– Что я поделывала с тех пор, как мы с вами виделись в последний раз? – Мисс Пенни повторила мой вопрос громким голосом, акцентируя каждый слог. – Постойте, а когда мы с вами виделись в последний раз?

– Должно быть, в июне, – подсчитал я.

– Уже после того, как моей руки просил русский генерал?

– Да, кажется, я что-то слыхал о русском генерале.

Мисс Пенни откинула голову и рассмеялась. Закачались, забряцали длинные серьги – трупы, подвешенные на цепях (это образное выражение будет здесь вполне уместно). Смех ее звучал как лязг медных тарелок в духовом оркестре, но об этом уже шла речь.

– Это была преуморительная история. Жаль, что вы о ней уже слышали. Я обожаю рассказывать про русского генерала. «Vos yeux me rendent fou». – Она снова рассмеялась.

Vos yeux… У нее были заячьи глаза, той же окраски, что и волосы, и очень блестящие – наружный, ничего не выражающий блеск. Чудовищная женщина. Мне стало жаль русского генерала.

– «Sans coeur et sans entrailles», – продолжала она цитировать слова бедняги. – Восхитительный девиз, вам не кажется? Похоже на «Sans peur et sans reproche». Но, дайте подумать, что же все-таки я делала с тех пор? – Она задумчиво вонзила свои длинные, острые, белые зубы в корку хлеба.

– Два ассорти из жареного мяса, – вставил я, обращаясь к официанту.

– Ну конечно же! – воскликнула вдруг мисс Пенни. – Мы не виделись с вами с моей поездки в Германию. Всевозможные происшествия. Аппендицит. Монашка.

– Монашка?

– Моя изумительная монашка. Я должна вам все о ней рассказать.

– Я жду. – Рассказы мисс Пенни всегда были занятны. Я предвкушал интересный завтрак.

– Вы знаете, что я была в Германии этой осенью?

– По правде говоря, нет… Однако…

– Я переезжала с места на место. – Ее украшенная драгоценными камнями рука очертила в воздухе круг. На мисс Пенни всегда побрякивали массивные, кричащие, немыслимые украшения. – Переезжала без цели с места на место, жила на три фунта в неделю, развлекалась и одновременно собирала материал для моих статеек. «Каково Быть Побежденной Нацией» – душещипательная чепуха для либеральной прессы, или: «Как Фриц Пытается Увильнуть от Контрибуции» – для всех остальных газет. Нужно извлекать пользу из наших и ваших, вы согласны? Но не будем переходить на профессиональные темы. Так вот, я переезжала с места на место без всякой цели, и мне это очень пришлось по вкусу. Берлин, Дрезден, Лейпциг. Затем Мюнхен и его окрестности. В один прекрасный день я оказалась в Граубурге. Вы бывали в Граубурге? Это один из тех немецких городков, что рисуют в детских книжках с картинками: замок на холме, висячие садики, где можно выпить пива на открытом воздухе, готический собор, старинный университет, река и живописный мост, а вокруг – леса. Очарование. Но мне, увы, не удалось оценить по достоинству все эти красоты. На следующий день после приезда – бац! – я свалилась с приступом аппендицита… вопя во всю глотку, должна признаться.

– Какой ужас!

– Не успела я оглянуться, как меня примчали в больницу и распотрошили. Великолепный хирург, первоклассные сестры милосердия – я не могла попасть в лучшие руки. Но какая тоска быть привязанной к постели в течение четырех недель… С ума можно сойти. Однако это кое-чем возмещалось. Моя монашка, например. А-а, наконец-то нам несут.

Мясное ассорти оказалось превосходным. Описание монахини доходило до меня урывками. Круглое, розовое, миловидное лицо в обрамлении чепца с крыльями; голубые глаза, правильные черты; идеальные зубы, даже слишком… по правде сказать, искусственные, но общее впечатление на редкость приятное. Молодая тевтонка двадцати восьми лет.

– Она не была моей палатной сестрой, – объяснила мисс Пенни, – но я видела ее достаточно часто, – она то и дело заходила взглянуть на tolle Engländerin. Звали ее сестра Агата. Мне рассказали, что во время войны она обратила в истинную веру кучу раненых солдат… и чему тут удивляться при ее миловидности.

– А вас она не пыталась обратить? – спросил я.

– Ну, она же была не дурочка, – засмеялась мисс Пенни. Загремели миниатюрные виселицы.

Я на минутку позабавился мыслью об обращении мисс Пенни в католичество – вот мисс Пенни дает отпор целому синклиту отцов церкви, вот она бряцает серьгами в ответ на их рассуждения о святой троице, вот смеется своим чудовищным смехом над доктриной непорочного зачатия, вот отвечает на суровый взгляд великого инквизитора, сверкнув на него блестящими, лишенными эмоций заячьими глазами… Почему эта женщина внушает такой ужас? В чем ее секрет?

Но я пропустил мимо ушей часть ее рассказа. Что же там случилось? Ах да, соль всего была в том, что однажды утром после двух- или трехдневного отсутствия сестра Агата появилась в больнице не в одежде монахини, а в халате уборщицы, а вместо чепца с крыльями на ее бритой голове был платок.

– Мертвец, – сказала мисс Пенни, – форменный мертвец. Живой труп, вот чем она была. На нее страшно было смотреть. Я не представляла, что человек может так измениться за такое короткое время. Двигалась она с трудом, как после долгой болезни, вокруг глаз – огромные коричневые круги, на лице – глубокие морщины. И до того пришибленный, до того удрученный вид… Это было ни на что не похоже.

Мисс Пенни подалась вперед, в проход между двумя рядами столиков, и поймала проходящего официанта за фалду фрака. Маленький итальянец оглянулся с удивлением, тут же перешедшим в страх.

– Полпинты ирландского портера, – приказала мисс Пенни. – И принесите мне на десерт сдобный рулет с повидлом.

– Рулета с повидлом сегодня нет, мадам.

– Черт! – сказала мисс Пенни. – Тогда принесите все равно что.

Она отпустила официанта и возобновила свой рассказ.

– На чем я остановилась? А, вспомнила. Она вошла ко мне в палату с ведром воды и шваброй, в халате уборщицы. Естественно, я была крайне удивлена. «Что, ради всего святого, это значит, сестра Агата?» – спросила я. Молчание. Она покачала головой и принялась тереть пол. Когда закончила, вышла из комнаты, даже не взглянув на меня. «Что случилось с сестрой Агатой?» – спросила я свою сиделку, когда она ко мне зашла. «Не могу сказать». – «Не хотите сказать?» Молчание. Мне понадобилась неделя, чтобы выяснить, что же произошло на самом деле. Никто не смел и рта раскрыть, это было strengst verboten, как говорили в добрые старые времена. Но в конце концов я все из них вытянула. Из сиделки, из врача, из уборщицы – из каждого понемножку. Я всегда добиваюсь того, чего хочу. – Мисс Пенни засмеялась своим похожим на ржанье смехом.

– Я в этом не сомневаюсь, – вежливо отозвался я.

– Весьма вам признательна, – поблагодарила мисс Пенни. – Но вернемся к моей монашке. Сведения поступали ко мне обрывочно, шепотом, отдельными фразами. «Сестра Агата убежала с мужчиной!» – «О Боже!» – «С одним из больных!» – «Не может быть!» – «С преступником из тюрьмы». Фабула усложняется. «А он от нее убежал». Фабула снова проясняется. «Ее привезли назад; лишили сана. В церкви было отпевание… гроб и всякое такое. Ей велено было там быть… на собственных похоронах. Она больше не монахиня. Она теперь работает уборщицей, делает в больнице самую грязную работу. Ей не разрешено ни с кем разговаривать и никому не разрешается разговаривать с ней. Она все равно что покойница». – Мисс Пенни приостановилась, чтобы окликнуть измученного маленького итальянца. – Мое пиво? – прокричала она.

– Несу, несу! – И голос с акцентом крикнул вниз, в шахту лифта: – Ирландское пиво!

Снизу отозвались эхом:

– Ирландское пиво.

– Постепенно я заполняла пробелы подробностями. Начать с героя нашей истории. Мне было необходимо вывести его на сцену, а это оказалось довольно трудно, ведь я никогда его не видела. Но я достала снимок. Полиция повсюду разослала его фотографию, когда он убежал: не думаю, чтобы они его поймали. – Мисс Пенни открыла сумку. – Вот он, – сказала она. – Я всегда ношу карточку с собой, она стала для меня талисманом, я суеверна. Помню, много лет подряд я носила с собой пучок вереска, перевязанный бечевкой. Хорош, правда? Что-то в нем есть ренессансное, вам не кажется? Он наполовину итальянец.

Итальянец. Это все объясняло. А я-то удивился, откуда могло взяться в Баварии это узкое лицо с огромными черными глазами, тонко вылепленным носом и подбородком и мясистыми губами, такого царственного и чувственного рисунка.

– Спору нет, он великолепен, – сказал я, возвращая фотографию.

Мисс Пенни аккуратно положила ее в сумку.

– Верно? – сказала она. – Совершенно бесподобен. А по натуре и складу ума и того лучше. Один из тех невинных, бесхитростных, как дети, аморальных выродков, которые даже не подозревают о существовании добра и зла, – таким он мне представляется. И у него был талант – присущий всем итальянцам талант к разработке природных богатств, к господству над природой и использованию ее в своих целях. Истинный сын римских строителей акведуков и брат гидротехников. Только Куно – так его звали – укрощал не воду. Он укрощал женщин. Он умел взнуздать и запрячь природную силу страсти; он заставлял влечение вертеть колеса своей мельницы. Коммерческое использование любовной энергии – такова была его профессия. Порой я спрашиваю себя, – добавила мисс Пенни другим тоном, – попробует ли, когда я постарею и останусь одна, кто-нибудь из этих молодых профессионалов использовать меня в своих интересах. Это будет унизительно, ведь сама-то я очень мало использовала их.

Она нахмурилась и на миг умолкла. Нет, мисс Пенни решительно была дурна собой: положа руку на сердце, нельзя было сказать, что у нее есть шарм или что она привлекательна. Это красное, как у всех шотландцев, лицо, заячьи глаза, голос, устрашающий смех, рост – все в этой женщине было чудовищным. Нет, нет, нет.

– Вы говорите, он был в тюрьме, – сказал я. Молчание, со всем, что за ним крылось, становилось неловким.

Мисс Пенни вздохнула, подняла глаза и кивнула:

– Он оказался настолько глуп, что свернул с прямого и надежного пути использования женщин на опасную стезю грабежа со взломом. На всех нас порой находит безумие. Ему вынесли суровый приговор, но через неделю, после того как его посадили в тюрьму, ему посчастливилось заболеть… воспалением легких, если не ошибаюсь. Его перевели в больницу. Сестру Агату, известную своим даром спасать заблудшие души, приставили к нему в качестве личной сиделки. Только, боюсь, на этот раз обратил ее в свою веру он.

Мисс Пенни проглотила последний кусок имбирного пудинга, который официант принес ей вместо рулета с вареньем.

– Вы, вероятно, не курите манильских сигар, – сказал я, открывая портсигар.

– По правде говоря, курю, – ответила мисс Пенни. Она внимательно оглядела ресторан. – Надо только проверить, нет ли здесь этих мерзких сплетников репортеров. Кому хочется появиться на столбцах светской хроники? «Вряд ли широкой публике известно, а посему мы спешим поделиться с ней этим фактом, что наша видная журналистка мисс Пенни всегда завершает свои дневные трапезы шестидюймовой бирманской сигарой. Я видел ее вчера в ресторане – в двух шагах от Кармелит-стрит, – она дымила, как паровоз». Сами знаете этих щелкоперов. Но берег, кажется, чист.

Она взяла одну из предложенных сигар, прикурила от протянутой мной спички и продолжала:

– Да, на этот раз юный Куно обратил ее в свою веру. Сестра Агата вновь стала Мельпоменой Фуггер, каковой и была, до того как сделалась Христовой невестой.

– Мельпоменой Фуггер?

– Так ее звали в миру. Я выведала ее историю у своего добряка доктора. На его руках рождались и умирали, на его глазах жили многие поколения жителей Граубурга. Мельпомена Фуггер?.. Ему ли ее не знать, он ведь сам помог появиться на свет крошке Мелпл, малютке Мельпхел. Ее отец был профессор Фуггер, великий профессор Фуггер, berühmter Geolog. О да, разумеется, мне знакомо это имя… Итак… Профессор написал классический трактат о Лемурии… знаете, о той гипотетической стране, откуда появились лемуры… Я выказала должное уважение… Он был человек либеральных взглядов, последователь Гердера, гражданин мира, как они прелестно это там называют. К тому же англофил, всю жизнь ел на завтрак овсянку… до августа 1914 года. А сияющим утром пятого числа того месяца он навсегда ее отверг, торжественно, со слезами на глазах. Национальная пища народа, предавшего культуру и цивилизацию, – разве он мог по-прежнему ее употреблять?.. Она застряла бы у него в горле. Теперь ее заменит яйцо всмятку. На мой взгляд – совершенный душка. Его дочь, Мельпомена, тоже, на мой взгляд, была душка: такие толстые белокурые косы в детстве! Мать ее умерла, и домом правила сестра профессора – правила железной рукой. Ее звали тетя Берта. Ну, так вот, Мельпомена росла, делалась все более пухленькой и аппетитной. Когда ей исполнилось семнадцать, с ней случилось нечто пренеприятное и омерзительное. Даже доктор не знал в точности, в чем там было дело, но он бы не удивился, если бы оказалось, что ко всему этому был причастен тогдашний профессор латыни, старый друг семьи, в котором большая эрудиция сочеталась, по-видимому, с роковым пристрастием к молоденьким девушкам.

Мисс Пенни стряхнула полдюйма пепла в пустой стакан.

– Если бы я писала рассказы, – задумчиво продолжала она, – но это слишком канительно, – я бы сделала из нашей сомнительной истории эдакое жизнеописание в эпизодах, начав со сцены сразу после прискорбного инцидента в жизни Мельпомены. Я так ясно вижу эту сцену. Бедная крошка Мелпл склонилась над бастионами Граубургского замка, орошая слезами июньскую ночь и шелковицы, растущие в саду в тридцати футах под ней. Ее одолевают мысли о том, что постигло ее в этот злосчастный день. Профессор Энгельман, старый друг ее отца, с великолепной рыжей ассирийской бородой… Какой ужас… какой ужас! Но, как я уже говорила, писать рассказы слишком канительно, а возможно, я для этого слишком глупа. Дарю этот сюжет вам. Вам ничего не стоит с ним расправиться.

– Вы очень щедры.

– Отнюдь, – сказала мисс Пенни, – мои условия: десять процентов комиссионных с американских изданий. Увы, их не будет. История бедняжки Мельпомены не годится для целомудренной публики Американских Штатов. Однако послушаем, что вы намереваетесь сделать с Мельпоменой, полученной от меня с рук на руки на бастионах замка.

– Ну, это просто, – сказал я. – Мне хорошо известны немецкие университетские городки и замки на холмах. Она станет всматриваться в июньскую ночь – как вы предложили, – в фиолетово-синюю ночь, пронизанную золотыми остриями света. Позади – темный силуэт замка с крутыми крышами и башенками в колпаках. Из висячих пивных в городке у ее ног сквозь ночную мглу долетает пение студентов, выводящих на четыре голоса «Röslein, Röslein, Röslein rot» и «Das Ringlein sprang in zwei», – старые, любимые, надрывающие душу песни, от которых она заплачет еще сильнее. Слезы будут барабанить дождем по листьям шелковицы внизу… Ну как, подходит?

– Очень мило, – сказала мисс Пенни, – но как вы собираетесь ввести в этот пейзаж вопросы пола и все сопутствующие драмы?

– Дайте подумать. – Я стал припоминать те далекие годы за границей, когда я завершал там свое образование. – Нашел. Внезапно под шелковицами появится множество двигающихся огоньков – свечи, китайские фонарики. Представьте яркие огни во тьме, сверкающую, как изумруд, листву, лица, руки и ноги бегущих мужчин и женщин, мелькнувшие и тут же исчезнувшие вновь. Это студенты и девушки-горожанки, вышедшие в эту безветренную июньскую ночь потанцевать под деревьями. Они кружатся в хороводе, притопывая в лад собственной песне:

Но вот ритм меняется, делается быстрей:

Пляска все убыстряется, переходит в неуклюжие тяжелые прыжки на сухой лужайке под шелковицами. Со своего бастиона Мельпомена глядит вниз, и внезапно на нее нисходит повергающее в ужас прозрение: все на свете – секс, секс, секс. Мужчины и женщины, самцы и самки – всегда одно и то же, и все это, в связи с тем, что произошло с ней днем, отвратительно. Вот как я это сделаю, мисс Пенни.

– Недурно. Но я бы хотела, чтобы у вас там нашлось местечко для моей беседы со старым доктором. Мне не забыть, как он покашливал, прежде чем приступить к своей деликатной теме. «Вы, возможно, знаете, гм-гм, милая барышня, – начал он, – вы, возможно, знаете, что религиозное рвение часто, гм-гм, является следствием сексуальной травмы». Я ответила – да, до меня доходили кое-какие слухи, подтверждающие, что среди католиков дело обстоит именно так, но в англиканской церкви – а я лично исповедую англиканскую веру – все иначе. Возможно, отвечал доктор. На протяжении его длительной врачебной практики у него не было случая изучить англиканское вероисповедание. Но он готов поручиться, что среди его пациентов здесь, в Граубурге, мистицизм очень тесно связан с Geschlechtsleben. Примером тому служит Мельпомена. После того ужасного дня она сделалась крайне религиозна. Профессор латыни повернул ее чувства в новое русло. Она восстала против безмятежного агностицизма отца и по ночам, когда ее Аргус, тетя Берта, смыкала веки, читала тайком такие запрещенные книги, как «Жизнь святой Терезы», «Цветочки святого Франциска», «Подражание Христу» и в высшей степени увлекательное «Житие мучеников». Тетя Берта конфисковывала эти опусы всякий раз, как они попадались ей на глаза: она считала их более вредными, чем романы Марселя Прево. Подобное чтение могло оказать крайне пагубное влияние на будущую добропорядочную домохозяйку и мать семейства. Мельпомена вздохнула с облегчением, когда летом тысяча девятьсот одиннадцатого года тетя Берта покинула наш бренный мир. Она была из тех незаменимых людей, без которых – как выясняется, после того как они нас оставят, – прекрасно можно обойтись. Бедная тетя Берта!

– Мельпомена, вероятно, старалась убедить себя, что сожалеет о тетушке, и, к своему ужасу и стыду, обнаружила в глубине души чуть ли не радость.

Я думал, что говорю нечто оригинальное, но мисс Пенни приняла мое предположение как нечто само собой разумеющееся.

– Именно, – сказала она. – И это должно было лишь укрепить те склонности и придать новую силу тем устремлениям, потворствовать которым теперь, когда тетушкина смерть развязала ей руки, она могла сколько угодно. Муки совести, раскаяние неизбежно ведут к мысли об искуплении. А для той, что упивалась жизнеописаниями мучеников, искупление естественно выразилось в умерщвлении плоти. Мельпомена часами простаивала ночью на коленях в своей холодной спальне, недоедала, а когда у нее болели зубы, что случалось часто, – они причиняли ей беспокойство, сказал доктор, с самого детства, – она и не думала идти к дантисту и лежала всю ночь без сна, радуясь своим мучениям и с торжеством ощущая, что, как это ни непостижимо, они приятны потусторонним силам. Так она прожила два или три года, пока не истощила себя вконец. В результате она заболела язвой желудка. Прошло целых три месяца, прежде чем она вышла из больницы, впервые за много лет хорошо себя чувствуя, с новыми, «с иголочки», несокрушимыми вставными зубами, сплошь из золота и слоновой кости. И еще одна перемена к лучшему – Мельпомена, как я полагаю, обрела душевное здоровье. Ходившие за ней монахини помогли ей увидеть, что, умерщвляя плоть, она проявляла излишнее рвение, к чему ее побуждала духовная гордыня, и, вместо того, чтобы быть послушной Божьей воле, она впала в грех. Единственный путь к спасению, сказали монахини, кроется в дисциплине, в упорядоченности общепринятой религии, в повиновении тем, кто облечен высшей властью. Тайно, чтобы не расстраивать своего бедного батюшку, агностицизм которого, хотя он его никому не навязывал, был на редкость догматичен, Мельпомена приняла католичество. Было ей тогда двадцать два года. А еще через несколько месяцев разразилась война и профессор Фуггер на веки вечные отверг овсянку. Он недолго прожил после того, как сделал патриотический жест. Осенью тысяча девятьсот четырнадцатого года он заболел инфлюэнцей, что привело к роковому концу. Мельпомена осталась одна на свете. Весной 1915 года в госпитале Граубурга появилась новая сестра милосердия, монахиня, очень исправно ухаживающая за ранеными. Здесь, – сказала мисс Пенни, пронзая воздух пальцем, – поставьте многоточие или звездочки, чтобы указать, что ваше повествование прервалось на шесть лет. И начинайте снова прямо с диалога между сестрой Агатой и пошедшим на поправку Куно.

– А о чем они будут говорить? – спросил я.

– О чем хотите, – сказала мисс Пенни, – это не имеет значения. Ну, например, вы объясните, что у юноши недавно спал жар; впервые за много дней он в полном сознании. Он чувствует себя прекрасно, так сказать, заново рожденным, попавшим в новый мир – мир такой яркий, свежий и радостный, что он не может удержаться от смеха. Он оглядывается по сторонам, мухи на потолке кажутся ему невероятно смешными. Как это им удается ходить вверх ногами? У них есть присоски на лапках, говорит сестра Агата и спрашивает себя, достаточно ли она сильна в естествознании. Присоски на лапках?.. Ха-ха! Животики надорвешь! Присоски на лапках!.. Вот это да, черт побери! Тут подойдут самые нежные, самые что ни на есть трогательные и умилительные слова о неуместной веселости выздоравливающих… В особенности когда – как в данном случае – веселью предается человек, которого вновь отведут в тюрьму, как только он сможет держаться на ногах. Ха, ха! Смейся, несчастный! Этот смех – карканье вещих парок, норн, судьбы!

Мисс Пенни преувеличенно громко, словно подражая самой себе, засмеялась своим «медным» смехом. Услышав его, люди за соседними столиками, еще не кончившие есть, с испугом подняли головы.

– Судьба и ее ироническое карканье. Ничто не производит такого впечатления. Вы можете исписать десятки страниц на эту тему, а каждая строка – деньги.

– Не сомневайтесь, я так и сделаю.

– Прекрасно. Значит, я могу продолжать. Дни идут, и первоначальная веселость постепенно исчезает. Юноша вспоминает, что его ждет, и становится мрачным; силы его возвращаются, а вместе с ними и отчаяние. Мысли безостановочно вертятся вокруг ненавистного будущего. Утешения религии? Он и слышать их не хочет. Сестра Агата упорно пытается – и с каким рвением! – заставить его вникнуть в ее слова, и уверовать, и найти в том поддержку. Это так важно, так важно, а в данном случае почему-то еще важней, чем всегда. Мы вновь видим, как Geschlechtsleben выступает в качестве скрытого фермента, снова слышим карканье норн. Между прочим, – добавила мисс Пенни другим тоном и доверительно перегнулась ко мне через стол, – я хотела бы вас кое о чем спросить. Скажите мне, положа руку на сердце… вы верите в литературу? По-настоящему.

– Верю ли я в литературу?

– Я имею в виду, – объяснила мисс Пенни, – иронию судьбы, карканье норн и все тому подобное.

– М-м… пожалуй.

– Да прибавьте еще сюда психологию и самоанализ, и прочее, ну и композицию, и крепкую интригу, и художественные образы, и le mot juste, и словесную магию, и меткие метафоры…

Я вспомнил, что сравнил бряцающие серьги мисс Пенни со скелетами, висящими на цепях.

– И в заключение, а вернее прежде всего – альфа и омега, – мы сами, два профессиональных литератора, которые хладнокровно, без малейшего сочувствия, толкуют о совращении монашки и прикидывают, как наилучшим образом превратить ее несчастье в звонкую монету. Все это довольно любопытно – вам не кажется? – когда начинаешь думать об этом беспристрастно.

– Весьма любопытно, – согласился я. – Но с другой стороны, то же можно сказать обо всем прочем, если смотреть на него подобным образом.

– Нет-нет, – возразила мисс Пенни, – с писательским делом не сравнится ничто. Но я никогда не доберусь до конца своей истории, если примусь рассуждать об изначальных принципах.

Мисс Пенни возобновила свое повествование. А я все еще думал о литературе. Вы верите в нее? По-настоящему? Ах! К счастью, вопрос этот был начисто лишен смысла. Я слушал мисс Пенни краем уха, однако уловил, что юноша стал поправляться; еще несколько дней, сказал доктор, и он будет здоров… достаточно здоров, чтобы вернуться в тюрьму. Нет, нет, вопрос мисс Пенни лишен всякого смысла. Хватит думать об этом. Я снова стал внимательно слушать.

– Сестра Агата, – звучал голос мисс Пенни, – молилась, увещевала, наставляла на путь. Всякий раз, как ей удавалось улучить минутку среди прочих своих трудов, она забегала в палату юноши. «Понимаете ли вы важность молитвы?» – спрашивала она, и прежде чем он успевал ответить, не переводя дыхания, перечисляла ему все преимущества и пользу регулярного и терпеливого обращения к Богу. А не то говорила: «Можно я расскажу вам о святой Терезе?», или: «Вы ведь знаете о нашем первом мученике Стефане, не так ли?» Сперва Куно пропускал ее слова мимо ушей. Все это казалось таким поразительно неуместным, таким нелепым вторжением в его мысли, в его серьезные, его отчаянные мысли о будущем. Тюрьма была явью, неотвратимой реальностью, а эта женщина кружилась тут вокруг него со своими смехотворными сказками. И вдруг в один прекрасный день Куно начал прислушиваться к ней, стал выказывать признаки раскаяния и склонность приобщиться к истинной вере. Сестра Агата сообщила о своей победе другим монахиням, началось ликование по поводу возвращения заблудшей овцы. Мельпомена никогда в жизни еще не чувствовала себя такой счастливой, и, глядя на ее сияющее лицо, Куно, верно, спрашивал себя, как это он свалял такого дурака, не увидев с самого начала того, что само бросалось в глаза. Женщина потеряла из-за него голову. А теперь у него в запасе всего четыре дня… четыре дня, чтобы открыть шлюз для бурной любовной энергии, направить ее по нужному руслу, заставить действовать для его, Куно, освобождения. Почему он не начал неделю назад? Тогда он мог быть уверен в успехе. А теперь? Кто знает. Четыре дня – чертовски короткий срок.

Мисс Пенни приостановилась.

– Как же ему это удалось? – спросил я.

– А уж это ваше дело – придумать, – сказала мисс Пенни и тряхнула в мою сторону серьгами. – Лично я не знаю. Никто не знает, по-моему, кроме заинтересованных сторон и, возможно, исповедника сестры Агаты. Но не трудно воссоздать это так называемое преступление. Как бы вы сами тут поступили? Вы – мужчина, вам должна быть знакома техника обольщения.

– Вы мне льстите, – сказал я. – Неужели вы всерьез полагаете?.. – Я развел руками.

Мисс Пенни заржала, как лошадь.

– Да, но шутки в сторону – это проблема. Перед нами совсем особый случай. Главное действующее лицо – монашка, место действия – больница, казалось бы, не подступишься. Никаких благоприятных условий, которые помогли бы ему: ни лунного света, ни доносящейся издалека музыки, а прямая атака, в какой бы форме он ее ни произвел, наверняка окончилась бы неудачей. Дерзкая самоуверенность – главное оружие вашего Дон Жуана – здесь не имела бы шансов на успех.

– По всей видимости, – сказала мисс Пенни. – Но ведь, несомненно, существуют и другие подходы. Например, можно сделать ставку на жалость, на материнский инстинкт. Можно даже сделать ставку на высокие чувства, на саму душу. Куно, должно быть, пошел по этому пути, вам не кажется? Не трудно представить, как он «поддается» ее увещеваниям, как молится вместе с ней, взывая в то же время к ее состраданию и даже угрожая – с самым серьезным видом – самоубийством, если ему придется возвращаться в тюрьму. Вам не составит труда изобразить все это вполне убедительно. А мне заниматься подобными вещами смертельно скучно. Вот почему я не могу заставить себя писать беллетристику. Не вижу смысла. А уж до чего вы, братья-писатели, носитесь с собой… особенно если сочиняете трагедии! Все это очень странно, право, очень странно.

Я никак не отозвался на ее слова. Мисс Пенни переменила тон и продолжала свой рассказ.

– Так или иначе, – сказала она, – какую бы технику Куно ни применил, он добился успеха. Заставил любовь найти выход из положения. В полдень того дня, когда он должен был возвратиться в тюрьму, из ворот больницы вышли две сестры милосердия, пересекли площадь, проскользнули по узким улочкам, ведущим к реке, сели у моста в трамвай и вышли из него лишь тогда, когда вагон прибыл на конечную остановку в дальнем пригороде. Отсюда они поспешили по шоссе за пределы города. «Взгляни», – сказала одна из них, когда последние дома остались позади, и жестом фокусника извлекла неизвестно откуда красный кожаный кошелек. «Где ты это взял?» – спросила другая, широко открыв глаза. В лучезарном тумане, окутавшем рассудок бедной Мельпомены, должно быть, поплыли воспоминания об Илье-пророке и воронах, о кувшине вдовы, о хлебах и рыбах. «Старая дама, которая сидела рядом со мной, не закрыла сумку. Это было проще простого». «Куно, неужели ты его украл?» Куно открыл кошелек. Грязно выругался. «Всего шестьдесят марок. Кто бы подумал, что у старой верблюдихи, разодетой в шелка и меха, окажется в кошельке всего шестьдесят марок! А мне надо не меньше тысячи, чтобы унести отсюда ноги». Нетрудно воспроизвести весь разговор, вплоть до неизбежного: «Заткнись, Христа ради», – которым Куно положил конец нравоучениям смятенной Мельпомены. Дальше они бредут молча. Куно в отчаянии. Только шестьдесят марок, на это ничего не сделаешь. Если бы только у него было что продать, какая-нибудь драгоценность, какая-нибудь золотая или серебряная вещица… что-нибудь, хоть что-нибудь… Он знает такое хорошее местечко, куда это можно отнести. Неужто он снова попадется из-за того лишь, что у него нет нескольких жалких марок? Мельпомена тоже размышляет. Часто бывает так, что зло ведет к добру. В конце концов, разве сама она не украла облачение сестры Марии, когда та спала после ночного дежурства? Разве не убежала из монастыря, разве не нарушила обет? А ведь она уверена в своей правоте. Потусторонние силы явно одобряют ее, она не сомневается в этом. Да, конечно, красный кошелек. Но что такое красный кошелек по сравнению со спасенной душой? А ведь это она и делает, в конце концов, – спасает душу Куно. – Мисс Пенни, перенявшая тон и жесты участников дебатов, когда те задают риторические вопросы, изо всех сил хлопнула ладонью по столу. – Господи, ну и скучища! – воскликнула она. – Давайте скорее двигаться к концу этой бесцветной истории. Тем временем, как вы догадываетесь, стало смеркаться – в ноябре быстро темнеет, – похолодало и т. д., но я предоставляю вам самому описывать природные явления. Куно забирается в придорожную канаву и стаскивает свое одеяние. По-видимому, в штанах он чувствует себя увереннее, более способным решительно действовать в критический момент. Они бредут вперед миля за милей. Поздно вечером они сходят с шоссе и идут полями к лесу. На опушке они видят одну из тех лачуг на колесах, в которых ночуют пастухи во время стрижки овец.

– Настоящий «Maison du Berger».

– Именно, – подтвердила мисс Пенни и принялась декламировать:

Как там дальше? Я обожала эти стихи, когда была молоденькой девушкой.

Я могу читать Виньи без конца.

– Я не возражаю, – сказал я.

– Нет, нет. Я твердо решила закончить эту злополучную историю. Куно взломал замок. Они вошли. Что произошло в этой жалкой лачуге? – Мисс Пенни наклонилась ко мне через стол. Ее большие заячьи глаза блестели, длинные серьги качались взад-вперед, тихонько позвякивая. – Представьте себе чувства тридцатилетней девственницы, к тому же монашки, перед грозным ликом желания. Представьте грубые ухватки юноши, его животную силу. О, об этом можно написать десятки страниц… Непроницаемая темнота, запах соломы, голоса, приглушенные вскрики, возня. Так и кажется, что разряды эмоций в этом тесном пространстве производят ощутимые на слух колебания, которые сотрясают воздух, подобно низкому звуку. Да что говорить, эта сцена – готовая литература. Утром, – продолжала мисс Пенни, помолчав, – два лесоруба, идя на работу, заметили, что дверь лачуги стоит нараспашку. Они осторожно подобрались к порогу, подняв топоры, готовые, если понадобится, пустить их в ход. Заглянув внутрь, они увидели женщину в черном платье, лежащую ничком на соломе. Мертвую? Нет, она шевелилась, она стонала. «Что с вами?» От пола поднимается распухшее, серое от пыли лицо, испещренное дорожками слез. «Что с вами?» – «Он ушел». Как странно, как невнятно она говорит. Лесорубы смотрят друг на друга. Ничего не разобрать. Может, она иностранка? «Что с вами?» – снова повторяют они. Женщина разражается бурными рыданиями. «Ушел, ушел. Он ушел», – задыхаясь от слез, повторяет она так же невнятно и неразборчиво, как раньше. «О-о-о, он ушел» – вот все, что доносится до их ушей. «Кто ушел?» – «Он бросил меня». – «Что?» – «Бросил меня…» – «Что за черт… Говорите пояснее». – «Не могу, – стенает она, – он унес мои зубы». – «Зубы?» – «Да, зубы». – Слова переходят в пронзительный вопль, и она, рыдая, падает снова в солому. Лесорубы многозначительно глядят друг на друга. Кивают головами. Один прикладывает толстый палец с желтым ногтем ко лбу.

Мисс Пенни взглянула на часы.

– Батюшки! – сказала она. – Скоро половина четвертого. Мне надо бежать. Не забудьте об отпевании, – добавила она, надевая пальто. – Тонкие свечи, черный гроб в боковом приделе, монахини в белых чепцах с крыльями, мрачные песнопения и несчастная, сжавшаяся от страха женщина, без единого зуба во рту, с провалившимися, как у старухи, щеками, которая спрашивает себя, а может, она на самом деле, по-настоящему умерла… а может, она уже в аду… Пока.