Глава двадцать пятая
Однажды, на девятом году войны, на помост взошла девушка. По ее щеке, будто пролитое вино, расползался синяк. В волосах трепетали обрывки ткани – ритуальных лент, означавших, что она прислужница бога. Дочь жреца, услышал я в толпе. Мы с Ахиллом переглянулись.
Даже сквозь ее ужас видно было, до чего она красива: огромные карие глаза на круглом лице, мягкие растрепанные каштановые кудри, тонкий стан. Под нашими взглядами ее глаза полнились слезами – темные озера, которые вскоре вышли из берегов, разлились по щекам, закапали с подбородка на землю. Слез она не утирала. Руки у нее были связаны за спиной.
Пока воины собирались вокруг помоста, она вскинула глаза к небу в безмолвной мольбе. Я ткнул Ахилла локтем, тот кивнул, но не успел он потребовать ее себе, как вперед шагнул Агамемнон. Он опустил руку на ее хрупкие, поникшие плечи.
– Это Хрисеида, – сказал он. – И ее я беру себе.
Затем он сдернул ее с помоста и потащил к себе в шатер. Жрец Калхант нахмурился и даже приоткрыл рот, будто собирался что-то возразить. Но затем передумал, и Одиссей закончил дележ добычи.
Не прошло и месяца, как появился отец девушки – пришел со стороны моря, держа в руке испестренный золотом жезл, увитый венками. Борода у него была длинная, по обычаю всех анатолийских жрецов, длинные волосы украшены обрывками лент – в пару жезлу. Его просторные, подпоясанные золотым и красным одежды раздувались от ветра и хлопали его по ногам. Шедшие за ним молчаливые младшие жрецы сгибались под тяжестью огромных деревянных сундуков. Однако он не примерял свой шаг к их медленному движению, а неутомимо шагал вперед.
Небольшая процессия миновала шатры Аякса, Диомеда и Нестора, стоявшие ближе всего к агоре, и поднялась на помост. Когда мы с Ахиллом узнали об этом и добежали до площади, обгоняя других воинов, старец уже стоял в центре помоста, опираясь на жезл. Когда Агамемнон с Менелаем взошли на помост, он даже не шелохнулся – так и стоял горделиво подле своих сокровищ и тяжело дышавших прислужников. Агамемнона такая дерзость явно разгневала, но он промолчал.
Когда слух – быстрее выдоха – распространился по всему стану и вокруг собралось порядочно воинов, старец повернулся и оглядел толпу: и царей, и простолюдинов. Наконец его взгляд остановился на стоявших перед ним сыновьях Атрея.
Старец заговорил глубоким и звучным голосом, предназначенным для того, чтобы возносить молитвы. Он назвался Хрисом и, воздев жезл, объявил, что он – верховный жрец Аполлона. Затем указал на раскрытые сундуки, где переливались в лучах солнца драгоценные камни, бронза и золото.
– Но ты так и не сказал, зачем пришел, жрец Хрис.
Менелай говорил спокойно, но в его голосе сквозило нетерпение. Троянцы не выходят на агору ахейских царей и речей не произносят.
– Я принес выкуп за свою дочь, Хрисеиду, – сказал он. – Преступив закон, ахейцы силой увели ее из нашего храма. Она невысокого росту, юная, с лентами в волосах.
Ахейцы зашептались. Просители, искавшие выкупа, обычно умоляли о нем, стоя на коленях, а не вещали, будто цари, выносящие приговор. Но на это можно было и закрыть глаза, ведь старец был верховным жрецом и склоняться привык лишь пред богами. Выкуп он предлагал щедрый, вдвое больше того, сколько стоит девчонка, да и расположением жреца никогда не стоит пренебрегать. Слова «преступив закон» полоснули воздух, будто выхваченный из ножен меч, но ведь и не скажешь, что это неправда. Даже Диомед с Одиссеем кивали головами, а Менелай уже набрал воздуху, чтобы ответить.
Но огромный, как медведь, Агамемнон шагнул вперед, жилы у него на шее вздулись от гнева.
– Разве так молят о выкупе? Тебе еще повезло, что я не убил тебя на месте. Я военачальник этих войск, – сплюнул он, – и я не дозволял тебе держать речь пред моими воинами. Вот что я тебе отвечу: нет. Не будет никакого выкупа. Она – моя добыча, и я не отдам ее, ни сейчас, ни потом. Ни за этот сор, что ты принес, ни за любой другой. – Его скрюченные пальцы потянулись к шее старика. – Уходи сейчас же, жрец, и чтобы я больше не видел тебя в моем стане, не то все твои венки тебя не спасут.
Хрис стиснул зубы, то ли испугавшись Агамемнона, то ли пытаясь удержаться от резкого ответа. В его взгляде пылала горечь. Не говоря ни слова, он развернулся, сошел с помоста и отправился обратно, в сторону моря. За ним потянулись его прислужники, громыхая сокровищами в сундуках.
После того как Агамемнон ушел, а воины вокруг меня принялись яростно перешептываться, я еще долго глядел удаляющемуся жрецу вслед. Люди, бывшие на дальнем краю берега, сказали, что тот плакал и воздевал жезл к небесам.
В ту же ночь, проскользнув к нам змеем – быстрым, бесшумным, вьющимся – начался мор.
На следующее утро, проснувшись, мы увидели, что мулы стоят, привалившись к стенкам загонов, тяжело дышат, закатывают глаза и на мордах у них пузырится желтый гной. К полудню болезнь перекинулась на собак – они скулили, клацали зубами, высовывали покрытые красноватой пеной языки. К вечеру все животные либо подохли, либо подыхали, лежа в лужах кровавой блевотины, дрожа всем телом.
Мы с Махаоном и Ахиллом сжигали их, стоило им упасть, очищая стан от их сочащихся желчью тел, от перекатывавшихся в золе костей. Вернувшись вечером к себе, мы с Ахиллом оттерли себя дочиста сначала грубой морской солью, затем – чистой водой из лесного источника. К Симоису и Скамандру, широким извилистым троянским рекам, воду которых другие воины использовали для питья и омовения, мы даже не подходили.
Потом, уже лежа в постели, мы тихонько переговаривались, невольно вслушиваясь, не стиснет ли горло, не копится ли слизь во рту. Но слышали мы только собственные голоса, повторявшие, словно молитвы, способы врачевания, которым нас научил Хирон.
Следующими стали воины. Наутро болезнь поразила десятки людей: они падали как подкошенные, с выпученными, слезящимися глазами, с растрескавшимися губами, и по подбородкам у них стекали тонкие красные струйки. Я, Махаон, Подалирий, Ахилл, а затем и Брисеида бегали туда-сюда, таскали тех, кого – внезапно, будто копьем или стрелой – сразила болезнь.
На краю стана разрасталось поле больных. Десять, двадцать, а затем и пятьдесят человек тряслись в лихорадке, просили пить, срывали с себя одежду, пытаясь спастись от пожиравшего их огня. В последние часы кожа у них лопалась, расползалась, как дыры по старому одеялу, истончалась до гноя и комковатой крови. И под конец, перестав трястись всем телом, они тонули в предсмертной трясине – темном, со сгустками крови содержимом их кишок.
Мы с Ахиллом возводили один погребальный костер за другим, сжигая каждую попадавшуюся под руку хворостинку. Потом мы и вовсе – вынужденно – отказались от церемоний и торжеств, складывая в огонь тела не по одному, а целыми грудами. У нас даже не было времени постоять рядом, пока их плоть и кости смешивались, сплавливались друг с другом.
Постепенно к нам присоединились почти все цари – первым Менелай, за ним Аякс, который одним ударом разрубал надвое целые стволы, добывая пищу для новых и новых костров. Пока мы трудились, Диомед обходил воинов, отыскивал тех, кто еще прятался в шатрах, дрожа от лихорадки и тошноты, тех, кого прятали друзья, не желавшие – пока – отсылать их на луга смерти. Агамемнон своего шатра не покидал.
Еще день, за ним еще один, и каждый царь, каждое войско лишились десятков воинов. Странно, впрочем, заметили мы с Ахиллом, опуская веки одному воину за другим, что среди них не было ни одного царя. Только мелкая знать да простолюдины. Не поражал мор и женщин, это мы тоже заметили. И потому всякий раз, когда воины с криком вдруг падали наземь, хватаясь за грудь, куда мор поражал их будто стрелою, мы с подозрением переглядывались.
Шел девятый день: трупы, костры, брызги гноя у нас на лицах. Мы с Ахиллом, раздевшись, швырнули хитоны в угол шатра, чтобы потом их сжечь. Мы взахлеб делились своими подозрениями – им нашлась тысяча доказательств, нет, это не обычный мор, не случайная болезнь расползалась по нашему стану. Это что-то другое, столь же внезапное и разрушительное, как угасание ветров в Авлиде. Недовольство бога.
Мы вспомнили праведный гнев, охвативший Хриса, после того как Агамемнон святотатственно презрел все законы войны и честного выкупа. И еще мы вспомнили, какому богу он служил. Божеству света, врачевания и мора.
Ахилл выскользнул из шатра, когда луна уже стояла высоко в небе. Вскоре вернулся, от него пахло морем.
– Что она говорит? – Я сел в постели.
– Говорит, мы правы.
На десятый день мора мы вместе со всеми мирмидонянами пришли на агору. Ахилл влез на помост, приставил сложенные ладони ко рту, чтобы голос звучал громче. Перекрикивая рев огня, рыдания женщин и стоны умирающих, он принялся созывать всех к помосту.
Медленно, с опаской, воины выходили на агору, моргая от яркого солнца. Бледные и изможденные, они страшились моровых стрел, исчезавших в груди, будто камни в воде, от которых по телу кругами расходилась гниль. Ахилл глядел на них – опоясанный мечом, в полном вооружении, волосы сверкают, будто вода, разлитая по яркой бронзе. Конечно, не только военачальник мог созывать всеобщее собрание, но за все наши годы под стенами Трои этого еще ни разу не случалось.
Агамемнон со своими микенцами протиснулся сквозь толпу, вскарабкался на помост.
– Что тут происходит? – грозно спросил он.
Ахилл вежливо обратился к нему:
– Я собрал воинов, чтобы поговорить о творящемся бедствии. Дозволишь ли ты к ним обратиться?
Агамемнон стоял, сгибаясь под тяжестью гнева и стыда, – ему давно надо было созвать этот сбор, и он это знал. Поэтому теперь он вряд ли мог упрекнуть за это Ахилла, тем более у всех на виду. Никогда прежде они не казались столь разными: Ахилл, спокойный и уверенный, державшийся так непринужденно, будто и не было всех этих погребальных костров и ввалившихся щек, и Агамемнон – нависший над нами мрачной тучей, весь сжавшийся, будто кулак скряги.
Ахилл дождался, когда собрались все – и цари, и простолюдины. Затем он вышел вперед, улыбнулся.
– Цари, – сказал он, – владыки, жители земель греческих, как же нам выиграть войну, если нас косит мор? Пора уже – давно пора – узнать, чем мы прогневили богов.
Воины тотчас же зашушукались, загомонили, они давно подозревали богов. Разве все великое зло – как и великое счастье – не они ниспосылают людям? Но когда Ахилл сказал об этом открыто, все вздохнули с облегчением. Его мать – богиня, кому, как не ему, знать.
Агамемнон оскалился. Он стоял так близко к Ахиллу, что казалось, хотел спихнуть его с помоста. Ахилл же всего этого как будто не замечал.
– Среди нас есть жрец, человек, говорящий с богами. Не спросить ли нам его?
Из обнадеженной толпы послышались одобрительные возгласы. Шумно заскрипел металл – Агамемнон вцепился в нарукавник, медленно сдавливая пряжку.
Ахилл обернулся к царю:
– Ты ведь именно так и советовал мне поступить, Агамемнон?
Агамемнон сузил глаза. Он подозрительно относился к проявлениям щедрости, он ко всему относился подозрительно. Он долго глядел на Ахилла, ожидая подвоха. И наконец грубо ответил:
– Да, советовал.
Он резко махнул микенцам:
– Приведите Калханта.
Жреца вывели из толпы. Он стал еще безобразнее: бороденка так и не отросла, взлохмаченные волосы провоняли кислым запахом пота. Перед тем как заговорить, он по привычке облизал растрескавшиеся губы.
– Верховный владыка, царевич Ахилл, вы застали меня врасплох. Не думал я, что… – Он переводил взгляд своих неестественно голубых глаз с одного мужа на другого. – То есть не думал, что мне придется держать речь перед всеми.
Говорил он угодливо, увертисто, как куница, удирающая из птичьего гнезда.
– Говори, – велел Агамемнон.
Калхант, кажется, растерялся, он все облизывал и облизывал губы.
– Ты ведь принес все жертвы? – звонко подсказал ему Ахилл. – Вознес все моления?
– Я… вознес, конечно, да. Но… – Голос жреца дрогнул. – Я боюсь прогневать одного мужа. Мужа могущественного, который не прощает обид.
Ахилл склонился, положил руку на немытое плечо жреца, добродушно его сжал:
– Калхант, мы гибнем. Не время сейчас для таких страхов. И потом, неужели кто-то станет тебе мстить? Я не стану, даже если ты скажешь, что причина мора – во мне. А вы?
Он оглядел стоящих рядом царей. Все они покачали головами.
– Вот видишь. Только безумец посмеет обидеть жреца.
Шея у Агамемнона напряглась будто корабельный канат. Я вдруг понял, что он стоит совсем один – это было странно. Всегда рядом с ним стоял или его брат, или Одиссей, или Диомед. Но сейчас они стояли чуть поодаль, вместе с остальной знатью.
Калхант прокашлялся:
– Птицегадания говорят, на нас прогневался бог Аполлон.
Аполлон. Имя прошелестело по войску, будто ветер сквозь летние поля пшеницы.
Калхант покосился на Агамемнона, перевел взгляд на Ахилла. Сглотнул.
– Судя по всему – на это указывают все знаки, – он обиделся на то, как обошлись с его верным слугой. Хрисом.
Агамемнон словно окаменел.
Запинаясь, Калхант продолжал:
– Чтобы умилостивить его, нужно, без всякого выкупа, вернуть девицу Хрисеиду отцу, и верховный владыка Агамемнон должен вознести Аполлону жертвы и моления.
Он осекся, скомкав последнее слово, словно бы у него в легких кончился воздух.
От потрясения лицо Агамемнона пошло багровыми пятнами. Наверное, не понимать, что всему виной он, – это или великая глупость, или великое высокомерие, но он и вправду этого не понимал. Наступило такое звенящее молчание, что казалось, слышно было, как шуршат песчинки у наших ног.
– Благодарю тебя, Калхант, – сказал Агамемнон, рассекая голосом воздух. – Благодарю за добрые вести, что ты всегда приносишь. Сначала – моя дочь. Убей ее, сказал ты, ибо ты прогневал богиню. А теперь ты хочешь унизить меня перед моими воинами.
С перекошенным от ярости лицом он набросился на собравшихся у помоста воинов:
– Не я ли ваш предводитель? Не я ли пекусь о вас, кормлю и одеваю? И кого больше всех в этом войске, уж не моих ли микенцев? Девушка – моя, она – моя добыча, и я ее не отдам. Или вы забыли, кто я такой?
Он смолк, будто надеялся, что воины закричат в ответ: «Нет! Нет!» Но все молчали.
– Царь Агамемнон. – Ахилл вышел вперед. Говорил он непринужденно, чуть ли не усмехаясь. – Вряд ли кто-то забыл, что ты предводитель этого войска. А вот ты, кажется, не помнишь, что и мы все тоже цари, царские сыновья или главы великих родов. Мы твои союзники, а не рабы.
Одни мужи согласно закивали, другим – их было гораздо больше – этого явно хотелось.
– А теперь, пока мы гибнем, ты жалуешься, что у тебя отнимают девушку, за которую давно надо было взять выкуп. И молчишь об отнятых тобой жизнях и о недуге, которому ты виной.
Агамемнон издал какой-то невнятный звук, лицо у него покраснело от злобы. Ахилл вскинул руку:
– Я не желаю посрамить тебя. Я лишь хочу прекратить мор. Отошли девушку к отцу, и покончим с этим.
От ярости на скулах Агамемнона вспухли желваки.
– Я понял тебя, Ахилл. Думаешь, раз ты сын морской нимфы, то везде можешь строить из себя высокородного царевича. Ты так и не понял, где твое место среди людей.
Ахилл открыл рот, чтобы сказать что-то в ответ.
– Молчи! – Слова Агамемнона хлестали воздух как плети. – Больше ты не скажешь ни слова, не то пожалеешь.
– Или я пожалею?
Лицо у Ахилла застыло. Он сказал – тихо, но отчетливо:
– Вряд ли ты, верховный владыка, можешь позволить себе говорить такое.
– Ты мне угрожаешь? – прокричал Агамемнон. – Все слышали? Он мне угрожает!
– Это не угроза. Чего стоит твое войско без меня?
Злорадство пятнами расползалось по лицу Агамемнона.
– Слишком много ты о себе думаешь, – осклабился он. – Надо было бросить тебя там, где ты прятался, – под юбками своей матери. И сам в юбке.
Воины непонимающе нахмурились, зашептались.
Ахилл сжал кулаки, ему с трудом удавалось сохранять самообладание.
– Хочешь отвлечь внимание от себя? Не созови я этот совет, сколько бы еще ты смотрел, как умирают твои воины? Отвечай!
Но Агамемнон уже его перекрикивал:
– Когда все эти храбрые мужи приплыли в Авлиду, то преклонили предо мной колена и поклялись мне в верности. Все – кроме тебя. Довольно мы потворствовали твоей надменности. Пора уже – давно пора, – передразнил он Ахилла, – и тебе принести эту клятву.
– Мне не нужно ни в чем тебе клясться. И не только тебе, – сухо ответил Ахилл, с презрением вздернув подбородок. – Я здесь по собственной воле, и тебе еще повезло, что я здесь. Это не мне нужно преклонять колена.
Он зашел слишком далеко. Толпа всколыхнулась. Агамемнон ухватился за эту ошибку, будто птица, вцепившаяся в рыбину.
– Все слышали, какой он гордец?
Он обернулся к Ахиллу:
– Значит, не преклонишь колен?
Лицо у Ахилла было каменным.
– Нет.
– Тогда объявляю тебя предателем, и как предателя тебя и накажут. У тебя отберут всю добычу, и она будет храниться у меня до тех пор, пока ты не покоришься мне. Начнем с той девки. Как ее зовут, Брисеида? Сойдет вместо той, что ты заставил меня вернуть.
У меня в легких разом кончился воздух.
– Она моя, – сказал Ахилл. Он отрезал слова, как мясник рубит тушу. – Ее отдали мне ахейцы. Ты не можешь ее забрать. Попытайся – и лишишься жизни. Подумай об этом, царь, прежде чем подвергнуть себя опасности.
Агамемнон ответил ему очень быстро. Ему ли отступать, да еще перед собравшейся толпой. Ни за что.
– Я не боюсь тебя. И заберу ее. – Он повернулся к микенцам. – Приведите девку.
На лицах всех царей – смятение. Брисеида была военной добычей, живым воплощением чести Ахилла. Забрав ее, Агамемнон отнимет у Ахилла все его достоинство. Мужи зашептались, и я понадеялся даже, что кто-нибудь воспротивится. Но все молчали.
Агамемнон отвернулся и не видел, как Ахилл потянулся к мечу. Я затаил дыхание. Я знал, что он способен на такое – всего один удар, прямо в трусливое сердце Агамемнона. По лицу Ахилла было видно, как он борется сам с собой. До сих пор не знаю, почему он тогда сдержался: быть может, хотел для царя куда более страшного наказания, чем смерть.
– Агамемнон, – сказал он.
Я дернулся от того, как резко он это сказал. Царь обернулся, и Ахилл ткнул его пальцем в грудь. Верховный владыка не сдержал удивленного «Уфф!».
– Своими словами ты накликал смерть на себя и на своих воинов. Я больше не буду сражаться за тебя. Без меня твое войско падет. Я буду глядеть, как Гектор стирает тебя в кровавую костяную пыль, и смеяться. Ты еще запросишь у меня милости, но не получишь ее. Все умрут, Агамемнон, – и умрут из-за тебя.
Он плюнул – смачный плевок шлепнулся к ногам Агамемнона. Затем он был возле меня – и прошел мимо меня, и с закружившейся головой я последовал за ним, чувствуя спиной идущих сзади мирмидонян: сотни человек проталкивались сквозь толпу, в полном бешенстве возвращались в свои шатры.
Ахилл стремительно прошагал по берегу. Он был охвачен гневом будто пламенем, гнев полыхал у него под кожей. Мускулы у него были так напряжены, что я боялся его коснуться, опасаясь, что они просто лопнут, как туго натянутая тетива. Когда мы дошли до стана, он не остановился. Не обернулся к воинам, не поговорил с ними. Входя в шатер, он ухватился за свисавший двойной полог и оторвал половину.
У него был перекошен рот – безобразно и зло, я впервые его таким видел. Бешенство в глазах.
– Я убью его, – выкрикнул он. – Убью!
Он схватил копье и переломил его надвое, щепки брызнули в разные стороны. Обломки полетели на пол.
– Я чуть не убил его, – сказал он. – А надо было. Как он смеет?! – Он отшвырнул кувшин, который, ударившись о стул, разлетелся на мелкие осколки. – Трусы! Видел, как они прикусили языки, не смея даже слова сказать? Хоть бы он отнял всю их добычу. Хоть бы он пожрал их одного за другим!
Снаружи кто-то нерешительно его окликнул:
– Ахилл?
– Входи! – рявкнул Ахилл.
Вошел Автомедон – задыхаясь, запинаясь:
– Прости, что потревожил. Феникс велел мне остаться и слушать, а потом – рассказать все тебе.
– И?.. – резко спросил Ахилл.
Автомедон дернулся:
– Агамемнон спросил, отчего Гектор все еще жив. Сказал, что ты им не нужен. И что, может быть, ты… не тот, кем зовешься. – Еще одно копье разлетелось под пальцами Ахилла. Автомедон сглотнул. – Они сейчас пошли за Брисеидой.
Ахилл стоял отвернувшись, я не видел его лица.
– Оставь нас, – велел он возничему.
Автомедон попятился, исчез, мы остались одни.
Они пошли за Брисеидой. Я сжал кулаки. Я вдруг почувствовал себя сильным, несгибаемым – я будто бы пронзил землю ногами и уперся в другой край мира.
– Нужно что-то сделать, – сказал я. – Спрячем ее. В лесу или…
– Вот теперь он заплатит, – сказал Ахилл. В его голосе зазвучало яростное торжество. – Пусть он ее заберет. Он сам себя обрек на гибель.
– О чем ты?
– Мне нужно поговорить с матерью. – Он пошел к выходу.
Я схватил его за руку:
– Нет времени! Когда ты вернешься, ее уже уведут. Нужно спасать ее сейчас!
Он обернулся. Глаза у него стали странными, лицо словно бы потонуло в огромных черных зрачках. Казалось, будто он смотрит куда-то в дальние дали.
– О чем ты говоришь?
Я уставился на него:
– О Брисеиде.
В ответ он уставился на меня. Я не мог найти в его взгляде ни единого проблеска чувств.
– Я ничем не могу ей помочь, – наконец сказал он. – Агамемнон выбрал свой путь, так пусть готовится к тому, куда он приведет.
Я словно бы рухнул в океанскую пучину – с привязанными к ногам камнями.
– Ты ведь не отдашь ее им?
Он отвернулся, он не мог глядеть на меня.
– Это его выбор. Я сказал ему, что будет, если он ее заберет.
– Ты ведь знаешь, что он с ней сделает.
– Это его выбор, – повторил он. – Он хочет отнять у меня честь? Хочет наказать меня? Что же – пусть.
В его глазах отразился горевший у него внутри огонь.
– Ты ей не поможешь?
– Я ничего не могу поделать, – отрезал он.
Крен, головокружение – как у пьяного. Я не мог ни говорить, ни думать. Я никогда прежде на него не злился – не умел.
– Она же с нами. Как же ты можешь позволить им забрать ее? Где же твое достоинство? Как можно позволить ему ее обесчестить?
И тут, внезапно, я все понял. Подкатила тошнота. Я пошел к выходу.
– Куда ты? – спросил он.
Я ответил – хрипло, злобно:
– Предупредить ее. Она имеет право знать о твоем выборе.
Я стою возле ее шатра. Его поставили чуть поодаль, он маленький, покрыт коричневыми шкурами.
– Брисеида, – слышу я собственный голос.
– Входи!
Она откликается тепло, с радостью. Во время мора мы с ней разговаривали редко и только по необходимости.
Она сидит на низенькой скамейке, на коленях у нее – ступка и пестик.
Остро пахнет мускатным орехом. Она улыбается.
Я от горя будто выжат досуха. Как же сказать ей о том, что известно мне?
– Я… – пытаюсь заговорить, осекаюсь.
Она замечает, какое у меня лицо, ее улыбка исчезает. Она проворно вскакивает, подбегает ко мне.
– Что такое? – Она прижимает к моему лбу прохладное запястье. – Ты болен? Здоров ли Ахилл?
Меня мутит от стыда. Но для жалости, что я чувствую к себе, сейчас места нет. Они идут.
– Кое-что случилось, – говорю я. Язык распухает во рту, слова выходят скомканными. – Сегодня Ахилл говорил с воинами. Мор наслал Аполлон.
– Мы так и думали.
Она кивает, нежно касается меня рукой – хочет утешить. Я почти не могу продолжать.
– Агамемнон не… он разозлился. Они с Ахиллом поссорились. Агамемнон хочет его наказать.
– Наказать? Как?
Теперь она замечает что-то у меня во взгляде. Лицо у нее гаснет, замыкается. Она готовится к худшему.
– Как он его накажет?
– Он послал воинов. За тобой.
Я вижу, как в ней вспыхивает паника, хоть она и пытается это скрыть. Она сжимает мою руку:
– И что будет?
Стыд разъедает меня, опаляет каждый нерв. Все как в кошмарном сне, я все жду, когда же я с облегчением проснусь. Но я не проснусь. Все – правда. Он не поможет.
– Он… – Больше я ничего не могу сказать.
Этого достаточно. Теперь она все знает. Правой рукой – растрескавшейся, покрасневшей от тяжелого труда последних девяти дней – она хватается за платье. Я, заикаясь, пытаюсь сказать что-то утешительное, сказать, что мы вернем ее, что все будет хорошо. Ложь, все ложь. Мы оба знаем, что с ней случится в шатре у Агамемнона. Ахилл тоже знает – и все равно отсылает ее к нему.
В голове у меня катастрофы, разрушения: я жажду землетрясения, извержения вулкана, потопа. Я хочу, чтобы мир перевернулся, будто миска с яйцами, разбился у моих ног.
Снаружи ревет рог. Она вскидывает руку, утирает слезы.
– Уходи, – шепчет она. – Пожалуйста.
