Глава двадцать восьмая
Вечером к нам приковылял Феникс, принес вести о схватке двух воинов. Когда утром войска выстроились перед сражением, Парис, сверкая золотыми доспехами, проскакал вдоль троянских рядов. Он бросил ахейцам вызов: битва один на один, победитель забирает Елену. Ахейцы одобрительно взревели. А кому не хотелось в тот день уйти с поля брани? Поставить Елену против одной-единственной битвы и решить все раз и навсегда. Да и Парис казался легкой добычей – тощий, блестящий, узкобедрый, как незамужняя дева. Но, сказал Феникс, вперед вышел сам Менелай – во все горло крича, что принимает вызов, желая одним махом вернуть себе и честь, и жену.
Началась битва на копьях, но воины быстро перешли к мечам. Парис проворнее, чем думал Менелай, воин из него никудышный, но зато он легконог. Наконец троянский царевич делает неверное движение, Менелай хватает его за коневласый шлем и бросает наземь. Парис беспомощно сучит ногами, скребет пальцами по ремешку шлема, который вот-вот его удушит. И вдруг… шлем остается в руках у Менелая, а Парис исчезает. Там, где лежал, распростершись, троянский царевич, – пыльная земля, и больше ничего. Воины с обеих сторон щурятся, перешептываются: «Где он?» Щурится и Менелай, а потому не видит стрелы, пущенной каким-то троянцем из сработанного из козьего рога лука. Стрела пробивает кожаный доспех, застревает у него в животе.
Кровь стекает у него по ногам, разливается лужей на земле. Рана неглубокая, но ахейцы этого еще не знают. Они с криками бросаются на троянцев, разъярившись из-за их предательства. Начинается кровавая потасовка.
– Но что сталось с Парисом? – спрашиваю я.
Феникс качает головой:
– Не знаю.
Два войска бились до самого полудня, когда вдруг рог протрубил еще раз. Вторую передышку предложил Гектор, вторую битву один на один, чтобы смыть позор, который навлек на них Парис своим исчезновением и какой-то троянец – пущенной стрелой. Он вышел вместо брата, объявив, что будет биться с любым, кто примет его вызов. Феникс говорит, что Менелай порывался выступить вновь, но Агамемнон отговорил его. Ему не хотелось, чтобы сильнейший из троянцев убил его брата.
Ахейцы тянули жребий – кому сражаться с Гектором. Представляю, как все были напряжены, какая тишина стояла, пока ахейцы трясли шлем, глядели, чей жребий оттуда вывалится. Одиссей склоняется к пыльной земле, поднимает его. Аякс. Всеобщий вздох облегчения: один он, наверное, и может выстоять против троянского царевича. Он один и будет сегодня сражаться.
И вот Аякс и Гектор сражаются, швыряют друг в друга булыжниками, мечут копья, от которых раскалываются щиты, но с наступлением ночи глашатаи возвещают: бой окончен. Все ведут себя до странного мирно: войска расходятся полюбовно, Аякс с Гектором пожимают друг другу руки, их силы равны. Будь здесь Ахилл, все закончилось бы совсем по-другому, перешептываются воины.
Сообщив нам все новости, Феникс устало встает и, опираясь на руку Автомедона, ковыляет к себе в шатер. Ахилл поворачивается ко мне. Он шумно дышит, кончики ушей розовеют от волнения. Он хватает меня за руку, ликующе повторяет все, что случилось днем: как его имя было у всех на устах, каким могучим, каким огромным было его отсутствие – гулко топающим промеж воинов Циклопом. События этого дня воспламенили его, будто искра – сухую траву. Впервые он мечтает о том, чтобы убить: об ударе, что принесет ему славу, о своем неумолимом копье, что пронзит сердце Гектора. Когда я слышу об этом, у меня по коже бегут мурашки.
– Ты ведь понимаешь? – говорит он. – Вот оно, началось!
Я же не могу отделаться от чувства, будто где-то пробежала – невидимая глазу – трещина.
На заре трубят рога. Мы просыпаемся, взбираемся на холм и видим целую толпу всадников, которые скачут в Трою с востока. Огромные, неестественно быстрые кони запряжены в легкие колесницы. Во главе всадников – настоящий великан, даже больше Аякса. Его длинные черные волосы умащены маслом, как у спартанцев, хлещут его по спине. В руке предводитель держит древко с изображением лошадиной головы на нем.
К нам присоединился Феникс.
– Ликийцы, – говорит он.
Анатолийское племя, давние союзники Трои. Все гадали, отчего же они до сих пор не вступили в войну. И вот, будто по мановению руки самого Зевса, они здесь.
– Кто это? – указывает Ахилл на их здоровяка-предводителя.
– Сарпедон. Сын Зевса.
Солнце горит на блестящих от пота плечах великана, кожа его – темное золото.
Ворота отворяются, троянцы высыпают наружу, чтобы поприветствовать своих союзников. Гектор и Сарпедон пожимают друг другу руки, выводят войска в поле. Ликийское оружие выглядит непривычно: копья с острыми зубьями и что-то вроде исполинских рыболовных крючков, которыми они рвут плоть противника. Весь день до нас доносятся их боевые кличи, лошадиный топот. Раненых ахейцев приносят в шатер Махаона одного за другим.
Феникс, единственный не попавший в опалу наш военачальник, отправляется на вечерний совет. Вернувшись, он резко взглядывает на Ахилла:
– Идоменей ранен, ликийцы прорвали левый край. Сарпедон с Гектором их раздавят.
Ахилл не замечает неодобрения Феникса. Торжествуя, он поворачивается ко мне:
– Ты слышал?
– Слышал, – отвечаю я.
Проходит день, за ним другой. Слухи носятся тучами будто оводы: говорят, что троянское войско наступает, что теперь, в отсутствие Ахилла, они осмелели, их не остановить. Что наши цари созывают один совет за другим, препираясь из-за безрассудных стратегий: ночные набеги, разведчики, засады. А за этим – блещущий в битвах Гектор, испепеляющий ахейцев, будто огонь сухую траву, с каждым новым днем – все больше и больше павших. И наконец: перепуганные гонцы, приносящие вести об отступлениях, о раненых царях.
Ахилл перебирает эти слухи, вертит их то так, то сяк.
– Осталось недолго, – говорит он.
Погребальные костры горят всю ночь, их масляный дым пачкает луну. Я стараюсь не думать о том, что все это – воины, которых я знаю. Знал.
Когда они приходят, Ахилл играет на лире. Их трое: первым входит Феникс, за ним – Одиссей и Аякс.
Когда они приходят, я сижу подле Ахилла; за нами – Автомедон, он нарезает мясо к ужину. Ахилл поет, вскинув голову, его голос сладок и чист. Я распрямляюсь, убираю руку с его ноги.
Они втроем подходят ближе, встают с другой стороны очага, ждут, когда Ахилл закончит песнь. Он откладывает лиру, встает.
– Добро пожаловать. Вы ведь, я надеюсь, останетесь, отужинаете с нами?
Он тепло пожимает им руки, улыбается в ответ на их скованность.
Я знаю, зачем они пришли.
– Посмотрю, как там ужин, – бормочу я.
Уходя, я чувствую, как Одиссей смотрит мне вслед.
Куски баранины шипят, истекают жиром на решетке жаровни. Сквозь белесый дым я гляжу на людей, усевшихся вокруг очага, будто друзья. Слов их я не слышу, но Ахилл по-прежнему улыбается, уворачивается от их мрачности, притворяется, что не замечает ее. Затем он подзывает меня, и я больше не могу стоять в стороне. Я послушно приношу блюда, сажусь рядом с ним.
Он ведет праздную беседу о битвах, о шлемах. Разговаривая, он раскладывает всем еду, этакий заботливый хозяин, который всех обносит едой по второму разу, а Аякса и вовсе по третьему. Доев, все вытирают рты, убирают блюда. Похоже, все понимают: вот теперь – пора. Начинает, разумеется, Одиссей.
Сначала он говорит о вещах, швыряет нам под ноги самые привычные слова, одно за другим. Двенадцать резвых коней, семь бронзовых треножников, семь прекрасных дев, десять талантов золота, двадцать котлов, и не только, еще чаши, и кубки, и доспехи, и наконец, последняя драгоценность – возвращение Брисеиды. Он улыбается, разводит руками, невинно пожимает плечами – этот жест я помню еще на Скиросе, потом в Авлиде и вот теперь вижу в Трое.
Затем второй список, едва ли короче первого: нескончаемые имена убитых ахейцев. У Ахилла вздуваются желваки на челюсти, пока Одиссей вытаскивает табличку за табличкой, все исписанные до краев. Аякс сидит, уткнувшись взглядом в свои ладони, они все в шрамах от заноз, которые оставили по себе копья и щиты.
И наконец Одиссей говорит нам то, чего мы еще не знаем: что троянцы менее чем в тысяче шагов от нашего частокола, что их войско стоит на равнине, которую мы не сумели отбить до наступления сумерек. Может, мы сами хотим в этом убедиться? С холма за нашим станом нам, наверное, удастся разглядеть их сигнальные костры. Они нападут на заре.
Молчание – долгий миг, и наконец Ахилл отвечает ему.
– Нет, – говорит он, не принимая ни сокровищ, ни вины.
Его честь – это не какая-нибудь безделица, которую всего за один вечер могут вернуть эти посланники, жалкая кучка, сгрудившаяся у очага. Ее у него отняли на глазах у всего войска, все до единого были тому свидетелями.
Царь Итаки ворошит угли разделяющего их огня.
– Ей ведь не причинили никакого вреда. Брисеиде. Одним богам известно, как Агамемнону удалось сдержаться, но с ее головы не упало ни единого волоса, о ней хорошо заботятся. Тебе всего-то нужно забрать ее – и свою честь вместе с ней.
– Ты говоришь так, будто это я поступился своей честью, – говорит Ахилл голосом острым, как неразведенное вино. – Вот, значит, какие домыслы ты плетешь? Ты, верно, паук Агамемнона, ловишь мух на эту басню?
– Поэтично, – говорит Одиссей. – Но завтрашний день сказители не воспоют в своих песнях. Завтра троянцы пробьют наши стены и сожгут корабли. А что ты – будешь стоять и смотреть?
– Все зависит от Агамемнона. Он несправедливо со мной обошелся, пусть это исправит, и тогда я готов гнать троянцев хоть до самой Персии.
– Скажи мне, – спрашивает Одиссей, – отчего Гектор еще жив? – Он вскидывает руку. – Сам я не ищу ответа, лишь повторяю то, о чем желают знать все воины. За минувшие десять лет ты мог убить его тысячу раз. Но не убил. Поневоле начнешь удивляться.
В его голосе, однако, нет никакого удивления. И эту часть пророчества он знает. Я рад, что с ним пришел один Аякс, который не поймет этого разговора.
– Ты выгадал себе десять лет жизни, и я рад за тебя. Но остальным… – он криво усмехается, – остальным приходится ждать, пока ты живешь в свое удовольствие. Это ты, Ахилл, держишь нас здесь. Ты стоял перед выбором – и выбор свой сделал. Так не отказывайся от него теперь.
Мы глядим на него во все глаза. Но он еще не все сказал.
– До сих пор тебе неплохо удавалось избегать судьбы. Но ты не можешь избегать ее вечно. Боги тебе этого не позволят. – Он делает паузу, чтобы мы расслышали каждое его слово. – Нить все равно спрядут, хочешь ты этого или нет. Говорю тебе как друг, лучше встретить судьбу самому, лучше, чтобы она шла за тобою, а не ты – за ней.
– Я так и делаю.
– Хорошо же, – говорит Одиссей. – Я сказал все, что хотел сказать.
Ахилл встает.
– Нет еще. – Это говорит Феникс. – Мне тоже есть что сказать.
Разрываясь между собственной гордостью и уважением к старику, Ахилл садится. Феникс начинает:
– Твой отец, Ахилл, отдал тебя мне на воспитание, когда ты был еще совсем дитятей. Матери твоей с нами уже давно не было, и я был единственной твоей нянькой – сам учил тебя всему, сам нарезал тебе мясо. Теперь ты взрослый муж, но я по-прежнему стараюсь приглядывать за тобой, уберегать тебя от копья, меча и от глупости.
Я вскидываю глаза на Ахилла и вижу, что он напряжен, насторожен. Я понимаю, чего он боится – что своей мягкостью старик обведет его вокруг пальца, сумеет убедить его сдаться. Или, хуже того, засомневаться: а вдруг – если и Феникс согласен с этими мужами – он не прав.
Старик поднимает руку, будто желая остановить поток таких мыслей.
– Что бы ты ни выбрал, я поддержу тебя – как и всегда. Но перед тем как ты примешь решение, я хочу рассказать тебе одну историю.
Он продолжает, не дав Ахиллу возможности возразить:
– Во времена отца твоего отца жил да был молодой герой Мелеагр, родной город которого осадило воинственное племя куретов.
Я знаю эту историю, думаю я. Я слышал ее давным-давно, от Пелея, и Ахилл тогда улыбался мне, прячась в полутьме. Его руки тогда не были запятнаны кровью, и над ним не висел смертный приговор. Я слышал ее в другой жизни.
– Поначалу куреты терпели поражения от славного своей боевой сноровкой Мелеагра, – рассказывает Феникс. – Но затем его оскорбили, честь Мелеагра задели его собственные соотечественники, и он отказался биться за родной город. Люди приходили к нему с дарами, просили у него прощения, но он не желал ничего слышать. Охваченный гневом, он удалился в свои покои и возлег там со своей женой Клеопатрой, ища у нее утешения.
Говоря о жене Мелеагра, Феникс бросает быстрый взгляд на меня.
– Наконец Клеопатра более не смогла выносить того, что ее город вот-вот падет, что все ее друзья гибнут. Она пошла к мужу – умолять его снова выйти на поле брани. Он согласился, потому что любил ее превыше всего на свете, и одержал для своего народа великую победу. Но, хоть он и спас их, он вступил в битву слишком поздно. Слишком много жизней было потеряно из-за его гордости. И потому они не вознесли ему благодарностей, не поднесли даров. Ему досталась лишь их ненависть из-за того, что он не пришел им на помощь раньше.
В тишине слышно, как тяжело дышит Феникс, который давно не говорил так долго. Я не смею открыть рта, не смею шевельнуться, я боюсь, что кто-нибудь все поймет по моему лицу. Не ради чести Мелеагр снова вышел на поле брани, не ради друзей, победы или отмщения, не ради даже собственной жизни. А ради Клеопатры, вставшей перед ним на колени, залившейся слезами. Вот она, хитрость Феникса: Клеопатра, Патрокл. Наши имена сложены из одних слогов, только по-разному.
Если Ахилл и заметил это, то виду не подал. Щадя старика, он говорит мягко, но все равно отказывается. Пока Агамемнон не вернет отнятую у меня честь. Даже в темноте видно, что Одиссея это не удивляет. Я так и вижу, как он будет докладывать об этом остальным, как с сожалением разведет руками: «Я сделал все, что мог». Согласись Ахилл – что ж, отлично. Ну а если нет, его отказ – отказ от стольких даров, от извинений – попросту сочтут безумием, неистовством, непомерной гордыней. Его возненавидят так же, как возненавидели Мелеагра.
Я в смятении, дыхание перехватывает, мне хочется прямо сейчас упасть перед ним на колени, умолять его. Но я этого не делаю. Как и Феникс, я уже все решил, уже выбрал сторону. Я более не выбираю курса, а лишь позволяю увлечь себя во тьму и за ее пределы, повинуясь единственному рулевому – Ахиллу.
Аякс не обладает невозмутимостью Одиссея – он гневно глядит на нас, его лицо искажено яростью. Ему дорогого стоило прийти сюда, умолять о собственном унижении. Ведь пока Ахилл не сражается, это он – ἄριστος Ἀχαιών.
Они ушли, и я встаю, протягиваю руку Фениксу. Он заметно устал и еле идет. Когда я ухожу от него – когда он со вздохом укладывает свои старые кости на циновку – и возвращаюсь обратно, Ахилл уже спит.
Я расстроен. Наверное, я надеялся на беседу – вдвоем в постели, – надеялся увериться, что за ужином видел совсем другого Ахилла. Но будить его я не бужу – я оставляю его наедине с его снами и выбираюсь из шатра.
Я присаживаюсь на корточки в мягком песке, в тени небольшого шатра.
– Брисеида? – тихонько зову я.
Тишина, и затем до меня доносится ответ:
– Патрокл?
– Да.
Она откидывает полог шатра, быстро втаскивает меня внутрь. Лицо у нее осунулось от переживаний.
– Тебе нельзя тут быть, это слишком опасно. Агамемнон в ярости. Он убьет тебя, – торопливо шепчет она.
– Из-за того, что Ахилл отказал посланникам? – шепчу я тоже.
Она кивает и проворно гасит маленькую лампу.
– Агамемнон теперь часто заходит – проверяет. Здесь ты в опасности. – Хоть в темноте я и не вижу беспокойства на ее лице, оно отчетливо слышится в ее голосе. – Скорее уходи.
– Я быстро. Мне нужно поговорить с тобой.
– Тогда тебя нужно спрятать. Он всегда приходит внезапно.
– Где?
В маленьком шатре почти ничего нет, кроме циновки, подушек, одеял да кое-какой одежды.
– В постели.
Она обкладывает меня подушками, наваливает сверху одеяла. Ложится рядом, накрывает нас обоих покрывалом. Со всех сторон меня обступает ее запах – теплый, привычный. Я прижимаю губы к ее уху, говорю чуть громче выдоха:
– Одиссей говорит, завтра троянцы пробьют наши стены, захватят стан. Нам нужно где-то тебя спрятать. Среди мирмидонян или в лесу.
Она качает головой, наши щеки соприкасаются.
– Нельзя. С утра он сразу кинется сюда. Будет только хуже. А тут со мной ничего не случится.
– А что, если они захватят стан?
– Если получится – сдамся Энею, двоюродному брату Гектора. Говорят, он человек благочестивый, а его отец одно время был пастухом и жил неподалеку от нашей деревни. Если не сумею, то отыщу Гектора или еще кого-нибудь из сыновей Приама.
Я мотаю головой:
– Слишком опасно. Нельзя, чтобы троянцы тебя увидели.
– Они мне ничего не сделают. Я ведь одна из них.
Я вдруг понимаю, какой я дурак. Для нее троянцы – освободители, не захватчики.
– Ну конечно, – быстро говорю я. – Тогда тебя освободят. Ты захочешь уйти к своим…
– Брисеида!
Полог взмывает вверх, на пороге стоит Агамемнон.
– Да?
Она садится, стараясь не сдернуть с меня покрывало.
– Это ты разговаривала?
– Я молилась, владыка.
– Лежа?
Даже сквозь плотную шерсть я вижу свет его факела. Голос у него громкий, словно бы он стоит рядом. Я изо всех сил стараюсь не шевелиться. Если меня тут поймают, накажут ее.
– Так меня научила мать, владыка. Разве так – неправильно?
– Пора бы уже и переучиться. Что, наш божок не наставлял тебя?
– Нет, владыка.
– Я сегодня предлагал вернуть тебя ему, но ты ему не нужна. – Его слова так и сочатся грязными наветами. – Если он и дальше будет от тебя отказываться, заберу тебя себе.
Я сжимаю кулаки. Но Брисеида говорит только:
– Да, владыка.
Хлопает полог, свет исчезает. Пока Брисеида не возвращается обратно в постель, я не двигаюсь, не дышу.
– Тебе нельзя здесь оставаться, – говорю я.
– Ничего. Он только грозится, и все. Ему нравится меня пугать.
Я ужасаюсь безучастности ее голоса. Как же я могу ее тут оставить – терпеть его насмешки, и одиночество в этом шатре, и эти браслеты – тяжелые, будто кандалы? Но если останусь с ней, подвергну ее еще большей опасности.
– Мне пора, – говорю я.
– Постой. – Она касается моей руки. – Воины… – Она колеблется. – Они сердятся на Ахилла. Винят его в поражениях. Агамемнон засылает к ним подстрекателей. Они уже почти позабыли про мор. Чем дольше он не сражается, тем сильнее они будут его ненавидеть. – Мои худшие опасения – сбывается история Феникса. – Он не будет сражаться?
– Не будет, пока Агамемнон не попросит у него прощения.
Она закусывает губу:
– И троянцы тоже. Больше всего они страшатся Ахилла – и ненавидят тоже. Если б они только могли, убили бы его завтра, а заодно – всех, кто ему дорог. Береги себя.
– Он меня защитит.
– Знаю, – отвечает она, – пока он жив. Но даже Ахиллу может быть не под силу выстоять против Гектора с Сарпедоном. – Она снова колеблется. – Если троянцы захватят стан, я скажу, что ты мой муж. Еще, может, и обойдется. Но тебе ни за что нельзя говорить, кем ты был для него. Тогда ты приговоришь себя к смерти. – Она стискивает мою ладонь. – Обещаешь?
– Брисеида, – отвечаю я, – если он умрет, то и я вскоре последую за ним.
Она прижимает мою руку к своей щеке.
– Тогда пообещай мне кое-что другое, – просит она. – Что бы ни случилось, обещай, что не покинешь Трою без меня. Я знаю, ты не можешь… – Она осекается. – Лучше быть твоей сестрою, чем остаться здесь.
– Тебе не нужно связывать меня клятвой, – говорю я. – Если ты захочешь уехать со мной, я тебя не оставлю. Мне и подумать горько, что будет, если война вдруг окончится завтра и я больше никогда тебя не увижу.
Она улыбается, глотая слезы:
– Я рада.
О том, что я, скорее всего, никуда не уеду из Трои, я ей не говорю.
Я прижимаю ее к себе, наполняю ею объятия. Она кладет голову мне на грудь. На миг мы забываем об Агамемноне, об опасности, о гибнущих ахейцах. Есть только ее маленькая рука на моем животе, нежность ее щеки под моими пальцами. Странно, до чего хорошо сопрягаются наши с ней тела. Как запросто я касаюсь губами ее мягких, пахнущих лавандой волос. Она тихонько вздыхает, устраивается поудобнее. Я почти могу себе представить, что это и есть моя жизнь – в ее нежных объятиях. Я женюсь на ней, и у нас будет дитя.
Может, так оно и было бы – не встреть я Ахилла.
– Мне пора, – говорю я.
Она стаскивает одеяло, выпускает меня наружу. Обхватывает ладонями мое лицо.
– Будь осторожен завтра, – говорит она. – Лучший из мужей. Лучший из мирмидонян.
Она прикладывает палец к моим губам, не дает мне ничего возразить.
– Это правда, – говорит она. – Не спорь с этим, хотя бы раз.
Затем она подводит меня к краю шатра, помогает пролезть под холстиной. На прощание она пожимает мне руку – и это последнее, что я чувствую, перед тем как уйти.
Ночью я лежу подле Ахилла. Сон разгладил его лицо, оно невинное, милое, мальчишеское. Это лицо я люблю. Это и есть настоящий Ахилл – честный и простодушный, хоть и лукавый, но беззлобный. Он запутался в хитроумных кривотолках Агамемнона с Одиссеем, в их лжи, в их борьбе за власть. Они оглушили его, привязали к столбу, затравили. Я глажу его нежный лоб. Я бы развязал Ахилла, если б только мог. Если б только он мне позволил.
