ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мечты идиота

В Крыму я был один-единственный раз в три года. Возили меня туда дедушка с бабушкой, в Мисхор. И не запомнилось мне ничего, кроме сладкого темно-красного винограда без косточек, скрипучей деревянной лестницы в доме, где мы снимали комнатушку, да еще крабов, которыми хвастался передо мною совершенно взрослый – целых восьми лет! – сосед-мальчишка. А море, солнце, воздух – все это сложилось в какой-то радужный фон, из которого невозможно было вытащить отдельные картинки.

Так что сейчас я вертел головой, впитывая впечатления, поглощая краски, звуки, запахи. И ведь это пока только то, что видишь в окне скорого поезда! То ли дело будет на месте!

Да, именно скорый поезд! Когда при мне впервые произнесли эти слова, я не выдержал и хихикнул. Впрочем, никто не стал допытываться о причинах столь веселого настроения. И Арсению, и Лене явно было не до того.

– Поедете, конечно, скорым поездом, – сказал в то утро Фролов. – Дороговатое, конечно, путешествие, но у нас нет другого выхода…

Скорый поезд по-здешнему – это пять маленьких вагончиков-кибиток, каждый размером с железнодорожное купе. Они сцеплены друг с другом, и тянет все это дело шестерка лошадей. Но лошадей ускоренных, как те, что везли меня, подследственного душегуба, из Твери в Кучеполь.

Лошади не совсем обычные – в них с жеребячьего возраста вырабатывают привыкание к «борзой ходяре». Что-то вроде наркотика, многократно ускоряющего все биологические процессы, мобилизующего скрытые резервы. Такая ускоренная лошадь способна делать и тридцать, и сорок верст в час на протяжении суток. Потом, конечно, месяц восстанавливается, а лет через пять такой эксплуатации поступает на живодерню.

Кибитки внутри довольно удобны – и в самом деле, полное сходство с купе. Две узкие лавки, застеленные шкурами, столик, окошко, по летнему времени открытое, а зимой вставляют раму со стеклом. Вот в отношении туалета – серьезный минус. Эту тему они не продумали. Только на станциях, где меняют лошадей, кормят пассажиров и, если подъехали уже в темноте, предоставляют ночлег. А в пути – обходись как знаешь. То есть – или терпи, или горшок.

А какой может быть горшок, если ты едешь вместе с дамой? Пускай даже в качестве холопа.

– Если в пути не возникнет никаких осложнений, доберетесь за пять дней, – объяснял мне Арсений. – Две тысячи верст, конечно, не шутка. Обычными лошадьми вы бы месяц тащились…

Зато и билет стоил как пара обычных лошадей. По три гривны с носа.

Впереди поезда мчался сигнальщик на таком же ускоренном коне, дудел в специальную дудку и хлыстом разгонял в стороны обычный транспорт – всевозможные телеги, фуры, брички… Сигнальщика слушались – за нарушение полагался очень нехилый штраф, который тут же и взимала с бедолаги-мужика поездная охрана. Теоретически, конечно, в пользу княжеской казны…

Охраны было человек пять, все они служили в путевом отделе Уголовного Приказа. Тут, оказывается, и такое имелось, нечто вроде железнодорожной милиции. Арсений сказал, что давно ведутся разговоры о прокладке особых дорог для скоростного транспорта, но вопрос завис – ученые мужи из княжеской Академии пока не могут разобраться, хорошо ли это будет для выпрямления народной линии.

– Конечно, особой опасности в таких путешествиях нет, – говорил он, провожая нас на станцию. – Разбойников в княжестве раз-два и обчелся, и грабить они предпочитают все-таки купеческие обозы. Скорый поезд – не для них, добыча не шибко велика, а вот риск… Да ты еще попробуй догони такой поезд на обычных-то лошадях.

Тоже мне, проблема, подумал я мрачно. На фиг догонять? Бревно на дорогу положил, и все дела. Впрочем, будь все так просто, почтенная публика вряд ли так спокойно разъезжала бы. Кто в основном пользуется скорыми поездами? Аристократы, направляющиеся на отдых, да крупные чиновники, отправленные в срочную командировку. Ну и прочие богатые бездельники.

Мы с Леной, очевидно, вписывались как раз в последнюю категорию. Образованная девица (по виду – вполне себе боярышня) отправляется отдохнуть на юга. В обществе холопа. Несколько странно, конечно, служанка тут смотрелась бы естественнее, но не гримировать же меня под девушку… А больше вариантов не было.

Да уж, та ночка мне прочно врезалась в память. Арсений был не просто мрачен – убийственно мрачен. Расхаживал по столовой из угла в угол, изредка бросая реплики. А мы с Леной сидели как мышки – две очень виноватые мышки, одна к тому же изрядно помятая.

Впрочем, при ближайшем рассмотрении со мной оказалось все не так уж плохо. Лекаря Арсений звать не стал, сам осмотрел мои раны, поморщился и заявил, что за неделю все заживет. Помазал ободранные места какой-то вонючей темной мазью, потом чувствительно надавил на несколько точек – под ухом, между лопатками и возле крыльев носа. Как ни странно, раздирающая меня боль вскоре утихла.

– Андрей, – начал он, едва только с медицинскими процедурами было покончено. – Ты просто не представляешь, в какие неприятности вляпался и сам, и нас с Леной втравил. Молчи, я знаю все, что ты хочешь сказать. Поступил как мужчина, вступился за поруганную девичью честь… Понятные мотивы, конечно. А ты не подумал, почему промолчали остальные гости? Им, думаешь, не хотелось осадить испорченного мальчишку? Они не понимают, что такое честь? Да все они понимают. Но ты знаешь, кто отец этого засранца? Князь-боярин Афанасий Антониевич Торопищин, столичный чиновник, получивший недавно высокое назначение – представлять княжество в торговом совете стран Круга. Соображаешь, каковы возможности такого человека?

– Нормальный отец в этой ситуации наказал бы именно сына, – звонко выпалила Лена. Сейчас она напоминала тетиву лука, только-только пославшего куда-то стрелу.

– Может быть, и накажет, – согласился Арсений. – Но того, кто публично унизил его отпрыска, он захочет наказать с куда большей вероятностью. Это же потомственный аристократ, его предки владели землями еще при князе Велимире. У них, высокопородных, особые представления о своем достоинстве. То, что случилось, – это удар прежде всего по родовой линии. Мальчишка Аникий – пустяки, сами по себе его обиды никому не интересны. Но для выправления вывихнутой линии рода Торопищиных нужно публично же покарать обидчика. Законными средствами, разумеется… – усмехнулся он.

– Это как? – осмелился вставить я.

– Аникий подаст жалобу в александропольский суд «об оскорблении чести, причинении телесного ущерба и повреждении личной линии»…

– Чьей линии? Какое повреждение?

– Его, сопляка, линии, – печально пояснил Арсений. – Ты ему такую встряску устроил, что это ввергло его в состояние горя, вызвало провал в линии, уклонив ее от ровного пути… Есть и такая статья в законе… Применяется вообще-то редко, ты представь, если каждую обиду рассматривать… Но Торопищины – не каждые…

– Ну, подаст он в суд, и что дальше?

– А дальше сюда явится стража, задержит тебя и препроводит в городскую темницу, где и будешь содержаться до окончания разбирательства. Потом судья вынесет решение. Думаю, не слишком серьезное. Скорее всего, крупный денежный штраф и публичное наказание плетьми. Ужас в другом.

– В чем же? – неприятное предчувствие шевельнулось у меня в желудке.

Фролов помолчал, затем повернулся ко мне:

– После приговора суда ты уже не сможешь поступить в панэписту. Ни в какую. Ты не сможешь подняться в более высокое сословие. Более того, разберутся с твоим происхождением, выяснят, что ты бывший холоп, причем даже нет никакой бумаги о твоем освобождении. Ты был направлен на продажу в Степь. Начальник крепости предложил тебе вместо этого воинскую службу. Надеюсь, Амвросий хотя бы сделал об этом запись… Но даже если так… Я воспользовался своими полномочиями, взял тебя для нужд оборонной науки. То есть ты по-прежнему считаешься воином на службе. Поступление в панэписту означало бы перемену в твоем положении, Оборонный Приказ уже не имел бы на тебя никаких прав, таковы законы. Но пока что ты – их человек. После приговора суда тебя вновь направят куда-нибудь служить на тот же десятилетний срок.

Вот это был удар… Удар ниже пояса… Пожалуй, помощнее, чем сапогом звероподобного Евлампия. И в куда более уязвимое место.

Если до этой минуты я дергался в основном из-за Арсения с Леной – в какие неприятности втравил, как людей подвел, то сейчас в воздухе отчетливо запахло паленой шкуркой. Моей собственной. Этак все планы накроются медным тазом…

– И что же делать? – совсем по-детски протянул я.

– Не знаю! – отрезал Арсений. – Положение хуже некуда… Не знаю. Вот уж изгиб так изгиб… просто какой-то узел морской на линии.

Морской… Волны, лодка, весла, остров… Дыра… И – медным тазом. Три мудреца в одном тазу… Что мы тут можем надумать? Из нас троих ладно если хоть один мудрец наберется.

– И ты тоже хороша, – отрывисто бросил Арсений сестре. – Впервые, что ли, увидела этого Ани-кия? Знала ведь, чего от него можно ждать. Зачем ввязалась в бессмысленный спор? И ведь не одна же была. Надо же было думать! А, ладно! – махнул он рукой.

Потом подошел к витражному окну, долго всматривался в цветные стеклышки. Что он надеялся разглядеть за ними? Белую ночь? Так она всяко будет не белой…

– Вот что, – объявил он наконец. – Сидите дома, а я поеду посовещаюсь кое с кем… Может, и дадут нам дельный совет.

– Ночью? – удивилась Лена.

– А когда же? – поднял бровь Арсений. – Другого времени, как видишь, нет. Придется поднимать людей с постели… Да, знаю, неудобно… Но о приличиях раньше нужно было думать.

Он резко повернулся и направился к лестнице. На чем же он поедет, удивился я, извозчиков же здесь не водится. Но тут вспомнил, что при доме имеется общественная конюшня, гараж, можно сказать. У Арсения есть конь, и, кажется, даже не один… Да ладно Арсений Евтихиевич, он-то не пропадет… то ли дело я.

– Ты только не терзайся, Андрюша, – Лена ласково, точно маленького братишку, обняла меня за плечи. – Я же понимаю, что ты из-за меня… И этот Аникий – самое настоящее чудовище… Такие раз в сто лет заводятся. Знаешь, как в старинных сказках про василисков. Обычное яйцо, только не курица снесла, а петух… и вылупляется такая вот ящерица, и растет, растет… Арсений бы сейчас сказал, что это псевдонаучные россказни… Да я сама знаю, это как пример…

Ну уж ладно, раз в сто лет. Не далее как полгода назад я одного такого василиска вынес за скобки… А сколько их еще тут, внутри скобок? Ну да, конечно, их не большинство… их даже не половина. Пускай один процент… но Алешке, которого чуть не скинули в выгребную яму, было бы ничуть не легче от этой утешительной статистики…

Да, кстати, и этому медведю Евлаше было бы не легче. Никакой злости я к нему не испытывал. Верный слуга. Защитил своего господина. С которым, между прочим, лет с семи нянчился. Прямо как какой-нибудь Савельич с Гриневым. Прыщавый Аникий, конечно, ни разу не Гринев, про него не напишет Пушкин, да и никто, надеюсь, не напишет… Но все-таки… Что этот Евлаша увидел? Аникия, которому он, может, сказки на ночь рассказывал и кораблики из дощечек вырезал, бьет какой-то верзила… слабого, болезненного мальчика… Ну я, положим, не особый и верзила, метр семьдесят восемь и семьдесят кило… Хотя кто знает, сколько этих кило во мне сейчас… мышечная масса тут, конечно, подросла… Но это мелочи… Кто бы ни обижал его боярина – это все равно его боярин. И пускай лупит, пускай издевается… Но как не защитить?

К тому же, надо признать, он со мной поступил еще милосердно. Мог и просто пришибить – так, что мозги потом от стенки бы отскребали… И, наверное, по закону ничего ему бы не грозило… холоп ведь, за его дела господин отвечает. Тем более что господин – из высшего политического руководства…

– Андрюша, – вновь заговорила Лена, – я думаю, тебе лучше сейчас пойти спать… После таких потрясений… просто необходимо отдохнуть. Ну что ты тут сидишь, молчишь, изводишь себя? Все будет в порядке, не волнуйся. Сеня умный, у него знаешь какие связи… он обязательно что-нибудь придумает. Не бывает безвыходных ситуаций.

Ох уж мне эти речи про безвыходные ситуации! От кого я их только не слышал – от мамы, от школьных учителей, от институтских преподов… И все свято верят, что кто-нибудь обязательно поможет, спасет, вылечит, выкупит, займет… А когда Димка Бородулин из нашего одиннадцатого «А» за пять минут до новогодних курантов спрыгнул с крыши, с девятого этажа… Когда Марину Сергеевну из маминой школы иномарка сбила в двух шагах от дома… Когда у бабули диагностировали метастазы… это все как? Эти случаи вычитаем из общего правила? И получается у нас, что выход есть, когда он есть? Масло масляное? Спасибо, вот только губы утру…

Конечно, никуда я не пошел. Какой уж тут сон? Вместе с Леной мы сидели, откинувшись на мягкую спинку… Это не диван, не софа, но что-то диванообразное… да уж, не только лавки и сундуки тут умеют делать… Я не спал, просто мысли текли из одного полушария в другое – вяло, лениво, как вода в шлюзах канала Москва – Волга… а по-здешнему, наверное, Кучма – Итиль… Самое смешное, канал действительно есть… вырыли в прошлом веке… и ведь сумели же по уму сделать, не угробили кучу народа, как у нас… Работали вольные, за хорошую плату, жили в приличных условиях… забота о ровной линии, все такое… ну да, не три года, а пятнадцать лет рыли… А куда спешить? Здесь ведь никто никуда не спешит, все живут так, будто впереди хрен знает сколько времени… ну понятно… вечность ведь гарантирована. Так и будешь рождаться в новых шарах, жить, помирать, и все заново… и до бесконечности… миров хватит… Буня говорил, есть и такая ересь, будто все шары в кольцо замкнуты, и получается уже не бесконечное множество миров, а бесконечное число оборотов… Их Ученый Сыск не преследовал, вреда же никакого, линию блюдут, как и все…

Ну где же этот Арсений? Ну сколько можно бродить? Уже белая ночь стала темно-синей ночью, потом и желтеть на востоке начала, будто лимонный сок туда выдавили… Уж не случилось ли чего? Какой-нибудь местный Гриня или Валуй… ну да, слышали, здесь практически нет преступности, университетский город, все дела… Только ведь тут появился я – а я же неприятности притягиваю, во мне же такой магнит… шило в заднице, как деликатно выражалась в пятом классе математичка Мария Павловна… Вот это самое шило – оно и есть магнит. Сколько всего за год притянуло… доцент Фролов, Жора Панченко, деловой дяденька Аркадий Львович… и уже тут – садюга Лыбин, ученый сыскарь дядя Митя, орда Сагайды-батыра… теперь вот этот мелкий сухофрукт…

Арсений пришел на рассвете, когда я уже всерьез подумывал, что надо хватать Лену в охапку (я же города не знаю) и бегать по улицам искать… Ну или заявить в здешнюю ментовку… в городское управление Уголовного Приказа… Как мне там, должно быть, обрадуются…

Утро и впрямь оказалось мудренее вечера. Сейчас Фролов был спокоен, сух, и даже что-то довольное проскакивало в его взгляде.

– Ну вот что, ребята, – сказал он, отхлебнув из заботливо поданной кружки. – Появилось интересное решение нашей проблемы.

– Да ты говори, Сеня, говори, ну что ты тянешь? – встрепенулась Лена.

– Значит, вот что мне умные люди подсказали, – лекторским тоном начал Фролов. – Если наш юный истязатель подает сегодня жалобу, то за тобой, Андрюша, придут не раньше чем завтра. Статья не столь серьезная, не убийство и не воровство, что пострадавший – сын такой шишки, наши приказные поймут не сразу… Заявление примет дежурный ярыжка, доложит по начальству… доклады такие производятся после полудня. Пока начальство раскачается… А теперь самое интересное. Если вы оба сегодня же исчезаете из города, то дело откладывается. Никто не станет по такой статье объявлять всекняжеский розыск. Ну, явились по твою душу служивые, не нашли, Лену тоже не нашли… Я отвечу, например, что отдыхать поехали… И будут ждать возвращения, никуда не денутся.

– А как же Торопищин-папенька? – усомнился я. – Неужели не нажмет на свои рычаги? Не заставит объявить в розыск?

– Для этого папенька для начала должен узнать обо всем, – усмехнулся Арсений. – А он сейчас в Кучеполе и на этой неделе должен отбыть к месту высокого назначения… во фламандский город Брюссель. Поедет он, ясное дело, через Вилейно, сюда заворачивать ему незачем. Так что если он и получит письмецо от сына, то недели через две-три… Конечно, у таких высоких вельмож есть и быстрые средства связи. Но заметь – у вельмож, у столпов княжества. Не у распущенных сынков. Итак, что мы имеем? Имеем по крайней мере двухнедельный период, когда дело будет крутиться без высшего ускорения. Я надеюсь, за это время мне удастся убедить Торопищина-младшего забрать заявление.

– Ну как же, заберет, – скептически хмыкнул я. – Вы бы его видели вчера, какой бешеный был… Он же псих!

– Псих – да, – согласился Фролов. – Но умный псих. Думаю, он меня поймет… Тем более папенька в Брюсселе – это не папенька в Кучеполе. Оттуда долго пришлось бы дожидаться поддержки. Аникию же осенью поступать в панэписту…

– На испытании завалите? – усмехнулся я.

– Хуже, – Арсений сейчас напоминал сытого кота. – Я ни много ни мало пригрожу ему обвинением в ереси.

Вот тут у меня и отвисла челюсть.

– В чем? В ереси?

– Именно! – заявил Фролов. – Я очень внимательно отнесся к вашим с Леной рассказам о его опытах над холопами. Должен признать, что при всей гнусности – у парня все-таки есть мозги и в этих мозгах могут зарождаться идеи. К нашему счастью, идеи ложные. Его гипотеза о выпрямлении линии путем искусственных колебаний высокой частоты… Начнем с того, что он не первый… это уже высказывалось, правда, как предположение, никто не доводил до опытов… хотя бы уже потому, что сия гипотеза опровергается теоретическими соображениями. Не буду вдаваться в детали, некогда… Суть в том, что человек с такой искусственно выровненной линией – это все равно как если бы его опоили дурманом. Он лишен свободы выбора, а из-за этого в душе его образуется зона пустоты… Но поскольку он, как и все мы, привязан к народной линии, вплетен в нее – то его пустота начинает влиять на всех. Сама по себе народная линия, может, и не слишком прогнется – но в ней пойдут тонкие колебания, отражающиеся на отдельных людях… Тут нечто похожее на последствия от ритуала связывания. В конечном счете это ведет к совершенно непредсказуемым колебаниям народной линии – пускай и в отдаленном будущем. То есть вред – очевиден. Это можно все очень строго обосновать… расписать по альфам и бетам. И вот когда эту роспись прочтут в Ученом Сыске… думаю, что юноша не поступит не только в александропольскую, но и ни в какую другую панэписту. Доказать будет несложно, его разглагольствования слышали многие…

– Ученый Сыск рискнет связываться с великим и могучим Торопищиным? – удивился я.

– Рискнет, рискнет… Ученый Сыск, Андрюша, это такая служба, для которой нет великих и могучих. Вздумай даже верховный князь ляпнуть ересь – и его дело будет разобрано по всем правилам…

– То есть, – подала голос Лена, – если я правильно понимаю, нам надо куда-то скрыться из города? Нам с Андрюшей?

– Да, ты девочка умная, – улыбнулся Арсений. – Я вот что подумал… Вам надо отъехать примерно на месяц… У меня даже есть идея куда. Ты помнишь такую бабу Устинью?

– Нет. А кто это?

– А, ну ты тогда совсем маленькой была… Баба Устинья служила у нас, когда мы еще в Киеве жили… Была нашей холопкой, но потом вышла замуж за вольного… столяр какой-то… Папа, разумеется, не препятствовал и даже денег к свадьбе подарил… Они потом из Киева уехали. Тебе тогда, наверное, год был. А я ее прекрасно помню, она же меня нянчила… Чудесная женщина, все бы такими были… Ну вот, я еще в том году узнал, что сейчас она живет в Корсуни, у нее дом, хозяйство… Муж умер пять лет назад, но она не бедствует, приторговывает чем-то. Представляешь, ее там встретил Антоша Ветряков, с которым мы в гимназии учились. Вспомнил, как она нам медовые соты давала…

Он помолчал, видимо переполнившись светлыми детскими воспоминаниями. Отчего-то я сразу заочно полюбил эту бабулю, обладающую, несомненно, многими достоинствами, но главное из них – она живет в Корсуни! Да! Не в Твери, не в каком-нибудь Вышнем Волочке (интересно, а тут он есть?), а в самом правильном месте этого шара!

– Ну так вот, ребята. Вы поедете к ней, я не сомневаюсь, она примет вас с великой радостью. Поживете там месяцок. В море искупаетесь, фруктов пожуете… Андрей будет готовиться к испытаниям, возьмете с собой книги, я напишу, что и в какой последовательности читать. А за это время решу вопрос с Аникием… В конце концов, Лена, как бы там ни вел себя Андрей, но сам Аникий нанес тебе публичное оскорбление, и я тоже могу подать жалобу… А поскольку мы с тобой, к счастью, не бояре, то судья, взяв мою сторону, присудит не поединок чести, а денежный штраф. Очень приличный штраф. Мальчику не хватит на игрушки…

– Ну… – протянула Лена. – Это, конечно, здорово… Но как же мы с Андреем поедем? В каком качестве? Что о нас станут говорить люди?

– Это я продумал, – усмехнулся Арсений. – Бабе Устинье можно рассказать все как есть. Она верный человек. Для остальных в Корсуни вы – брат и сестра. Там у меня, кроме бабы Устиньи, никаких знакомых, никто Лену не узнает. А вот что касается вашей дороги… туда и обратно… Тут, уж ничего не поделаешь, придется прибегнуть к маскировке. Молодой человек, путешествующий с молодой девушкой, не вызывает у спутников вопросов лишь в одном случае – если они супруги. Брат и сестра могли бы еще сойти, но как я Андрею проездную бумагу сделаю, будто он твой брат? А бумагу на станции потребуют. В Александрополе, Лена, все знают твоего брата. Значит, что остается?

– Да, что? – чуть ли не хором спросили мы с ней.

– Андрея придется замаскировать под твоего холопа. Ну не может же девушка ехать на отдых одна. Это и неприлично, и небезопасно. Значит, нужно сопровождение. Девушка-служанка была бы лучше… но обойдемся тем, что есть. Я сделал две бумаги Андрею. Одну – что он мой холоп, это для станционных чиновников, если спросят, и другую – что он вольный ремесленник, поступающий в александропольскую панэписту и потому имеющий некие дополнительные права… Эта пригодится в Корсуни.

Ишь ты, какой зигзаг удачи. Не прошло и полгода – и снова в холопы. Чего не сделаешь ради острова своей мечты!

– А браслет как же? – озабоченно протянул я.

– Браслет вот, – Арсений достал из кармана столь знакомое мне тусклое колечко безвластья. – Знакомые мне эту штучку достали. Вот смотри, – он защелкнул браслет на своем запястье. – Как литой, да? Теперь нажимаешь вот сюда… Внимательно смотри, нажимаешь несильно, но три раза подряд, с малюсенькой задержкой. И хлоп – открылся. Хитроумно придумано, правда?

Трудно было с ним не согласиться.

– Завтра мы, наверное, на море сходим, а послезавтра – в горы. Я слышала, оттуда открывается такой потрясающий вид…

– Никаких гор! – объявила баба Устинья, накладывая Лене пирога с рыбной начинкой. – Это оно только с виду кажется легко. А в горах запросто убиться можно, ежели неумеючи. Проводника брать надо, из местных, и слушаться его, как князя! А не то раз – и нога в трещине. Хрясь – и пополам! А то еще облако налетит, глаза заморочит, с пути собьет, и всю ночь наверху сидеть придется. А ночью наверху никак нельзя… Кой с кем и встретиться недолго…

Баба Устинья потрясла даже меня. Да, есть женщины в русских селеньях. Вот уж действительно, слона на скаку остановит и хобот ему оторвет.

Она оказалась совсем не старой, ей, наверное, не было и шестидесяти. Высокая, не полная, но крепко сложенная, она без какого-то видимого труда таскала коромысло со здоровенными, литров на двадцать, ведрами, при необходимости могла забить кабанчика и даже, по ее словам, умела подковывать лошадей.

– Одна поживешь, всему научишься, – громогласно объявила бабуля, отвечая на Ленины расспросы. – Уже пять лет как мой Георгий Евлогич помер… Мастер был, конечно, на все руки. К нему и из Алушты приезжали, и из Базилеполя чинить там всякую рухлядь. А я что… пока крепкая, хозяйство тяну… у меня ж козы. Знаешь, их сколько? Двадцать четыре душечки. А еще ведь и две коровы, и поросята, и лошадка вон, Чалушка, в стойле… Про курей и так понимать должна, куда ж я без курей-то…

– Как же у тебя сил на все хватает? – совершенно искренне восхищалась Лена. – У нас вот с Сеней только пара коней, да и за теми хозяин дома ухаживает… ну, то есть его человек… А так я по дому готовлю, убираю… но и то полы мыть раз в неделю Евдокша приходит… И все равно ведь – устаю.

– Хо! – улыбнулась баба Устинья. – Так то ж вы, люди образованные, у вас своя мера, у нас своя. Как-то вот получается… Зато и не бедствую. Козочки мои и шерсть дают, я платки вяжу, и знаешь, как берут? За немалые гроши… А потом, от них же молоко еще, и сыр козий я делаю, на базаре даже и не стою, у меня Селим все берет, сам к дому приезжает… жадный он, конечно, Селим, одно слово – кырымчак, но я тоже не девочка, я правильные цены знаю. Ну и коровье молочко, само собой, а значит, и сметанка, и творожок… Вот маслице не делаю, хлопотно. У нас раньше-то с Евлогичем была маслобойка, да вот поломалась, как помер он… Я бы, может, и нашла мастера, да прикинула – зачем? И того, что есть, за глаза хватает… еще ж и огород… А помру я, кому все достанется? Георгий Евлогич мой хороший был мужик, чего говорить… а вот с детьми у нас линия не вывернула… Свадьбу-то мы с ним когда сыграли? Уже оба сильно в возрасте. Да еще, полагаю, кто-то из нас в прежних шарах набедокурил… по молодому-то делу… а тут и расплата…

Она со значением поглядела сперва на Лену, затем – на меня. Уж не подозревает ли бабуся чего? Хотя с какой стати? Не экстрасенс же она, откуда ей знать про ту душную, грозовую ночь в Киеве… Наверное, просто профилактика.

Зря я опасался, что она отнесется к нам с недоверием – мол, свалились как снег на голову, мало ли что там двадцать лет назад было… Арсений, конечно, написал ей письмо, но вдруг баба Устинья неграмотна? Кстати, так оно и оказалось – читать не умела, букв не знала… Зато счет… В уме оперировала процентами на проценты.

А приняла она нас как родных детей, невесть сколько лет прозябавших во вражеском плену. Не потребовалось никаких писем. Леночку она узнала мгновенно. Надо полагать, та с года не шибко изменилась…

И началось! Такой суеты и такого продовольственного изобилия я тут еще не видел. У Волкова дворню кормили вкусно и сытно, но чем попроще, без разносолов. Про Лыбина и говорить нечего. Двухмесячное путешествие в «Белый клык» – хлеб, копченая рыба, овощное варево… жуть, короче. В самой крепости – да примерно как у Волкова… У Фроловых разве что варенье из морошки меня потрясало… Но тут… Вот практический вопрос: а кто ж в обычное-то время все это ест? Не сама же бабка? Выходит, стратегические резервы на случай гостей?

Как и говорил Арсений, бабка оказалась с понятием. Выслушала нашу историю, повздыхала.

– Ну да ничего, перемелется… Сенюшка-то все управит, я ж помню, всегда умным мальчонкой был… А здесь, в Корсуни, вам опасаться нечего. Тут и бумаг-то никто у вас просить не станет. Коли деньги есть, коли отдыхать приехали, так разве ж кто станет образованного человека тревожить? У нас народ с понятием, и приказные тоже…

Когда в нас ничего уже не могло вместиться, было предложено отдохнуть. Дом у старухи оказался просторный, каждому из нас она выделила по комнатке на втором этаже. Чем-то смутно дом этот напомнил тот, в Мисхоре, из розового моего детства. Лестница, во всяком случае, один в один. И скрипит ровно в той же тональности.

Долго отдыхать я не стал. Да и просто не мог – душили впечатления, кровь мою жгла дикая энергия. Ведь финишная прямая! Самое главное сделано – я тут, я в Корсуни! К тому же не надо прятаться, есть деньги, чтобы купить лодку. Арсений, когда уже выходили из дома, отозвал меня в сторонку.

– Андрюша, вот тут некоторые деньги. Гривну надо будет дать бабе Устинье, остальное можете тратить. Я же понимаю, не сможете оба целый месяц под крышей просидеть. За Ленку боюсь, может сразу все потратить на пустяки, пусть будет у тебя… Обратная дорога вам оплачена, вот эти бирки отдадите станционному чиновнику в Корсуни, когда уезжать будете. Но вообще не слишком там увлекайтесь… Соблазнов много, а тебе же готовиться надо! Запомни – ежедневно не менее четырех часов! И еще: там, конечно, порядок, душегубов не водится… но нравы все-таки несколько иные, чем на севере. Там племен масса перемешана – помимо словен, и кырымчаки, и колхидийцы, и аварсы… короче, за Лену ты отвечаешь. Одну ее за пределы бабы-Устиньиного двора не отпускай. Кстати, вот, на совсем уж крайний случай…

В ладонь мою опустилось нечто тяжелое и холодное. Прямой четырехгранный клинок, длиною сантиметров тридцать, узкое лезвие, костяная рукоять, простые кожаные ножны.

– Не забудь – это уже совсем крайний случай, когда иначе – немедленное смертоубийство. Держи под рубашкой, петельку сделаешь… показывать не надо. В пути, пока ты холоп, оружие твое никого не смутит, за оружие отвечает господин, а у меня разрешение есть. Но вот уже на месте, когда ты окажешься вольным ремесленником, за такой кинжал можешь огрести ворох неприятностей.

Гривну баба Устинья брать отказалась. «Еще чего! Чтобы я вас да за плату? Скажи Сене – обижусь! Чай, не мыкаюсь… У меня, может, гривен и поболе чем у него наберется».

В последнее верилось. Зарабатывать бабка умеет классно, а тратить ей, по сути, не на что…

Итого в моем распоряжении оказалось четыре серебряные гривны. Четыре тяжеловесные монеты со скучным профилем верховного князя Яромысла и крохотной дырочкой в центре. На лодку должно хватить с огромным запасом.

Огромный запас, конечно, я не собирался присваивать. Тихонько подкину Лене перед отплытием. Писать ли записку? Наверное, придется. Не чужой же человек, совсем не чужой…

Что-то все-таки скребло на душе. Если не кошки, то мышки. Вот каково ей будет развернуть листок бумаги, прочитать… Еще не знаю, что именно она там прочитает, но что это окажется для нее шоком – очевидно. Может быть, воспримет как предательство… А что я могу сделать? Мне домой надо. В родной шарик.

После недолгого пролеживания бабкиных перин я встал. По моим прикидкам, сейчас было часа четыре. Базар функционирует, а надо мне было именно туда.

– Баб Устя, – сообщил я, спустившись вниз, – я пойду пройдусь… На базар схожу, интересно же… Может, диковин каких куплю…

– С диковинами поосторожнее, – предостерегла меня бабка. – Тебе тут сушеную морскую звезду продадут за гривну, скажут, будто язык морского змея и, если в воде растворить, любую хворь исцелит. Или раковину обычную за несусветную цену. Ты знаешь чего? Ты пройтись-то пройдись, но сегодня ничего не покупай, погляди просто. А я уж на днях с вами выберусь, вот и покажу, какие диковины, а какие тьфу. Базар-то недалече, вон по улице подымешься до поворота, инжир там высоченный, ну и налево иди, а там уж и по шуму поймешь.

Хорошо, она не обратила внимания, что смотреть диковины я пошел с дорожной сумкой, из которой вытряхнул всю тысячу мелочей, что собрала мне в дорогу Лена. Вторая сумка, с учебниками, так и стояла нераспакованной. Надеюсь, эта книжная премудрость мне уже не понадобится.

Конечно, перед Арсением Евтихиевичем неловко. Человек такие планы на мой счет строил, человек печется о будущности здешней науки… человек в меня конкретно вложился, плюс к тому же вляпался из-за меня в конкретные неприятности. Да, мне ужасно стыдно. Неблагодарность, все дела… Но не менять же ради него планы? Не оставаться же тут… На фиг мне панэписта, меня ждет мой институт пищевой промышленности… надеюсь, что все-таки ждет…

Пустую сумку предстояло пополнить необходимыми в дороге припасами. Все уже обдумано. Во-первых, что-нибудь вроде большой фляги или бурдюка. Наполнить водой, добавить немножко вина, чтобы не протухла, – в каких-то приключенческих книжках я читал про такой способ консервации. Во-вторых, продуктов, чтобы не скоропортящиеся. Хлеб. Возможно, овечий сыр… какие-нибудь сушеные фрукты… На всякий случай не помешает моток крепкой веревки… Нужен свет-факел с запасом волхвовского масла… Неизвестно же, как долго мне придется идти по дыре… Душан предупреждал, что это от луны зависит. Может, пару часов, а может, и пару дней. Я помнил, что нельзя в новолуние и не слишком хорошо в полнолуние. Но вот сейчас луна растущая… до половинки примерно доросла. Значит, не стоит затягивать. Уйти надо завтра, в крайнем случае послезавтра. То есть за сегодня-завтра решить с лодкой…

Но сперва – тысяча мелочей.

Кучепольский базаришко ни в какое сравнение не шел с этим. Такое буйство жизни я и вообразить не мог. Здесь можно было ходить часами, просто наслаждаясь красками, пряными запахами, людскими криками, ревом скотины, звоном металла и неуловимым присутствием моря. Базар был как музыка, все, за что цеплялся глаз, что улавливало обоняние или ухватывало ухо, казалось мне всего лишь нотами в этой потрясающей солнечной мелодии.

И цены, кстати, были вполне приемлемыми. Я тут же разменял одну гривну и теперь вдумчиво пополнял дорожную сумку. Нашлась и берестяная фляга литра на три, и вино с веревкой, и факелы с маслом. Кажется, тут вообще было все. Кроме разве что компаса. Вот компас бы не помешал. Правда, описывая путь к острову, Душан вообще не пользовался словами «север», «юг», он давал привязки к солнцу, к поднимающимся у горизонта горам и выступающим из воды скалам. «Там нужно постараться, чтобы заблудиться, – внушал бывший лазняк. – Главное – плыви, когда солнышко на небе». Ну ясен пень, кто же в бурю поплывет…

Когда сумка моя изрядно потяжелела, а солнце заметно сместилось к западу, я приступил к решению главного вопроса. Лодка. Само собой, лодочных рядов тут не было и быть не могло. Не массовый товар. Спрашивать у первого встречного? Все, кто встречается, спешат по своим делам и вряд ли начнут консультировать незнакомого парня. А то и задумаются о чем не надо…

«А подумать?» – видя мое недоумение, говорил обычно Буня. Что ж, «а подумал» я и сейчас. Метод дедукции… или, может, это индукция? У кого вообще тут лодки? У рыбаков. Куда они рыбу девают? Да на базаре продают. Сами? Или через перекупщиков? Скорее второе, не стоять же им часами за прилавком. Но у рыбаков есть жены, есть дети – их можно послать на базар. Станут говорить со мной о продаже лодки жены и дети? Да ни фига. Такие вопросы решает только глава семьи, муж, добытчик и тэ-пэ. А муж-добытчик сидит в лодке и тянет сети… Замкнутый круг. Впрочем, могут к отцу-мужу и послать…

И все-таки я пошел в рыбные ряды. Если уж думать – так не все ли равно где? А вдруг за что перспективное глаз и зацепится?

О, рыбы здесь было много… хорошей и разной. Чем только не торговали… Будь я жителем приморского города, наверное, восхищался бы сейчас разводами на чешуе скумбрии, бычками, кефалью, ставридой и всякой прочей сельдью. Но я сугубо сухопутный человек и понятия не имел, как что называется. Просто наслаждался красотой и надеялся, что она спасет если не мир, то хотя бы конкретно меня.

Ну и приглядывался к лицам. Торговок прекрасного пола отметаем сразу и безоговорочно. Из пола ужасного вычитаем подростков и слишком молодых парней – явно на подхвате. Там, где глаз рябит от рыбного разнообразия, тоже ловить нечего, наверняка перекупщик. Если рыба хоть относительно свежая, то вряд ли один-единственный рыбак сумел наловить столько всего.

Иногда я останавливался, приценивался, между делом спрашивал, самолично ли поймано. Пятый опрошенный оказался настоящим рыбаком, торгующим своей добычей. Но едва я завел разговор о том, что неплохо бы купить лодку, – молча покрутил пальцем у виска. Универсальный жест, межшаровой.

Я, однако, продолжал охоту. Ну должно же улыбнуться счастье? Если оно улыбнулось мне с Фроловым, которого занесло в «Белый клык» не раньше и не позже, если оно улыбнулось с прыщавым Аникием, чья разбитая физиономия в итоге привела меня в город моей мечты, – неужели не повезет снова? Неужели верхний прогиб моей линии кончился и проклятое Равновесие теперь тянет ее вниз? Глядишь, через месяц-другой я уже начну думать как здешние, уверую в линейную алгебру…

Через месяц-другой… это уже будет вновь Александрополь… и планы отложатся на долгие годы… нет, птицу счастья надо хватать за хвост немедленно. А значит, упорство, упрямство и нахальство.

Самое смешное – в конце концов мне повезло. Невзрачный мужичонка, торговавший на отшибе, оказался не посредником, а самым настоящим владельцем настоящей рыбацкой лодки. Я поинтересовался тактико-техническими характеристиками. Ну, все, что касается паруса, пропустил мимо ушей – тут или умеешь, или нет. А вот известие, что один человек легко справится с веслами и что рыбу в основном ловят как раз в безветренную погоду, меня весьма порадовало.

– Так рыбку-то возьмешь? – удовлетворив казавшееся ему праздным любопытство, уныло спросил мужичонка. – Отличная кефаль, с утречка поймана. Пожарить с лучком – самое то!

Судя по его виду, немного нашлось охотников на отличную кефаль.

– Слышь, дядя, – перешел я к делу, – тут у меня не рыбка, у меня есть и повкуснее интерес. Мы, понимаешь, с женой отдохнуть сюда приехали, две недели уж как свадьба. Она вообще моря никогда не видала. Ну и хочется ее покатать. Короче, есть у меня мысль у кого-нибудь тут лодку попроще в аренду взять… на недельку хотя бы. А я б заплатил неплохо…

– Хо! – дядя наставительно поднял в очень чистое небо не очень чистый палец. – Так это… сходи к причалам, там отдыхающих катают… пять грошей за полдня… а если вам спеть надо, так еще два гроша. У нас тут знаешь какие певцы!

Приятно слышать, что где-то еще обитает высокое искусство, несмотря на все ихние заморочки с линиями.

– Ну ты что, дядя, ну ты прямо как пацан голопузый, – изобразил я усмешку бывалого человека. – Я ж словенской речью объясняю: с молодой женой. Третий, понимаешь, лишний. Гребец нам не нужен… у самого руки есть.

– Кто ж тебе на неделю лодку сдаст, головой своей умной прикинь, – возразил дядя. – А на чем в море ходить? А как рыбу ловить? Это ж разорительное дело! Прикинь, сколько я за неделю сетями выгребаю. И если все это сложить… и все это продать… получаются ж бешеные гроши…

– Я и вижу, – кивнул я на груды нераспроданной кефали. – Ты еще на каждой рыбине чешуйки посчитай и каждую в грош оцени. Я же тебе что говорю – заплачу хорошо. Больше, чем ты за неделю наторгуешь… А у тебя, кстати, выходит неделя свободная… Что, никаких дел нет?

– И сколько ж ты за неделю дашь? – недоверчиво спросил рыбак.

– Ну, – я задумался, назначая начальную цену. – Полгривны, так уж и быть…

– Полгривны… – протянул он со всей доступной ему иронией. – За полгривны ты поросенка купи и Учение ему вдолби. – Да я за неделю, может, на целую гривну наторгую.

– Гривну, говоришь? А не жирно будет? Целую гривну…

Эх, не было здесь Алешки… Пацан быстро справился бы с этой элементарной для него задачкой. Где-то он сейчас, Алешка… каково ему живется при новой госпоже, вдове Лыбиной… Или не при ней… Буня, помнится, говорил, что та собиралась продавать усадьбу…

– Эх, ладно! – хлопнул я ладонями по коленям. – Даю тебе гривну!

Глаза у дяденьки подернулись маслянистой пленкой.

– Ты погодь, погодь с гривной-то, – протянул он задумчиво. – Тут ведь дело-то какое… непростое дело. А вот, положим, потопите вы мне лодку, выгнется у кого-то из вас линия не туда… И что ж, останусь я с куцей гривной? Не, парень, так у нас интереса не получится…

– А как получится? – сощурился я.

– А получится вот так… Ты мне даешь настоящую цену лодки моей, а как накатаетесь с зазнобой, возвращаешь лодку, а я тебе деньги возвращаю, за вычетом гривны…

– Хо… перестраховщик ты, дядя… Ну и какова же настоящая цена твоей лодочки?

Неудачливый рыбак задумался. Я ждал его решения, и все внутри у меня вибрировало. Назовет сейчас нечто несусветное – и привет. Развернуться и уйти… авось попадется кто-то посговорчивей. Когда-нибудь…

– Ну… – протянул он наконец. – Ну, скажем, три гривны.

Именно столько у меня и оставалось, плюс еще немного медной мелочи.

– Много хочешь, дядя. Сам посуди, да за гривну коня можно купить… Не породистого жеребца боярского, конечно, но добрую лошадь и для пахоты, и для извоза. А ты, прикинь, за какую-то лодчонку хочешь цену трех коней. Губа у тебя не дура…

– Может, где и стоит конь гривну, – парировал он, – а вот ты зайди в конские ряды, погляди, почем у нас кони… К тому же кони-то мне зачем? Кони мне не нужны. Что я, на коне в море поплыву, сети сзади прицеплю, точно телегу? Ну, рассмешил. Не, парень, я тебе правильную цену называю. Меньше тебе никто не даст. Так всю неделю без толку и проходишь.

– Ладно, фиг с тобой, – решился я. – Дам три гривны в залог, через неделю возвращаешь две.

– Вот это уже другой разговор, – повеселел рыбак, – это уже правильный разговор. А лодка у меня отличная, на ней и до Эллады дойти можно… не на веслах, само собой, парус выставить, и если ветер удачный…

Мы условились с дядькой, что завтра на рассвете встретимся на причале, там и состоится передача денег и лодки. Он немедленно предложил пропустить по стаканчику за такое дело, и отказать я счел неудобным.

Еще два гроша пришлось потратить на вино – там же, в двух шагах, торговали в розлив. Впрочем, я не жалел. Вино классное! Градусов, может, в нем и немного, но ароматы, ароматы!

Мужик, как я и боялся, предложил повторить, но я эти поползновения пресек. Сослался на свирепую молодую жену, подозревающую меня в опасной склонности ко хмельному. Не хватало еще, чтобы он нализался до голубых чертей и завтра проспал сделку.

Что ж, удача мне явно благоволит, расслабленно думал я, проходя мимо рядов рыбных и мясных, гончарных и скобяных… Лодка, считай, в кармане. Пожалуй, завтра к вечеру я буду уже в дыре. А послезавтра – в Питере…

Стаканчик сухого красного вина – это, конечно, не стаканчик медицинского спирта. Опьянить он меня не мог – но зато пьянило все остальное. Небо, воздух, деревья, которые я раньше только на картинках видел, фантастическая музыка базара… Я шел, и все во мне пело. Нет, никакой потери координации, никаких воплей и прочих безобразий. Просто я шел, не слишком следя за тем, куда иду, полный заходящего солнца и восходящего счастья. Просто куда ноги приведут.

А привели они меня в холопьи ряды.

Не только, значит, рыбой и фруктами здесь торгуют, не только сушеными морскими звездами и серебряными тарелками. Корсунь – это же город Великого княжества словенского, здесь цивилизация, здесь все как у людей… Не хуже столиц будем…

Холопий ряд, впрочем, был невелик, с кучепольским не сравнится. Покупателей здесь особо не толпилось, да и живого товара осталось всего несколько голов. День клонится к вечеру, основная торговля, видно, разгорается с утра, а сейчас – жалкие остатки былой роскоши.

На дощатом помосте переминалось с ноги на ногу трое угрюмых мужиков совершенно бандитского вида, некрасивая девица – рябая, с бельмом на глазу и болячкой на губе, двое полуголых мальчишек лет четырнадцати – и древний-древний старик. Он сидел на корточках, не поднимая головы, и грязные седые космы разметались по плечам.

Вот и я в прошлом октябре стоял так же, безучастно глядел в толпу, где сновали потенциальные покупатели. Уродский все-таки мир. Пускай у них масштабы кровищи не те, пускай никто не голодает и не побирается – но вот один этот дощатый помост холопьих рядов перевешивает все плюсы.

Будь мне столько, сколько этим недокормленным пацанам, я бы, может, и учудил чего-нибудь. Обозвал бы матерно распорядителя торгов, опрокинул бы столик регистратора. Но, к счастью, я давно вышел из возраста безумств, а стаканчика сухого вина маловато будет, чтобы вернуть меня туда. И я просто молча стоял, смотрел. Сам не знал зачем. Надо было идти домой, там меня, наверное, женщины заждались, а я тут бездарно тратил время. Но почему-то не мог уйти. Стоял, смотрел, вспоминал.

А потом старик, уткнувшийся лицом в колени, вдруг поднял голову. И я мгновенно узнал его.

Это был дед Василий.

Тот самый волковский дед Василий, неодобрительно высказывавшийся обо мне, тот самый дед Василий, поучавший дворню, какого цвета штаны полезней для линии и как не надо сморкаться… Тот самый дед Василий, чьими познаниями в истории делился со мною Алешка.

И в то же время это был совсем другой человек. За полгода он, казалось, постарел лет на десять. Кожа на лице совершенно высохла, сморщилась, глаза ввалились. Пальцы рук мелко-мелко подрагивают, борода свалялась, безобразно топорщится – а ведь в свое время он тщательно расчесывал ее деревянным гребнем из березовой древесины – только таким чесаться надлежит…

Я не стал охать на весь базар: «Здравствуй, дедушка Вася!» Просто подошел к распорядителю – унылому толстячку, явно страдающему от жары, – небрежным тоном спросил:

– Что, любезный, не заладилась торговля?

– Сам видишь, – хмуро кивнул он. – Одна шелупонь осталась, кто получше, тех разобрали до полудня… А мне возись с этими… Я ж на них деньги свои кровные теряю.

– Это почему же? – удивился я.

– Мы ж как работаем, – вздохнул толстячок. – Владельцы сдают нам товар, мы продаем, себе с цены четверть, владельцу остальное… А содержание, кормежка – все за наш счет. И вот смотри – этих сдали, не принять я не имею права, закон такой, что ежели холоп чем тяжким не болен, то от него уж не откажешься… А кто ж их купит? Сам смотри – девка уродина, к тому же глуповата, эти вон трое – душегубы пойманные…

– Что ж их в Степь не продали?

– Не всех душегубов восточным варварам везут, – охотно пояснил распорядитель. Он, конечно, понимал, что ничего я покупать не стану, но вот просто пообщаться – уже развлечение. – Тут уж как в Уголовном Приказе решат – везти ли степным, на месте ли продать. На степном порубежье, я слышал, засуха сейчас, откочевали дикие подальше к востоку, так что не до рабов им ныне. Другое дело осень. Осенью у нас с ними самая торговля. Так сам прикинь – ну какой смысл хмырей этих в приказной темнице до осени содержать? Привели, говорят, продавай. Ну и кто, скажи мне на милость, разбойника купит?

– А пацаны? На вид вроде здоровые, хоть и тощие больно.

– Пацаны… – скривился он, точно надкусил недозрелый лимон. – Если хочешь знать, я их третий раз продаю. Братья они, видишь ли… Ленивые, дерзкие, а главное, сбегают всякий раз от новых хозяев. Их, ясное дело, приказные ловят – и как думаешь куда? Правильно, опять ко мне! Я уж им по-хорошему говорил: ребята, ну прошу, ну пожалейте вы меня. Если уж бежать приспичило, давайте куда подальше, на север. Пусть вас там ловят и там продают… Я ж к вам по-человечески, я ж за свои деньги кормлю, я ж палки на вас не поднял – что ж вы меня подводите?

– А старик? – кивнул я на безучастного деда Василия.

– Ох, еще и старик… – Распорядитель грустно покачал головой. – Он совсем уж головой плох, да и хворь на хвори… Ничего делать не может. Правильный владелец, линейный, такого продавать не должен. Коли отработал холоп свое, состарился – так пусть доживает тихо-мирно, в сытости да заботе. Так и линии твоей лучше будет, и ученые люди говорят, для народной оно полезно… Да только, я гляжу, у старичка этого линия круто вниз пошла. Его сперва в столице продали, с полгода уж тому, новый владелец в Курск привез, потом помер, наследники стали все распродавать, ну и этого продали одному купцу здешнему, по дешевке, тот и соблазнился. Сюда, в Корсунь, привез, к промыслу красильному приставил. Работа пустяковая, краску в чанах разводить. Засыпал сухой порошок, палкой размешал до полного растворения, и всего делов. Так дедуля даже этого не потянул. Ну, его и ко мне… А куда я денусь? Лекарь осмотрел, говорит, заразы нет, ходить сам может, принимай его…

– И что ж теперь с ним будет?

– Ой, лучше и не напоминай. Завтра, может, из каменоломни приедут за новыми рабами. Вот на них вся надежда. Отвалы там разгребать, еще чего. Месяц уж под землей протянет… А сколько дадут, даже и не знаю. Мне торговаться-то не с руки, кроме как они, уж никто меня не спасет…

– И сколько думаешь за него выручить? – зачем-то спросил я.

– Ну… – замялся он. – Если молодой крепкий холоп туда за пять-шесть гривен уходит… Тут, наверное, четыре запрошу.

– Ну, дядя, у тебя и хватка! – поразился я. – Знаешь, сколько в Кучеполе молодой крепкий холоп стоит? Две гривны. По опыту знаю.

Разумеется, я не стал уточнять, по чьему именно опыту.

– Так всюду же свои цены! – удивился моей непонятливости торговец. – Там город большой, народу много, а чем больше город, тем холопы дешевле. Известная вещь. А у нас? Кто у нас купит? Бояр не так уж и много, бояре все больше по северным землям сидят. Купцам-то особо холопы и не нужны, разве что как товар разменный. В лавке обычно свои, семейные помогают. То же и ремесленники. Отдыхающих к нам много ездит, да только им мой товар не нужен. Они или в холопах не нуждаются, или со своими приезжают.

Точно, дядя, в корень зришь. Опять же знаю на личном опыте.

– И думаешь, тебе за деда дряхлого четыре гривны дадут?

– Сомневаюсь, – честно признал распорядитель. – Но ведь последняя же надежда.

Я знал, что уже через пять минут начну ругать себя всеми известными и неизвестными мне матерными выражениями. И по-русски, и на словенской речи, и на несуществующих языках. Урод, идиот, псих! Променять возвращение на старого маразматика. Где я теперь достану денег на лодку?

И в то же время я понимал, что никуда не деться, что от меня уже ничего не зависит. Какая-то сила теперь сидела во мне и крутила моим языком.

– А что, дядя, если б его за три гривны взяли – ты был бы сильно доволен?

– Спрашиваешь! – расплылся торговец. – С паршивой, как говорится, овцы… Только ведь не возьмут…

– Возьмут, дядя, возьмут. Я и возьму. В детстве мне мама говорила, что старость нужно уважать… Короче, вот тебе твои гривны, – я вынул серебро, позвякал у торговца перед носом. – Пойдем писаться, да?

– А бумага у тебя с собой? – шепотом, боясь спугнуть нежданное счастье, спросил торговец. – Этому, – кивок в сторону регистратора, – бумага на владельца нужна. Удостоверение, понимаешь, личности.

– Все есть, дядя, – я вынул из внутреннего кармана добытый для меня Арсением документ. – И давай пошустрее, а то дома уж заждались.

Дед Василий поначалу меня не узнавал, растерянно всматривался слезящимися глазами и бормотал что-то невнятное. Но потом все же до него дошло – судя по расширившимся зрачкам.

– Дед, – шепнул я ему в волосатое ухо, – если хочешь, чтоб все путем было, ты меня не знаешь. Ты меня сейчас впервые видишь, понял? Ляпнешь чего не то – и живо поедешь в каменоломню.

Судя по кивкам трясущейся головы, в ней еще оставалось немножко мозгов.

…Дома действительно ждали. Дома уже начали тревожиться. Баба Устинья стояла во дворе, уперев мощные руки в бока и явно собираясь много чего высказать. По праву возраста и по всем прочим правам. Она уже и рот раскрыла.

А потом увидела деда Василия.

Я редко видел, как бледнеют люди, как меняются у них лица. Когда читал в книжках о таком, это казалось мне литературными красивостями. Чтобы полностью негатив превратился в позитив? Не смешите мои тапочки.

Но сейчас тапочки могли бы смеяться хоть всю ночь подряд. Загорелое едва ли не до черноты лицо бабы Устиньи сделалось снежно-белым. Она глядела на деда как на привидение. Глядела так, как глядел на меня Алешка после расправы с Лыбиным.

А потом был крик. О, это был великий крик. Никакая колонка с усилителем не дала бы таких децибелов.

– Вася! Васенька!

И бросилась старику на шею. Вернее, происходило это так: подбежав к деду Василию, которого я держал за плечо, она схватила его, не замечая веса, подняла в воздух и прижала к груди.

Старик растерянно мычал, совершенно ничего не понимая.

Я, впрочем, тоже.

В закрутившейся суете, в смехе, слезах и соплях меня даже чуть отпустило угрюмое отчаяние. Отступило на шаг перед буйством радости и заботы. Но я прекрасно понимал, что всю ночь пролежу без сна, скрипя зубами и все глубже погружаясь в темный омут, где есть вход, но не предусмотрено никаких выходов.

Идиот! Кретин! Сопливый филантроп! Так бездарно растратить последний свой шанс! Зря будет ждать меня рыбак Тимоха, не дождется он своих гривен… Вот его гривны, в бабкиной светлице на семи перинах возлегают. И вот из-за вредного и глупого старикашки, который ведь все равно помрет, чуть раньше ли, чуть позже, я не вернусь домой, я навсегда останусь мертвым для мамы с папой, для сестренки и еще кучи родственников и знакомых. Никогда не зазвучат больше «Бивни мамонта», никогда я не получу диплом инженера по агрегатам пищевой промышленности, никогда не засуну его в дальний ящик и не устроюсь менеджером или сисадмином в какую-нибудь крутую контору… Так и придется провести всю жизнь здесь… Пускай уже не холопом, пускай ученым… зато без права завести семью. И та ночь в Киеве так и останется светлым пятнышком в море мрака…

Я почти не ужинал и, как только это оказалось возможным, тут же сбежал наверх, в предоставленную мне каморку… справедливости ради замечу – светлую и не слишком тесную. Бросил на пол сумку с теперь уже совершенно ненужными вещами… Наверное, вторую, точно такую же с виду, придется-таки распаковать. И читать до одури, до рези в глазах эти учебники с аринакской премудростью… Поступать-то теперь придется…

А внизу веселились. Там никому и в голову не могло прийти, что творится со мной. Нечасто людям этого мира достается такая радость – наверняка вредная для линии.

История была ну точно как в мыльных операх, до которых большая охотница моя мама, а лет с девяти к ним пристрастилась и Ленка… в смысле, сестра моя, а не эта вот Ленка Фролова… которая, уверен, тоже запала бы на всяческие слезы-розы и охи-вздохи.

Дед Василий оказался вовсе не таким древним, как я полагал. Было ему около шестидесяти, чуть старше бабы Устиньи. И родился он в холопьей семье, там же, в Киеве, неподалеку от Фроловых. Лет в семнадцать они случайно столкнулись – и вспыхнула та самая пошлая и невозможная – с первого взгляда. Дед Василий тогда еще не слишком заботился о прямизне своей линии, он бегал к Усте по ночам, дарил срезанные с господской клумбы цветы и вообще совершал всякие безумства.

Баба Устинья – тогда еще, разумеется, вовсе не баба, а розовощекая девка с толстенной косой – тоже была без ума и всячески стремилась замуж. Даже с госпожой посекретничала, с матерью Арсения и Лены… которых тогда еще и в проекте не было. Поликсения Фокинична нисколько не возражала… Владелец Василия, обедневший боярин Ошуйцын, тоже поначалу не имел ничего против… Только вот линия его искривилась до невозможности и потянула за собой всех привязанных.

Случился банальный пожар, усадьба Ошуйцына выгорела дотла. Никто из людей не пострадал, а вот все добро ушло в атмосферу. Зачем дворня, когда уже нет двора? Ошуйцын, не особо торгуясь, распродал своих холопов и уехал на Каму, нанялся в войско.

И начались странствия деда Василия, впрочем, скоро завершившиеся Волковым-старшим. Там было тепло и сытно, там никто не зверолюдствовал, но там не было Усти. Наверное, именно тогда он и буйно уверовал во все эти линейно-равновесные заморочки – чтобы было не так обидно. Закономерная беда все-таки малость приятнее, чем беда не пойми за что.

А Устинья страдала проще, не сверяясь с благородными истинами. Просто выла неделю не переставая. Ее даже травами какими-то отпаивали. Потом как-то приспособилась, но еще несколько лет жизнь казалась ей безвкусной. Ну а после все-таки втянулась в колею. Прошли годы, много… И судьба свела с Георгием Евлогиевичем… на сей раз просто свела, без каких-либо подлянок. По закону холоп, вступающий в брак с вольным, становится вольным и сам… Так Устинья, особо и не заметив сего обстоятельства, из рабыни превратилась в почтенную домохозяйку. Супруги уехали в Корсунь, где Евлогича ждало небольшое наследство – домишко-развалюшка. На этом самом месте сейчас возвышался внушительный бабкин дом. Евлогич своими руками выстроил, бревнышко к бревнышку. Побольше хотел, все надеялся, что еще не поздно, что еще, глядишь, и дети пойдут. Но Равновесие уже исчерпало отведенный на Устинью с Евлогичем лимит радости. Был дом, была пускай и не любовь огненным столбом до неба, но мирно и душевно. Был достаток. Детей не было. А еще бабка Устинья изредка всплакивала по ночам, вспоминая былую молодость…

Теперь, само собой, в жизни ее появился смысл. За деда можно быть спокойным – теперь начнется интенсивная терапия, кормление с ложечки, все дела. Вряд ли дед оклемается хотя бы до прежнего, волковского уровня. Судя по его малопонятному мычанию, за месяцы бедствий с ним случился инсульт. Я таких стариков видел, взять хотя бы двоюродного папиного дядю, то есть деда Валеру… Мычит, ничего сказать не может, а по глазам видно – все же понимает. Прямо как собака.

Впрочем, что я знаю про здешнюю медицину? Бабка заявила, что если домашние средства не подействуют, она приведет волхва. Кстати, волхва действительно стоило – надо же деду рабский браслет снять. И вообще как-то надо устраивать его социальный статус.

Перед тем как подняться к себе, я отозвал Лену в сторонку.

– Слушай, вот бумага, купчая на деда… Знаешь, пускай пока у тебя полежит. Я ж потерять могу запросто…

В тот момент у меня голова еще по старой схеме работала. Как если бы я действительно удрал на остров. Тогда бы Лена с братцем переоформили старика на себя – например, в счет невыплаченного мною долга – и на законных основаниях освободили бы его. Но сейчас, когда лодка накрылась медным тазом – тем самым плавсредством трех мудрецов, – я мог бы освободить деда и сам.

Три гривны, три гривны, три гривны…

Окошко я, конечно, не стал закрывать ставнями – и восходящая луна, этакая желто-розовая грейпфрутовая долька, заливала комнату сочным светом. Внизу стрекотали цикады – я и не думал, что они умеют так громко. Одуряюще пахла какая-то местная флора… Но мне не было дела до ботаники и зоологии.

Мне деньги были нужны.

«А подумать?»

Вообще-то есть очевидный вариант. Попросить денег у бабки. В конце концов, я же на свои – ну то есть на наши с Леной гривны – сделал ей такой подарок. И бабка даст. Несомненно даст. Но ведь начнет выспрашивать, на что да для чего, замучает советами… И потом, не сейчас же, посреди ночи, являться к ней с протянутой рукой. А деньги нужны срочно – иначе придется искать другой лодочный вариант, и не факт, что найду…

Было и другое решение, совершенно в духе Буниной стаи. Прийти на причал без денег… но с фроловским кинжалом. Убедиться в исправности лодки, а в момент расплаты – вынуть ножик и объяснить Тимохе, куда и с какой скоростью ему надлежит уматывать.

А если он придет не один? Я, конечно, прощаясь, намекнул дяденьке, что шуток не люблю и не ношу больших денег в безлюдные места, не приняв предварительных мер. Тимоха даже обиделся… или сделал вид. Вероятность, что меня встретит толпа охочей до гривен шпаны, я не сбрасывал со счета. Против толпы никакой кинжал не спасет. Я же не боевая машина все-таки. Не столь уж многому успел научиться что в кучепольском Приказе, что в «Белом клыке»…

А даже если Тимоха будет один… Убоявшись кинжала, помчится он прямиком в Приказ, поднимет панику. Наивно думать, что у здешних ментов нет своих лодок. И они, в отличие от меня, умеют пользоваться парусом. Мне нужна погоня на хвосте?

…Я сел на кровати. По-прежнему цикады исполняли концерт без заявок, но что-то изменилось. Добавились какие-то звуки. Голоса?

Да, это были голоса, и, кажется, внизу. Баба Устинья с Леной? Дед Василий, понятно, дрыхнет сейчас, напоенный лечебными отварами, – но и женщинам давно вроде пора на боковую. Чем это, интересно, они заняты?

Подглядывать и подслушивать нехорошо. Мне это еще в детском саду вдолбили, когда я исследовал, как писают девочки. Но сейчас ведь особенная ситуация. Сейчас, может, я узнаю что-то полезное.

Судорожно вспоминая, как в таких случаях действуют ниндзя, я выбрался из комнаты, покрутил головой, замер. Да, точно, они внизу, в большой горнице, которую бабка гордо именует залом. И о чем-то оживленно болтают. Про деда? Но про деда баба Устинья все уже выплеснула за ужином. Вспоминают быт и нравы дома Фроловых, когда мелкая Ленка мочилась в пеленки? Тоже вроде обсуждалось. Мадемуазель Фролова отчитывается об их с братом александропольской жизни и получает новые рецепты варений из всяких здешних инжиров, алычей и хурм? Самое время…

Стараясь, чтобы лестница подо мной не скрипела, я осторожно спустился. Способ тоже в книжке вычитанный – наступать не на середину ступеньки, а на самый краешек, и не носком, не пяткой, а сразу всей ступней. Получилось, правда, не очень – если бы там, внизу, прислушивались, то уж точно бы меня засекли. Но мои прекрасные дамы слишком увлеклись разговором.

Есть, конечно, элементарная отмазка – приспичило на двор. Но отмазаться отмажешься, а спугнуть спугнешь.

Дверь в зал была приоткрыта. Стараясь дышать потише, я заглянул в щель – вполне достаточную для обзора. Нет, я, конечно, понимал, что занимаюсь глупостью, что впал в детство – зачем играть в шпиона, что я такого полезного услышу? Но, наверное, во мне скопилось слишком много энергии, и энергия эта просилась наружу. Проще говоря, дурная голова ногам покоя не дает. Ногам, рукам, ушам, глазам…

– А вот эти бусы мне Евлогич на годовщину свадьбы подарил, – деловито поясняла бабка. – Видишь, это речной жемчуг, он помельче морского будет, но тоже неплох. Тут вот серьги, я их и не носила ни разу, как он подарил, так тут же и схоронила. Камушки – рубины, они от головной боли помогают и от излишней ревности мужниной. Невелики камушки, да глянь, какая огранка тонкая… У нас так не умеют, это из валлонских земель привезено. Вот эту цепочку золотую я уже сама купила, после кончины Евлогича.

– Не боишься, баб Устя, все это в доме хранить? – недоуменно спросила Лена. – Вдруг разбойники какие-нибудь влезут? Не лучше ли в Разрядной Палате, в их подземном хранилище, в ларце? У нас в Александрополе многие так делают, и тем более уж в столице. Да, конечно, за найм ларца платить приходится, гривну в год, но зато полная безопасность, обученная стража…

– Ага, разбежалась я, в Палату отдавать, – фыркнула бабка. – А помру я, и что же, все княжеской казне достанется? Я для того корячусь с утра до ночи с козами, с коровками? И душегубов не боюсь, даже если и влезут, в жизнь не найдут. Смотри, вот видишь – стенка как стенка. Постучи – и не почуешь по звуку, что полость имеется. Так уж Евлогич смастерил, хитер был мужик. А вот глянь, видишь, кружок на бревне, след от сучка? И там, левее. Вот если на них сразу вместе нажать, стеночка-то и раздвинется. Снова нажмешь – и на место вернется.

– Да, у тебя все продумано, – задумчиво произнесла Лена.

– А то ж! – самодовольно заявила бабка. – Как нажитое сохранить, это не самое трудное. А вот для чего хранить? Помру – и кому все это? Теперь-то я спокойна, теперь все вам с Сенюшкой отойдет. Я ж Сенюшку вынянчивала, только что молоком своим не кормила, ну да сама понимаешь… Он же у меня на руках рос до десяти лет… Все вам пойдет… И что в стене, и сами стены… и на жизнь хватит, и тебе на приданое.

– Да какое там приданое? – смутилась Лена. – У меня и мыслей таких нет…

– Ну как же, – хмыкнула бабка. – А то я не вижу, как ты к Андрюшке этому неровно дышишь. Да и он вроде парнишка неплохой…

– Баба Устя, ну как ты не понимаешь? – в Ленином голосе послышались слезы. – С Андрюшей у нас ничего нет и быть не может. Он же в панэписту поступит, ученым станет. А ученые жениться не могут, закон такой, со времен самого Аринаки. А не поступать ему тоже нельзя, придется тогда возвращаться в войско и десять лет служить. А за десять лет его убить могут… После службы хорошо если половина во внутренние земли возвращается…

Ничего нет, значит… Ну-ну… А Леночка-то, оказывается, неслабо умеет врать. Значит, ничего не было? И Киева не было, не было той ночи в станционной комнатке для ночлега пассажиров, не было грозы… Вот что не будет ничего – это да, это она права. Но не по той причине, о какой думает…

– Да, девочка, тяжело тебе, – вздохнула баба Устинья. – Ну да ведь никогда в точности не знаешь, как линия твоя вывернет. Думала ли я, что под конец жизни с Васенькой встречусь? Может, и у тебя чего получится… Знаешь что, поздно уже, вот и луна выбралась… Давай-ка спать разойдемся, мне ж до света вставать, делов-то много – и по скотине, и по курям…

Тихо-тихо, стараясь не издать ни звука, проскользнул я во двор. Отхожее место понадобилось мне не только для возможной отмазки.

Для гарантии я выждал полчаса, сидя на корточках под пышным можжевеловым кустом. Затем осторожно, контролируя каждый шаг и каждый вздох, прокрался в дом.

Двери тут не запирались – похоже, бабке достаточно было и засова на воротах. Да и разболтались здешние обыватели, не видели они настоящей преступности… В нашем мире такая бабка увешалась бы сотней цепочек и десятком импортных замков, а заодно провела бы сигнализацию и над забором протянула бы колючку, пустила бы ток… А здесь – край непуганых идиотов.

Я медленно вошел в зал. Тут уже не горел свет-факел, но особой надобности в нем не было – хватало и луны. Книжку, может, и не почитаешь, а все, что нужно, – все видно.

Вот и два кружочка, секрет покойного Евлогича. Правильный был мужик и правильные тайники мастерил.

Легко, без всякого скрипа и лязга, отъехала влево часть стены, открыв нишу, сантиметров примерно тридцать на сорок. Бабкины сокровища.

Не нужны мне были алмазы и рубины, жемчуга и сапфиры, бусы и браслеты… Три серебряные гривны – и хватит. Тем более что с драгоценностями возня – продавать, искать ювелиров…

К счастью, были здесь и нормальные деньги. Несколько связок серебряных гривен, сквозь дырочки в монетах пропущен шнурок, завязан хитрым узлом.

Смешно, но именно на узел я убил больше всего времени и нервов. Ну кто так вяжет! А резать не хотелось – пускай бабка как можно позднее обнаружит недостачу. А то и не обнаружит вовсе – вряд ли она каждый раз пересчитывает монеты на связках.

Наконец узел был побежден и я сделался счастливым обладателем трех увесистых серебряных гривен, тускло блеснувших в лунном луче. Трех краденых гривен…

Хорошо, я заметил с краю рычаг… а то бы по-идиотски тыкался в кружочки, удивляясь, почему не закрывается. Тут же все на механической энергии… закон сохранения никуда не делся, он и в этом шаре торжествует.

Теперь, когда невидимая пружина была сжата, я без проблем закрыл тайник. Дело сделано. Я получил вожделенные деньги. «Если от многого взято немножко, это не кража, а просто дележка», – вспомнился мне стишок. Вот и сейчас. Я же не украл, я как бы… короче, взял то, что днем позже бабушка дала бы мне без малейших колебаний. Просто не будет этого «днем позже».

Так что я не вор. Не вор, не вор, не вор…

Поднявшись к себе наверх, я обессиленно упал на кровать. Надо придавить хоть пару-тройку часов… До рассвета еще есть время.

И придавил.