Я всегда мечтал о «золотом» альбоме, и я всегда мечтал выступить в Мэдисон-сквер-гарден. «Золото» я уже получал. А 18 февраля 1977 года мы выступили в качестве хедлайнеров в Мэдисоне. И там случился аншлаг.

С тех пор как я возил пассажиров в такси на концерт Элвиса в Мэдисоне, прошло четыре с половиной года.

В Мэдисон-сквер-гарден я видел «стоунз» — на самом деле билет на этот концерт я подделал. Я там видел концерта Джорджа Харрисона в пользу Бангладеш. Я спал у Macy’s в Куинсе, чтобы купить билеты на этот концерт. В Мэдисоне слушал Элиса Купера. В Мэдисоне видел Ringling Brothers Circus.

Мэдисон-сквер-гарден символизировал полномасштабный серьезный успех. Там сыграть — это дело. Это очень крутое дело.

Перед концертом я так нервничал, что выпил полтаблетки валиума. Боялся ли быть вялым? Да никоим образом. В обычный-то вечер адреналин зашкаливает, здесь вот — возвращение домой с аншлагом в Мэдисон-сквер-гарден. Даже если б я еще несколько таблеток принял, то после концерта еще бы марафон пробежал в рекордное время. Такого плана шоу были все еще в новинку — я еще не привык к тому, что мы настолько популярны.

Иногда стоять на трамплине страшнее, чем прыгнуть. Ясное дело, как только я вышел на сцену, сразу развеселился. Вот эта первая волна энергии от кричащей публики и от слепящих прожекторов — она очень мощна. Множество людей, вперивших взор в тебя и посылающих тебе энергию, создает реальную силовую волну. Звучит, наверное, как какое-нибудь рассуждение в стиле нью-эйдж, но чувство это просто ошеломляет.

Все шоу несло невероятный эмоциональный груз. Но ко второй песне я почувствовал себя как дома.

Я знал, что в зале мои родители, и не мог не приколоться: «Ах, вот же мой мальчик, который на восьмидюймовых каблуках, в губной помаде и надрачивает гитару». Но я кое-что им доказывал. Что они ошибались. Что это можно сделать. И я это сделал.

Видите? Я и есть особенный.

И тут из темноты прилетела бутылка, и ударила меня в голову. Увидал в последнюю секунду, дернулся — ударила у глаза, хотя могла бы в глаз попасть. Стекла меня порезали, до конца концерта из царапины шла кровь. В каком-то смысле это круто, конечно, но я чувствовал боль — не физическую, но от того, что кто-то решил такое сделать. И в то же время я понимал: это не со зла. Такой импульс я и раньше наблюдал. Фанаты просто хотят до тебя дотронуться — неважно, каким способом, каким смогут. Ну, вот кто-то смог бутылкой. Наша команда, парни всегда нам преданные, этого зрителя нашли и хорошенько отметелили.

Но это был первый раз, когда я ощутил себя уязвимым даже на сцене. Обычно я — в световом пятне прожектора, там, в зале — темная масса, а теперь оказалось, что меня можно поранить. Впервые до меня дошло, что не только я могу разрушить пресловутую четвертую стену, но и они тоже.

В связи с тем концертом в Мэдисоне мы провели примерно неделю в Нью-Йорке, и вновь я столкнулся с тем фактом, что вне группы у меня никакой реальной жизни не существует. Большинство моих знакомых музыкантов любили поговорить об оборудовании, а я за такие разговоры гроша ломаного не дам, мне на это плевать. Я думал, что в мире гораздо больше всего важного и интересного, даже если я сам до сих пор изучал, что именно. Мне нравились беседы об истории музыки, об эмоциях, которые она вызывает, а не о технике. Я частенько чувствовал себя неудовлетворенным — не было друзей, не с кем поговорить на какие-то интересные вдохновляющие темы, не от кого узнать что-то полезное и новое.

Женщины, которых я трахал, — ну, они вообще не для бесед глубоких. Я вообще их выбирал по тому, что люди подумают, и потому, что я надеялся убедить себя: наверное, я ценный человек, раз такая женщина хочет быть со мной. Смысл отношений с ними — в поддержании самооценки. Быть с кем-то ради приятных минут означало быть с женщиной, которую все хотят, и все завидуют, что у меня такая. К счастью, иногда я встречался с женщинами не просто красивыми, но также при этом умными, остроумными, начитанными. Но даже с такими не получалось отношений — я почти ничего не мог предложить им. Я был закрытым и ничего от себя отдавать не собирался. Так что в основном все это было взаимное оказание услуг.

Хотя я затруднялся четко сформулировать всю эту ситуацию, но она заставляла меня чувствовать себя еще более изолированным, чем всегда.

Помню, у меня дома одна гостья моя вдруг жутко захотела кокаина. Она явно на нем сидела давно и плотно. Стала одеваться, чтобы пойти на улицу раздобыть дозу. «Сейчас вернусь», — уверила она. «Если сейчас уйдешь, — срезал я, — можешь больше не возвращаться».

Так бывает: ты с кем-то, но при этом чувствуешь себя одиноким.

Для меня на самом деле быть одному физически — это было гораздо хуже. Однажды вечером я поехал на своем «мерседесе» цвета бургунди в один хипстерский, модный бар-ресторан. Одно из тех мест, которые славятся своей тусовкой. Притормозил близ входа у обочины, на пересечении Пятой авеню и 11-й улицы, и сижу в машине, не выхожу. Хотел зайти внутрь, поболтать, может, с кем-нибудь потусоваться. Но сидел как примерзший.

Я никого не знал. Позволить себе риск оказаться в такой ситуации я не мог. Друзей заводить не умел. Тусоваться не привык. Вот Звездный Мальчик — вот он бы вел себя как надо, ясное дело. Даже та версия Звездного Мальчика, которого я умел изобразить на вечеринках, устраиваемых промоутерами, радиостанциями или нашим менеджментом. Но то были контролируемые ситуации. Люди там ждали Звездного Мальчика, а я зависел от Звездного Мальчика, чтобы контактировать с ними. Все зависело от моего умения притвориться приятной персоной и спрятать мое настоящее «я», этого одноухого мальчика из Куинса, который до сих пор не мог поверить в то, что кто-то может полюбить его, а если б кто и полюбил, то он не знал бы, что делать.

По всему выходило, что я — гигантская рок-звезда, но вот сижу тут в машине у ресторана и пошевелиться не могу, боюсь войти туда. Контраст между тем, как меня воспринимали, и реальной ситуацией, в которой я находился, не мог быть более резким.

Бросив последний взгляд на вход, я съехал с бордюра, обогнул квартал и погнал обратно в пригород, в свою квартиру. Не обладал я базовыми навыками поведения в такой обстановке. Большинство людей столбенеют от одной мысли, что надо выйти на сцену. Я — нет. Вся моя пустота и неуверенность оставались сбоку от сцены. Ради этих моментов я и жил. Я хотел, чтобы меня любила толпа, потому что сам еще не научился любить себя до такой степени, чтобы преодолеть самые простые социальные фобии, которые копились у меня вне сцены.

Судьба смилостивилась — в очередное турне мы поехали довольно скоро. А уже в марте приземлились в Японии на 747-м компании Pan American, прямо в разгар совершенно битловского фурора вокруг нашей группы. На самом деле именно битловский рекорд посещаемости токийского зала «Будокан» мы и побили. Размер нашей звездности в Японии меня самого поразил.

У нас была идея пройти таможню и паспортный контроль в гриме и костюмах. Грим и костюмы мы взяли на борт, за несколько часов до приземления начали одеваться и краситься, но прилетели с опозданием, и человек, который должен был нас без проблем провести через все процедуры, уже сдал пост и ушел домой. А без него, чтобы пройти паспортный контроль, нам пришлось грим смыть. После того, как пограничники сравнили наши фото с нашими лицами и убедились, что мы это мы, мы с невероятной скоростью снова накрасились — так быстро мы этого никогда больше не делали — и вышли к тысячам ожидающих нас фэнов. Это была пандемия какая-то. Мы в машинах — они, как рой саранчи, вокруг. Я занервничал, ощутил приступ клаустрофобии.

«Улыбайся», — спокойно сказал Джин сквозь зубы.

Следующие две недели мы посещали роскошные вечеринки и японские бани. В банях работали такие банщицы, у которых, после того как ты разделся, явно вырастали еще руки и всякие конечности, потому что они с твоим телом такое делали… вот если б я сам себе такое мог делать — я бы из дому не выходил.

А еще тогда же в Японии я пообщался с руководством Hoshino Gakki, производителем гитар Ibanez. Мы сидели в зале заседаний совета директоров, где я им излагал свою точку зрения на то, что такое хороший звук и внешний вид гитары. Из этого общения родилась моя первая именная модель гитары. То, что гитара с моим именем продается в магазинах музыкальных инструментов по всему миру, — это, конечно, веха. Для меня как для любого музыканта.

Отыграв последний концерт, мы вылетели обратно в Лос-Анджелес. А там узнали, что согласно опросу Гэллапа оказались самой главной группой Америки, оставив позади Aerosmith, Led Zeppelin, Eagles и многих других. Вскоре журналы стали публиковать свои читательские опросы с примерно теми же результатами. В опросе журнала Circus мы шли ноздря в ноздрю с Led Zeppelin, но все же опередили их. Теперь я был высокого мнения о нашей деятельности, но поскольку я нормальный человек, а не сумасшедший, в одной лиге с Led Zeppelin я сам нас не видел. Те же самые издания публиковали опросы читателей на тему любимого музыканта, и в категориях «Лучший гитарист» и «Лучший барабанщик» лидировали Эйс и Питер соответственно, а это еще больше увеличивало разрыв между тем, кем они себя считали, и их реальными способностями. Если б только читатели Circus знали, что эти двое почти все время находились в каком-то нечеловеческом состоянии, на все плевали и были настолько обдолбанны, что в студии либо играли свои партии с огромным трудом, либо их за них исполняли безвестные лабухи. И я понял, что если мы не доверяем критикам, которые называли нас торгашами и опускали нашу музыку, то и людям, что называют нас виртуозами, верить не стоит. Питер и Эйс с этим не соглашались. Пресса только усиливала их выдумку о том, что они якобы музыканты мирового класса. Собственно, Эйс таковым мог бы быть на самом деле, но свой талант — а также тело и мозг — он нещадно истреблял бухлом и наркотиками. А Питер? Начиная с альбома Destroyer и далее, то, что хотела делать группа, выходило за пределы его возможностей.

До того, как вернуться в Нью-Йорк записывать новый альбом, мы провели несколько ничем не занятых недель в Лос-Анджелесе. Однажды вечером я пошел потусоваться с Литой Форд, которая тогда играла в группе The Runaways. Мы с Литой весело проводили время. Ей тогда было всего девятнадцать лет, но ее группа недавно выпустила уже второй альбом и собиралась в тур по Японии. Мы с Литой отправились на некий концерт в клуб под названием Starwood. Концерт начался с группы The Boyz, в которой тогда играл гитарист Джордж Линч, впоследствии прославившийся в Dokken. The Boyz исполнили кавер «Detroit Rock City». Следующими выступали Van Halen, которые произвели на меня сильное впечатление. У них на следующий день был запланирован концерт, и я позвал Джина со мной сходить послушать их.

И вот в тот второй вечер, ближе к финалу выступления Van Halen, Джин вдруг встал и ушел куда-то. Я и не подозревал, что он пошел за кулисы, чтобы предложить группе прийти в студию и сделать демозапись. Он мне об этом ничего не сказал. Вернувшись на свое место в зале, он ни о чем таком даже не упомянул. Я об этом узнал лишь потом. Мне это показалось странным: я-то всегда считал Джина единственным членом группы, на которого я могу положиться, а он, получается, за моей спиной делал свои дела. И вот постоянно у него были такие порывы. Объяснять мне свое поведение, которое я считал нечестным, подлым, он нужным не считал.

В тот период в Калифорнии я также начал общаться с Джеорген Лапьер, сестрой Шер. Джеорген тогда блистала в мыльной опере «Главный госпиталь». Она была очень, очень умной — входила в сообщество людей с высоким IQ Mensa, и я просто обожал беседовать с ней. Мы с ней встречались периодически более года, хотя я через какое-то время сказал прямо, что и с другими я тоже хочу общаться. Был, то есть, в этом смысле предельно честен, ничего не скрывал. Я понимал, что телефонный роман может длиться вечно: болтаешь-болтаешь, потом желаешь доброй ночи и идешь своими делами заниматься.

Закончилось наше пребывание в Лос-Анджелесе, я улетел в Нью-Йорк. И вот в этом полете мне явилась песня «Love Gun» — вся целиком, готовая: мелодия, текст, партии всех инструментов. Удивительное дело, для меня крайне редкая ситуация. Саму идею «ружья любви» я украл из песни «The Hunter» в версии Алберта Кинга, из которой, кстати, цеппелины позаимствовали свою «How Many More Times», вышедшую на их дебютном альбоме. К моменту приземления самолета я уже готов был писать демо.

В Нью-Йорке я позвонил знакомому барабанщику и почти сразу отправился в студию Electric Lady записывать песню. Мне в то время уже не надо было даже для демозаписей искать менее шикарные студии, я мог себе позволить все записывать в студиях высшего класса, а Electric Lady просто была моей самой любимой. И там я использовал то же оборудование и ту же пленку, на которых другие группы делают мастера́. Оказалось, что это проклятие и благословение одновременно. Конечно, демки эти звучали очень круто, качественно. Но запись демо в хороших студиях — риск «демовщины», так сказать, то есть из-за хорошего качества записи ты как бы привязан к ней, теряешь гибкость мышления, когда пишешь нормальный альбомный трек. Так из финальной записи исчезает спонтанность. И для новых предложений ты закрыт — есть же уже готовая концепция. Именно по этим причинам в конце 80-х я перестал делать демо.

В случае с «Love Gun» странность заключалась в том, что хотя альбомная версия — это точное «факсимиле» демотрека, когда мы ее записывали, Питер не смог сыграть «бочку» так, как в демо. После того как Питер записал свою партию, пришлось приглашать другого барабанщика, который сыграл бит басового барабана, который у Питера не получился.

Альбом мы записывали в Record Plant — это еще одна легендарная нью-йоркская студия. Располагалась она у Таймс-сквер, район в то время, мягко говоря, не особо примечательный. На первом этаже здания за стеклом сидела консьержка, которая впускала тебя по звонку. На окне — жалюзи, и когда ты проходил через открывшуюся дверь, то видел, что комната консьержки отделена от коридора еще одной дверью на замке. Не могу даже примерно подсчитать, сколько раз я, выйдя из студии на перерыв, заходил в эту маленькую комнатку консьержки, она закрывала жалюзи, запирала дверь и стонала: «Ох, Пол!» Я, конечно, не дурачил себя мыслью, что я тут один-единственный, но что один — это точно. И чувства меня обуревали классные. Трахнем кофейку в перерывчик, ага.

Во время нашего пребывания в Нью-Йорке Джин принес в офис Билла готовые демозаписи группы под названием Daddy Long Legs. Оказалось, что Джин придумал такое название вместо их родного Van Halen. Мы с Биллом запись внимательно прослушали и потом, без Джина, обсудили. Решили не заниматься этой группой. Не потому, что они были недостаточно хороши. Не потому, что они не обладали огромным потенциалом. Нет. Мы просто хотели защитить KISS, которой, чтобы наступать по всем фронтам, требовалась ежедневная сфокусированная работа. Блуждающий взгляд Джина же представлял очевидную угрозу тому, чего мы добились и чего еще стремились достичь.

Для тура Love Gun, который стартовал в Канаде в начале июля 1977 года, после выхода альбома, мы — впервые в жизни — завели себе личный самолет. До того мы всего раз летали на частном, но так получилось случайно: поломалось расписание, и в один далекий заброшенный город пришлось лететь на крошечном Learjet. Но тут совсем другое дело: этот самолет — наш. Самолет этот был — Convair 280, с пропеллерами, набитый старой мебелью — летающий антикварный магазин прям. Вели его первый пилот Дик и второй пилот Чак. Стюардессу звали Джуди.

Дик с Чаком постоянно ругались и орали друг на друга прямо в кабине. «Ты мудак!» — «Иди нах!»

Уверенности это не добавляло.

Однажды мы уже прилетели, приземлились, но, сделав круг по аэродрому… снова взлетели. Оказалось, пилоты наши посадили нас в международном аэропорту, а мы должны были сесть в частном. В другой раз я в середине полета заметил, что из одного мотора вырываются языки пламени. Я велел Джуди позвать Дика. Он пришел, поглядел, пожал плечами: «Да все нормально, не волнуйся». И ушел обратно в кабину. Что-то должно было случиться.

На мой день рождения явились одетые как трансвеститы, подарили мне платье. Слева направо: Питер, Джин, я, Эйс. Город Линкольн, штат Небраска, 1977 год

Сам тур при этом проходил более чем достойно. В очень многих городах пришлось заряжать дополнительные концерты, а еще по ходу дела мы записали наш второй концертник, Alive II. Сама идея выглядела симпатично: мы же сначала выпустили три студийных альбома, потом концертный, а сейчас у нас вышло еще три студийных. Так почему б не зарядить очередной концертник? Проблема заключалась в том, что под живой альбом надо было составить особый концерт группы KISS, потому что не хотелось повторять материал первого концертника. Тот, первый, — задокументированный стандартный концерт нашей группы. Второй таким быть не мог, потому что многие старые песни еще не ушли из нашего сет-листа, мы их постоянно играли, на всех концертах. Так что теперь нам предстояло сконструировать такое шоу группы KISS, которого в реальности не существовало, но с динамикой настоящего концерта. Но даже при этом задача не казалась особо сложной, у нас же уже было много новых классных песен — «Detroit Rock City», «Love Gun», «God of Thunder». И снова мы искусственно создавали атмосферу зала так, чтобы запись отражала безумие настоящего концерта. Например, взрывы на сцене вызывали компрессию микрофонов, так что пришлось снова использовать запись палящих пушек. А для задней стороны обложки, мы решили сняться на саундчеке в Sports Arena в Сан-Диего — причем все наши эффекты «включить» разом, то есть все взорвать, а самим взлететь на гидравлическом подъемнике. И хотя на концертах эффекты никогда не срабатывали одновременно, но фото точно передавало вот этот вот убойный эффект нашего концерта.

Вторая проблема Alive II являлась следствием первой. Если включить в него только песни из вторых трех студийных альбомов, то они займут всего лишь три стороны из двух пластинок. Для двойного альбома, понятно, надо четыре стороны. Ну и что нам делать? Мы решили добить четвертую сторону студийными треками. Я лично к этой идее отнесся без восторга. Чтобы студийные треки звучали как концертные, мы сыграли их в Capitol Theatre в городе Пасейк штата Нью-Джерси. Я для этого дела написал в соавторстве с Шоном Дилени песню «All American Man», но в целом этот новый материал был так себе. «Anyway You Want It» группы Dave Clark Five — песня, которую я давно любил, да и Джин ее обожал тоже. Оригинальная версия 1964 года была просто грандиозна, наша версия даже близко не валялась. Но надо же было чем-то забить четвертую сторону…

Эйс ни на одной студийной песне не сыграл, кроме своей «Rocket Ride». Вместо него мы пригласили Боба Калика, который пробовался в нашу группу во время общего прослушивания 1972 года. Мы с ним тогда подружились.

Тур шел, мы летали на нашем самолете, в кабине Дик и Чак хамили друг другу. Пока Uriah Heep разогревали нас, я все время строил глазки очень красивой девушке, которая ездила с их клавишником. Когда эта группа покинула наш тур, я позвонил тур-менеджеру: «Найди эту девчонку». На следующий день она вернулась в тур — только ездила теперь уже со мной. Вот это вот было рок-н-роллом.

В Хьюстоне один человек принес мне гитару Flying V 1958 года — я такую как раз очень хотел иметь. У этой гитары даже родной кофр сохранился. Я спросил, сколько он за нее хочет. «Тридцать шесть сотен баксов», — ответил парень. «Да брось ты, три шестьсот — это ж огромные деньги!» Но он — ни в какую. Я выложил всю сумму. Снова меня гитарная блоха за задницу укусила.

В Калифорнии мне сказали, что один парень продает Les Paul цвета «санберст». Я купил ее за 10 000 долларов. В то время — целое состояние, но она попала на обложку библии «санберст»-гитар — The Beauty of the ‘Burst («Красавицы Берсты», обыгрывается название сказки «Красавица и чудовище», The Beauty and the Beast — Прим. пер.) — и сейчас оценивается в один миллион долларов. Самое приятное тут то, что эту гитару до сих пор называют «Стэнли берст», хотя я уже не владелец. К концу тура Love Gun я имел уже девять первоклассных гитар, включая те, которые уже купил.

Спрос на билеты на концерты KISS рос весь год. А находиться на сцене для меня по-прежнему означало все остальное ставить на паузу. Выступления были для меня в чистом виде эскапизмом, радостью и душевным подъемом. В обычной жизни я не мог избавиться от неуверенности, а все возрастающая грызня внутри группы заставляла меня чувствовать себя все более изолированным. Однажды ночью я даже решил попробовать выходку рок-звезды — разнести номер. Начал все крушить, но почти сразу остановился.

Но, выходя каждый вечер на сцену, я сбрасывал все проблемы у лестницы.

Мне очень нужно было, чтобы толпа меня любила. Ибо никто больше меня не любил. Даже я сам.

Когда с такими мыслями сходишь со сцены — испытываешь одиночество. Кажется, что в твоей жизни очень многого не хватает. В декабре 1977 года, когда мы вернулись обратно в Нью-Йорк, у нас уже было продано с аншлагом еще три концерта в Мэдисон-сквер-гарден. И вот после двух концертов все ребята отправились встречаться с семьей или друзьями, а я оказался в одиночестве в Sarge’s Deli на пересечении Третьей авеню и 36-й улицы, поедая суп с шариками мацы. С одной стороны, я — рок-божество, собиравшее несколько раз Мэдисон-сквер-гарден, и, по идее, люди должны мне завидовать и злиться, что не были добры ко мне раньше. А с другой стороны — сижу в одиночестве в этом магазинчике-забегаловке и ем суп.

С такой жестокой реальностью сладить сложно.

После финального концерта в Мэдисоне Билл Окоин закатил вечеринку в шикарном особняке. Я выписал подружку из Детройта. На вечеринке всех развлекал Санта-Клаус. Там было столько лобстеров — я в жизни столько не видел: сотни и сотни громоздились на гигантских блюдах. Этот океан, наверное, чистили неделями. А мы все еще не понимали, что все эти штучки оплачиваются из нашего кармана.

На вечеринку пришли Джордж Плимптон (журналист и писатель, один из ярких представителей т. н. нового журнализма и журналистики участия. — Прим. пер.) и Энди Уорхол. Всегда интересно было познакомиться с представителями других жанров — художниками, писателями, артистами. Ого, это ж Джордж Плимптон. Но я нормально общался с людьми только в контролируемой ситуации. Не хотел рисковать и разоблачаться. Слишком стеснялся.

Я заперся в ванной с одной женщиной с радиостанции. Когда мы закончили, застегнулись и пригладили растрепанные волосы, я вернулся обратно. Ко мне подошел Энди Уорхол и сказал: «Тебе надо как-нибудь прийти ко мне на Фабрику — я напишу твой портрет».

Я не пошел. До сих пор сильно жалею.

Отыграв подряд три концерта кряду в Мэдисоне, я понял одно: то, что, как я думал, меня починит, не помогало совсем.

Теоретически — возможно. Наверное, в то время, когда я на сцене. Но успех, слава и перемены в восприятии меня людьми не изменили того неправильного, что скрывалось под гримом. Я добился того, чего хотел, но ответа не получил. Того, чего раньше не хватало, по-прежнему не хватало. Вопрос, собственно, заключался в том, чего не хватало? Что было не так?

И вот тут-то, когда тур Love Gun уже сворачивался, в начале 1978-го, произошло странное. На том этапе, который представлялся пиком нашей популярности и когда сцена давала мне отдохнуть от пустоты и несуществующей домашней жизни, мы вдруг прекратили ездить в турне. Отчасти из-за того, что мы просто не могли это делать физически. Эйс и Питер уже так утонули в наркотиках и алкоголе, что либо вели себя враждебно, либо вообще ничего не соображали. Когда они все-таки могли как-то функционировать, то создавали головную боль для всех вокруг. Мы друг с другом не разговаривали. Мы друг друга терпеть не могли.

И больше года мы не играли ни одного концерта.