Ночь на террасе перед отелем «Чимароза». В задней части сцены виднеется голая белая стена с тремя французскими окнами и балкончиками на высоте три метра над землей; с террасы в фойе ведет двойная стеклянная дверь; сейчас она распахнута, через нее струится желтый свет. На мощеной террасе стоят два или три позеленевших металлических столика со стульями. Слева раскинулась плотная темная листва падубов и кипарисов, в их тени также располагаются столы и стулья. На заднем фоне слева, между углом отеля и темными деревьями, синеет полоска неба, вся в звездах. Чудесный июньский вечер. Позади деревьев крутой склон, который ведет к старому городу в долине, о чьем невидимом присутствии можно догадаться лишь по перезвону бесчисленных колоколов, доносящемуся со стройных башен – такой приятный, печальный диссонанс, который, похоже, оплакивает каждый пройденный час. Когда поднимается занавес, терраса практически пуста; ужин в отеле еще не закончен. Единственный гость, граф Альберто Тиретта, сидит за одним из зеленых столиков, демонстрируя наигранное отчаяние. Рядом с ним, преисполненный сочувствия, почтительно замер официант. Альберто – невысокий мужчина с огромными лучистыми глазами и черными усами, примерно двадцати пяти лет от роду. Он обладает трогательным очарованием итальянского беспризорника, у которого пригожее и душещипательное личико, как у юных бедняков кисти Мурильо.

Альберто (взмахнув правой рукой, левой прикрывая глаза). После чего, официант (излагает печальный рассказ), она захлопнула дверь прямо перед моим носом. (Его правая рука с грохотом падает на стол.)

Официант. Прямо перед носом, синьор? Невероятно!

Альберто. Невероятно, но факт. Принеси, будь добр, еще немного бренди; сил нет. (Официант открывает бутылку, которую держит под рукой, и наполняет бокал Альберто.)

Официант. С вас лира двадцать пять, синьор.

Альберто (роняет купюру). Сдачу оставь себе.

Официант (кланяясь). Спасибо, синьор. На месте синьора, я бы задал ей жару. (Он поднимает бутылку коньяка и для наглядности шлепает по ее черным блестящим бокам.)

Альберто. Задал жару? Но я же влюблен.

Официант. Тем более, синьор. Не только необходимость, так сказать, строго в воспитательных целях, а еще и удовольствие; да, синьор, уж поверьте, такое удовольствие.

Альберто. Хватит, довольно. Ты испохабишь мне всю грусть, все великолепие моих помыслов. Мои чувства сейчас небывало деликатны и чисты. Прошу уважать их. Неси бренди, будь добр.

Официант (наливая бренди). Деликатны, чисты… Ой, синьор, поверьте мне… С вас лира двадцать пять.

Альберто (роняя еще одну банкноту тем же исключительно аристократическим жестом). Сдачу оставь себе.

Официант. Благодарю, синьор. Но как я уже говорил, синьор: вся эта деликатность, чистота помыслов… По-вашему, я таких отношений не понимаю? Но нет, синьор, под этой скромной манишкой бьется сердце. А если у синьора чувства через край, так у меня имеется племянница. Уже восемнадцать, а какие глаза, какие формы!

Альберто. Аккуратнее, притормози. Пощади мои чувства, как и уши той молодой дамы (он показывает на стеклянную дверь). Не забывай, она американка. (Официант кланяется и идет в отель.)

На террасу выходят Сидни Долфин и мисс Эми Тумис. Изящная головка мисс Эми покоится на одной из самых точеных шеек, что когда-либо происходили из Миннеаполиса. Глаза темные, ясные, взгляд наивный; губы говорят о чувствительности. В свои двадцать два она наследница тех самых «грязных» миллионов Тумисов.

Сидни Долфин, романтик аристократической наружности. Ему бы подошел покрой 1830-х годов. Бальзак описал бы его лицо как plein de poésie. На самом деле так уж вышло, что он и вправду оказался поэтом. Два тома стихотворений, «Калейдоскоп» и «Трепет ушей», понимающими критиками были оценены как выдающиеся. Но до какой степени их можно считать поэзией – не уверен никто, и меньше всех сам Долфин. Возможно, это всего-навсего искусные плоды работы очень образованного и развитого мозга. Всего-навсего любопытные вещицы, кто знает? По возрасту ему двадцать семь. Сидни Долфин и мисс Эми присаживаются за один из железных столиков.

Альберто они не видят; тот скрыт в тени деревьев. Причем он настолько поглощен смакованием собственного отчаяния, что не обращает внимания на тех, кто выходит. Повисает долгое, неловкое молчание. Долфин надевает на себя маску мыслителя: хмурый вид, сморщенный лоб и приставленный ко лбу палец. Эми взирает на эту романтическую горгулью с некоторым изумлением. Польщенный таким интересом, Долфин ломает голову, как бы использовать сие любопытство себе во благо; но он слишком застенчив, чтобы разыграть хотя бы один из тех гамбитов, которые приходят на ум. Эми, преодолев социальные устои, заговаривает с ним; в ее мелодичном голосе слышны интонации Среднего Запада.

Эми. Правда, сегодня замечательный день?

Долфин (вздрагивая, словно пробудившись от глубокомысленных размышлений). Да, да, замечательный.

Эми. В Англии, полагаю, такие выдаются нечасто.

Долфин. Не часто.

Эми. В наших краях тоже.

Долфин. Пожалуй. (Молчание. Спазм душевных страданий искажает лицо Долфина; но он снова принимает вид закоренелого мыслителя. Эми задерживает на нем взгляд, потом, в порыве растущего любопытства, у нее вырывается несколько ребяческое):

Эми. Вы так усердно думаете, мистер Долфин. Потрясающая способность. Или вы просто расстроены?

Долфин (поднимает глаза, улыбается и краснеет; чары рассеяны). Палец у виска, мисс Тумис, это ведь не дуло револьвера.

Эми. То есть вы не грустите о чем-то, а просто задумались?

Долфин. Просто задумался.

Эми. О чем же?

Долфин. О жизни, ну, знаете, жизнь и романы.

Эми. Романы? Любовные?

Долфин. Нет, нет. Романы в литературном контексте; романы как противовес реальной жизни.

Эми (разочарованно). А… литература. Нам в школе преподавали литературу. Но Эмерсона мне не понять. А зачем вы думаете о литературе?

Долфин. Знаете ли, мне интересно. Я много читаю; и даже пытаюсь писать.

Эми (чрезвычайно воодушевившись). Правда? Так вы писатель, мистер Долфин? А может, поэт?

Долфин. Увы, чистейшая правда. Я – писатель.

Эми. И что вы пишете?

Долфин. Поэзию и прозу, мисс Тумис. Всего лишь поэзию и прозу.

Эми (с восторгом). Удивительно! Знаете, я никогда раньше не встречала поэта.

Долфин. Везет же вам. А я до отъезда из Англии посетил завтрак, организованный Поэтическим Обществом, так там присутствовало не менее ста восьмидесяти девяти поэтов. Именно это зрелище и побудило меня отправиться в Италию.

Эми. Вы мне покажете свои книги?

Долфин. Конечно, нет, мисс Тумис. Это бы разрушило нашу дружбу. В своих произведениях я невыносим. В них я даю выход ужасным мыслям и порывам, которые ни в коей мере не смею выразить или воплотить в реальной жизни. Считайте меня тем, кого вы видите перед собой, ведь здесь я – приличный экземпляр, робкий, однако, когда корка льда подтаивает, способный поддерживать интеллектуальную беседу; нецелеустремленный, не очень успешный, но в общем и целом довольно славный малый.

Эми. Но этот человек, мистер Долфин, мне уже знаком. А мне хочется узнать поэта. Расскажите, какой он.

Долфин. Он старше, мисс Тумис, чем скалы, на которых он сидит. Чудовищный тип. Он… а вот здесь мне и правда следует остановиться. Хоть вы меня и подталкиваете. Признайтесь, вы это нарочно?

Эми. Что нарочно?

Долфин. Заставляете рассказывать о себе. Если хотите понравиться людям, нужно завести беседу о них самих. Что может быть приятнее? Они вдохновенно проговорят несколько часов, а уходя, скажут, что вы очаровательнейший человек, умнейший из тех, кого они встречали. Но вам это, конечно, уже известно. Ведь вы следуете принципам Макиавелли.

Эми. Макиавелли? Вы первый, кто мне об этом говорит. Я всегда считала себя бесхитростной и прямолинейной. Часто такое слышу… Ой, теперь и я говорю о себе. С вашей стороны это было нечестно. К тому же, если вы хотели, чтобы ваш трюк удался, не стоило мне о нем рассказывать.

Долфин. Вы правы. Глупо с моей стороны. Если бы промолчал, вы бы продолжили рассказывать о себе и решили бы, что я милейший человек на этом свете.

Эми. Я хочу послушать про вашу поэзию. Вы сейчас что-то пишете?

Долфин. Я сочинил первую строку изумительной эпической поэмы. Но не могу продвинуться дальше ни на шаг.

Эми. И как она звучит?

Долфин. Примерно так (прокашливается). «Казбин еще стоит, Магриба больше нет». Да, это все бренность материального мира! Но вдохновение меня покинуло.

Эми. А что конкретно означает эта строка?

Долфин. О, мисс Тумис, вы просите слишком многого. Официант, кофе для двоих.

Официант (стоит у двери в фойе). Si, синьор. Господа хотят выпить кофе здесь или, может быть, в саду?

Долфин. Хорошее предложение. Почему бы господам не выпить кофе в саду?

Эми. Действительно, почему бы и нет?

Долфин. В таком случае, официант, мы сядем у фонтана. И там, под звуки падающей воды, поговорим о нас.

Эми. И вы, мистер Долфин, почитаете свои стихи. Просто мне нравится поэзия. Вам знакомы «Стихи о любви» миссис Уилкокс? (Они уходят влево. Соловей роняет два или три перелива из своей песни; где-то вдалеке, в центре города, в ритме вальса бренчат колокола, а затем неспешно замирают, превратившись в тишину, из которой ранее и возникли.)

Как раз в этот момент из отеля выходит Лукреция Граттарол, она слышит последнее замечание мисс Тумис и видит, как та медленно удаляется под руку с Сидни Долфином. Лукреция обладает изящной, аристократической внешностью: нос с горбинкой, превосходный изгиб чувственных губ, благородный белый лоб, чуть подрагивающие ноздри. Она последняя из рода, фамилия которого в венецианских хрониках известна не менее Фоскарини, Тьеполо или Тронов. Она притопывает ножкой в туфельке на несуразно высоком каблуке и беспокойно покачивает головой.

Лукреция. Страсть! Как видно, страсть! Американка! (Она хочет кинуться вослед удаляющейся паре, но тут Альберто, который сидел, зажав голову руками, поднимает глаза и замечает ее.)

Альберто. Лукреция!

Лукреция (вздрагивает, так как из-за тени от деревьев она его не видела). Ой! Альберто, как меня вы напугали! Я сейчас спешу. Чуть позже, если вы…

Альберто (отчаянным голосом, который прерывается всхлипами). Лукреция! Вы должны поговорить со мной. Должны.

Лукреция. Но говорю вам, сейчас я не могу, Альберто. Чуть позже.

Альберто (по его щекам струятся слезы). Сейчас, сейчас, сейчас! Вы подойдете сейчас. Иначе я погибну.

Лукреция (нерешительно переводя взгляд с Альберто на тропинку, по которой Эми вместе с Сидни Долфином скрылись с глаз). А если в таком случае погибну я?

Альберто. Но я погибаю быстрее. О, вы и понятия не имеете, что значит страдать. Nur wer die Sehnsucht kennt weiss wass ich leide. О, Лукреция… (Безудержно рыдает.)

Лукреция (подходит к Альберто. Похлопывает его по плечу и гладит поникшую голову в черных кудрях.). Будет, будет, мой маленький Бертино. Расскажите, что такое? Не нужно плакать. Ну, хватит, хватит.

Альберто (слезы высыхают, и он трется головой, как кот, который жаждет ласки). Как я могу вас отблагодарить, Лукреция? Вы же мне как мать.

Лукреция. Я знаю. Это и пугает.

Альберто (падает головой ей на грудь). Лукреция, я, как измученное дитя, ищу у вас утешения.

Лукреция. Ну что же вы, дружочек! (Она проводит рукой по его волосам, обвивая густые черные завитки вокруг пальцев. От вида Альберто разрывается сердце.)

Альберто (не открывая глаз, с ангельской улыбкой). О, эта мягкость, вся прелесть материнского инстинкта!

Лукреция (энергично, во внезапном припадке страсти). Хотите сказать, вся омерзительность? (Она отталкивает его. Голова Альберто вяло покачивается, словно нечто неживое, но затем он взбадривается.) Материнский инстинкт – бррр! – сгубил так много женщин. Вы, мужчины, любите побыть детьми и эксплуатируете нашу сентиментальность во имя собственной похоти. Будьте же мужчиной, Бертино. Или будьте женщиной, в смысле – если сможете.

Альберто (поднимает на нее глаза, полные по-собачьи молчаливого упрека). Лукреция! И вы туда же? Есть ли хоть кто-нибудь, кому я не безразличен? Какой жесточайший удар. Он равносилен смерти. (Он снова предается слезам.)

Лукреция (возвращается в нерешительности, хотя уже собралась уходить). Бертино, а ну-ка не плачьте. Разве вы не можете вести себя как разумное существо? (Она снова делает вид, что уходит.)

Альберто (сквозь рыдания). И вы, Лукреция! О, мне этого не вынести, не вынести.

Лукреция (в отчаянии возвращаясь). Но что вы от меня хотите? Почему именно я должна держать вас за руку?

Альберто. Я был лучшего о вас мнения, Лукреция. Дайте мне уйти. Мне ничего не остается, лишь умереть. (Он поднимается на ноги, делает пару шагов и тут же падает на другой стул, не в силах двигаться.)

Лукреция (ее раздирают раздражение и чувство вины). Так, Бертино, начните вести себя здраво. Ну, будет вам, будет… не нужно плакать. Простите, если вас задела. (Глядя влево, на тропинку по которой ушли Эми и Долфин.) О, проклятье! (Она притопывает ножкой.) Так, Бертино, возьмите себя в руки. (Поднимает его.) Вот, а теперь вам нужно перестать лить слезы. (Выпускает его из рук, и голова Альберто тут же падает на железный стол. Раздается противный глухой удар, который Лукреция вынести не в силах. Она склоняется над ним, гладит по голове, даже целует блестящие кудри.) Ой, простите меня, простите! Я просто чудовище. Но, для начала, что стряслось, Бертино? В чем дело, мальчик мой? Рассказывайте.

Альберто. Никто меня не любит.

Лукреция. Что вы? Мы все к вам нежно привязаны, Бертино мио.

Альберто. Не все. Она сегодня захлопнула у меня перед носом дверь.

Лукреция. Она? Та француженка, о которой вы рассказывали? Луиза, кажется?

Альберто. Да, с золотистыми волосами.

Лукреция. И белоснежными ногами. Я помню, вы видели, как она купалась.

Альберто (прижимая ладонь к сердцу). О, даже не напоминайте. (Его лицо передергивает судорога.)

Лукреция. И она сбежала, захлопнув перед носом дверь.

Альберто. Прямо перед носом, Лукреция.

Лукреция. Бедняжечка!

Альберто. Мне остается лишь кромешный мрак. И больше ничего.

Лукреция. И что, думаете, дверь закрыта навечно?

Альберто. На веки вечные. Сомнений нет.

Лукреция. А стучать не пробовали? Может статься, в конце концов и откроют, пусть и на щелочку.

Альберто. Что? Предлагаете наставить себе синяков в попытках разбить гранит ее сердца?

Лукреция. Поменьше поэзии, Бертино мио. В любом случае почему бы не попробовать еще разок?

Альберто. Вы вселяете в меня мужество.

Лукреция. Попытка не пытка.

Альберто. Мужество, чтобы жить, чтобы покорять. (Он бьет себя кулаком в грудь.) Я снова чувствую себя мужчиной благодаря вам, Лукреция, моя вдохновительница, моя Муза, моя Эгерия. Мою признательность не выразить словами. (Он целует ее.) По духу я ваш сын. (Он снова ее целует.)

Лукреция. Довольно, хватит. Я не планирую быть матерью, пока, по крайней мере. Поторопитесь, Бертино, я верю, все у вас получится.

Альберто (нахлобучивая на голову шляпу и ударив по земле тростью). Удача или смерть, Лукреция. (Он выходит, громко чеканя шаг.)

Лукреция (обращаясь к официанту; тот идет через сцену с подносом, на котором стоит кофейник и чашки). Джузеппе, вы не видели синьорину Тумис?

Официант. Синьорина там, в саду. Как и синьор Долфин. У фонтана, синьорина. Я как раз несу синьору кофе.

Лукреция. Джузеппе, а у вас есть мать?

Официант. К сожалению, синьорина.

Лукреция. К сожалению? Она, верно, с вами плохо обращалась?

Официант. Как с собакой, синьорина.

Лукреция. О, мне нужно с ней познакомиться. Я бы хотела попросить у нее совета, пусть подскажет, как растить детей.

Официант. Но зачем, синьорина? Вы ведь не в положении, или…

Лукреция. Лишь образно, Джузеппе. Мои дети – исключительно духовные чада.

Официант. Верно, верно! С моей же матерью, увы, никакой духовной связи. Как, впрочем, и с невестой.

Лукреция. Не знала, что вы помолвлены.

Официант. С ангелом из преисподней. Поверьте, синьорина, с этой женщиной я иду к своей погибели, причем с открытыми глазами. Спасенья нет. Такие, как она, в Библии зовутся (крестится) Ловцами Человека.

Лукреция. Незаурядные сравнения, Джузеппе.

Официант. Ваши слова, синьорина, делают мне честь. Но кофе стынет. (Он поспешно уходит влево.)

Лукреция. В саду! У фонтана! Еще и соловей распелся не на шутку! Боже праведный! Что же там происходит? (Она бросается вслед за официантом.)

Из отеля появляются двое, виконт де Барбазанж и Баронесса Кох де Вормс. Поль де Барбазанж, чрезвычайно любезный молодой человек лет двадцати шести. Под метр восемьдесят, хорошо сложен, темноволосый, лощеный, благороднейшие породистые черты, монокль. Симона де Вормс – ей сорок, зрелая семитская красота. Еще лет пять, и точка невозврата, когда плод переспел, будет пройдена. Но пока, благодаря массажу, мощным корсетам, маскам для кожи и пудре она по-прежнему прекрасна той красотой, которой так восхищаются итальянцы; пышная, даже чуть с жирком. Поль, который обладает безупречным вкусом на старинные безделушки и женщин, к тому же по рождению и воспитанию убежденный антисемит, находит ее безгранично омерзительной. Баронесса входит, громко и пронзительно хихикнув. Она шлепает Поля зеленым веером из перьев.

Симона. Ах, проказник! Quelle histoire! Mon Dieu! Как только смеете вы рассказывать мне подобные истории!

Поль. Ради вас, баронесса, я готов на все, даже рискуя впасть в немилость.

Симона. Прелестный юноша! Но такие истории… К тому же вид у вас – сама невинность! А вы еще знаете?

Поль (неожиданно помрачнев). Не совсем. Я лучше расскажу вам другую, правдивую историю, печальную.

Симона. Я раз видела, как женщину переехал поезд. Рассказывала? Раскромсало на куски, в буквальном смысле на куски. Так неприятно. Я вам потом расскажу. А о чем ваша история?

Поль. Да так, пустяки, мелочи.

Симона. Но вы обещали.

Поль. Это старый анекдот. Молодой человек, бедный, но из дворян, с именем и положением достаточным, чтобы держаться на плаву. Пара безумств молодости, куча долгов, единственный выход – взять в руки револьвер. Это все скучно и довольно тривиально. Но теперь самое интересное. Он уже решился сделать последний шаг, но тут встречает женщину своей мечты, богиню, ангела, свой идеал. Он любит, но должен умереть, не проронив ни слова. (Он отворачивается от баронессы, словно его захлестывают эмоции, что недалеко от истины.)

Симона. Виконт… Поль… этот молодой человек – вы?

Поль (торжественно). Да.

Симона. А женщина?

Поль. О, я не в силах, не могу сказать.

Симона. Кто женщина? Скажите же мне, Поль.

Поль (разворачивается к ней и падает на колени). А женщина, Симона, это вы. О, я не должен был вам это говорить.

Симона (дрожа от волнения). Мой Поль! (Она прижимает его голову к своей груди. Гримаса брезгливости искажает правильные черты Поля. Он мужественно терпит нежности Симоны.) При чем здесь револьвер? Ведь это лишь шутка, Поль? Скажите, что это не всерьез.

Поль. Увы, Симона, серьезнее некуда. (Он похлопывает по карману пиджака.) Он здесь. Завтра мне нужно выплатить сто семьдесят тысяч франков или потерять свою честь. Такой суммы у меня нет. Ни один Барбазанж не вынесет бесчестья. Мои предки были крестоносцами, храбрыми рыцарями, все до одного. Их законы – мои законы. Лучше умереть, чем запятнать свою честь.

Симона. Mon Dieu, Поль, сколько в вас благородства! (Она кладет руки ему на плечо, отклоняется чуть назад и оглядывает его на расстоянии вытянутой руки, на ее лице – выражение гордости и беспокойного счастья.)

Поль (целомудренно потупив взор). Вовсе нет. Я родился с титулом, с положением, а положение, как говорят в нашей семье, обязывает. Прощайте, Симона, я вас люблю, но должен умереть. Мои последние мысли будут о вас. (Он целует ей руку, поднимается на ноги и делает вид, будто уходит.)

Симона (вцепившись в его руку). Нет, Поль, нет! Вы не должны, вы не станете совершать ничего необдуманного. Сто семьдесят тысяч франков, вы сказали? Гроши. Разве нет того, кто может одолжить или просто дать вам такую сумму?

Поль. Ни души. Прощайте, Симона.

Симона. Остановитесь, Поль. Я… едва решаюсь вас об этом просить… вас, с такими благородными взглядами на честь, но, может, вы… у меня?

Поль. Взять деньги у дамы? О, Симона, не искушайте меня более. Я могу совершить постыдный поступок.

Симона. Но это же у меня, Поль, у меня. В ваших глазах я не в одном ряду с другими, разве нет?

Поль. Конечно, мои предки, крестоносцы, храбрые рыцари могли, не теряя чести, принимать подарки от избранных дам: строевых лошадей, мечи, доспехи или более деликатные вещицы, перчатки, например, подвязки. Это верно. Но деньги… нет; неслыханное дело.

Симона. Но какая польза от того, что я подарю вам меч и коня? Зачем они нужны? Только подумайте, мой рыцарь, мой благородный сэр Поль, в наши дни рыцарский поединок принял иную форму; оружие и доспехи уже не те, что раньше. Вашим мечом должны служить золото и банкноты; ваш нагрудный щит – наличные; ваша лошадь – надежные ценные бумаги. Я предлагаю вам сверкающий арсенал современного крестоносца. Вы примете его?

Поль. Ваши речи убедительны, Симона. Вашим ангельским голоском вы могли бы склонить на свою сторону самого дьявола. Но так нельзя. Деньги всегда остаются деньгами. Законы чести неизменны. Я не могу принять ваше предложение. Есть только один выход. (Он вытаскивает из кармана автоматический пистолет.) Спасибо, Симона, и прощайте. Как же прекрасна любовь непорочной женщины.

Симона. Поль, Поль, отдайте это мне! (Она выхватывает у него пистолет.) Если с вами что-нибудь случится, Поль, я застрелюсь. Вы должны жить, должны согласиться принять эти деньги. Не стоит из-за чести превращаться в мученика.

Поль (смахивая слезу). Нет, не могу… Отдайте мне пистолет, молю вас.

Симона. Но, Поль, ради меня.

Поль. О, вы не оставляете мне шанса сделать то, что подсказывают голоса предков… Что ж, Симона, ради вас я соглашаюсь жить. И ради вас осмелюсь принять ваш дар.

Симона (в порыве благодарности целует его руку). Благодарю вас, благодарю вас, Поль. Как я счастлива!

Поль. И я, свет моей жизни, тоже счастлив.

Симона. Мне сегодня поступит месячное содержание. И банковский чек как раз с собой. (Она вытаскивает его из корсажа.) Двести тысяч франков. Все уже подписано. Вы можете получить деньги, как только утром откроются банки.

Поль (обуреваемый порывом искренних эмоций целует без разбора сам чек, баронессу, собственные руки). Мой ангел, вы спасли меня. Как я могу вас отблагодарить? Как я могу вас одарить своей любовью? О, mon petit bouton de rose.

Симона. Ой, вот шалун, какой шалун! Не сейчас, мой Поль; нужно подождать, как-нибудь в другой раз.

Поль. Я сгораю от нетерпения.

Симона. Quelle fougue! Хорошо, тогда слушайте. Через час, Поль, chéri, в моем будуаре; я буду одна.

Поль. Через час? Ведь это вечность.

Симона (игриво). Через час. Я буду ждать. До встречи, мой Поль. (Она посылает воздушный поцелуй и убегает; от ее поступи дрожат декорации.)

Поль. Один?

Долфин. Увы!

Поль. Все, как обычно, размышляете над устройством мироздания? Завидую вашей философской отрешенности. Лично я считаю, что этот мир от нас очень устал и дьявол тоже (он бросает взгляд на чек в своей руке), а всему виной плотские желания. Бог мой, эти желания… (Он снова вытирает шею.)

Долфин. Моя философская отрешенность? Так это всего лишь маска, призванная скрыть беспомощное желание соприкоснуться с этим миром.

Поль. Что может быть проще! Сделай шаг, и тут же натолкнешься на того, кто рядом.

Долфин. Не с моим характером. Только представьте робость сильнее, чем любопытство или страсть, робость, парализующую все способности. Вы – светский человек. К тому же от рождения в шкуре льва и порвете любого в сложной ситуации. О, если бы вы только знали, какая пытка оказаться в присутствии некой женщины… к которой, возможно, есть не только философский интерес; оказаться в присутствии этого человека и быть неспособным, да, физически неспособным сказать ни слова, чтобы проявить этот интерес или выказать желание перейти к более тесной дружбе. Теперь я сам говорю, как женщина. Что неизбежно, ведь человек, о котором я толкую, женского пола.

Поль. Разумеется, разумеется. Это даже не обсуждается. Так в чем проблема? Ведь с женщинами иметь дело проще простого.

Долфин. Я знаю. Предельно просто, если ты в нужном настроении. Я и сам это понял; бывают мгновения – хотя, увы, чрезвычайно редко! – когда в меня вселяется дух уверенности, когда я одержим ангелом или бесом власти. О да, в такие моменты я чувствую себя преотменно. Я могу добиться всего, что вижу. В такие краткие мгновения мне открываются все тайны этого мира. Я сознаю, что высшее качество, присущее человеческой душе – это наглость. Гений решительного человека – не что иное, как апофеоз шарлатанства. Александр Македонский, Наполеон, мистер Гладстон, Ллойд Джордж – кто они? Всего лишь обычные люди, которые прошли сквозь волшебный фонарь феноменальной наглости, вследствие чего став в тысячу раз масштабнее. Взгляните на меня. Я намного умнее любого из них; у меня более развито эмоциональное восприятие; с моральной точки зрения я лучше их всех. Но я не шарлатан, поэтому совсем ничего из себя не представляю. Мои достоинства проецируются через другой конец телескопа, и этот мир воспринимает меня намного меньше, чем я есть на самом деле. Но этот мир… кого он вообще заботит? Заботить нас должны лишь женщины.

Поль. Очень справедливое замечание, мой дорогой Долфин. Женщины… (Он смотрит на чек и еще разок вытирается розовато-лиловым шелковым платком.)

Долфин. Сегодняшний вечер – мой триумф. Внезапно я ощутил, что свободен от своих комплексов.

Поль. Надеюсь, вы воспользовались этим благоприятным обстоятельством.

Долфин. Воспользовался. Я делал успехи. Честно… но не знаю, стоит ли надоедать вам своими секретами. Удивительно, как можно терять речь перед близкими друзьями и выворачивать душу перед почти незнакомцем. Мне следует принести извинения.

Поль. Но я готов внимать и сопереживать, мой дорогой Долфин. И мне кажется, не совсем справедливо с вашей стороны считать меня незнакомцем. (Он кладет руку на плечо Долфина.)

Долфин. Благодарю вас, Барбазанж, спасибо. И коли уж вы согласились стать хранителем моих печалей, то я продолжу их изливать… Мисс Тумис… Скажите честно, что думаете о ней.

Поль. Ну…

Долфин. Немного простодушна и даже чуть глупа?

Поль. Поскольку вы сами так выразились, то да, в интеллектуальном отношении она определенно не блещет.

Долфин. Вот именно. Но… О, эти ярко-синие с зеленоватым оттенком глаза, эта непосредственность, эта трогательная, обворожительная глупость! Она затрагивает забытые струны души. Знаете, я обожаю «Хроматическую фантазию» Баха, меня восхищает «Соната № 32» Бетховена, его сто одиннадцатое по счету творение; но сей факт не мешает мне расплакаться от нового упоительного вальса в исполнении оркестра отеля. Даже в самых ладно скроенных мозгах всегда найдется местечко, что реагирует на видовые открытки, крошку Нелли и фильм «Идеальный день подходит к концу». Мисс Тумис нащупала мою ахиллесову пяту. Она скучна, глупа, пожалуй, несуразна, но, боже! – как это умилительно и как прелестно.

Поль. Мой бедный Долфин, вы пропали, утонули… spurlos.

Долфин. И так хорошо все складывалось, я упивался своей вновь обретенной уверенностью и, осознавая ее недолговечность, старался изо всех сил. Я проделал огромную работу, но затем – вуаля! – все мои усилия одним махом пошли насмарку. Уж не знаю, какой был в том злой умысел, но она, эта Лукреция, налетает вдруг стервятником и беспардонно, не выдумав даже предлога, прямо перед носом похищает мисс Тумис. Какая женщина! Она меня пугает. Я постоянно пытаюсь от нее удрать.

Поль. А, значит, полагаю, она вас постоянно преследует.

Долфин. Она испортила мне вечер, а возможно, и все шансы на успех. Мой драгоценный час уверенности в себе будет истрачен попусту (хотя надеюсь, мои слова вас не обидят)… истрачен на вас.

Поль. Шанс еще представится.

Долфин. Вопрос когда… когда? К тому моменту я, верно, буду уже ни на что не годен, изведусь весь в муках.

Поль. Да, муки ожидания мне знакомы. Я сам в 1916 году был обручен с румынской княжной. Но потом досадным образом рухнул курс румынской валюты, и наш союз пришлось отложить на неопределенное время. Да, больно, но, поверьте, это можно пережить. (Он смотрит на чек, потом на часы.) Есть вещи много хуже. Поверьте, Долфин, это можно пережить.

Долфин. Наверное, можно. Ведь когда слова все сказаны, мало кто, черт возьми, принимает произошедшее близко к сердцу. К счастью, такие как Жюли де Леспинас, встречаются нечасто. Моя эмоциональность так даже ниже нормы. В двадцать я верил, что обладаю страстной натурой: как и любой в этом возрасте. Но сейчас, когда я уже в состоянии оценивать себя без лукавства, понимаю, что я, собственно, из тех, кто ни разу не чувствовал остро, не жаждал сильно. Мне все абсолютно безразлично. Иногда я пытаюсь огорчиться той мыслью, что наш мир – выгребная яма, что люди – убогие выродки приматов, чьи кропотливо состряпанные идеалы – чистый вздор и с реальной жизнью не в ладу, что вся эта жизнь – затянутая дурная шутка, которая идет к концу. Но по-настоящему меня это не тревожит. Мне дела нет. Прискорбно, ведь дело быть должно. Лучшие мира сего считали это своим делом. И все же, должен сказать, я хотел бы заполучить мисс Тумис. И сбить с толку эту женщину, эту Граттарол. Зачем, черт побери, она за мной таскается?

Поль. Надеюсь, мы сейчас это выясним.

Поль показывает кивком головы влево, что они уже не одни. Из сада выходят Лукреция и Эми. Лукреция держит спутницу за руку и решительно шагает к двум мужчинам. Эми явно страдает от того, что ее так тащат.

Лукреция. Виконт, мисс Тумис хочет, чтобы вы поведали ей о Корреджо.

Эми (чуть испуганно). Да? Правда?..

Лукреция. И еще (грозно) о Микеланджело. Она большая поклонница искусства.

Эми. Пожалуйста, не стоит утруждаться…

Поль (изящно склонившись). С радостью. А мисс Тумис в ответ поведает мне о Лонгфелло.

Эми (засияв). О да, разве вы не любите его «Эванджелину»?

Поль. Конечно, люблю; но с вашей помощью, мисс Тумис, надеюсь, что научусь любить ее сильнее.

Лукреция (обращаясь к Долфину; тот смотрит на Эми, потом на виконта, а потом снова на Эми; его взгляд выдает некоторую обеспокоенность). Вам, право, нужно взглянуть, как над горами поднимается луна, мистер Долфин. Лучше всего это видно с нижней террасы. Пройдемте?

Долфин (вздрагивает и сжимается). Но уже довольно прохладно… То есть, по-моему, мне нужно идти, нужно написать письмо.

Лукреция. Но это может подождать до завтра.

Долфин. Нет, правда.

Лукреция. Вы и понятия не имеете, как прекрасна луна.

Долфин. Но я должен…

Лукреция (кладет руку на его рукав и тянет за собой, настойчиво взывая). Луна, луна…

Поль и Эми молча наблюдают за их уходом.

Поль. Непохоже, чтобы он сильно хотел посмотреть на луну.

Эми. Наверное, он догадывается, что ждет его.

Поль (удивившись). Как? Неужели все это время вы прекрасно отдавали себе отчет в происходящем?

Эми. В чем именно?

Поль. Я про нашу la belle Лукрецию.

Эми. Не понимаю. Мне известно лишь то, что она планирует устроить мистеру Долфину нагоняй. Он такой меркантильный. Меня возмутило то, что она рассказала. Еще и интриган! Знаете, в Америке у нас однозначные представления о чести и достоинстве.

Поль. У нас здесь тоже, мисс Тумис.

Эми. А мистер Долфин – исключение. Бог мой, я огорчилась страшно; больше огорчилась, чем разозлилась. Я чрезвычайно признательна синьорине Граттарол.

Поль. Но я недоумеваю, о чем именно идет речь.

Эми. Я и сама сбита с толку. Кто бы мог подумать? Я думала, он такой хороший человек.

Поль. И что он натворил?

Эми. Мисс Граттарол сказала, что это все из-за денег. Она-то знает. Он как раз делал мне предложение, и думаю, что я ответила бы «да». Но тут вошла она, в самый последний момент. Похоже, он хотел на мне жениться только потому, что я так богата. А я ему совершенно безразлична. Мисс Граттарол знает, что он за человек. Кошмар! О боже, я бы о нем такого никогда не подумала.

Поль. Но вы должны простить его, мисс Тумис. Деньги – большой соблазн. Возможно, если бы вы дали ему еще один шанс…

Эми. Исключено.

Поль. Бедняга Долфин! Такой милый молодой человек.

Эми. Я тоже так считала. Но он обманщик.

Поль. Не будьте с ним уж столь суровы. Деньги, наверное, имеют для него большое значение. Это все проблемы воспитания. От того, кто не жил среди традиций нашей почтенной знати, нельзя ожидать такого презрения, почти ненависти к богатству; эта ненависть – признак истинной аристократии. Если его, как и меня, вырастили в старинном зубчатом замке на реке Луаре в окружении призраков своих предков, замке, пропитанном духом крестоносцев и храбрых рыцарей, которые прежде там обитали, если он усвоил, что на самом деле означает «положение обязывает», уж поверьте мне, мисс Тумис, он не мог сделать подобную вещь.

Эми. Я сама едва не ошиблась, месье де Барбазанж.

Поль. Вы даже не представляете, мисс Тумис, как тяжело для человека истинно благородных побуждений свыкнуться с тем фактом, что вы чрезвычайно богаты. Когда я услышал, что ваше состояние – сто миллионов долларов…

Эми. Боюсь, побольше. Двести.

Поль. …хорошо, двести миллионов долларов… это лишь усугубляет ситуацию; я, мисс Тумис, был весьма подавлен. Ведь эти двести миллионов стали преградой, которую потомок крестоносцев и храбрых рыцарей не смог преодолеть. Честь, мисс Тумис, честь не позволила. О, если бы только эти проклятые деньги не стояли на пути… Когда я впервые увидел вас, о да, как взволновал меня тот образ красоты и невинности, хотелось вечность созерцать вас, не отрываясь. Но потом я услышал об этих миллионах. Долфин – счастливчик: для него они не стали помехой. Но хватит, довольно. (Он сдерживает растущую волну эмоций.) Мисс Тумис, дайте бедняге Долфину еще один шанс. Он славный малый в глубине души, и может быть, со временем научится ценить вас ради вас самих и позабудет миллионы, что затуманивают взор.

Эми. Никогда. Я могу выйти замуж только за того, кто всецело бескорыстен.

Поль. Разве вы не понимаете, что ни один бескорыстный человек не сможет решиться вас об этом попросить? Как он смог бы доказать свое бескорыстие? Никто не поверил бы в чистоту его помыслов.

Эми (крайне взволнованно). Об этом мне судить. Я узна́ю человека бескорыстного, когда его увижу. Даже в Америке понимают, что такое честность.

Поль (со всхлипыванием в голосе). До свидания, мисс Тумис.

Эми. Нет, нет, я не хочу, чтобы со мной прощались.

Поль. Так нужно. О Барбазанже никогда не скажут, что он охотится на женщин из-за денег.

Эми. Какая разница, что говорит весь мир, если я считаю иначе?

Поль. А вы считаете иначе? Благодарю, благодарю. Хотя нет, прощайте.

Эми. Постойте. О! Вы вынуждаете меня сделать то, что абсолютно не подобает делать женщине. Вы заставляете меня просить на мне жениться. Вы – единственный бескорыстный человек, которого я встречала или которого, судя по тому, что я видела в этом мире, есть вероятность когда-либо встретить. Неужели вы держались от меня подальше вопреки своим чувствам? Неужели вы даже пытались заставить меня слушать другого мужчину, того, кто недостоин чистить вам ботинки? О, боже, как это поразительно, как великодушно! Это похоже на сценарий к фильму. Поль, я предлагаю вам себя. Вы возьмете меня в жены, несмотря на мои миллионы?

Поль (оседая на колени и целуя подол юбки Эми). Мой ангел, вы правы; какая разница, что говорит весь мир, пока вы верите в меня? Эми, amie, bien-aimée… О, это слишком хорошо! Слишком, слишком хорошо, чтобы быть правдой! (Он поднимается на ноги и обнимает ее с неподдельной страстью.)

Эми. Поль, Поль… Выходит, это любовь. Ну разве не прекрасно?

Поль (тревожно оглядываясь). Эми, милая, не стоит никому рассказывать о нашей помолвке. В отеле, знаете, могут наговорить кучу гадостей.

Эми. Конечно, я не стану об этом распространяться. Мы сохраним секрет о нашем счастье между нами, я права?

Поль. Всецело между нами; а завтра мы отправимся в Париж, условимся о свадьбе.

Эми. Да, да; поедем на восьмичасовом поезде.

Поль. Дорогая, давайте не на восьмичасовом. Мне нужно завтра зайти в банк, уладить небольшое дельце. Придется подождать до половины первого.

Эми. Так и быть. До половины первого. О, как же я счастлива!

Поль. И я, моя любовь. Словами и не выразить, как сильно.

Слышен звук открывающегося окна. Они поднимают глаза и видят, как на правом из трех балконов появляется баронесса в нежно-голубом пеньюаре.

Эми. О, душа моя! Пожалуй, я пойду. Доброй ночи, мой Поль. (Она вбегает в отель.)

Симона. Ну что, эта противная американочка ушла? (она вглядывается вниз; потом, упокоившись, посылает Полю воздушный поцелуй) Мой Ромео!

Поль. Уже иду, Джульетта.

Симона. Дарю вам поцелуй.

Поль (обеими руками раздавая воздушные поцелуи). А я вам. Еще один, еще. Мой ангел, двести миллионов поцелуев.

Симона (посмеиваясь). Как много!

Поль. Много, здесь вы правы. Двести миллионов… Уже иду, моя Джульетта.

Он устремляется в отель; замешкавшись в дверях, пока Баронесса его не видит, он снова вытирается своим огромным платком. Завершив процедуру, решительно заходит внутрь. Баронесса на минуту задерживается на балконе. Затем видит, что слева идут Долфин с Лукрецией, и удаляется, закрыв окно и задернув за собой шторы. Долфин идет большими шагами; Лукреция, тревожно глядя на него, следует чуть позади.

Лукреция. Пожалуйста, пожалуйста…

Долфин. Нет, я ничего не хочу больше слышать. (Он раздраженно расхаживает по сцене туда-сюда. Лукреция стоит, опираясь одной рукой на спинку стула, а другую прижимает к сердцу.) Вы правда намеренно пошли к ней и сказали, что мне от нее нужны лишь деньги? О, вот беда, беда. Позор! Я не имел ни малейшего понятия, что у нее вообще есть деньги. Вдобавок ко всему мне деньги не нужны; своих достаточно. Какой позор, позор!

Лукреция. Я знаю, что поступила ужасно. Но не могла иначе. Неужели нужно было молча смотреть, как вас уводит эта дурочка?

Долфин. Она мне небезразлична.

Лукреция. Вы мне небезразличны в большей мере. Я – страстная натура, а она – ни рыба ни мясо. Вы не познали бы с ней счастья. Я могу одарить вас такой любовью, о которой она не может и мечтать. Да что она знает о страсти?

Долфин. Ничего, я счастлив вам сказать. Да не нужна мне страсть, как вы не поймете? Я сам не обладаю ей, и страстные натуры мне не по вкусу. Я человек нежных привязанностей, с налетом безмятежного сладострастия. Говорю вам, не нужна мне страсть. Это слишком острое чувство, оно меня пугает. Скорее всего, жить с вами я не смог бы. Вы бы за день в прах разбили мой душевный покой. О! Ну почему вы до сих пор здесь!

Лукреция. Но Сидни, Сидни, разве вы не понимаете, что значит быть влюбленным до безумия? Вы не можете быть так жестоки.

Долфин. Но ведь мое благополучие вас не сильно заботило, когда вы влезли в наши с мисс Тумис отношения? Вы, судя по всему, разрушили мне всю жизнь, только и всего. И право не пойму, почему я должен вас жалеть.

Лукреция. Отлично, тогда покончу жизнь самоубийством. (Она рыдает.)

Долфин. О, уверяю вас, из-за такого самоубийством не кончают. (Он подходит к ней и похлопывает по плечу.) Ну, ну, полноте, не стоит так переживать.

Лукреция (кидается ему на шею). Но Сидни, Сидни…

Долфин (с неожиданной силой и проворством высвобождается из ее объятий). Нет, нет, довольно, умоляю. Еще минута – и натворим мы разных дел. Лично я иду спать. И посоветовал бы вам сделать то же самое, мисс Граттарол. Вы на пределе. Нам обоим не помешает принять пару капель брома. (Он входит в отель.)

Лукреция (поднимает глаза и простирает к нему руки). Сидни!..

Долфин не оглядывается и исчезает, пройдя через стеклянные двери отеля. Лукреция закрывает лицо руками, садится и беззвучно рыдает. Поет соловей. От всех двадцати колоколен центра города в долине раздаются бесконечно тоскливые полуночные звуки. Издалека доносятся судорожные переливы гитары и песня, которую пронзительно, страстно хриплым голосом поет какой-то итальянец. Идут секунды. Лукреция поднимается на ноги и медленно бредет в отель. На пороге она встречает виконта, который выходит наружу.

Поль. Вы, синьорина Лукреция? Я сбежал, чтобы подышать свежим, прохладным воздухом. Не хотите вместе пройтись? (Лукреция качает головой.) Ну что ж, тогда спокойной ночи. Вы будете рады услышать, что мисс Тумис теперь знает о Корреджо все. (Он глубоко вдыхает. Потом переводит взгляд на смокинг и начинает стряхивать с него пылинки. Слева вползает жалкая фигура. Это Альберто. Если бы у него был хвост, то он волочился бы между ног по земле.)

Поль. Ба, Альберто. Что стряслось? Вы проигрались в карты?

Альберто. Хуже.

Поль. Кредиторы лишают права выкупа?

Альберто. Намного хуже.

Поль. Неосторожно провернув пару афер, разорился ваш отец?

Альберто. Нет, нет, нет. Не в деньгах дело.

Поль. Ну, что ж. Тогда это не так серьезно. Наверное, женщины.

Альберто. Моя возлюбленная совсем не хочет меня видеть. Я несколько часов стучал в ее дверь, но тщетно.

Поль. Вот всем бы так везло, Бертино. Моя-то живенько распахивает дверь. Загвоздка в том, что выйти сложно. Ваша тоже от души обсыпается вонючей пудрой? Я вымазался с головы до ног. Фу! (Он снова чистит пиджак.)

Альберто. Поль, вы можете серьезнее?

Поль. Могу, конечно… когда речь идет о серьезных проблемах. Но разве можно требовать, чтобы я корчил унылые гримасы из-за вашей возлюбленной? Не раздувайте из крошки-мухи огромного слона.

Альберто. С вами бесполезно говорить. У вас нет ни души, ни сердца.

Поль. На самом деле, дорогой мой Альберто, это значит, что тело надо мной не властно. И страсть мне в голову не бьет. Я всегда в здравом уме и твердой памяти. А вы нет, в этом вся разница.

Альберто. О, вы мне противны… Сегодня повешусь.

Поль. Давайте. А мы за ланчем завтра все обсудим.

Альберто. Чудовище!

Он входит в отель. Поль прогуливается по направлению к саду, на ходу насвистывая мелодию из Моцарта. Слева открывается окно, и на балкон выходит Лукреция. Ее распущенные рыжие волосы доходят почти до талии. Ночная рубашка время от времени соскальзывает то с одного плеча, то с другого, напоминая пышные облаченья эпохи Реставрации, что обнажали туго затянутые прелести кнеллеровских красавиц. Удивительно романтическая фигура. Она стоит, босая, опершись о балюстраду; взгляд, что мрачнее ночи, устремлен в темноту. Запели соловьи, запереливались колокола, зазвучали гитара и страстный голос. В небе пульсируют огромные звезды. Высоко на небосвод выплыла луна. Внизу в саду цветы, незримо благоухая, выпускают в воздух свою сущность. Все это уже чересчур, чересчур. По щекам Лукреции текут гигантские слезы, а потом падают, разбиваясь о землю. Откуда ни возьмись, бесшумно, словно кот, на центральном из трех балконов появляется Альберто; в розовой пижаме у него инфантильный вид. Он видит Лукрецию, но она так глубоко погружена в свои раздумья, что не замечает его приближения. Альберто ставит локти на перила балкона, закрывает лицо и начинает всхлипывать, сначала бесшумно, а затем все чаще, с возрастающим крещендо. На седьмом всхлипе Лукреция вздрагивает и понимает, что он стоит рядом.

Лукреция. Альберто! Я не заметила… Давно вы здесь? (Альберто нечленораздельно бормочет что-то в ответ, всхлипы продолжают усиливаться.) Альберто, вы расстроены? Ответьте.

Альберто (выдержав паузу, еле выдавливает). Да.

Лукреция. Она что, вас не пустила?

Альберто. Нет. (Он судорожно всхлипывает.)

Лукреция. Бедняжка.

Альберто (поднимая заплаканное лицо навстречу лунному свету). Я так несчастлив.

Лукреция. Вы не можете быть несчастнее меня.

Альберто. О да, могу. Несчастнее меня быть невозможно.

Лукреция. Но я несчастна больше.

Альберто. Нет, не больше. О, Лукреция, как можно быть столь жестокой? (Он снова закрывает лицо.)

Лукреция. Но, Альберто, я лишь сказала, что несчастна.

Альберто. Да, знаю. Получается, вы совсем обо мне не думали. Никто меня не любит. Сегодня ночью я повешусь на поясе от своего халата.

Лукреция. Нет, нет, Альберто. Не стоит принимать скоропалительных решений.

Альберто. Нет, стоит. Ваше бессердечие стало последней каплей.

Лукреция. Простите меня, Бертино мио. Ах, если бы вы только знали, как мне было плохо. Я вовсе не хотела показаться черствой. Бедняжка. Мне так жаль. Не плачьте, ну же, бедный мальчик.

Альберто. О да, я знал, что вы не покинете меня, Лукреция. Вы всегда были для меня как мать. (Он тянется и хватает ее протянутую руку; однако балконы располагаются слишком далеко друг от друга, и он не может ее поцеловать; старается, но терпит крах. Рост слишком невысок.) Вы не позволите мне перелезть к вам на балкон, Лукреция? Я хочу выразить свою признательность.

Лукреция. Но это можно сделать и с вашего балкона.

Альберто. Пожалуйста, пожалуйста, Лукреция. Не будьте снова так со мной суровы. Я этого не вынесу.

Лукреция. Ну, что ж… Но только на минутку, и не больше.

Альберто перелезает с одного балкона на другой. Он слегка напоминает мартышку в штанах, стоящую на шарманке. Забравшись на балкон, он приземляется на колено и целует Лукреции руку.

Альберто. Вы спасли меня. Вы заново вдохнули в меня стремление жить, заново подарили веру в эту жизнь. Лукреция, дорогая, не знаю, как вас и благодарить!

Лукреция (поглаживая его по голове). Ну, будет, будет. Мы всего лишь два несчастных создания. Нужно стараться друг друга утешить.

Альберто. Экий я грубиян! Даже не подумал о вашем несчастье. Такой эгоист. В чем же дело, Лукреция?

Лукреция. Не могу рассказать, Бертино, но мне очень больно.

Альберто. Бедное дитя, бедное дитя. (Он осыпает ее поцелуями, начав с кисти, поднявшись уже чуть выше по руке, характер поцелуев при этом заметно меняется. Когда он доходит до плеча, их обоих распирает пыл, который не мог быть вызван теми дружескими поцелуями, когда губы едва касались пальцев.) Бедняжка! Вы уже утешили меня. Теперь позвольте облегчить ваши страдания.

Лукреция (через силу). Я думаю, вам уже пора, Бертино.

Альберто. Еще минуточку, моя радость. Ну же, ну, моя дорогая Лукреция. (Он обвивает ее рукой, целует волосы и шею. Лукреция склоняет голову ему на грудь. Слышится звук шагов. Они оба поднимают испуганные, широко распахнутые глаза.)

Лукреция. Нас не должны увидеть, Бертино. Что подумают люди?

Альберто. Я возвращаюсь.

Лукреция. Нет времени. Нужно войти в комнату. Поторопитесь.

Они незаметно проскальзывают через французское окно, но недостаточно быстро, их замечает Поль, который возвращается с ночной прогулки. Виконт на секунду замирает, глядя на опустевший балкон. Он тихо посмеивается и, отбросив сигарету, заходит в дом через стеклянные двери. Теперь все стихло, слышны лишь соловьи и приглушенные звуки колоколов. Чтобы показать, что прошло несколько часов, на минуту опускается занавес. Он снова поднимается уже вместе с солнцем. Окно Лукреции распахивается, она появляется на балконе. На мгновение, одной ногой уже в проеме, она замирает, всем телом выражая настороженность. Потом ее взгляд упирается в розовую пижаму, вернее, в самую важную ее часть, которая смятая валяется на полу, будто чье-то тело, лишенное души. Лукреция переворачивает ее босой ногой. По ее телу проходит нервная дрожь, и она качает головой, словно таким символическим действием стряхивая с себя что-то липкое и грязное. Потом выходит навстречу сиянию утреннего солнца, простирая руки к его лучам. Она утыкается лицом в руки и громко причитает.

Лукреция. О боже, ну зачем, зачем, зачем?

Последний вскрик «зачем» слышит Официант, который без пиджака и в комнатных туфлях, с тряпкой в руке тихонечко вышел на улицу, чтобы убраться. Он восхищенно смотрит на нее, проводит языком по губам. Затем, вздохнув, принимается вытирать столы.

ЗАНАВЕС.