В 1902 г. Гобсон уверенно заключал, что «ни одно европейское государство… не пойдет… на большую войну… если решительно воспротивится Дом Ротшильдов и его единомышленники». Мысль о том, что Ротшильды и другие банкиры обладают финансовой властью остановить войну, которая вредит их материальным интересам, не была новой. Но за полтора десятилетия до Первой мировой войны она вошла в моду. В 1899 г. польский литератор Иван Блох — сам тоже банкир — подсчитал, что война между главными державами континентальной Европы будет обходиться в 4 млн ф. ст. в день. Он пришел к выводу, что из-за растущих расходов и разрушительной силы вооружений большая война почти «невозможна». Сходной точки зрения придерживался и английский журналист Норман Энджелл: мысль о том, что война может быть орудием рациональной внешней политики, стала «великой иллюзией», писал он в своей книге с таким же названием (вышла в 1912 г.), из-за «тонкой взаимозависимости международных финансов». И для представителей левого крыла политического спектра мысль о финансовом противодействии войне не была чуждой. Почти накануне войны, в июле 1914 г., редактор иностранного раздела «Таймс» Генри Уикхем Стид назвал попытку Натти предотвратить войну между Германией и Великобританией «попыткой грязного немецко-еврейского международного финансового сообщества запугать нас и вынудить к нейтралитету».

Почему, если Ротшильды одновременно обладали таким влиянием и были пацифистами, тем не менее началась «мировая война» беспрецедентной мощи и разрушительной силы? Гобсон подразумевает, что эта война, как до нее Англо-бурская война, в некотором смысле была выгодна Ротшильдам и другим банкирам. И Ленин не усматривал здесь настоящего парадокса: начало Первой мировой войны стало необходимым последствием внутренних противоречий империализма. Конкуренция между великими державами за зарубежные рынки, которая подстегивалась падением прибыли на внутренних рынках, могла окончиться только самоубийственной войной; в свою очередь, социальные последствия такого разрушительного пожара, то, что немецкий социал-демократ Август Бебель пророчески назвал «сумерками богов буржуазного мира», должно было ускорить долгожданную интернациональную пролетарскую революцию. Подобные взгляды открыто выражались во время войны, и не только на крайнем левом фланге. Вскоре после смерти Натти в 1915 г. в журнале «Нейшн» появилась статья, автор которой, дав обзор империалистических конфликтов, предшествовавших войне, сокрушался о «национальности денег»: «Широко известно, что там, где политику делают служанкой торговли, деньги вынуждены развивать национальный характер. И пусть финансы по своей сути космополитичны, современный мир принуждает их приобретать национальность… В мире, где… протекция и борьба за место под солнцем вынуждают финансистов объединяться в национальные группы, ясно, что такое экономическое соперничество способствует империализму, который сам по себе лежит в основе всей борьбы за равновесие сил. И пусть национальные группы финансистов не желают войны; они не могут не желать, чтобы дипломатия, на которую они опираются с целью будущей экспансии, была достаточно сильной и добивалась тех уступок или тех сфер проникновения, каких они пожелают. Такое соперничество помогало поддерживать вооруженный мир, а в свой срок вооруженный мир вылился в мировую войну».

Так и тянет согласиться с этим вердиктом. Во многом Ротшильды эдвардианской эпохи действительно уступали «милитаризации буржуазии», которую историки очень долго осуждали как причину войны. Вплоть до четвертого поколения Ротшильды были кем угодно, только не военными экспертами. Однако Натти в 1863 г. получил звание корнета в добровольческой части Бакингемшира, а позже был произведен в лейтенанты (1871) и капитаны (1884). Сын пошел по его стопам и в 1903 г. стал майором. Сам Натти, будучи лордом-наместником Бакингемшира, также не остался в стороне. Он встречал солдат Оксфордширской легкой кавалерии, которые возвращались с Англо-бурской войны, приветственной речью и бесплатным табаком. Солдаты 2-го лейб-гвардейского полка, которые сражались под началом Китченера в Египте, также стали благодарными получателями «успокаивающей травы Ротшильда». Что еще важнее, Натти поддерживал военную реформу и горячо высказывался в пользу укрепления Королевского военно-морского флота. «Укрепление… флота пользуется популярностью во всех классах», — уверял он французских родственников в 1908 г.; год спустя, выступая на обширном собрании в лондонской ратуше, он произнес публичную речь в пользу строительства восьми дредноутов. Обращение к этому собранию также написал Артур Бальфур.

Несомненно, в вопросах перевооружения Ротшильды преследовали и собственные экономические интересы. В 1888 г. Лондонский дом выпустил на 225 тысяч ф. ст. акций компании по строительству военных кораблей (Naval Constructions and Armaments Company), а позже выпустил на 1,9 млн ф. ст. акций и облигаций для финансирования слияния оружейной компании Максима с компанией Норденфельта. Операция стала одной из первых, которую Ротшильды провели совместно с Эрнестом Касселем, и ознаменовала собой начало длительного периода их прямого участия; Натти оставил у себя значительный пакет в новой компании Максима — Норденфельта и оказывал прямое влияние на управление компанией. Важность этого шага в том, что главным продуктом компании Максима — Норденфельта был знаменитый пулемет, косивший противников британской имперской экспансии от Судана до земли матабеле. Хилэр Беллок считал пулемет «максим» главным средством европейской гегемонии («Что бы ни случилось, у нас есть пулемет „максим“, а у них его нет»). И в 1897 г., когда Кассель и Ротшильды финансировали поглощение этой компании братьями Виккерс (наряду с Naval Constructions and Armaments Company), они таким образом реагировали на рост судостроения в Великобритании, основанный на имперской политике. Натти рано осознал всю важность укрепления флота: в 1888 г. он пробовал отвлечь от флота будущего первого морского лорда (начальника Главного морского штаба) «Джекки» Фишера — тогда еще капитана, возглавлявшего артиллерийско-технический и торпедный отдел, — уговаривая его перейти в оружейную компанию Уитуорта. Он оставался горячим сторонником судостроения, даже когда стало очевидно, что расходы, скорее всего, приведут к повышению налогов.

И австрийские Ротшильды проявляли интерес к военной промышленности. В дополнение к своим железнодорожным акциям они сохранили значительный пакет металлургического завода в Витковице, где производили чугун и сталь для австрийского ВМФ, а позже пули для австрийской армии. Любопытно мнение тогдашнего директора завода Пауля Купельвайзера. Он считал, что Альберт не испытывает «ни малейшего интереса к промышленным мощностям, которыми владеет его дом. Судя по всему, он считает их скорее неприятной обязанностью». Когда Купельвайзер попросил 400 тысяч гульденов на производство металлической обшивки, Альберт ответил, что «за 400 тысяч гульденов он предпочитает купить себе [загородную] недвижимость». Образовав компанию с Максом фон Гутманом (не только в Витковице, но и в других промышленных предприятиях, где у Венского дома имелись акции), Альберт, очевидно, хотел делегировать им ответственность. Тем не менее факт его продолжительного участия столь же достоин внимания, сколь и его личная незаинтересованность. Если империализм конца XIX в. имел свой «военно-промышленный комплекс», Ротшильды безусловно были его частью.

Однако здесь прослеживается парадокс: рост военных расходов имел политические последствия, отнюдь не благоприятные для богатой элиты, к которой принадлежали и Ротшильды.

Примерно до 1890 г. расходы на строительство империи оставались сравнительно низкими. Экспедиции вроде той, что была послана в Египет Гладстоном в 1882 г., финансировались малыми средствами. Военные бюджеты великих держав в начале 1890-х гг. были ненамного выше, чем в начале 1870-х гг. Как показывает таблица 13 а, все изменилось за два десятилетия до 1914 г. Если взять Великобританию, Францию и Россию вместе, общие военные расходы (в пересчете на фунты стерлингов) выросли на 57 %. Для Германии и Австрии рост был еще выше — около 160 %.

Даже сделав скидку на значительный экономический рост, который переживали экономики большинства стран в тот период, такие цифры представляют ощутимый рост «военного бремени» для всех великих держав. Как показано в таблице 13 б, расходы на оборону в Великобритании, Франции, России, Германии и Италии также выросли по отношению к экономике в целом с 2–3 % от чистого продукта страны (национального дохода) до 1893 г. до 3–5 % к 1913 г. Австро-Венгрия является исключением, потому что в высшей степени децентрализованная система удерживала «общий» австро-венгерский оборонный бюджет на относительно низком уровне.

Таблица 13 а

Источник: Hobson, «Wary Titan». P. 464f.

Таблица 13 б

Источник: см. таблицу 13 а.

Финансирование возросших расходов стало одной из центральных политических проблем того периода. Символично, что именно рост военных расходов вызвал и отставку Рэндольфа Черчилля с поста министра финансов в 1886 г., и отставку Гладстона с поста премьер-министра в 1894 г. Они, первыми из многих политиков, стали жертвами нового военно-финансового комплекса.

Проблема финансирования растущих военных расходов дополнялась растущими государственными расходами в целом. И на национальном, и на местном уровнях — а также на региональном уровне в таких федеральных образованиях, как Германия и Австрия, — в 1890-е гг. наступил конец эпохи «государства — „ночного сторожа“», которая в большинстве европейских стран характеризовалась ограничением государственного вмешательства в экономику. Для того чтобы умиротворить влиятельные (или потенциально опасные) политические группировки или увеличить «национальную продуктивность», государствам приходилось все больше расходовать на городскую инфраструктуру, образование, уход за больными, бедными и пожилыми людьми. Хотя по современным меркам суммы, которые тратились на эти цели, оставались маленькими, рост расходов в целом опережал совокупный экономический рост. Имелись два пути, которыми можно было достичь увеличения таких расходов, и у каждого имелись глубокие политические последствия.

Одним способом повысить государственные доходы было, конечно, повышение налогов. Оставался важный вопрос о том, увеличивать ли косвенное налогообложение (главным образом в виде таможенных пошлин и акцизных сборов на товары потребления, от хлеба до пива) или прямое (например, налог на высокие доходы или на наследство). В Великобритании, где с протекционизмом порвали решительнее, чем в других странах, налоги на импортные продукты питания отвергал электорат, несмотря на попытки Чемберлена и других обосновать рост тарифов с империалистической точки зрения. Это неизбежно накладывало дополнительное бремя на богачей, в число которых, разумеется, входили и Ротшильды. Именно в этом заключается разгадка политической маргинализации Натти в период примерно около 1905 г. С одной стороны, он решительно поддерживал рост расходов на ВМФ; с другой стороны, ему не хотелось за них платить. В марте 1909 г. он выразил свою по сути несостоятельную позицию в речи для «Института директоров» и Комитета обороны военно-морских и сухопутных войск лондонской Торговой палаты: «В настоящее время нам угрожают резким увеличением налогов. Он [Натти] не знает, будут ли доходы соответствовать ожиданиям, но подразумевались большие расходы, и он понимает, что они будут только расти… все согласны, что флот необходимо поддерживать в наивысшем состоянии боевой готовности (одобрительные возгласы). В связи с этим тяжкое бремя возляжет на все общество, и институт такого рода может донести свою точку зрения до канцлера казначейства, чтобы налогообложение не повредило коммерческим договоренностям страны более необходимого (одобрительные возгласы)».

Месяц спустя, выступая в ратуше, он призвал обширную аудиторию представителей Сити «заверить правительство в своей поддержке в любых финансовых начинаниях… необходимых для сохранения нашего превосходства на море»; однако ему не удалось конкретно разъяснить, какие начинания он имел в виду. Натти прекрасно понимал, что «два всепоглощающих вопроса… а именно бюджет и состояние военно-морского флота» «тесно связаны между собой»; однако он недооценивал политические и конституциональные последствия такой связи.

В Германии же, где государство (а поэтому немецкие армия и флот) условно было ограничено самофинансированием исключительно из косвенных налогов, существовала тенденция роста тарифов; но недовольство рабочего класса из-за сочетания «дорогого хлеба» и «милитаризма» так успешно эксплуатировалось социал-демократической партией (СДП), что правительству вскоре пришлось подумать о введении налога на имущество на государственном уровне. И здесь Натти неверно истолковал последствия роста «милитаризма». В 1907 г. он считал победу на выборах князя Бюлова над представителем СДП победой того, что историки называли «социальным империализмом»: «Выборы, которые прошли в Германии в конце прошлой недели, являются поразительным примером того, как национальные чувства и империалистические тенденции больше чем что-либо другое внесли вклад в разгром социалистических идей… по всей вероятности, кайзер и его „правая рука“ князь Бюлов будут двигаться вперед со своей Welt-Politik, будут бряцать мечами в ножнах, значительно повысят расходы на армию и флот… что несомненно отразится на Англии и Франции и должно, ввиду состояния европейских финансов, отсрочить реализацию многих надежд социалистов».

На самом деле победа 1907 г. стала эфемерной. Ее достигли благодаря объединению так называемых «буржуазных» партий после успешной войны против племени гереро в Юго-Западной Африке. Ко времени следующих всеобщих выборов в 1912 г. этот союз распался в первую очередь из-за разногласий о финансировании военных расходов. Вопреки предположениям многих представителей «правого» крыла в Германии большие траты на армию и флот укрепляли позицию социал-демократов, сосредотачивая внимание избирателей на регрессивный путь финансирования оборонных расходов.

Другим способом платы за растущие расходы на внутреннюю и внешнюю политику, конечно, были займы. Как показано в таблице 13 в, в некоторых странах к такому способу прибегали чаще, чем в других. И Германия, и Россия много занимали после 1890 г. К 1913 г. государственный долг этих стран почти удвоился. Однако, если сделать поправку на обесценивание рубля по отношению к фунту стерлингов, долговое бремя в случае России выросло всего на 2/3, что значительно меньше. В абсолютном выражении Франция тоже много занимала, хотя у нее изначально задолженность была выше, чем у Германии (отсюда более низкий рост в процентном выражении). Великобритания составляла исключение среди великих держав; она в 1887–1913 гг. сократила уровень национального долга.

Такое достижение кажется еще внушительнее, если вспомнить, что расходы на Англо-бурскую войну повысили уровень государственных займов в 1900–1903 гг. в целом до 132 млн ф. ст.

Таблица 13 в

^* Германия = Германская империя + входящие в нее государства.

† Рост указан относительно сумм в ф. ст.

Источники: Schremmer, «Public finance». P. 398; Mitchell, British historical statistics. P. 402f; Hoffmann и др. Wachstum. P. 789 f; Apostol, Bernatzky, Michelson, Russian public finances. P. 234, 239.

Такое бремя нельзя назвать невозможным в период беспрецедентного экономического роста. Более того, как показано в таблице 13 г, во всех четырех случаях общий долг имел тенденцию понижаться относительно национального дохода. По современным меркам только во Франции наблюдалось высокое соотношение долга к национальному доходу, однако наметилась тенденция к сокращению долгового бремени.

Таблица 13 г

^* Германия = Германская империя + входящие в нее государства.

Источники: см. таблицу 13 в; Hobson, «Wary Titan». P. 505f.

Тем не менее современников тревожил абсолютный рост государственных займов. Так получилось из-за падения цен на облигации — или роста их доходности (см. табл. 13 д), что проявилось примерно около 1890 г.

Таблица 13 д

^* Для 1913 г. цена 2,5 %-ных консолей пересчитана по 2,75 %-ным купонам. Источник: Economist (еженедельные цены закрытия).

На самом деле главной причиной такого падения стало ускорение темпов инфляции — явление, вызванное ростом золотодобычи и, что еще важнее, стремительным расширением посреднической роли банков, которые все больше использовали бумажные деньги и безналичные операции (особенно межбанковский клиринг). Однако в то время рост доходности облигаций истолковывался как форма рыночного протеста против слабой фискальной политики. Подобное утверждение справедливо лишь в том, что выпуски облигаций в государственном секторе имели тенденцию повышать стоимость заимствования, «вытесняя» заявки частного сектора на рынке капитала или конкурируя с ними. Тем не менее критики как слева, так и справа неоднократно обвиняли в фискальной непоследовательности почти все правительства — даже правительство Великобритании. Судя по таблице 13 е, рост доходности стал повсеместным явлением. Однако интереснее то, что имелись выраженные различия или разница между доходностью облигаций разных стран. Эти разницы доходности изначально отражали рыночную оценку не только фискальной политики, но и, в более общем смысле, политической стабильности и внешней политики, учитывая традиционно близкие корреляции между угрозами революции, войны и банкротства. Наверное, естественно, что Россию, в силу событий 1904–1905 гг. и ее более общей экономической и политической «отсталости», считали самым большим кредитным риском из всех великих держав. Любопытнее большая разница между доходностью немецких облигаций — и облигаций Великобритании и Франции, которые отличало заметное сходство. Подобные различия невозможно объяснить бо‡льшим спросом частного сектора на берлинском рынке капитала, поскольку приводятся лондонские цены (и во всяком случае инвесторы в целом выбирали между облигациями разных государств, а не между промышленными ценными бумагами или облигациями). Похоже, что инвесторы разделяли точку зрения лучше информированных политических обозревателей того времени, считавших, что Германия при Вильгельме с финансовой точки зрения не так сильна, как ее западные соперницы.

Таблица 13 е

Источник: Economist (средние ежемесячные лондонские цены).

На рубеже веков Ротшильдов более или менее постоянно отождествляли с Консервативной партией. Дороти Пинто (которая позже вышла замуж за Джеймса, сына Эдмонда) вспоминала: «В детстве я думала, что лорд Ротшильд живет в министерстве иностранных дел, потому что из окна моего класса я обычно наблюдала, как его карета каждый день стоит у здания — в то время как на самом деле он, конечно, уединялся с Артуром Бальфуром». У Ротшильда и Бальфура, конечно, имелись разногласия: так, в 1901 г. Натти жаловался на речь, произнесенную Бальфуром в палате общин, в которой он допустил неточные обвинения в адрес «Де Бирс». Судя по всему, они также расходились в вопросе о контроле над иммиграцией. Но на протяжении почти всего трехлетнего пребывания Бальфура на посту премьер-министра Бальфур и Натти тесно сотрудничали.

В такой близости таилась опасность. Как заметил Эдуард Гамильтон, даже до отставки Солсбери в июле 1902 г. Натти «стал таким крепким партийцем, что будет „не в своей тарелке“ всякий раз, как к власти придет другая сторона». Проницательное замечание! В прошлом Ротшильды умели поддерживать связи как с правительством, так и с оппозицией. Однако к началу 1900-х гг. на передний план вышло новое поколение либералов, с которыми Натти и его братья практически не имели никаких социальных и политических контактов. Если бы лидером Либеральной партии остался Розбери, никаких трудностей не возникло бы, но после его отставки с поста премьер-министра в 1895 г. и с поста лидера Либеральной партии год спустя его влияние ослабло. Став президентом империалистической Либеральной лиги, Розбери не пользовался никаким сочувствием у более радикального «нового» крыла Либеральной партии, представители которого заняли большинство министерских постов, когда партия в 1906 г. вернулась во власть. К тому времени Розбери совсем отошел от либералов, осудив годом ранее и англо-французский союз, и ирландский гомруль. Как муж Пегги, дочери Ханны, зять Розбери, граф Кру, естественно, входил в более широкий семейный круг Ротшильдов, но почти нет доказательств того, что он был близок с Натти с политической точки зрения. Правда, было вполне естественно, что Герберта Асквита, нового министра финансов, приглашали отужинать с лордами Ротшильдом и Ревелстоком на ежегодном приеме, который устраивал лорд-мэр. Но ни Асквит, ни «верхушка» Сити не питали никаких иллюзий относительно глубоких расхождений в своих взглядах. Как выразился Натти, «присутствовавшие магнаты из Сити… пришли к очень простому выводу: мистер Асквит не очень разбирается в бизнесе. Надеюсь, что холодность, с какой были выслушаны его замечания, умерит пыл некоторых его опрометчивых и воодушевленных советников». Самого Натти и его братьев не совсем изгнали из коридоров власти; но их взгляды, холодные и не очень, почти ничего не весили. Когда-то Ротшильды, стремясь получить самые важные политические сведения и влиять на финансовую и внешнюю политику, общались с политиками независимо от их партийной принадлежности. Теперь Натти сам стал политиком; он часто произносил публичные речи и жертвовал значительные суммы на партийный аппарат тори. Он стал так открыто высказывать свои партийные взгляды, что верхушка Либеральной партии фактически лишила его и важных сведений, и влияния.

Сокрушительную победу Либеральной партии на выборах 1906 г. обычно объясняют истощением и разобщенностью побежденной партии, а не программой партии-победительницы. Главным в поражении консерваторов стали растущие расходы на их имперскую политику после 1899 г. и их разногласия по поводу того, каким способом надлежит эти расходы оплачивать. Речь шла не только о победе над бурами и строительстве новых военных кораблей. Административные и даже физические недостатки, обнажившиеся из-за войны в Южной Африке, вызывали широкую критику слева и справа; в определенном смысле можно сказать, что они стали причиной национального кризиса. Консерваторы так и не нашли связного ответа. Типично, что, когда Чемберлена попросили стать председателем комитета казначейства, где обсуждали, как постепенно улучшить систему пенсий по старости, Натти не скрывал своего скептицизма. Он не верил в возможность какой-то государственной системы вкладов по образцу Германии. Еще более враждебно он был настроен по отношению к любому предложению выплачивать пенсии по старости без взносов. Реакция Ротшильдов, которые следом за Чемберленом изменили взгляд на мысль об увеличении протекционистских тарифов как решении внутренних и внешних проблем Британской империи, оказалась такой же двусмысленной, как и реакция всей партии в целом.

Почти всю вторую половину XIX в. семья неуклонно поддерживала свободную торговлю. Судя по язвительным замечаниям Альфонса об американской и французской тарифной политике в 1890-е гг., подобное отношение сохранялось и на рубеже веков. «Франция скоро умрет от удушья при протекционизме, — предупреждал Альфонс в 1896 г. — Самое лучшее в социализме — свободный обмен международной продукцией, и если бы Жорес (лидер социалистов) не проповедовал ничего другого, мы бы единодушно поддержали его точку зрения». Но к 1903 г. вера его лондонских кузенов в «священные принципы свободы торговли» пошатнулась. 3 июля Натти признался Эдуарду Гамильтону, что его «увлек план Чемберлена». Резкий разворот для человека, который когда-то называл министра по делам колоний «радикальным волком в овечьей шкуре тори… типичным демократом — расточителем и шовинистом». Когда Чемберлен вышел из состава правительства из-за вопроса 17 сентября, Натти защищал и его, и Бальфура от герцога Девоншира, уверяя, что последний «должен был, входя в состав правительства, знать, что намеревался сделать Чемберлен, но… либо спал, либо витал в облаках». 7 октября, на следующий день после призыва, сделанного Чемберленом «под занавес» в Глазго, к политике «имперских предпочтений», его верный сторонник Гарри Чаплин ужинал с Альфредом и еще двумя «людьми из Сити»: «Я с невинным видом спросил, что в Сити думают о речи в Глазго, и все одновременно взорвались. Только одно мнение!!!!! Некоторые известные и видные фритредеры и другие, кто всегда был против, — полностью согласны, общее удовлетворение, за которым следует бум — консоли выросли до 1 или до 3/4 — точные подробности дел Сити я никогда не запоминаю, да это и не важно. Альфред Р., с которым я потом побеседовал с глазу на глаз, подтвердил все, о чем мы говорили. Сегодня он был в Сити и совершенно согласен: там нет сомнений относительно того впечатления, какое вы произвели в тех кругах, а мнение Сити, в конце концов, очень важно».

На самом деле предложения Чемберлена разделили элиту Сити. За Чемберлена, наряду с братьями Ротшильд, выступили Кассель, Клинтон Докинз из банка «Дж. С. Морган», Эверард Хамбро (который стал почетным казначеем Лиги тарифных реформ), семья Гиббс, Роберт Бенстон, Эдвард Стерн и Филип Сассун. Имена влиятельные, несомненно; но в число их противников входили не только Феликс Шустер, все более властный управляющий Объединенным банком Лондона и один из виднейших либералов в Сити, но и такие консервативные фритредеры, как лорд Эйвбери и сэр Джеймс Маккей (позже лорд Инчкейп). То были грозные противники, и, возможно, именно их противодействие убедило Натти отказаться от своей первоначальной поддержки Чемберлена. К тому времени как «Джо» выступил на митинге в ратуше в январе 1904 г., становилось очевидно, что, как выразился Доукинс после речи, «мнение банков [в целом] против него». Возможно, впечатление усилилось после того, как он бестактно сказал своим слушателям, что «банковское дело — не творец нашего процветания, а его творение… не причина нашего богатства, а его следствие». Стоит отметить: две недели спустя, когда перед фритредерами там же выступал герцог Девоншир, Натти стоял на трибуне. Это как будто подтверждало язвительное замечание Гамильтона (в связи с другим фискальным вопросом), что Натти теперь считает «необходимым советоваться с каждым брокером» и «понятия не имеет, какое у него собственное мнение».

Может быть, Натти вовсе не был в замешательстве; вполне вероятно, что он, как сам Бальфур, занял выжидательную позицию по тактическим соображениям, в надежде сохранить подобие партийного единства. Так или иначе, он ничего не мог сделать для того, чтобы ограничить ущерб, причиненный кампанией Чемберлена. Еще до начала голосования в январе 1906 г. Натти «не сомневался», что «сэр Г[енри] Кэмпбелл-Баннерман [наберет] большинство». Однако Ротшильды оказались не готовы к другому — масштабу поражения консерваторов: за либералов не только проголосовали не 45, а 49 % избирателей, но, что еще важнее, они набрали подавляющее большинство в палате общин, заняв 400 из 670 мест против 157 мест у консерваторов. Учитывая близость либералов к лейбористам и Ирландской националистической партии по ключевым вопросам, можно считать, что члены парламента от двух последних партий (30 и 83 соответственно) также были настроены проправительственно. Вопреки ожиданиям Лео, свое место потерял даже Бальфур (хотя вскоре решено было ввести его вместо Олбена Гиббса как одного из двух членов парламента от Сити). Натти сокрушался о «катастрофе» еще до того, как опубликовали окончательные результаты; он называл их «неожиданно плохими».

Почему так вышло? Помимо очевидного ответа, что «страна прожила 20 лет при правительстве юнионистов и, естественно, хотела перемен», Натти привел длинный перечень факторов: «Образование, связанный с ним религиозный вопрос, ультрапротестантизм, в некоторых случаях приказы рабочим со стороны представителей католической иерархии голосовать за радикалов и социалистов, китайская рабочая сила [в Южной Африке], вопрос воздержания [от спиртных напитков], недовольство избирателей-евреев законом об иммиграции иностранцев, и, последнее по очереди, но не по значению, судебное решение по делу „Тафф Вейл“… по которому против тред-юнионов могли выдвигаться иски за нанесение ущерба вследствие забастовки, и оказалось, что их средства не являются, как предполагалось, неотчуждаемыми».

Но главным, конечно, стал раскол в партии тори из-за тарифов. Даже в самой семье Ротшильдов существовали разногласия: Уолтер, сын Натти, победил в Среднем Бакингемшире как юнионист — сторонник свободной торговли. В марте 1906 г. он даже голосовал на стороне правительства либералов против сторонников Чемберлена. В то же время в самом лондонском Сити голоса консерваторов разделились поровну между сторонником реформ в области тарифов Гиббсом и сторонником свободной торговли сэром Эдвардом Кларком. Анализируя результаты, Натти иногда старался принизить значение тарифного вопроса. Подавляющее большинство, полученное Уолтером, настаивал он, стало просто знаком местной «верности» семье, а не склонностью избирателей к фритредерству; в то время как результат, полученный в Сити, «ни в коей мере не представлял… склонности к реформе тарифов и тем более к поддержке Чемберлена». Однако с глазу на глаз он не отрицал, что раскол стал роковым, и его замечания по этой теме доказывают, кому он сочувствовал на самом деле. «В одном… я вполне уверен, — с горечью замечал он, — …что подавляющее большинство таких фрифудеров и фритредеров, как герцог Девоншир, ни в коей мере не довольны тем положением, какое было создано с их помощью». Натти туманными намеками критиковал и самого Чемберлена, сравнивая его стремление «создать новую партию и новую политику» с прагматичным желанием Бальфура просто «усилить власть оппозиции в настоящее время». И он, и Лео соглашались в том, что «прошлый премьер-министр» хотел бы и дальше оставаться лидером тори, «потому что его взгляды на фискальный вопрос больше соответствуют взглядам страны, чем точка зрения Чемберлена». Однако по данному вопросу они были принципиально ближе к Чемберлену, чем к Девонширу. Склонность Натти к стратегии «выжидания», а не «предложению определенной политики на обсуждение» была тактической, а не идеологической; очевидно, он надеялся, что под руководством Бальфура в конце концов удастся достичь единства по вопросу о тарифах. Таким образом, в 1910 г. — к тому времени, как Бальфур отказался от политики выжидания в пользу протекционизма, — Натти смог более открыто выражать свои взгляды «о преимуществах тарифной реформы». «Вопрос сейчас самый популярный, — писал он французским кузенам, — и, возможно, он перевернет результаты выборов».

Политические просчеты стали регулярной чертой переписки Натти в эпоху Либеральной партии. Необходимо помнить, что он уже не был молодым человеком: когда он писал эти строки, ему пошел семидесятый год. Но вера в то, что можно выиграть выборы на протекционистской платформе, оказалась не самым большим его политическим просчетом. По целому ряду вопросов можно было с уверенностью ожидать разногласий внутри Либеральной партии. К его великой радости, почти сразу возникли трения из-за использования в Южной Африке китайской рабочей силы. По вопросу об образовании, как и писал Натти, в самом деле оказалось трудно предложить «меру, приемлемую равным образом для диссентеров, сторонников Англиканской церкви и нонконформистов». Некоторые бизнесмены-либералы склонны были выступать против закона о тред-юнионах, по которому профсоюзы подчинялись «другому закону, нежели остальное общество». Самое же главное, почти не было оснований ожидать, что вопрос о гомруле будет легче для Кэмпбелла-Баннермана, чем в свое время он был для Гладстона. И все же Натти демонстрировал чрезмерный оптимизм, считая, что подобные разногласия сделают правительство «очень краткосрочным, и юнионистская партия, возможно, снова вернет себе силу и власть гораздо быстрее, чем ожидалось». Конечно, консерваторы долго приходили в себя после краха 1906 г., и разумно было черпать поощрение в результатах местных и промежуточных выборов. Однако имелось несколько вопросов, которые, скорее всего, могли объединить либералов. Одним из таких вопросов стало налогообложение.

Натти не мог не понимать всей важности этого вопроса. «Главным яблоком раздора… помимо вопроса об образовании, — предсказывал он еще до начала голосования в 1906 г., — станет бюджет… весьма радикального характера». С самого начала он понимал, что громкоголосые члены парламента от Либеральной партии — «джентльмены в красных шейных платках, которые жалеют, что не могут надеть фригийские колпаки», — станут давить на правительство, навязывая ему такие меры, как «большой и всесторонний план пенсий по старости, а также… питания один раз в день для всех школьников». Хотя он и выражал надежду, что правительство «не пойдет на опрометчивые или неверные шаги», он понимал, что любые меры, которые подразумевают рост государственных расходов, должны включать в себя некоторый рост прямого налогового бремени: в конце концов, либералов избирали как недвусмысленных сторонников свободной торговли, поэтому едва ли можно было ожидать, что они значительно повысят непрямое налогообложение.

Вначале фискальный вопрос пребывал более или менее в состоянии покоя: правительство получило по наследству активное сальдо, и Натти не ожидал «каких-либо опрометчивых экспериментов в финансах… возможны трудности, связанные с градуированным подоходным налогом… и говорят о налогообложении земельных участков под застройку, но, скорее всего, все будет продолжаться так же скучно и однообразно». «Несомненно, в воздухе носится немало грубых идей о новых формах налогообложения или конфискации, — беззаботно писал он парижским кузенам. — Не сказал бы, что правительство не склонно принять их, если бы они считали их реально выполнимыми или способными лить воду на их мельницу». Однако члены правительства не пойдут на подобные шаги, потому что они «нанесут ущерб их собственным целям и станут иллюзорными источниками дохода, помимо того, что причинят много вреда». Натти довольно презрительно отзывался о первом бюджете Асквита, который разочаровал некоторых комментаторов, ожидавших более радикальных мер экономии. Сначала Шустер, Холден и им подобные надеялись, «что… Асквит введет дополнительные налоги, чтобы скупить государственный долг; а теперь они подливают масла в огонь, разведенный на голове министра финансов», потому что в его бюджете предусматривалось сокращение налогового бремени. Натти объяснял все тем, что в депозитных банках скопилось много консолей, цену на которые они мечтали взвинтить. Его самого куда больше встревожило решение Асквита основать в палате общин комитет «по подоходному налогу и различным планам для разработки прогрессивной шкалы этого возмутительного налога». Но даже перспектива прогрессивного подоходного налога и дополнительное обременение для обладателей высокого дохода на том этапе не слишком беспокоили его, «поскольку число миллионеров очень невелико, они уже платят очень большие налоги на наследство, и подавляющее их большинство способно перевести свое состояние в Америку или в другие места, где оно не подвергается налогообложению».

Учитывая проправительственное большинство в палате общин, равнодушие Натти удивляет. Оно имело под собой два основания. Во-первых, он, будучи Ротшильдом, по традиции верил в то, что чрезмерно радикальная фискальная политика будет наказана финансовыми рынками: капиталы будут переводить за границу, чтобы избежать повышенного налогообложения, а консоли упадут в цене, из-за чего министр-радикал вынужден будет пойти на уступки. Его аргументацию как будто подкрепляла низкая цена консолей после прихода к власти либералов. Летом консоли упали еще на два процентных пункта. Натти подытоживал свои взгляды в ряде писем в Париж: «Поскольку английские ценные бумаги не пользуются спросом, надеюсь, канцлер казначейства получит пищу для размышления, и это убедит его в безумии большей части радикальной программы правительства… 87/4 — низшая цена консолей со времен войны. Вот… иронический ответ Ллойд Джорджу, который позавчера хвастал в Манчестере, что рост консолей — доказательство уверенности страны в министрах его величества… Такое положение дел должно благотворно сказаться как на казначействе, так и на департаменте, ведающем местным самоуправлением; ибо, нравится им это или нет, муниципальным властям и властям графств невозможно будет занимать деньги, а без денег они не смогут проводить в жизнь свою социалистическую программу и уничтожить частное предпринимательство. Полагаю, что канцлер казначейства также усвоит: социалистическое налогообложение, о котором он говорит, не способствует общественному доверию… Ничто так не способно победить социалистические законы, как обесценивание национальных ценных бумаг».

Натти не считал происходящее особенностью британской политики. В письмах в Париж того периода он постоянно проводит параллель между событиями в Великобритании и попытками левоцентристского правительства Франции ввести подоходный налог или усилить государственный контроль над железными дорогами. Он видел в этом общее правило демократической политики в капиталистической экономике: финансовая «нервозность из-за социалистических наклонностей современных законодательных органов… весьма неприятна, но, возможно, это лучшее лекарство от социалистических наклонностей». И снова: «…страх социалистических законов — реальный повод для депрессии в обоих полушариях». Натти не переставал надеяться, что «мелкие добросовестные держатели английских ценных бумаг… многие [из которых] помогли привести к власти радикалов… дружно восстанут против фискальной политики правительства». Более того, он даже очертил свое видение ситуации в интервью «Дейли ньюс» в октябре 1907 г. Тогда журналист почти впервые был допущен в Нью-Корт, что оказалось хорошо просчитанным ходом, нацеленным на то, чтобы охватить более широкую аудиторию. Смысл его послания был ясен: «Ценные бумаги стоят очень низко, — сказал лорд Ротшильд, — потому что правительства во всем мире бьют по капиталу».

Его интервью дало старт кампании противодействия фискальной политике правительства. Когда правительство предложило радикальную реформу законов лицензирования — подачку сторонникам умеренности, — Натти председательствовал на митинге держателей облигаций пивоваренных компаний, где протестовали против негативных финансовых последствий. Когда министром финансов стал Ллойд Джордж и намекнул на необходимость «ограбить курятники», чтобы оплатить новые пенсии без взносов, он повторял свои доводы. Кульминация его кампании наступила после разоблачения так называемого «народного бюджета» Ллойд Джорджа 1909 г., главными особенностями которого стали рост налога на «незаработанный» доход до 1 шиллинга 2 пенсов на фунт, введение суперналога на доходы, превышающие 5 тысяч ф. ст., рост налога на наследство и пошлины на земельные участки. За исключением последнего пункта (подразумевавшего первую за несколько веков землемерную съемку земельных участков) ни одна из предлагаемых мер не являлась новой: дифференцированное налогообложение было введено Асквитом в 1907 г., принцип градации всегда подразумевался в существовании нижних границ доходов, облагаемых налогом, а первым в 1889 г. ввел налог на наследство Гошен — канцлер казначейства в кабинете консерваторов. Однако явно радикальный смысл бюджета в целом побудил Натти принять на себя заметные политические обязательства, выходящие даже за рамки кампании его отца по допущению евреев в палату общин.

Как только законопроект внесли на рассмотрение, Натти составил письмо Асквиту, которое подписали свыше 20 видных представителей 14 банкирских домов Сити (в том числе Бэринги, Гиббсы, Хамбро и «Дж. С. Морган»). В письме предупреждалось: новые налоги, особенно «резкий рост и градация налога на наследство», не только «нанесут серьезный вред торговле и промышленности нашей страны» из-за распыления капитала, но также «воспрепятствуют частному предпринимательству и развитию, а в долгосрочной перспективе… увеличат безработицу и будут способствовать сокращению заработной платы». Затем, 23 июня, он стал председателем на организованном им в отеле «Кэннон-стрит» протестном митинге, «представляющем все интересы в Сити и независимом от политических ассоциаций». Участники митинга приняли резолюцию, в которой утверждалось, что «главные цели бюджета ослабляют уверенность в любой частной собственности, препятствуют инициативе и развитию и нанесут серьезный вред торговле и промышленности нашей страны». Речь Натти на этом митинге приняла несколько иной оборот; он доказывал, что у министра финансов нет никакого исторического права направлять излишки на неоговоренные цели и что налоги на землю стали тайным заговором с целью «внедрить принципы социализма и коллективизма». Но, выступая позже в палате лордов, Натти вернулся к своей первоначальной экономической критике, заверив собравшихся, что и утечка капитала, и рост безработицы в строительстве вызваны тем вредом, какой Ллойд Джордж нанес «доверию» и «уверенности». Он распространял те же идеи, когда подтвердилось, что тори не удалось добиться большинства на первых выборах в 1910 г.

Как твердо Натти верил в силу банковской элиты Сити, так же он оставался уверенным в том, что палате лордов удастся «значительно изменить или отклонить» все излишне радикальные меры. Уже в январе 1906 г. он утешался мыслью о том, что «не важно, что происходит в палате общин, поскольку палата лордов все исправит». «Палата лордов жульничает», — заявил Лео накануне второй сессии правительства либералов в начале 1907 г., поэтому, если «предлагают очень много крайних мер… сомнительно, что они пройдут, во всяком случае, в том виде, в каком… были предложены». Даже если в их число войдет, как он ожидал, «отмена палаты лордов, самоуправление для Ирландии, закон о лицензировании, рост налогов и многие другие социалистические меры», премьер-министру придется «разбавить это вино изрядной долей воды». Не восприняли они всерьез и возможность подвергнуть вызову право вето палаты лордов. «Не думаю, — жизнерадостно объявлял Натти тем же летом, — что палате лордов что-либо угрожает». Разговоры о «существенном сокращении власти и влияния» палаты лордов считали «фарсом, который, скорее всего, забудут через несколько дней»; Натти упоминал о них в письмах кузенам только для того, «чтобы показать, каким слабым может быть наше правительство, если они всерьез внедрят план, который не имеет шансов на конечный успех и который выставляет их на всеобщее посмешище за исключением их преданных сторонников». Поэтому Натти не испытывал никаких угрызений совести, когда в ноябре 1908 г. голосовал с другими пэрами-тори против законопроекта о лицензировании; он и его братья радовались, когда их родственник и друг Розбери примкнул к кампании против «народного бюджета», разоблачая его как «конец всего, отрицание веры, семьи, собственности, монархии, империи», — короче говоря, называя его «революцией». Натти намеренно символизировал связь оппозиции в Сити с оппозицией в палате лордов, когда представил 22 ноября на рассмотрение палаты лордов петицию «Лиги против бюджета», которую подписали 14 тысяч человек.

Однако Натти переоценил как власть Сити, так и власть палаты лордов. Во-первых, доводы, с помощью которых вина за «низкую цену английских ценных бумаг» возлагалась на «социалистические доктрины» правительства, оказались неубедительными. Как показал Липман, в период 1859–1914 гг. действительно существовала разница между средней доходностью консолей при правительствах консерваторов и либералов, однако эта разница была очень мала (менее 10 базисных пунктов) и скорее объясняется скачками инфляции и международным положением. Цена на консоли при Кэмпбелле-Баннермане и Асквите действительно падала, с пика в 90,4 в феврале 1906 г. до довоенного минимума в 71,8 в конце 1913 г. Но трудно было обвинять в таком падении фискальную политику либералов. Падение не сдерживало ни Асквита, ни его более радикального преемника Ллойд Джорджа. «Политика, — как иногда признавал Натти, — мало влияет на нашу фондовую биржу». Возможно, на отдельных «медведей» на рынке и «повлиял страх будущих законов, закона об умеренности и различных безумных планов, о которых говорят в связи с пенсиями по старости»; но «больше всего в Сити и на бирже беспокоятся… всегда о денежном рынке», на который гораздо больше влияния оказывает состояние золотого запаса, учетная политика Английского Банка и совокупность порождения нового долга в мировой экономике в целом.

Время от времени рынки отказывались вслед за Натти осуждать фискальную политику либералов: они не падали тогда, когда это ожидалось. Так, рынки не проявили негативной реакции на бюджет Асквита 1907 г., несмотря на то что Натти называл его «аморальным» и стремящимся к «постепенному уничтожению всех личных состояний». По правде говоря, позже ему пришлось признать свои сомнения в том, что «на рынок оказывают влияние… политические новости. Цены повышаются или понижаются в соответствии с финансовыми новостями дня, состоянием денежного рынка и новостями, которые поступают из других финансовых центров». «В долгосрочной перспективе, — писал он в начале 1908 г., когда рынки снова не отреагировали на законопроект о лицензировании, — всегда сказываются легкие деньги». Бюджет 1908 г. Натти также в целом осудил, но заметил, что «все рынки… хороши» и, судя по всему, фондовая биржа не отреагировала на недвусмысленные предупреждения министра финансов о «дальнейшем резком росте налогов на тех, кого он называет праздными богачами». Легкое падение консолей в конце лета того года и продолжительное падение во второй половине года, казалось, поддерживали точку зрения Натти, но ни одно падение не было вызвано единственно разговорами Ллойд Джорджа об «ограблении курятников». Более того, чем яснее становились намерения Ллойд Джорджа, тем меньше падали консоли: в первые пять месяцев 1909 г. цены на них, наоборот, росли. Самое большее, что можно сказать, — Сити сбросило со счетов «народный бюджет» за полгода до его публикации, и даже тогда его воздействие оказалось скромным и эфемерным. В «Вестминстер газетт» грубо подытожили нелепость позиции Натти, когда карикатурист изобразил, как он «бежит в Антарктику, переодетый пингвином», чтобы избежать налогов Ллойд Джорджа (см. ил. 13.1).

13.1. «Весь британский капитал экспортировали на Южный полюс в результате бюджетной революции, лорд Ротшильд бежит с Сент-Суизин-лейн, и ему удается проникнуть в Антарктику в костюме пингвина». — «Вестминстер газетт», 1909

Только когда размер налога угрожал напрямую отразиться на финансовых операциях, действовал довод о том, что фискальная политика ослабляет фондовый рынок. Таким образом, Натти находился на твердой почве, когда он — вместе со многими другими представителями Сити, с которыми консультировался Ллойд Джордж, — возражал против роста гербового сбора на внутренние и внешние векселя на том основании, что такая мера повлечет за собой «большой спад операций», а следовательно, и дохода. В конце концов канцлер казначейства принял этот довод, и первоначальный размер сборов был изменен, чтобы сократить налог на «операции средней величины» (определенные как операции на суммы, превышающие 1 тысячу ф. ст.). Здесь у банкиров в самом деле имелся рычаг давления. Но более важные предложения Ллойд Джорджа, очевидно, не создали «пертурбации в умах общественности» (то есть инвесторов в целом): несмотря на кампанию Натти, рынки после бюджета 1909 г. «были прочны». Более того, была многократно превышена подписка на заем, выпущенный Советом Лондонского графства сразу после публикации бюджета. Нельзя воспринимать всерьез и утверждения Натти, что рынки укрепились на фоне известия о том, что палата лордов отказалась принимать бюджет. Как написали в «Экономист», фондовая биржа «убедила себя [в том], что ее интересы не будут чрезмерно затронуты. Поэтому цены… подвержены чисто рыночным влияниям». До тех пор пока рынки сохраняли нейтралитет, сторонники правительства с тем же успехом могли утверждать, что кризис вызван отказом палаты лордов принять бюджет.

Главная причина в конечной неудаче, какую потерпела оппозиция Натти финансовой политике либерального правительства, заключается в следующем: хотя налоговая политика Либеральной партии казалась беспрецедентно прогрессивной, она была всецело ортодоксальной в том, что цель роста налогов заключалась в сбалансировании бюджета и, более того, сокращении государственного долга. Ллойд Джордж получил в наследство дефицит бюджета, став министром финансов, во многом это стало результатом экономического спада 1907 г., новой пенсионной системы и роста расходов на оборону. Главной целью «народного бюджета» было сокращение этого дефицита, что и было самым главным для большинства инвесторов, вложивших деньги в консоли. Вопрос, откуда взять деньги, был менее важным, и утверждения Натти, что любой излишек будет истрачен на «социалистические расходы, призванные потворствовать низшим классам», списали как нелепые. В одном и том же послании он допускал взаимоисключающие утверждения об «уничтожении капитала» и о «прочных и блестящих рынках».

Кроме того, Натти преувеличивал влияние палаты лордов по фискальным вопросам. Как признавал он сам, «палата лордов не в состоянии исправить [закон о финансах], но может лишь отклонить его в целом… что очень серьезно». Если необходимо было отклонить бюджет главным образом потому, что по нему предполагалось повышение налога на ту социальную группу, представители которой преобладали в палате лордов, — на богатую элиту, — можно было сделать доброе дело в связи с конституционной реформой. Уже в декабре 1906 г. Лансдаун отмечал, что он не сторонник противостояния с правительством, когда заявлял, что законопроект о торговых спорах — «пробный камень на последних выборах». Когда всерьез разгорелся «конфликт между палатой лордов и палатой общин» из-за поправок палаты лордов к биллю об образовании, Натти справедливо боялся, что возникшее из-за этого «возбуждение» «изрядно повредит правительству». Его опасения не подтвердились. Если, как он подозревал в феврале 1907 г., правительство хотело спровоцировать палату лордов, чтобы она отклонила «очень популярные меры», чтобы бороться на новых выборах по конституционному вопросу, ставки в самом деле были очень высоки. Неплохо было презрительно упоминать «избалованных и не перетруждающихся британских рабочих»; но в стране хватало низкооплачиваемых избирателей, получивших право голоса, чтобы сделать положение «тех, у кого что-то есть» — типичный для Натти эвфемизм, обозначавший очень богатых людей, — уязвимым с политической точки зрения.

Следует добавить, что доводы Натти против повышения подоходного налога и налога на наследство не выдержали проверку временем. «Сокращенные доходы, — заявлял он, — означают уменьшение денег, которые можно потратить, уменьшение занятости; увеличение налога на наследство означает уменьшение капитала и подоходного налога, рост подоходного налога означает, что меньше денег можно сэкономить и меньше будет капитала, облагаемого налогом на наследство». Таким образом, призывы оставить богачей в покое, чтобы они могли наслаждаться своим по большей части незаработанным и унаследованным богатством, не выдерживали критики. Общество все больше демократизовалось, и политика «увеличения подоходного налога для капиталистов и состоятельных людей» имела несомненные и неопровержимые преимущества. Пусть даже Натти справедливо предупреждал, что сравнительно скромный рост налога на наследство — лишь первый шаг, он обречен был проиграть дебаты, особенно после того, как он признал, что «налоговое бремя должно падать на плечи тех, кто лучше приспособлен к тому, чтобы нести его». И возражения Ротшильдов против земельной реформы с целью увеличения количества мелких собственников на Британских островах были разумными с экономической точки зрения, но в то время звучали как просьба крупных землевладельцев об исключениях. Они отстаивали устаревший принцип практического представительства, чтобы оправдать противодействие палаты лордов по отношению к правительственным мерам на основе успехов оппозиции на промежуточных выборах. Конечно, либералы понимали, что их большинство в палате общин после выборов 1910 г. сократится. Но в конце концов именно палату лордов лишили права накладывать вето на финансовые законопроекты. Разумеется, в конечном счете налоги, введенные Ллойд Джорджем, были приняты. «Не могу утверждать, — задумчиво писал Натти в январе 1910 г., — что… массы… способны сочувствовать богачам, которых облагают налогом». Судя по всему, тогда эта мысль впервые пришла ему в голову.

Дабы облегчить жизнь либералам, Натти, сам того не желая, дал правительству идеальную дубинку, которой можно было побить его еще до публикации «народного бюджета». Правительству, несомненно, было бы трудно оправдать новые налоги, если бы доходы, которые характеризовали первые два года его пребывания у власти, и дальше превосходили расходы. Можно было бы возражать против повышения прямых налогов, если бы бюджет был несбалансирован из-за «пенсий по старости и другим различным подачкам, которые требуют демократические сторонники [правительства]». Но в действительности большая часть той дыры, какую пытался заполнить Ллойд Джордж, образовалась из-за роста расходов на оборону; а именно их пылко поддерживали Натти и его сторонники в Сити. Натти публично одобрил программу военной реформы Ричарда Халдейна (хотя в личных беседах он возражал против превращения прежнего народного ополчения в Особый резерв). Кроме того, Натти и Лео еще больше воодушевило решение увеличить расходы на флот (не в последнюю очередь потому, что тем самым они могли утереть нос радикалам). Но поддержка Натти планов строительства не 4, а 8 дредноутов в начале 1909 г. стала досадной тактической ошибкой. Когда он недвусмысленно признал, что «дело потребует больших расходов… а в дальнейшем понадобится еще больше», поскольку флот необходимо содержать «в высочайшей степени боеготовности», он подарил Ллойд Джорджу крупный козырь. А когда канцлер казначейства нанес ответный удар «неизбежному лорду Ротшильду» в речи в ресторане «Холборн» — в тот самый день после митинга против бюджета, на котором Натти обвинил его в «социализме и коллективизме», — он предоставленной возможности не упустил: «В самом деле, во всех подобных вещах у нас слишком много лорда Ротшильда. Мы не должны проводить в нашей стране реформы в защиту трезвости. Почему? Потому что лорд Ротшильд разослал в палате лордов циркуляр, в котором так написано. (Смех.) Мы должны строить больше дредноутов. Почему? Потому что лорд Ротшильд сказал так на митинге в Сити. (Смех.) Мы не должны платить за них, когда получим их. Почему? Потому что лорд Ротшильд сказал так на другом митинге. (Смех, одобрительные возгласы.) Вы не должны платить налог на наследство и налог на сверхприбыль. Почему? Потому что лорд Ротшильд подписал протест от имени банкиров, заявив, что он этого не потерпит. (Смех.) Вы не должны платить налог на подаренное имущество. Почему? Потому что лорд Ротшильд, как председатель страховой компании, сказал, что ничего не выйдет. (Смех.) Вы не должны платить налог на незастроенные участки. Почему? Потому что лорд Ротшильд — председатель компании промышленного жилья. (Смех.) Вы не должны платить пенсии по старости. Почему? Потому что лорд Ротшильд был членом комитета, который заявил, что этого нельзя допускать. (Смех.) И вот я хочу понять, неужели лорд Ротшильд — диктатор в нашей стране? (Одобрительные возгласы.) Неужели нам в самом деле придется повернуть все реформы вспять просто из-за надписи: „Проезда нет. По приказу Натаниэля Ротшильда“? (Смех, одобрительные возгласы.) Есть страны, где совершенно четко дают понять, что там не позволят диктовать политику крупным финансистам, а если такое будет продолжаться, наша страна присоединится к остальным. (Одобрительные возгласы.) Если не считать чисто партийной политики… на деле никаких серьезных возражений против бюджета нет».

Речь была сильной, чтобы не сказать демагогической (тем более что под «другими странами», на которые ссылался оратор, имелась в виду Россия); но она ударила по самому слабому месту кампании Ротшильда. Натти хотел больше дредноутов. Как он предлагал за них платить, если отчасти не из его собственного кармана?

Ллойд Джордж понимал, что нанес противнику сокрушительный удар. Выступая 18 ноября на митинге в Уолворт-Холле в Лондоне, он развил эту тему: «Кто требовал дополнительные дредноуты? Он [Ллойд Джордж] вспомнил большой митинг в Сити под председательством лорда Ротшильда, который настаивал на немедленной закладке восьми дредноутов. Правительство заказало четыре, и лорд Ротшильд отказался платить. (Смех.) В древности… один жестокий фараон приказал предкам лорда Ротшильда делать кирпичи без соломы. (Громкий смех.) Это было гораздо легче, чем построить дредноуты без денег».

Как часто указывается, в последней шпильке чувствовалась явно антисемитская коннотация (напоминавшая аллюзию Томаса Карлейля и нападки Гладстона на Дизраэли во время «болгарского вопроса»). Но в том случае отсутствие вкуса не слишком снижало эффект от нападок. Да и Натти почти нечем было возразить, когда еще один еврей — член парламента, канцлер герцогства Ланкастерского Герберт Сэмюэл — напомнил ему о позорной роли палаты лордов, когда его отца не допускали в парламент. На предвыборном митинге в Ист-Энде Натти довольно неубедительно защищался, говоря, что он противник «новой бюрократии, которую правительство хочет ввести в нашей стране» — бюрократии, «похожей» на ту, от которой многие его слушатели «бежали из России»! Пока они колесили по стране с одного митинга на другой, оскорбления, которыми они с Ллойд Джорджем осыпали друг друга, делались все грубее; разница заключалась в том, что Ллойд Джордж побеждал в споре. Никогда еще в истории Дома Ротшильдов партнер не попадал в такую уязвимую с политической точки зрения позицию.

Однако в течение пяти лет все перевернулось. Возможно, «губительная финансовая политика» Ллойд Джорджа и не напугала рынки так, как надеялись Ротшильды. Но к лету 1914 г. в результате промежуточных выборов либеральное большинство в палате общин настолько сошло на нет, что канцлер казначейства потерпел унизительное поражение: внесенный им билль о финансах был отклонен. «Мистер Ллойд Джордж, — злорадствовал Натти 10 июля, — дискредитировал себя… даже в глазах собственных сторонников». Более того, канцлер казначейства очутился на краю такой финансовой пропасти, что ему пришлось просить о помощи не кого иного, как презираемого лорда Ротшильда.

Причиной кризиса стало непредвиденное событие, которому вначале не придали большого значения, — выстрел в Сараево.

В 1914 г. никто не был уверен в том, что начнется война. Ни империализм, ни система альянсов, ни другие объективные факторы не делали ее неизбежной. Однако такая возможность существовала. Вопрос заключался в том, какой будет война. Еще одной балканской? Европейской войной с участием России и Австрии, а поэтому, возможно, также Франции и Германии? Важно помнить, что третий вариант — мировая война с участием Британской империи — считался самым маловероятным из всех возможных. Для большинства очевидцев в Лондоне, включая Ротшильдов, более насущной угрозой представлялась гражданская война в Ирландии.

Активно участвуя в конфликте между палатой лордов и палатой общин по финансовым и законодательным вопросам, в 1909–1910 гг. Натти не забывал и о более давних спорах из-за земельной реформы и ирландского самоуправления. Выборы 1910 г., на которых ни одна из партий не получила большинства в парламенте, вновь вывели на первый план «ирландский вопрос». Отчасти по этой причине Натти внезапно стал осторожнее в своем отношении к законодательным делам. Он на многое был готов, чтобы вернуть во власть представителей Консервативной партии; он даже предлагал заем правительству меньшинства, возглавляемому Бальфуром, если ему будет отказано в поддержке либералами из палаты общин, — экстраординарное предложение. Но, как и Лансдаун и Бальфур, он боялся резкого наплыва пэров-либералов. Как только снова созвали парламент, битва из-за бюджета, которая велась в прошлом году, была отложена как дело проигранное; зато более старый и острый «ирландский вопрос» показался делом более выигрышным — при условии, что удастся сохранить большинство юнионистов в палате лордов. Поэтому появилась необходимость сдержать «молодых и горячих, а также старые „горячие головы“, которые не осознают последствий своих поступков».

Иногда спрашивают, проявлял ли горячность сам Натти по вопросу об Ольстере. Объединялся ли он так или иначе с теми представителями Консервативной партии, которые поощряли юнионистов из Ольстера подумать о вооруженном сопротивлении гомрулю? Согласно одному источнику, он «лично внес не менее 10 тысяч ф. ст. в поддержку добровольческих сил сопротивления Ольстера». Однако доказательства, которые содержатся в документах Милнера, спорны: вполне вероятно, Натти действительно обозначен буквой «Д» в списке вкладчиков в фонд обороны Ольстера. Однако этому противоречат совсем не воинственные письма Натти парижским кузенам. «Очень неприятно, дурно, я бы даже сказал, болезненно, — писал он 19 марта 1914 г., — читать о военных приготовлениях по обе стороны, а моряки и артиллеристы говорят так, словно Англия собирается затеять настоящую серьезную военную кампанию. До настоящего времени в решающий момент здравый смысл и добрая воля с обеих сторон оказывались достаточно сильными факторами, способными отвратить опасность, и проблема бывала решена. Повторится ли история в данном случае? Искренне на это надеюсь».

Через несколько месяцев он настаивал, что точку зрения «подавляющего большинства юнионистов… можно выразить несколькими словами: „Наш настоятельный долг сделать все, что… предотвратит гражданскую войну“. В начале июля он был настроен оптимистично: „Барометр мира“ определенно поднимается», — сообщал он в Париж. По его словам, в Сити считали, что «гражданскую войну в Ольстере удалось предотвратить» и что «Ольстерский вопрос будет решен, во всяком случае, на время». Натти «искренне надеялся», что именно так все и будет и что «тень [гражданской войны], которая столько месяцев нависала над страной», развеется.

Откровенно говоря, не считая того, что он испортил отношения с Либеральной партией, к 1914 г. Натти больше не был в курсе дел руководства Консервативной партии. Бальфур был его близким другом; преемник Бальфура, уроженец Глазго Бонар Лоу, его другом не был — отсюда «боль» Натти, когда Бальфур в ноябре 1911 г. решил уйти с поста главы партии. Натти едва знал Лоу, и несколько митингов в 1911 и 1912 гг. не изменили положения. Прослеживаются также личные и, возможно, политические расхождения. По мнению председателя Консервативной партии сэра Артура Стил-Мейтленда, семья вносила «12 тысяч ф. ст. в год и крупные суммы на выборах и подписывалась на крупные суммы в пользу также л[иберал]-ю[нионистов]», а также контролировала по крайней мере одно место в парламенте от Хита. Но кандидат на это место, которому благоволили Ротшильды, — Филип Сассун — больше не пользовался одобрением руководства. Когда в октябре 1911 г. к Натти обратился Герберт Гиббс с просьбой собрать в Сити еще денег на нужды руководства партии, Натти даже не ответил; когда Гиббс намекнул, что Бонара Лоу пригласят в Сити, чтобы он объяснил свою финансовую политику, Натти был против.

Дело было не только в личной неприязни. При Бонаре Лоу консерваторы не только проявляли бо‡льшую агрессивность в «ирландском вопросе»; они стали агрессивнее и во внешней политике, особенно когда речь заходила о Германии, — такое настроение поощряла все более германофобская пресса, поддерживаемая тори. Может показаться странным, что человек, который в 1909 г. выступал за расширенную программу строительства дредноутов, по-прежнему лелеял надежды на сохранение мира между Великобританией и Германией; однако Натти, очевидно, именно так и поступал. В конце концов, он подчеркивал, что, «выступая за очень сильный флот, [он] не имеет намерения подстегивать агрессивную политику». В 1912 г. Натти опубликовал прочувствованный очерк в сборнике, озаглавленном «Англия и Германия». В очерке он предстает стойким германофилом: «Чего нет у нас… общего с Германией? — спрашивал он. — Наверное, ничего, кроме их армии и нашего флота. Но союз самой мощной военной державы с самой мощной военно-морской державой должен… завоевать уважение всего мира и добиться мира во всем мире». Оглядываясь назад, можно назвать подобные утверждения почти трогательными. Однако в 1912 г., когда немцы фактически забросили гонку вооружений на море, Пауль Швабах возобновил усилия по развитию англо-германского сотрудничества. Вплоть до августа 1914 г. Швабах поддерживал регулярное сообщение с Ротшильдами.

Даже в 1914 г. почти не было оснований ожидать войны между Великобританией и Германией. И пусть сэр Эдвард Холден ужасался, узнав об огромной «военной казне», которая хранилась в башне Юлиуса крепости Шпандау, и призывал банки в Сити копить золото, чтобы в случае войны предоставить Английскому Банку адекватный запас. Натти отмахивался от подобных предложений, называя их «нелепыми». Когда в марте он принимал в Тринге посла Германии, то «решительно заявил: насколько он видит и насколько он понимает, причин бояться войны нет, как и осложнений». В июне и июле 1914 г. в Нью-Корте главным образом занимались «ирландским вопросом» и вели переговоры по бразильскому займу. Еще одним симптомом хороших финансовых отношений, которые превалировали тогда между Великобританией и Германией, стало то, что Макс Варбург три раза приезжал в Лондон, чтобы окончательно урегулировать роль своего банкирского дома в операции.

Ранее считалось, что Ротшильды не поняли значения июльского кризиса — разумеется, до августа, когда началась война. Как подчеркивает Кассис, только в пяти из 25 писем между Нью-Кортом и улицей Лаффита в период с 29 июня по 23 июля упоминаются дипломатические последствия убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараево — «вот печальный пример, — вскользь заметил Натти, — зверства сербов, ненависти греческой церкви к католикам и — последнее, но не менее важное — нравственных норм и доктрин партии анархистов». Однако уже 6 июля Натти встревоженно гадал: «Сохранят ли спокойствие австрийская монархия и народ? Или это событие… ускорит войну, последствия которой никто не в состоянии предсказать?» Восемь дней спустя он докладывал о «значительном беспокойстве в некоторых кругах из-за отношений Австрии и Сербии». Правда, даже 22 июля Натти не терял уверенности. Он писал, что «во влиятельных кругах бытует уверенное мнение: если Россия не поддержит Сербию, последняя будет унижена, но в России склонны сохранять спокойствие, так как тамошние обстоятельства не благоприятствуют решительным шагам». На том этапе подобное предположение оказалось совершенно безосновательным, как и «общая идея», какой он поделился на следующий день, «что различные спорные вопросы будут разрешены без призыва к оружию». До того как стало известно об австрийском ультиматуме Сербии, казалось вполне вероятным, что сербы «дадут… всяческое удовлетворение». Натти отнюдь не испытывал самодовольства. Как он писал кузенам 27 июля, «никто не думает и не говорит ни о чем другом, кроме ситуации в Европе и последствий, какие могут возникнуть, если не предпринять серьезные шаги для тушения европейского пожара». Однако «все считают, что Австрия удовольствуется теми требованиями, какие она выдвинула к Сербии… дурно скажется на великих державах, если из-за поспешных и необдуманных действий они сделают что-либо, что будет расценено как попустительство зверскому убийству», даже если «как обычно с незапамятных времен» Австрия не «действовала с дипломатическим искусством». Он не сомневался, что правительство Асквита «сделает все возможное… для сохранения мира в Европе, и в этом, хотя… две соперничающих партии… разделены гораздо резче, чем когда бы то ни было… Асквита поддержит вся страна».

В ходе критических дней, с 28 июня по 3 августа, Натти надеялся на дипломатическое разрешение кризиса. Несомненно, его можно заподозрить в наивности, поскольку он считал, что правительство Германии не хочет войны. «Очень трудно выразить какое-либо позитивное мнение, — писал он французским родственникам 29 июня, — но я думаю, можно сказать, что… вы ошибаетесь, не вы лично, а Франция, приписывая зловещие мотивы и подпольные сговоры… германскому кайзеру[;] определенные договоры обязывают его… прийти на помощь Австрии, если на нее нападет Россия, хотя он желает этого меньше всего». Правда, «царь и кайзер… сообщаются напрямую по телеграфу в интересах мира». Натти заблуждался, думая, что министры кайзера (и особенно его генералы) искренне хотят, чтобы война была «локализована». «Великие державы еще разговаривают и ведут переговоры между собой, стараясь локализовать кровопролитие и бедствия, — с надеждой писал он 30 июля. — Как бы неуклюже ни поступала Австрия, будет… преступлением жертвовать миллионами жизней ради того, чтобы санкционировать… убийство, зверское убийство, совершенное сербами». Из тона его писем нетрудно заключить, что ему не удалось убедить парижан в своей точке зрения. Последнюю попытку он предпринял на следующий день. Судя по его предположению, что сдержать Россию обязана Франция, можно понять, до какой степени Натти в глубине души был германофилом. Письмо заслуживает того, чтобы процитировать его подробнее, так как оно служит доказательством последнего тщетного проявления веры в финансовую власть Ротшильдов: «В Сити… ходят упорные слухи, что германский император использует все свое влияние как в Санкт-Петербурге, так и в Вене, чтобы найти решение, которое не будет неприятно ни Австрии, ни России. Я также убежден, что этому весьма похвальному примеру активно последуют у нас. И вот я спрашиваю вас, чем в настоящий момент занято пр-во Франции и какова его политика? Надеюсь на Пуанкаре и полагаюсь на него — он несомненно „желательное лицо“ для царя, который не только указывает правительству России, но и производит впечатление, что 1) результат войны, какой бы сильной страной ни была их союзница, сомнителен, а жертвы и бедствия в любом случае будут громадными и неизъяснимыми. В этом случае бедствие будет больше, чем все виденное или известное ранее. 2) Франция — самый крупный кредитор России; более того, финансовые и экономические условия двух стран тесно связаны, и мы надеемся, что вы сделаете все, что в ваших силах, употребите все ваше влияние, чтобы помочь вашим государственным деятелям, пусть даже в последний момент, предотвратить ужасную схватку и указать России, что она обязана этим Франции».

Сейчас подобные попытки могут показаться бесхитростными, даже наивными, однако это впечатление обманчиво. Во-первых, примерно такое посредничество достаточно часто предотвращало войны в прошлом (например, войну из-за Марокко). В то же время, судя по замечаниям Натти, ясно, что он не испытывал иллюзий относительно продолжительности и интенсивности будущей войны. Это важно, если вспомнить широко распространенное среди историков мнение о том, что в августе 1914 г. все ждали короткой войны. Еще важнее, что в Сити его точка зрения ни в коей мере не была уникальна. Ничто лучше не свидетельствует о степени пессимизма в финансовом мире, чем суровость финансового кризиса, ускоренного июльским кризисом.

Падение на Венской фондовой бирже началось уже 13 июля, но в Лондоне кризис ощутили лишь 27 июля — за день до того, как Австрия объявила войну Сербии. «Все иностранные банки, и особенно немецкие, сегодня взяли очень большой объем денег на фондовой бирже, — сообщал Натти Парижскому дому, — и хотя брокеры находят почти все, если не все, нужные им деньги, рынки какое-то время были совершенно деморализованы, множество слабых спекулянтов продавали по ничтожной цене, и все иностранные спекулянты продавали консоли…» То, что это только начало, стало ясно на следующий день, когда Парижский дом прислал зашифрованную телеграмму, заставшую Натти совершенно врасплох. Французские родственники просили продать «большое количество консолей для правительства Франции и сберегательных банков». Он отказался, сначала на чисто техническом основании, так как «в нынешнем состоянии наших рынков… невозможно что-либо сделать, так как цены номинальны и совершается очень мало важных операций»; затем он добавил политический довод: подобный шаг с его стороны произведет «удручающее действие… если мы вынуждены будем посылать деньги континентальной державе с целью укрепить ее в тот миг, когда на устах у всех слово „война“». Несмотря на то что он уверял французских Ротшильдов, что содержание их телеграммы хранится в строгой тайне, Натти тут же предупредил Асквита о том, что случилось. С достойной похвалы сдержанностью Асквит назвал событие «зловещим». Забрезжила вероятность того, что всей финансовой системе Великобритании грозит острый кризис ликвидности, источником которого стали акцептные банки.

29 июля — на следующий день после того, как улица Лаффита запросила деньги, — консоли резко упали с 74 до 69,5 и продолжали падать, когда вновь открылся рынок. К 30 июля Английский Банк выделил 14 млн ф. ст. вексельному рынку и такую же сумму банкам, но вынужден был защищать свой запас, подняв учетную ставку с 3 до 4 %. Как сообщал Натти, уже «пошли слухи» о закрытии фондовой биржи. Банки, которые учитывали много векселей из стран континентальной Европы — такие, как банкирские дома Кляйнвортов и Шрёдеров, — находились в отчаянном положении; у них скопилось векселей на сумму около 350 млн ф. ст. и неизвестное их количество вряд ли могло быть оплачено. Когда 31 июля Английский Банк поднял учетную ставку вдвое, до 8 %, а на следующий день поднял ее еще на 2 %, внезапно стало ясно, что такие литераторы, как Блох, Энджелл и Гобсон, ошибались: банки не в состоянии остановить войну, зато война в состоянии остановить банки. Чтобы избежать полного краха, 31 июля закрыли фондовую биржу. На такой шаг не шли даже в дни худших кризисов в предыдущее столетие. На следующий день (как в 1847, 1857 и 1866 гг.) Ллойд Джордж дал управляющему Английским Банком письмо, позволяющее ему в случае необходимости превысить лимит денежной эмиссии, установленной уставом банка. Так вышло, что в том году 1 августа выпало на субботу, а следующий понедельник был официальным нерабочим днем, когда все банки были закрыты; кроме того, «банковские каникулы» продлили до конца недели. Фондовая биржа оставалась закрытой «до дальнейшего уведомления».

Финансовый кризис был неизбежен; до 3 августа оставалось неясно, вступит ли Великобритания в войну. Можно предположить, чего ожидали в Сити в том случае, если бы Великобритания осталась вне войны. С 18 июля по 1 августа (последний день, когда публиковали котировки) облигации всех великих держав резко упали в цене, но одни упали больше других. Российские четырехпроцентные облигации упали на 8,7 %, французские трехпроцентные — на 7,8 %, но немецкие трехпроцентные — всего на 4 %. В отсутствие британской интервенции Сити ставило деньги на Мольтке, как было в 1870 г. Парижане тоже вспоминали 1870 г. В августе, опасаясь второй осады Парижа, Эдуард отослал семью в Англию (хотя позже они вернулись, во время второй битвы на Марне он так испугался, что снова отослал их, на сей раз в свое имение в Лафите). Одновременно Эдуард распорядился временно перевести контору банка в Бордо.

Решение о вмешательстве, принятое Великобританией, — после многочасовых дебатов о нем объявил кабинет министров — призвано было сдвинуть равновесие в пользу Франции. На него не могли повлиять ни Ротшильды, ни другие банкиры. 31 июля Натти просил редакцию «Таймс» снизить накал передовиц, которые «загоняли страну в войну»; но и Уикем Стид, и его владелец лорд Нортклифф сочли его призыв «грязной попыткой международных немецко-еврейских финансистов запугать нас и склонить к нейтралитету». Они пришли к выводу, что «лучшим ответом будет еще более жесткая завтрашняя передовица». «Мы не смеем оставаться в стороне, — писал автор субботней редакционной статьи. — Наш главный интерес — закон самосохранения». Как Швабах жаловался Альфреду 1 августа, теперь казалось вероятным, что Великобритания вмешается, «хотя именно сейчас для этого нет никаких оснований… [Но] мы с вами сознаем, что старались изо всех сил улучшить отношения между нашими странами». Натти даже послал кайзеру личное письмо с просьбой о мире; кайзер приписал на полях, что автор письма — «мой старый и весьма почтенный знакомый. Ему лет 75–80». Но все попытки оказались напрасными. Сообщение было прервано до того, как можно было надеяться на ответ. 3 августа Грей обратился к палате общин с сообщением, что Великобритания «не останется в стороне»; как написал Натти кузенам, немецкое вторжение в Бельгию стало «поступком, который Великобритания не в состоянии терпеть». Конечно, имелись и другие, более неодолимые, причины для такого решения правительства: убеждение в том, что, если Германия разобьет Францию, под угрозой окажется безопасность самой Великобритании. Возможно, свою роль сыграло и желание не допускать юнионистов к власти. И все же вполне понятно, что Ротшильды, которые так активно участвовали в событиях, приведших к договору 1839 г., должны были подчеркивать нейтральный статус Бельгии как повод для вступления Великобритании в войну.

В Нью-Корте не испытывали эйфории. Там справедливо предвидели, как выразился Натти, «величайшую военную битву в мировых анналах», «ужасную войну», которая продлится неизвестно сколько времени. «Ни перед одним правительством ранее не стояло более серьезной и болезненной задачи», — писал Альфред в Париж. Он не мог думать о «военном и нравственном зрелище, которое нам предстоит со всеми болезненными подробностями, которые маячат в отдалении… и не содрогаться». В виде исключения он и его кузина Энни, сторонница Либеральной партии, пришли к согласию: «Ужасная… трагедия европейской войны» казалась ей «почти немыслимой». «Невозможно не гадать, — восклицала она, — в чем польза дипломатии, третейского суда, истрепанной фразы „ресурсы цивилизации“, если единственным третейским судьей становится… только война!» Символом скорого разрыва привычных семейных связей Ротшильдов с континентальной Европой можно считать то, что Энни и ее муж в конце июля проводили отпуск в Бергене, а сын Натти Чарльз был в Венгрии с женой — уроженкой Венгрии.

Испытывали ли они облегчение? Сестра Энни Констанс, единственная из всех Ротшильдов, повела себя необычно, сразу же проникнувшись антигерманскими настроениями, которые захватили Великобританию после объявления войны. Кроме того, она радовалась, что война станет очевидным разрешением ольстерского кризиса:

«5 августа. … Эдвард Грей делает все правильно, Редмонд произнес очень хорошую речь. Пока с ирландской угрозой покончено. И север, и юг объединяются, чтобы прийти к нам на помощь. Великодушные люди! Мы надеемся, что лорду Китченеру поручат командование армией, во всяком случае, организацией.

7 августа. Китченер — военный министр, слава Богу.

13 августа. Ненависть вырвалась на волю. Бельгийцы держатся превосходно. Жестокость немцев.

9 сентября. … Вчерашние новости чуть лучше. Скорее бы русские дошли до Берлина!

30 сентября. Закон о гомруле в Своде законов. Большое раздражение из-за Карсона и Бонара Лоу, но великолепная и яркая сцена в палате общин! Надеюсь и молюсь, что сторонники объединения и националисты будут драться бок о бок».

Ничто не свидетельствует о том, что такое же облегчение испытывали Натти и его братья: в конце концов, их взгляды на Ирландию были диаметрально противоположны взглядам их кузины, пылкой сторонницы Гладстона. Единственным возможным утешением для партнеров в Нью-Корте служило то, что, хотя им не удалось предотвратить беду, они по крайней мере могли исполнять традиционную для Ротшильдов роль финансистов военной экономики.

Но могли ли они исполнять такую роль? Конечно, вскоре политикам потребовалась их помощь в восстановлении экономики, как было в предыдущих кризисах. Ллойд Джордж в своих «Военных мемуарах» поэтично вспоминал, как война примирила его с давним врагом: «Одним из тех, к чьим советам я прислушивался, был лорд Ротшильд. Мои прежние контакты с ним были неутешительными… Однако не то было время, чтобы позволять политическим ссорам вторгаться в наш совет. Страна была в опасности. Я пригласил его в казначейство для беседы. Он сразу же приехал. Мы пожали друг другу руки. Я сказал: „Лорд Ротшильд, у нас есть политические разногласия“. Он перебил меня: „Мистер Ллойд Джордж, сейчас не время вспоминать о них. Чем я могу помочь?“ Я объяснил. Он сейчас же приступил к делу. Все было сделано».

В первую неделю августа Ллойд Джордж виделся со многими банкирами из Сити, но не все произвели на него впечатление. Сэр Эдвард Холден — одно; Натти, очевидно, другое. «Только старый еврей мыслит здраво», — по слухам, говорил он своему личному секретарю — хотя в мемуарах «старый еврей» превратился в «великого князя Израиля». В 1915 г. в «Рейнолдс уикли ньюспейпер» он воздал Натти должное: «Лорд Ротшильд обладает высоким чувством долга по отношению к государству, и, хотя его мнение о том, что лучше для страны, не всегда совпадает с моим, когда на нас обрушилась война, он сразу и охотно забыл все прошлые разногласия и стычки… Он готов был пойти на жертвы ради того, во что он искренне верил. Поэтому никто из знавших его не удивится, что он был одним из тех, кто рекомендовал вдвое увеличить подоходный налог и еще больше увеличить налог на сверхприбыль — на военные расходы».

Когда много лет спустя его сын попросил его назвать «идеальный кабинет», Ллойд Джордж назвал Натти в качестве канцлера казначейства. Он включил его в такой идеальный кабинет наряду с Уинстоном Черчиллем и Яном Смэтсом. Халдейн в своих мемуарах пишет о сходном впечатлении. Узнав (в 1915 г., когда он был заместителем Грея в министерстве иностранных дел), «что из Южной Америки отплыл пароход и что, хотя он нейтральный, есть основания полагать, что на корабле груз, предназначенный для немцев», Халдейн «поехал на автомобиле домой к лорду Ротшильду на Пикадилли, застал его в постели, судя по всему, тяжелобольного. Но он протянул руку, прежде чем я заговорил, и сказал: „Халдейн, не знаю, зачем вы приехали кроме того, чтобы повидать меня, но я сказал себе: если Халдейн попросит выписать ему чек на 25 тысяч фунтов и не задавать вопросов, я сразу же так и поступлю“. Я объяснил, что дело не в чеке; я приехал для того, чтобы остановить корабль. Он сразу же послал записку с требованием остановить корабль».

Если все вышесказанное слишком хорошо, чтобы быть правдой, — и особенно нарисованный Ллойд Джорджем образ еретика, который отрекается от своего сопротивления налогу на сверхприбыль, — разгадку нужно искать в словах Халдейна о физическом состоянии Натти. На самом деле и Ллойд Джордж, и Халдейн окрасили свои воспоминания в розовые тона, обычные для некрологов. На самом деле война ввергла Ротшильдов — более того, все Сити — в глубокий кризис. Кейнс в то время выразился сжато: «[Клиринговые] банки… зависят от акцептных домов и от учетных домов; учетные дома зависят от акцептных домов; а акцептные дома зависят от иностранных клиентов, которые не могут переводить деньги». В таблице 13 ж показан масштаб проблемы; в особенно уязвимом положении оказались Кляйнворты и Шрёдеры; однако кризис задел и банкирский дом «Н. М. Ротшильд». 6 августа Натти не слишком убежденно уверял Ллойд Джорджа, что он «совершенно не заинтересован» в дебатах между министром финансов, управляющим Английским Банком и клиринговыми банками.

Таблица 13 ж

Источник: Chapman, Merchant Banking. P. 209.

Спор, который побудил Ллойд Джорджа прибегнуть к совету Натти, был техническим: крупные клиринговые банки хотели полностью приостановить свободный обмен валюты на золото, как уже было в Великобритании в 1797 г. и уже произошло официально или фактически в России, Германии и Франции в 1914 г. Это позволило бы им поставлять своим клиентам ликвидные активы по ставке ниже, чем ставка Английского Банка (которая 6 августа снова опустилась до 6 %). Казначейство и Английский Банк предпочитали следовать договоренности после 1844 г. и по возможности избегать отмены золотого стандарта. Компромисс, к которому удалось прийти при посредничестве Натти, заключался в том, что свободный обмен на золото следует сохранить, но учетная ставка банка понизится еще на 1 %. Через неделю акцептный рынок испытал облегчение, когда стало известно, что Английский Банк учтет все векселя, принятые до 4 августа, по новой пониженной ставке. Это был успех; 13 августа Альфред и Лео послали Ллойд Джорджу поздравления с победой. Они явно испытывали облегчение. Их «огромная признательность самому успешному способу, с каким вы разобрались с трудностью, невиданной в истории финансов нашей страны», была вполне понятна, пусть даже ссылки на «мастерский взгляд» и «мастерскую руку» казались немного чрезмерными, тем более после обвинений 1909–1910 гг. Натти написал гораздо более взвешенно более чем через две недели после того, как Ллойд Джордж фактически отклонил его рекомендацию (от 27 августа) покончить с мораторием и заново открыть фондовую биржу.

Однако подлинное значение роли Натти — сравнимое с его ролью в менее серьезном кризисе 1890 г. — раскрылось при изменении баланса сил в Сити. «Они могут применить против вас коварную уловку, — говорил Натти управляющему Английским Банком на одном этапе в ходе переговоров в кабинете Ллойд Джорджа. — Они очень влиятельны». Когда-то так можно было сказать о самих Ротшильдах, но в том случае Натти имел в виду клиринговые банки. Поразительно и то, что, несмотря на предпринятые шаги для стабилизации рынка переводных векселей, банк «Н. М. Ротшильд и сыновья» в 1914 г. потерял около 1,5 млн ф. ст. — огромную сумму, эквивалентную 23 % его капитала. В том, что касается капитала, больше ни один крупный банк в Сити не был так резко затронут началом войны.

Конечно, не было недостатка в операциях по обе стороны Ла-Манша, когда министерство финансов Великобритании начало субсидировать военную экономику Франции, хотя в первую неделю войны сообщение шло с трудом. Более того, лишь в начале 1915 г. удалось наладить регулярную и надежную связь посредством дипломатической телеграфной службы. Тем не менее первый заем на 1,7 млн ф. ст., который Великобритания предоставила Франции, был быстро размещен через Ротшильдов, а за ним с октября 1914 по октябрь 1917 г. последовали займы под залог казначейских векселей на общую сумму в 8 млн ф. ст. Однако на большом полотне межсоюзнических финансов это была капля в море. Всего Франция за время войны заняла у Великобритании 610 млн ф. ст.; но даже такая сумма казалась небольшой по сравнению с 738 млн ф. ст., занятыми у Соединенных Штатов. К тому же почти все деньги, которые предоставила взаймы Великобритания, на самом деле возвращались в оборот из 936 млн ф. ст. американских денег, которые пришлось занимать самой Великобритании. Как выяснилось очень скоро, ключ к финансированию войны находился не в Лондоне и не в Париже, а в Нью-Йорке: финансовый центр притяжения переместился на другую сторону Атлантического океана, что впервые стало заметно во время Англо-бурской войны. В этом отношении знаменательно, что, когда Эдуард 1 августа телеграфировал Дж. П. Моргану с просьбой предоставить Франции заем в размере 100 млн долларов, он получил отказ. Морган еще не забыл, как 12 лет назад его лондонскому филиалу отказали в доле южноафриканского займа. Гораздо больше, чем предложенные Ллойд Джорджем налоги на наследство и другие, плохие отношения Ротшильдов с Уолл-стрит приговорили к более острому кризису, чем все, что они переживали до тех пор. «В этом весьма болезненном эпизоде, — писал Натти в Париж в начале войны, — во всяком случае получаешь удовлетворение, зная, что вы и мы стоим плечом к плечу». «Объединенные на полях сражений, мы едины и в финансах!» — телеграфировал Эдуард в Нью-Корт на следующий год. Но объединяющие призывы к оружию оказались пустыми словами. После 1914 г. Ротшильдов объединял спад, которому суждено было продлиться по меньшей мере полвека.