до единой слабости человеческого тела. Это так просто.

Из кровавой давки вылетает колесница. Правит ей муж исполинского росту, его длинные волосы развеваются на ветру, он нещадно стегает взмыленных, покрытых пеной лошадей. Он не сводит с меня темных глаз, его рот перекошен от ярости. Доспехи сидят на нем гладко, как тюленья кожа. Это Сарпедон.

Он вскидывает руку, целит копьем прямо мне в сердце. Автомедон с криком дергает поводья. Над ухом резко свистит ветер. Копье вонзается в землю у меня за спиной.

Сарпедон кричит, уж не знаю – то ли проклиная меня, то ли вызывая на бой. Я, словно бы в полусне, поднимаю копье. Передо мной – муж, убивший множество ахейцев. Это он голыми руками пробил нашу стену.

– Нет! – Автомедон хватает меня за руку.

Другой рукой он подстегивает лошадей, и мы, взрыхляя колесами землю, летим по полю. Сарпедон разворачивает колесницу в другую сторону, и на мгновение мне кажется, что он сдался. Но затем он разворачивает ее снова и вскидывает копье.

И мир распадается на части. Колесница взлетает в воздух, кони визжат. Я падаю на траву, ударяюсь головой. Шлем сползает на глаза, я рывком его поправляю. Вижу смешавшихся в кучу лошадей, одна падает – пронзенная копьем. Автомедона я не вижу.

Сарпедон возникает вдали, его колесница неумолимо на меня надвигается. Бежать некогда, и я встаю, чтобы встретить его лицом к лицу. Поднимаю копье, сжимая его так, словно это змея, которую я хочу удушить. Представляю, как целился бы Ахилл – упершись ногами, изогнув спину. Он бы разглядел щель в этой непробиваемой броне или проделал бы ее сам. Но я не Ахилл. Зато я замечаю другое – и иного выхода у меня нет. Колесница почти поравнялась со мной. Я швыряю копье.

Оно ударяет его в живот, в самую плотную часть доспеха. Но земля тут неровная, а копье я кинул что было сил. Оно не ранило Сарпедона, но он отшатнулся, сделал шажок назад. И этого оказалось достаточно. Под его весом колесница кренится, и он летит с нее на землю. Кони проносятся мимо, Сарпедон остается лежать на траве. Я хватаюсь за рукоять меча, с ужасом ожидая, что Сарпедон сейчас поднимется и прикончит меня, но затем замечаю, как неестественно, надломленно повернута его голова.

Я убил сына Зевса, но на этом еще не все кончено. Все должны думать, что его убил Ахилл. Пыль уже осела на длинных волосах Сарпедона, словно пыльца на пчелином брюшке. Я хватаю копье и что есть сил вонзаю ему в грудь. Кровь брызжет слабенькой струйкой. Сердце уже не бьется, не выталкивает ее наружу. Когда я вытаскиваю копье, оно выходит из тела медленно, словно луковица из рыхлой земли. Пусть думают, что копье его и убило.

До меня доносятся крики, на меня надвигается туча воинов – кто-то мчится в колеснице, кто-то бежит. Это ликийцы, и они видят мое копье, обагренное кровью их царя. Автомедон хватает меня за плечо, втаскивает на колесницу. Он рассек ремни, избавился от мертвой лошади, выправил колеса. Он хватает ртом воздух – весь белый от ужаса.

– Скорее назад!

Автомедон пускает коней вскачь, и мы уносимся прочь от погнавшихся за нами ликийцев. Во рту у меня резкий, железистый привкус. Я даже не думаю о том, что едва не умер. В голове у меня, будто кровь на Сарпедоновой груди, распускается красный, свирепый гул.

Пытаясь спастись от ликийцев, Автомедон привез нас почти к самой Трое. Передо мной вздымаются стены, по преданию воздвигнутые самими богами из громадных, обтесанных камней, и гигантские, почерневшие от времени бронзовые ворота. Ахилл велел мне остерегаться лучников в башнях, но и наступление, и отступление случились так быстро, что никто из троянцев не успел вернуться. Троя осталась без всякой защиты. Ребенок и тот мог бы сейчас ее захватить.

При мысли о падении Трои меня охватывает жестокая радость. Пусть они потеряют свой город – поделом им. Это все они, это они виноваты во всем. Мы потеряли десять лет, и стольких воинов, и Ахилл погибнет – из-за них. Хватит.

Я спрыгиваю с колесницы, бегу к стенам Трои. Нащупываю впадины в камнях – будто пустые глазницы. Лезь! Отыскиваю ногами крохотные сколы в вырубленных богами булыжниках. Лезу я неуклюже, суча ногами, царапая ногтями камни. Но все-таки лезу. Я разобью их драгоценный город и захвачу Елену, золотой желток, сокрытый внутри. Я представляю, как возьму ее под мышку, вытащу оттуда, швырну под ноги Менелаю. Все. Больше никто не умрет из-за ее тщеславия.

Патрокл. Сверху доносится голос, словно музыка. Я поднимаю голову и вижу сидящего на стене мужа, который словно бы греется на солнышке – темные кудри спускаются до плеч, лук и колчан со стрелами небрежно переброшены через плечо. Он ослепительно красив, его гладкая кожа и точеное лицо лучатся каким-то нечеловеческим светом. Глаза у него черные. Аполлон.

Он улыбается, словно бы только этого и ждал – того, что я его узнаю. А затем вытягивает руку, с невозможной легкостью преодолевая огромное расстояние между его ногами и моим повисшим на стене телом. Я закрываю глаза и чувствую только, как он, подцепив мой доспех одним пальцем, отрывает от меня от стены и швыряет наземь.

Я грузно, с грохотом падаю. От удара о землю, от злости на то, что я снова очутился внизу, голова идет кругом. Я ведь думал, что лезу наверх. Но стена снова передо мной – непреклонная, неприступная. Я стискиваю зубы и начинаю карабкаться снова; я не отступлюсь. Я впадаю в неистовство, меня лихорадит мечтой о плененной Елене. Камни – что темные воды, которые своим течением безустанно покрывают что-то, что я уронил, что я жажду вернуть. Я забываю об Аполлоне, о том, почему я упал, почему под ногами у меня снова те же впадины, по которым я уже взбирался. Может быть, думаю я, охваченный безумием, – я только этим и занимаюсь, лезу на стены, а затем падаю с них. Но теперь, когда я взглядываю наверх, бог больше не улыбается. Он хватает меня за хитон, я болтаюсь у него в руке. А затем – лечу вниз.

Я снова звучно ударяюсь головой о землю, лежу оглушенный, хватая ртом воздух. Вокруг маячит, расплывается множество лиц. Они хотят мне помочь? И тут я сам все чувствую – колючую прохладу воздуха на мокром от пота лбу, разметавшиеся, высвободившиеся пряди волос. Шлем. Он лежит неподалеку, перевернутый, будто пустая улиточная раковина. Доспехи с меня тоже слетели: все ремешки, что затягивал Ахилл, развязал Аполлон. Они соскальзывают с меня, и земля усеяна ими, будто обломками моей разбившейся, разлившейся оболочки.

Мертвая тишина сменяется хриплыми, гневными криками троянцев. Я наконец прихожу в себя: я один и безоружен, и теперь все знают, что я – всего лишь Патрокл.

Беги! Я вскакиваю. Рядом со мной мелькает копье, припозднившись всего на какой-нибудь вдох. Оно задевает мою ногу, метит ее красной полосой. Я уворачиваюсь от чьей-то руки, в груди колотится, ходуном ходит паника. Сквозь мутный туман ужаса я вижу воина, который целится копьем мне в лицо. Но я каким-то чудом успеваю пригнуться, и копье пролетает у меня над головой, взъерошив мне волосы, будто дыхание возлюбленного. Копье летит мне в колени, чтобы меня подрезать. Я перепрыгиваю через него, поражаясь тому, что еще жив. Еще никогда в жизни я не бегал так быстро.

Копье, которого я не замечаю, настигает меня сзади. Пронзает спину, проникает в полость под ребрами. Я спотыкаюсь, но сила удара, ужас рвущей меня боли и жгучее оледенение в животе несут меня дальше. Я чувствую рывок, копье падает. По озябшей коже хлещут струи горячей крови. Кажется, я кричу.

Лица троянцев расплываются, я падаю. Кровь течет по пальцам, капает на траву. Толпа расступается, и я вижу идущего ко мне воина. Он словно бы нисходит ко мне, надвигается на меня откуда-то издалека, а я – будто бы лежу на дне глубокой пропасти. Я знаю его. Бедра как резные перекладины храма, суровый, нахмуренный лоб. Он не глядит на окружающих его мужей, он шагает так, словно кроме него на поле брани никого нет. Он идет, чтобы убить меня. Гектор.

Я только хватаю ртом воздух, и каждый вдох – словно заново открывшаяся рана. Кровь стучит в ушах, и таким же грохотом отдаются во мне воспоминания. Он не может меня убить. Ему нельзя меня убивать. Тогда Ахилл не оставит его в живых. А Гектор должен жить, всегда, ему нельзя умирать, даже когда он состарится, даже когда одряхлеет так, что кости будут перекатываться у него под кожей будто россыпь камешков в ручье. Он должен жить, потому что его жизнь, думаю я, отползая, цепляясь пальцами за траву, – последняя плотина, сдерживающая поток крови Ахилла.

Я в отчаянии поворачиваюсь к столпившимся вокруг воинам, хватаю их за ноги. Пожалуйста, хриплю я. Пожалуйста.

Но они не глядят на меня, они смотрят на своего царевича, на старшего сына Приама, на его безжалостный ход. Я запрокидываю голову и вижу, что он уже рядом, уже занес руку с копьем. Я слышу только, как вздымаются и опадают мои легкие, только шум воздуха, который грудь набирает и выталкивает из себя. Копье нависает надо мной, накреняется будто кувшин. И затем – летит вниз, проливается в меня ярким серебром.

Нет! Мои руки взлетают в воздух, будто перепуганные птицы, пытаясь отразить неумолимое движение копья к животу. Но против силы Гектора я слаб как младенец, и мои ладони сдаются, опадают красными лентами. Наконечник опаляет меня такой болью, что я перестаю дышать, и по всему животу, вскипая, разливается агония. Моя голова вновь ударяется о землю, и последнее, что я вижу, – склонившегося надо мной Гектора, который с серьезным видом проворачивает во мне наконечник, будто помешивает еду в котле. Последнее, что успеваю подумать: Ахилл.