…Гигантский воздушный шар завис над Барселоной, как раз над короной церкви Саграда Фамилиа. Он почти неподвижно стоял в легком веселом воздухе, в приморском теплом мареве, словно застряв в невидимой лузе или предлагая себя для какой-то игры на бескрайнем небесном поле. Город, с обеих сторон сжатый горами и морем, с третьей стороны возлежал на дне воздушного океана. Излишество томления распирало это пространство, создавало завихрения, вибрацию прозрачной толщи.

А шар все-таки поднимался над шпилями церкви, но, для того чтобы заметить это, надо было долго всматриваться в спокойствие голубовато-розового океана, пропоротого спиралями: колокольни, шпили церквей, трубы домов…

Довольно долго и мы «зависали» над этой долиной неги, не в силах уйти с террасы Национального дворца у подножия горы Монжуик. Минут двадцать уже мы сидели на скамейке, давая отдых ногам, истоптанным шестичасовым блужданием по залам Музея каталонского искусства…

Любовались совершенной формой шара над вилкой колокольни легендарной, вечно недостроенной церкви, я жевала бутерброд, а Боря объяснял мне уникальную ценность собрания скульптур и фресок, только что увиденных в музее.

Я вяло прислушивалась. У меня насчет шедевров религиозного христианского искусства было свое тихое, но твердое еврейское мнение.

Крашеная деревянная скульптура в Музее каталонских примитивов напоминает Пермскую, только там Иисус похож на старого калмыка или узкоглазого коми, а здесь Иисус тщедушен, как ребенок, с лицом изможденного старого еврея. На одном из распятий он, свесив голову, удрученно разглядывает свои большие разлапистые ступни, связанные, как у гуся…

Крест другого распятия, видимо, рассохся за века, и, привинченный к стене, Иисус парит в воздухе, раскинув руки, словно увидел кого-то родного и жаждет принять его в объятия. Кажется, вот-вот воскликнет что-нибудь вроде: «Мойшеле, кинделе, беги сюда, поцелуй скорей дядю Ешке!»

Святые на фресках, перенесенных сюда из дальних пиренейских церквушек, – Андрей, Фома, Иоанн – наивны и отрешенно мудры, легкие детские их ступни либо направлены параллельно вбок, либо, как на утренней гимнастике, расставлены – пятки вместе, носки врозь. Так лежит в гробу высушенная жизнью легкая старушка, и носочки тапочек окончательно и безмятежно разведены.

Глаза у святых тоже безмятежны, умильны, аккуратные десертные тарелочки нимбов за затылками… Если стоят они – горочкой пятеро вокруг Христа Пантократора, – то склоненные набок головы в скафандрах нимбов похожи на мальков в икринках, спрессованных вокруг крупной гладкой рыбины…

Подумать только, что спустя каких-нибудь два века приверженцы этих кротких, умильных святых станут сжигать моих предков за то, что те не захотят перейти в их светлую радостную веру… Три с половиной века на площадях Испании будет полыхать пламя костров, и вонь паленой человечины пропитает само небо над святейшими соборами и церквами…

Сотнями тысяч их сжигали на кострах инквизиции за «тайное иудейство», за нарядное платье, надетое в субботу, за то, что в субботние дни дым из печи не поднимался над крышей дома, за то, что в крестный ход не украшен был коврами балкон… Марраны носили с собой повсюду кусок свинины и при скоплении народа демонстративно откусывали от мерзкой для еврея пищи. Вот! Вот! Смотрите все, какой я истовый христианин!

Но были и такие, кто рьяно служил новой вере, становясь бóльшим католиком, чем все ревнители церкви. Соломон Галеви, талмудист, знаток Писания, уважаемый член общины, крестился, приняв имя Пабло де Санта Мария. Впоследствии стал епископом Павлом Бургосским, канцлером Кастильского государства, воспитателем наследного принца, ярым преследователем бывших единоверцев. Святая Тереса, католичка, основательница чуть ли не семидесяти монастырей по всей Испании, в детстве тоже носила еврейское имя. Поскрести католических святых – под каждым третьим окажется еврей или сын еврея.

Холодеют руки, когда читаешь «Историю испанской инквизиции» Льоренте.

«Целью пытки было понуждение узника признать все, что составляет содержание процесса… Я прочел много процессов, от которых меня охватил и пронизал ужас… Инструмент escalera представляет собой деревянное сооружение, изобретенное для пытки обвиняемых. Оно имеет форму водосточной трубы, годной для того, чтобы положить на нее человеческое тело; у нее нет другого основания, кроме пересекающего ее бревна, на котором тело, падающее назад, сжатое с боков, сгибается и искривляется действием механизма этого сооружения и принимает такое положение, что ноги находятся выше головы. Отсюда проистекает усиленное и мучительное дыхание и появляются нестерпимые боли в руках и ногах, где давление веревок так сильно, даже до применения закрутня, что их обороты проникают в мясо до костей, так, что выступает кровь…

Введение жидкости не менее способно убить того, кого инквизиторы подвергают пытке, и это случалось не раз… В рот вводят до глубины горла тонкую смоченную тряпку, на которую вода из глиняного сосуда падает так медленно, что требуется не менее часа, чтобы влить по каплям пол-литра, хотя вода выходит из сосуда беспрерывно. В этом положении осужденный не имеет промежутка для дыхания. Каждое мгновение он делает усилие, чтобы проглотить воду, надеясь дать доступ струе воздуха; но вода в то же время входит через ноздри. Поэтому часто бывает, что по окончании пытки извлекают из глубины горла тряпку, пропитанную кровью от разрыва сосудов в легких или в соседних органах…

…Я не знаю ничего более позорного, чем это поведение инквизиторов; оно ведь противоречит духу любви и сострадания, которые Иисус Христос так часто рекомендует людям в Евангелии»…

Десятки, сотни тысяч сожженных на кострах пятнадцатого, шестнадцатого, семнадцатого и даже восемнадцатого веков – горожан, монахов, представителей испанской знати(!) – в делопроизводстве инквизиционных судов помечены обязательным – «происходит от еврейских предков» или «рожденный в семье марранов»… И все они – Хуаны, Рамиресы, Санчо, Мигели, Диего, Сантьяго… и даже Кристобальды и Христофоры, как тот великий мореплаватель, загадочный «человек ниоткуда», упорно избегавший писать свое христианское имя полностью…

До сего дня его архив засекречен Ватиканом – с чего бы?

Ореол таинственности окружает этого человека. Жизнь его порождает слишком много вопросов. Авторитетнейший исследователь еврейской истории Симон Визенталь в своей статье «Парус надежды» задается целым рядом таких вопросов, какие и не могли бы прийти в голову человеку, незнакомому досконально с историей испанского еврейства.

С чего бы, например, несколько доступных для исследователей его писем к сыну Диего помечены знаками, странными для всех, но только не для посвященных, – это буквы «бет» и «хей», что означает «Барух Ха-Шем» – «Славен Господь», и начертаны они справа налево, и помещены над первой буквой текста, как обычно это делают евреи?

С чего бы ему в письме профессору теологии из Саламанки Диего де Дезе обронить опасную фразу: «Я – слуга Господа, которого почитал Давид»?

С чего бы первая его дневниковая запись начинается словами: «В тот же самый месяц, когда Вы, святые короли, изгнали евреев с ваших земель, Ваши Величества отправили меня с флотом в Индийские земли»?

К чему объединил в своем дневнике два столь судьбоносных для Испании события этот таинственный лихой человек, о происхождении которого спорят Испания, Италия и остров Мальорка? (Тот самый остров Мальорка, в течение ряда веков поставлявший для мореходов Европы лучшие, точнейшие карты и навигационные приборы – а картография и космография испокон веку были в Испании еврейским занятием…)

И наконец, с чего бы этот подозрительно и необъяснимо образованный моряк время от времени, словно забавы ради, переводил на полях книг некоторые важные для него даты в еврейское летоисчисление?..

Национальное тело Испании пронизано токами тревожной и обожженной еврейской крови. Это с первых минут поражает любого наблюдательного путешественника. Много раз мы встречали на улицах до оторопи знакомые типажи наших иерусалимских знакомых и друзей. То Мишка Бяльский деловой походкой чиновника (в неизменном галстуке, в Испании вообще много элегантных мужчин, у них даже костюм тореадора включает галстук) невозмутимо прошествует мимо по переулку в Севилье. То Марк Галесник на чистейшем испанском объяснит, как пройти к музею Санта-Крус в Толедо. То в коридоре барселонской гостиницы я ринусь к троюродной сестре: «Женька! Ты как здесь очути…» – а это горничная Франсиска Монтальбана пришла убирать наш номер…

Кроме абсолютно явных, непререкаемо типичных еврейских лиц, которые в городской толпе уместны и естественны, как полевые ромашки в овраге, время от времени там и тут – в книжках, путеводителях, оговорках и проговорках экскурсоводов мелькают удивительные факты.

Вдруг выясняется, что Эль Греко жил буквально в еврейском квартале, что его жена с внешностью кроткой еврейской девушки (модель для всех его мадонн и мать его единственного любимого сына Хорхе Мануэля) не была с ним венчана. Почему? Никто на этот вопрос не отвечает.

В Прадо с автопортрета молодого Веласкеса на вас смотрит еврейский юноша восточного типа. В Израиле таких лиц через третье на четвертое. Выясняется, что отец его был вообще-то из Португалии (на территории которой скрылись после изгнания сто двадцать тысяч испанских евреев), что фамилию вообще-то он взял почему-то материнскую (ну это-то мы понимаем) и что впоследствии, уже будучи придворным живописцем Филиппа Четвертого, долго, унизительно долго не мог вступить в орден Сантьяго. И что этим делом даже занималась все та же святая инквизиция, перед которой художник должен был доказывать свое благородное происхождение. Кстати, высокородные рыцари ордена Сантьяго так и не приняли плебея Диего Веласкеса, и когда тот умер, к могиле великого живописца несли на своих плечах рыцари ордена Калатравы…

…Словом, с первых минут Испания обрушилась на меня всей трагической мощью истории моих предков.

Она не была домашней.

Она не была нашей.

Она изгнала меня за пять веков до моего рождения.

По рубленой кубической брусчатке мы гуляли в Готическом квартале Барселоны…

– Ну, что? – кивая под ноги, спрашивал мой муж. – Эта мостовая не из нашего сна?

…Из полумрака улицы Платерия в чисто и резко вычерченном прямоугольнике голубого неба видна была южная башня церкви Санта-Мария-дель-Map. Церковь Марии Морской, небесной заступницы барселонских мореходов и портовых грузчиков, строгим и завораживающим своим трапециевидным фасадом выходила на тесную площадь.

Там они и сидели, рядышком, – два великолепных гитариста – на складных брезентовых стульчиках, перед пюпитром с нотами. По типу внешности – мексиканцы… Играли со спокойствием виртуозов: руки на золотисто-багряных гитарах сдержанны и легки, лица в тени благородно бесстрастны. И бесстрастна и величава была барочная музыка паванны, похоронного танца…

Плавное кружение попарно шествующих аккордов, меланхолическое кружение эха в катакомбах средневековых стен, кружение теней, кружение света; косо выпавший из-за угла ломоть солнца, обломленный черной стеной и сланцево слепящий глаза на черной брусчатке мостовой; группка притихших туристов… В какую-то минуту (как подстеречь в жизни эти считаные драгоценные минуты?) гармония архитектурных масс – арка над нашими головами, балкончик сбоку, уносящаяся ввысь черная стена церкви и волны черепицы надо всем – вдруг пришла в движение, соединясь с безмятежно-величавой музыкой барокко, с опущенными глазами двух музыкантов, скупым кивком отмечающих полет монеты в раскрытый футляр…

Все это было столь органично моему ожиданию Испании, что просто слилось в душевный молчаливый трепет, в проглоченные слезы, в Небесную Паванну – когда ты точно знаешь, что вот эти семь минут, впечатанные в бледное небо готической Барселоны, отныне и навсегда станут потаенным талисманом твоей единственной, замусоренной, не самой удачной, не самой прекрасной жизни…

Было в тот день и другое.

Гитару в прянично-керамическом парке Гуэль мы услышали издалека и минут десять взбирались наверх по вздымающейся волной балюстраде террасы, мимо причудливых, из-под земли растущих пальмообразных колонн. Наконец выбрались к одной из тщательно продуманных, словно вылепленных, вдавленных в скалу неким могучим великанским кулаком пещер.

Там уже сидели несколько туристов, слушая игру молодого музыканта.

На земле перед ним лежал футляр от гитары, в котором поблескивала медью единственная монета в 500 песет.

Вдруг, оборвав себя на пассаже, гитарист резко поднялся, рывком отключил шнур синтезатора, побросал в футляр кассеты и, подняв монету, так же рывком протянул ее туристам со словами:

– А это вам, леди и джентльмены, за то, что использовали меня.

Наступила пауза. Американцы (а судя по тому, что музыкант обращался к ним по-английски, это были американцы) переглянулись с недоумевающими лицами…

Гитарист – невысокий, изящный, напряженно-прямой – продолжал стоять с протянутой в руке монетой.

– За билеты на концерт в каком-нибудь зале вы готовы выложить куда большую сумму! – воскликнул он.

Они пожимали плечами, искренне не понимая, что паренек этим хочет сказать. Тогда он швырнул монету на камни под ноги американцам с непередаваемым презрением.

Он был похож на оперного матадора или на Остапа Бендера (я имею в виду медальный профиль), если б не страшная горечь в лице, совершенно исключающая как оперу, так и комедию.

Мы вышли из пещерки и долго шли молча. На нас эта сцена произвела тягостное впечатление.

– Обиделся! – сказал мой муж. – Не учел жанра. Билеты на концерт, говорит… Вот и играй в зале, в смокинге, под хрустальными люстрами, чего ж ты на улицу вышел… А если уж вышел и футляр на земле раскрыл, прими и полушку как благо.

Я продолжала молчать. (Вспомнила недавнее свое выступление в одном из богатейших домов Лос-Анджелеса, когда жалкий гонорар мне выдали в салфеточке, на которой изображен был Микки-Маус с веселенькой надписью «Happy Birthday!». Так бедному родственнику заворачивают на дорогу две печенюшки.)

Я упорно молчала. Просто этот невоспитанный испанский трубадур был из моего цеха. И каждый вправе и в силах был обидеть его…

…Барселона изящна, легка, овеяна морской солью и заштрихована теми особыми зеленоватыми тенями, какие в полдень осеняют обычно приморские города с высокими деревьями. И в этом Барселона похожа на… конечно же, на Одессу. Город, как пасека – шмелями, набит мотоциклистами. Девушки на мотоциклах сидят как влитые, обняв приятеля обеими руками, вжавшись в его невозмутимую спину, – все в одинаковых позах. И поэтому кажется, что весь день по городу катают одну и ту же…

Кстати, проспект Диагональ, на котором мы жили и который пересекает – действительно по диагонали – весь город, трудно обойти в пеших странствиях по Барселоне. И все-таки однажды мы заблудились.

Чтобы нащупать дорогу, заглянули в ближайшую таверну, спрашиваем: Диагональ, мол, Диагональ?!

Выскакивает из кухни парнишка в фартуке, весь на шарнирах, на пружинах, похожий на Пиноккио. Предлагает: немецкий, французский, итальянский, пожалуйста!

Я выбрала итальянский, не потому, что знаю несколько слов на нем, а помня, как выпукло итальянцы объясняют дорогу жестами – направо, налево, кругом.

Паренек подбоченился, выбросил вперед по-ленински руку, воскликнул:

– Дритте! – и затем, жестом мандолиниста, отбивающего по струнам аккорды, повторял: – Дритте, дритте, дритте, дритте! – далее следовала длинная фраза на неизвестном мне языке, что-то вроде: кон-мучо-браво-торес-абьямо-пренота-та-уна-камера! – щелкнул пальцами, хлопнул себя по колену, подпрыгнул и руками развел: – Диагональ!

Как фокусник, доставший яйцо из мохнатого уха изумленного зрителя.

Боюсь, читатель ждет уж рифмы «розы», то есть непременного описания тысячи раз описанного «каталонского модерна» – зданий Антонио Гауди. Во всяком случае, церковь Саграда Фамилиа – членистоногую, берцовокостную, папоротниковую, возносящуюся на всех открытках к небу Барселоны и давно уже ставшую Эйфелевой башней Каталонии, замолчать путешественнику невозможно…

Мы поднялись на лифте, а затем долго карабкались по внутренней лестнице на верхнюю площадку одной из башен этого мезозойского леса… Свистел заоблачный ветер, Барселона лежала глубоко внизу, оторопь заполняла то место в моем воображении, где по всем приметам должен был бы гнездиться восторг. Вокруг нас переплелись окаменевшие лианы и останки животных юрского периода. Напротив меня в одной из огромных шишек, вспухших на костлявом боку башни, сияла под солнцем россыпь вделанных в цемент бутылочных осколков… Вся архитектурная поверхность пузырилась, горбилась, топорщилась и сверкала драконьей чешуей… Легендарная церковь продолжала расти самопроизвольно, не спросясь у Гауди и тех, кто взращивает ее по сей день по эскизам гениального архитектора. Не знаю, кого страшноватая эта жизнь призвана наполнять религиозным трепетом, но только далеко, далеко от наивных каталонских святых, от Андрея, Фомы и Иоанна с их детскими ножками и ласково удивленными глазами вознеслись щупальца гигантского перевернутого спрута – колокольни церкви Святого семейства…

…к тому ж и черная брусчатка средневековой Барселоны не имела к моему бездомному сну никакого отношения.