Глава двадцать первая

Вместе с набегами начался и дележ добычи. Вручение наград, раздача военных трофеев – все это было у нас в обычае. Каждому воину дозволялось оставить себе все, что он добыл своими руками: доспехи, снятые с мертвеца, драгоценный камень, сорванный с шеи вдовы. Но все остальное – кувшины, ковры, вазы – стаскивали к помосту и складывали в кучи, чтобы потом поделить между всеми.

Дело было не в ценности добычи, дело было в почестях. Доставшаяся тебе доля говорила о твоем месте в войске. Первым обычно оделяли лучшего воина, но Агамемнон назвал первым себя, а Ахилла – вторым. Я удивился, когда Ахилл лишь пожал плечами:

– Все знают, что я лучше. Агамемнон лишь показал свою жадность.

Конечно, он был прав. И тем сладостнее было слышать, как воины подбадривают одобрительным криками нас, сгибавшихся под тяжестью мешков с добычей, а не Агамемнона. Ему рукоплескали только его микенцы.

После Ахилла на помост вышел Аякс, за ним – Диомед и Менелай, за ними – Одиссей и так далее, пока не пришла очередь Кебриона, которому достались только деревянные шлемы и щербатые кубки. Впрочем, если какой-нибудь воин особенно отличался в битве, военачальник мог одарить его чем-нибудь особенно ценным – еще до награждения первого воина. Так что даже Кебриону было на что надеяться.

На третьей неделе среди груды мечей, тканых ковров и золота на помосте оказалась девушка. Она была красива – смуглая кожа, блестящие черные волосы. По ее скуле расползался синяк – след от костяшек кулака. В сумерках казалось, что синь залегла у нее и под глазами, будто они густо затемнены египетской сурьмой. Платье у нее было разорвано на плече, закапано кровью. Руки связаны.

Воины торопились к помосту. Они сразу поняли, что это значит: Агамемнон разрешает приводить в стан женщин, невольниц и рабынь. До сих пор женщин просто брали силой сразу в деревнях и там же бросали. Разумеется, делать это в шатрах было гораздо удобнее.

Агамемнон взошел на помост и с легкой ухмылкой окинул девушку взглядом. Он, как, впрочем, и все Атриды, славился своей ненасытностью. Сам не знаю, что на меня тогда нашло. Но я вдруг дернул Ахилла за руку и прошептал ему на ухо:

– Забери ее.

Он обернулся, с удивлением распахнул глаза.

– Забери ее в награду. Чтобы она не досталась Агамемнону. Прошу тебя.

Он колебался какую-нибудь долю секунды.

– Мужи ахейцы! – Он – как был, в запятнанных кровью доспехах – шагнул вперед. – Владыка Микен!

Агамеменон, нахмурившись, обернулся к нему:

– Пелид?

– Я прошу эту деву себе в награду.

Сидевший на помосте Одиссей вскинул бровь. Окружавшие нас воины зашептались. Просьба Ахилла была необычной, но вполне оправданной – да и в любом другом войске первый выбор и без того был бы за Ахиллом. У Агамемнона во взгляде полыхнуло раздражение. Все, о чем он думал, ясно читалось у него на лице: Ахилл ему не нравился, но скупиться – здесь, сейчас, в самом начале войны? Это того не стоило. Девка, конечно, красивая, но будут и другие.

– Быть посему, царевич Фтии. Она твоя.

Из толпы послышались одобрительные крики – им по нраву были щедрые военачальники, дерзкие и сластолюбивые герои.

Девушка следила за переговорами яркими, умными глазами. Поняв, что уведем ее мы, она сглотнула, бросила несколько быстрых взглядов на Ахилла.

– Остальную добычу принесут мои воины. Девушку же я забираю прямо сейчас.

Одобрительный смех, свист. Девушку била мелкая дрожь, будто кролика, над которым в небе кружит ястреб.

– Идем, – велел Ахилл.

Мы с ним пошли прочь. А за нами, опустив голову, последовала девушка.

Когда мы вернулись к себе, Ахилл вытащил нож, и девушка испуганно дернулась. Он еще не смыл с себя кровь после битвы, это ее деревню они сегодня разорили.

– Лучше я, – сказал я.

Он отдал мне нож и, будто бы устыдившись, попятился.

– Я сейчас тебя освобожу, – сказал я.

Приблизившись, я заметил, до чего темные у нее глаза, – они были черными, как хлебородная земля, и на ее овальном, с острым подбородком лице казались огромными. Ее взгляд метался от меня – к ножу. Мне вспомнились затравленные собаки, которые, скалясь, съеживаясь, забивались в угол.

– Нет-нет, – заторопился я. – Мы тебя не обидим. Я тебя освобожу.

Она глядела на нас с ужасом. Одним богам было известно, что, по ее мнению, я говорил. Она была анатолийской крестьянкой, откуда ей было знать греческий. Я шагнул к ней, протянул руку, чтобы успокоить. Она отшатнулась, будто уклоняясь от удара. В ее глазах ясно читался страх – бесчестья и того, что еще хуже.

Это было невыносимо. Другого выхода я придумать не мог. Я повернулся к Ахиллу и схватил его за хитон. И поцеловал его.

Когда я отпустил его, она глядела на нас во все глаза. Глядела и глядела. Я указал на ее путы, затем на нож:

– Можно?

Она еще немного поколебалась. И затем медленно вытянула руки.

Ахилл пошел к Фениксу – сказать, чтобы для нас разбили еще один шатер. Я увел девушку из стана, усадил на поросшем травой взгорке, приготовил примочку для синяка у нее на лице. Она взяла ее робко, не поднимая на меня глаз. Я указал на рану у нее на ноге – длинный порез во всю голень.

– Можно я посмотрю? – жестами спросил я.

Она ничего не ответила, но, хоть и с неохотой, все же позволила мне осмотреть ее ногу, обработать и перевязать рану. Она следила за каждым движением моих рук и ни разу не посмотрела мне в глаза.

Затем я отвел ее в разбитый для нее шатер. Вид у нее был испуганный, казалось, ей страшно туда даже входить. Я откинул полог, показал, что там – еда, одеяла, кувшин с водой, кое-какая чистая одежда. Она нерешительно шагнула внутрь, и я ушел, оставив ее озираться по сторонам с широко раскрытыми глазами.

На следующий день Ахилл снова отправился в набег. Я бродил по стану, собирал выброшенные на берег ветки, мочил ноги в прохладном прибое. И все это время у меня из головы не шел новый шатер на самом краю нашей стоянки. Девушку мы больше не видели, полог был закрыт наглухо – как ворота Трои. Я то и дело порывался подойти, окликнуть ее через холстину.

Наконец в полдень я заметил ее у входа в шатер. Она наблюдала за мной, спрятавшись за откинутым пологом. Увидев, что я на нее смотрю, она быстро развернулась, отступила назад.

– Постой! – крикнул я.

Она застыла. На ней был мой старый хитон, свисавший ниже колен, и от этого она казалась совсем девочкой. Я даже не знал, сколько ей лет.

Я подошел к ней:

– Здравствуй.

Она уставилась на меня своими огромными глазами. Волосы она зачесала назад, обнажив изящные скулы. Она была очень красива.

– Выспалась?

Сам не знаю, почему я с ней говорил. Наверное, думал ее подбодрить. Хирон однажды сказал, что младенцы успокаиваются, когда с ними разговариваешь.

– Патрокл, – сказал я, указывая на себя.

Она вскинула на меня глаза и тотчас же отвела взгляд.

– Пат-рокл, – медленно повторил я.

Она ничего не ответила, даже не шевельнулась, так и стояла, вцепившись в полог. Мне стало стыдно. Я ее только пугаю.

– Я пойду, – сказал я.

Я склонил голову, развернулся.

Она что-то сказала, так тихо, что я не расслышал. Я остановился.

– Что?

– Брисеида, – повторила девушка.

Она указывала на себя.

– Брисеида? – переспросил я.

Она робко кивнула.

С этого все и началось.

Оказалось, она немного знала греческий. Ее отец, услышав о приближении нашего войска, выучил несколько слов и научил им дочь. «Пощадите», например. А еще «да», «прошу вас» и «что вам угодно?». Отец учил дочь быть рабыней.

Кроме нас с ней, днем в стане почти никого не было. Мы сидели на берегу, обмениваясь сбивчивыми фразами. Быстрее всего я научился читать ответы в ее лице, в задумчивой глади ее взгляда, в быстрых улыбках, которые она прятала за ладонью. Тогда, в самом начале, мы почти ни о чем и не могли с ней поговорить, но меня это не смущало. На меня снисходил покой, когда мы с ней сидели вот так, по-товарищески, бок о бок, и волны омывали наши ноги. Когда-то мы почти так же сидели с матерью, только глаза у Брисеиды были совсем другие – ясные, подмечающие все вокруг.

Вечерами мы иногда бродили вместе по лагерю, выискивая предметы, для которых у нее еще не было имен. Слова громоздились друг на друга так быстро, что вскоре мы изъяснялись изощренными пантомимами. Готовить ужин, снился плохой сон. Даже если мои объяснения выходили неуклюжими, Брисеида все понимала и переводила их в столь точные жесты, что мне явственно чудился запах готовящегося мяса. Ей часто удавалось рассмешить меня своей находчивостью, и тогда она одаривала меня редкой улыбкой.

Набеги продолжались. Каждый день Агамемнон взбирался на помост средь наваленной добычи и говорил: «Вестей нет». Нет вестей – значило нет воинов, нет сигналов, нет ни единого звука со стороны города. Троя упрямо возвышалась на горизонте, вынуждая нас ждать.

Мужчины, впрочем, знали, чем утешиться. После Брисеиды на помосте каждый день появлялись новые девушки, по одной, по двое. Все они были крестьянками, привыкшими к тяжелой работе – с мозолистыми руками и обгоревшими носами. Агамемнон брал свое, другие цари – тоже. Теперь девушки были повсюду, пробирались меж шатров, расплескивая воду из ведер на длинные измятые юбки – на ту одежду, что и была на них, когда их увезли в плен. Они подносили фрукты, сыр и оливки, резали мясо, наполняли кубки. Они начищали доспехи, сидя на песке и уперев щитки между ног. Некоторые даже умудрялись прясть, суча нити из спутанных комков овечьей шерсти – скот мы тоже воровали во время набегов.

По ночам же они прислуживали по-другому, и меня передергивало от криков, которые доносились даже до нашего стана. Я старался не думать об их сожженных деревнях и убитых отцах, но от этих мыслей трудно было избавиться. Набег был тавром выжжен на лице у каждой девушки – огромные пятна горя, из-за которых их взгляды были такими же зыбкими и полными влаги, как ведра, что били их по ногам. А еще синяки, следы локтей и кулаков или, иногда, идеально круглые метины на лбах и висках – от тупых концов копий.

Я не мог видеть, как девушек пригоняют к нам в стан, чтобы потом разделить между воинами. Я посылал Ахилла за ними, просил, чтобы тот забрал побольше, и воины посмеивались над его ненасытностью, над его безграничной похотью. «А я и не знал, что тебе нравятся девушки», – шутил Диомед.

Каждую новую девушку первой привечала Брисеида, утешавшая ее на мягком анатолийском наречии. Пленнице позволяли выкупаться, давали чистую одежду, а затем она присоединялась к остальным. Мы разбили для них шатер попросторнее, чтобы поместились все – восемь, десять, одиннадцать девушек. В основном говорили с ними мы с Фениксом, Ахилл старался не попадаться им на глаза. Он знал, что они видели, как он убивал их братьев, их возлюбленных, их отцов. Есть вещи, которых нельзя простить.

Мало-помалу их страх проходил. Они пряли, болтали на своем языке, учили друг друга словам, которые узнали от нас, – нужным словам вроде «сыра», «воды», «шерсти». Они не были такими смышлеными, как Брисеида, но того, что они насобирали, вполне хватало, чтобы разговаривать с нами.

Каждый день я проводил с ними пару часов, учил их языку – это придумала Брисеида. Но уроки оказались куда сложнее, чем я думал: девушки были настороже, то и дело переглядывались, не зная, чем для них обернется мое внезапное участие в их жизни. Унять их страхи и разнообразить наши занятия мне опять же помогала Брисеида, вовремя подсказывая нужное слово или поясняя что-то жестом. Она уже неплохо говорила по-гречески, и во время уроков я все чаще и чаще полагался на нее. Учить у нее получалось куда лучше моего, да и смешнее. Она забавляла нас своими пантомимами: сонноглазая ящерица, сцепились два пса. Так просто было засидеться с ними допоздна, до той поры, когда, заслышав вдали скрип колес и бряцанье бронзы, я шел встречать моего Ахилла.

И так легко в эти минуты было позабыть, что война еще толком и не началась.