Подводя итоги правлению Константина, прежде всего стоит еще раз напомнить о том, чего Константин, вопреки мнению многих обычных людей и даже некоторых ученых, не делал. Он не сделал христианство официальной государственной религией Римской империи. По всей видимости, совершенно не возражал бы, будь у него такая возможность, – но возможности не было. Если наши цифры верны, то на момент обращения Константина в христианство его религиозные взгляды разделяли не более четырех из шестидесяти миллионов римского населения. Язычников было намного больше, – так что, скорее всего, навязывать им свою религию Константину и в голову не приходило.

Напротив, Константин не стремился обращать в христианство языческие массы: они продолжали жить и молиться богам так, как привыкли. Он проявлял примечательную открытость и терпимость к людям иных убеждений, особенно к тем, кто, как его отец, исповедовали ту или иную версию языческого генотеизма. Сам он был христианином, поддерживал Церковь и помогал ей, вмешивался в церковные дела, когда они угрожали единству, финансировал строительство церквей, давал льготы и послабления христианским клирикам, – и этим ограничивался. Все это было, в каком-то смысле, его христианским долгом; однако в том, чтобы объявлять вне закона языческие практики, закрывать храмы по всей империи или запрещать жертвоприношения, пусть даже ему лично глубоко отвратительные, он своего христианского долга не видел.

В годы правления Константина христианство пользовалось явной благосклонностью высшей власти, и членам элиты не требовалось быть гениями, чтобы сообразить: обращение в христианство определенно не повредит ни повышению по службе, ни карьере при дворе. Особенно верно это было для той части элиты, что выбирала своим жизненным путем церковное служение – и пользовалась всеми государственными льготами и привилегиями для клириков. В любом случае, Константин определенно предпочитал действовать убеждением, явным или скрытым, а не силой.

До сих пор мы говорили о том, чего не делал Константин. Но важнее обратить внимание на то, что он делал. Точно известно, что он обратился к Христу как единому богу в 312 году, в связи с битвой у Мильвийского моста, – хотя, по-видимому, полное понимание того, что такое христианская вера и чего она требует, пришло к нему гораздо позже. И все же это было подлинное обращение. С этого момента Константин посвятил себя тому, чтобы чтить и славить бога христиан. Не всегда это вполне ему удавалось, – если считать, что быть христианином означает любить врагов своих и подставлять вторую щеку. Что ж, Иисус, проповедуя в сельской Галилее, едва ли предполагал, что со временем у него появятся и такие слушатели. Константин был императором, – а это тяжкое бремя и огромная ответственность. Суровые законы и порой безжалостные решения были частью его работы.

Быть может, самым важным, что сделал Константин для будущего христианской Церкви, стало воспитание в христианском духе собственных сыновей. Эксперимент Диоклетиана с Тетрархией продержался недолго; идея передачи власти «по заслугам» оказалась мертворожденной. Константин вернулся к династическому принципу, которому более или менее следовали императоры с самого начала. В данном случае это означало, что высшая власть прочно перешла к христианам. За исключением племянника Константина, Юлиана, правившего девятнадцать месяцев (361–363), христианами были отныне все властители Рима.

Кроме того, важный прецедент создал Константин и своим решением вмешаться в дела церковные. В контексте Римской империи такое вмешательство было совершенно осмысленно. Каждый из предшественников Константина был pontifex maximus, верховным жрецом римской религии; носил это звание и сам Константин, хоть и был христианином. Римский император, как и римское государство, не просто не был отделен от религии, – он находился в самой ее сердцевине.

Поэтому, даже будучи еще полным неофитом, в богословском смысле дитятей, Константин уже стремился разрешать вопросы богословия и церковной политики. Единство Церкви было важно для единства империи. А кроме того, разделенная Церковь, – точнее, разрозненные ее части, – очевидно, не выполняют волю Божию. Это может привести к большим бедам. Быть может, в попытках Константина судить и решать там, где он очень мало смыслил, чувствовались наивность и верхоглядство, но сами эти попытки были вполне осмысленны и политически, и богословски.

В то время такое вмешательство могло казаться и благим, и естественным; однако в последующие годы и десятилетия привело к «эффекту домино». Если императоры активно указывали религии и Церкви, куда им плыть, что же могло произойти после того, как римский мир пересек водораздел, когда христиане стали в империи большинством и избавились от страха перед гонениями и репрессиями? И что могло случиться, когда Константина на троне сменили не столь осмотрительные властители – властители, которые не стеснялись навязывать своим подданным веру силой?

Должно быть, такой исход был неизбежен. К концу IV столетия решимость первого христианского императора действовать убеждением, а не насилием отошла в прошлое. Христианство было провозглашено государственной религией. Традиционные языческие практики были запрещены, храмы сровнены с землей, священные предметы и языческое искусство встретились с беспощадным уничтожением.