Однажды, когда моя мама впервые поехала в Германию, отец заявился домой поздно и попахивал бухлом. И говорит мне: «Мы все иногда делаем что-то, чего делать не должны».

«Но все ж нормально, да?»

Я уже давно и хорошо усвоил, что от родителей не стоит ждать ни поддержки, ни одобрения. Но я совершенно не ожидал того, что теперь они будут переваливать свои проблемы на меня.

Я вдруг вспомнил один случай, который произошел несколько лет назад. Однажды вечером раздался звонок, отец взял трубку и, выслушав звонившего, явно занервничал. Он что-то прошептал маме, и они вызвали полицию. Полицейские приехали, допросили отца о том, что он услышал по телефону, и он рассказал, что некий мужчина на том конце провода пригрозил, что если отец не перестанет встречаться с какой-то женщиной, то огребет от него по полной. «Сказал — яйца отрежу», — добавила мама. Мы решили, что звонящий просто номером ошибся, но тут мне стало интересно, что же тут на самом деле.

После того случая дом наш стал казаться самым опасным местом вообще. Только десятилетия спустя я узнаю, что на самом деле происходило, но уже тогда я точно знал, что наш дом давно стал смертельным водоворотом.

Видеть себя в машине без руля на полной скорости или на понтоне вдали от берега в темноте — это уже довольно скверно, а теперь понтон этот, к тому же, еще и тонет.

Что бы ни происходило с моей сестрой, родители это только усугубляли. Что бы ни происходило со мной, родители это только усугубляли. В доме моем ощущалась такая же опасность, как и в школе и вообще во всех общественных местах. Я никуда не мог деться от всепроникающего чувства страха. Мне было всего пятнадцать лет, а я уже его ощущал. И поговорить об этом не с кем.

Не с кем. Совсем один. Подавлен.

Я чувствовал, что если все так и дальше идти будет, то все закончится очень плохо.

Джулия со своими серьезнейшими проблемами боролась путем саморазрушения и доведения себя до бесчувствия. Это, конечно, был путь к самоуничтожению. Как я разбирался со своими проблемами — это всегда было делом сугубо личным. Я, понятно, сам по себе, но и у меня был выбор. Ничего не делать — это тоже выбор, последствия которого, как я понимал, будут жесткие.

Я хотел починить себя. Закатать рукава и дерьмо разгрести. Хотел, чтобы все встало на свои места, хотел жить в том мире, который мне нравится.

Решение пришло внезапно, когда я ехал на велике. Эта мысль ударила меня, как молот, когда я делал поворот близ нашего дома.

Шестнадцатилетний я вместе с родителями в нашей квартире на 75-й улице

Я внезапно осознал, что в противном случае ничего просто не получится, сам я не справлюсь. В противном случае я так и буду каждый раз делать неправильный выбор. Или не делать выбора. Просто буду нестись дальше вниз по спирали.

А однажды вечером я случайно подслушал, как один друг сестры рассказывает ей про психиатрическую амбулаторию в госпитале Mount Sinai на Манхэттене. Вот это вот уже что-то конкретное. Место, куда можно пойти. Название и адрес у меня есть, я посмотрел телефон в справочнике. Дождался дня, когда никого дома не было, позвонил и записался.

В назначенный день я ехал в клинику на метро с пересадкой и на автобусе. Вошел, одинокий, сказал: «Мне нужна помощь». Попросили расписаться. К счастью, согласия родителей не понадобилось. Стоил прием всего три доллара.

Меня отвели к врачу — настоящему, в белом халате поверх обычной одежды. Я про терапию ничего не знал, просто надеялся, что сейчас меня научат жить как надо. К моему удивлению, наша первая беседа состояла сплошь из вопросов врача, а не ответов. Как будто местами поменялись. Я хотел, чтобы доктор сказал мне, что делать, а он, в общем, мои же вопросы мне и задавал. Должно было пройти какое-то время, прежде чем я понял, что это-то и есть основа терапии, суть которой совсем не в том, чтобы кто-то взял тебя за ручку и повел по жизни.

Доктор этот, человек мне совершенно незнакомый, пока я говорил, хмурил брови, глядя в сторону.

После этого первого сеанса я не понимал, какая мне от этого польза. Но решил попробовать еще раз. Чего бы оно ни стоило.

Но все же в следующий свой визит я попросился к другому доктору. К счастью, мне пошли навстречу. Другого доктора звали Джесс Хилсен, и его я не стеснялся. Он не смотрел на меня как на психа и очень быстро внушил мне, что мое отношение «весь мир — нормальные люди, один я такой» не имеет ничего общего с истиной. И у других людей проблем выше крыши. В этом я не одинок. Я не один из миллиона, у которого мир рушится, кто чувствует, что сейчас взорвется. Слава тебе, Господи. Это уже прогресс.

Я все еще жаждал поддержки и ободрения дома, так что рассказал отцу, что начал ходить к психотерапевту. Отец к этому отнесся не очень хорошо. Нахмурился: «Да ты просто хочешь быть другим, отличаться от всех».

А потом он вообще разозлился, крикнул: «Ты чо, думаешь, у тебя у одного проблемы?»

Да нет, я знал, что не у меня у одного. Вот у сестры проблемы, например. Подозреваю, что и у отца тоже, хотя кто знает, о чем он там говорил в тот вечер, когда просил у меня прощения. Но я не собирался пасть жертвой моих проблем или сдаться им. Я собирался разобраться с ними. Я настроился на борьбу.

Я начал ходить на прием к доктору Хилсену каждую среду после школы. Я заходил в гастроном у госпиталя, покупал там сэндвич с индейкой и русской приправой («русский соус», обычно в его составе майонез, кетчуп и корнишоны. Прим. ред.), потом присаживался на скамейку в Центральном парке, съедал его и шел на прием. И каждый раз, выходя из кабинета, я уже ждал следующей недели. Разговоры с доктором Хилсеном оказались той самой спасительной веревкой, за которую я ухватился.

Я наконец-то что-то делал, а именно взял ответственность за свою судьбу и улучшал себя. Я поднимался до уровня такой сложной задачи.