29
Она убивает его

Ужас – это дьявольски странная штука.

Мая шла домой одна, железная снаружи, но внутри – словно карточный домик. Достаточно легкого ветерка. Сегодня в столовой была очередь. Толчея. Кто-то из парней нечаянно толкнул ее спиной, Мая не знала, как зовут этого мальчика, он ее даже не заметил. Они едва задели друг друга. Не по его вине. Но Мая за считаные мгновения снова провалилась в ад.

В детстве они с Аной любили летом считать бабочек. Сейчас Мая считала бабочек по-другому. Она знала: когда падают листья, бабочки умирают.

Ужас не опишешь словами. Почти все хоть раз, но испытывали его, однако объяснить это чувство невозможно. Глядя в зеркало, Мая спрашивала себя: почему в нем не видно страха? Даже на рентгеновских снимках не видно. Как же так? Что-то так жестко колотится внутри ее – почему оно не проявляется на фотографиях в виде черного шрама, выжженного на скелете? Почему в зеркале не видно, как ей больно? Мая научилась притворяться. Она ходила в школу, сидела в классе, делала уроки. Играла на гитаре – это даже помогало, или Мае казалось, что помогает. Может, надо было просто чем-то занять пальцы. В отцовских книжках по «психологическому тренингу в спорте» она вычитала, что мозг должен управлять телом, но иногда выжить можно только наоборот. Именно так – Мая видела – делают взрослые в депрессии: ходят на тренировки, убираются в доме, делают ремонт на даче. Находят, ради чего вставать по утрам: полить цветы, сделать то или другое. Что угодно, лишь бы заглушить это черное чувство. Мы словно надеемся, что ежедневные мелкие ритуалы убаюкают ужас, и он уснет.

Мая научилась контролировать свою кожу, не позволять ей лопаться от огня, пылавшего в душе; ей казалось, что если она сумеет обмануть других, то в конце концов сможет обмануть и себя. Но отбросить ее в тот страшный день могла любая мелочь. Лампа, похожая на ту, что стояла в углу в комнате у Кевина, или скрип половицы, словно кто-то наконец поднимался по лестнице, когда она, Мая, уже охрипла от крика. Она могла прожить несколько вполне сносных недель подряд, но наплывал звук или запах – и она снова оказывалась там. В его кровати. Его рука сдавливала ей горло, его ладонь зажимала рот.

Мальчик в столовой просто задел ее спиной – для него пустяк, но внутри Маи снова полыхнул пожар. Внутри бомбой взорвался приступ панического страха.

Об изнасиловании все говорили в прошедшем времени. Мая «стала». Она «пострадала». Она «прошла через».

Но Мая не прошла через, она все еще оставалась там. Ее не изнасиловали, ее продолжали насиловать. Для Кевина все продолжалось несколько минут, для Маи – длилось и длилось без конца. Та беговая дорожка, наверное, тоже будет сниться ей всю жизнь. И как она убивает его там, снова и снова. И просыпаться оттого, что ногти вонзились в ладони, а зубы прикусили крик.

Страх. Невидимый властелин.

Полицейский участок в Хеде, подобно всем полицейским участкам в небольших городах, был сверхзагружен и недоукомплектован. Легко острить по поводу якобы умышленных опозданий на вызовы и нескончаемых расследований. Но полицейские Хеда ничем не отличались от представителей других профессий в этих краях: дайте им немного времени и возможность делать свое дело – и они его сделают. Дайте им одетых в красное фанатов, которые объявились в больнице, избитые мало не до полусмерти, и полицейские Хеда зададут им правильные вопросы. Дайте полицейским Хеда знакомый лес – и они рано или поздно кое-что в нем отыщут.

– Есть! – крикнул один из них, когда полицейские уже больше часа прочесывали поляну, где, по их расчетам, произошло побоище.

И полицейский перебросил что-то своему напарнику.

Кроссовка. Судя по размеру, принадлежит ребенку лет двенадцати.

Лео сидел на ступеньках дома.

– Ты чего тут сидишь? – удивилась Мая.

– Ключи потерял, – промямлил Лео.

Мая подозрительно прищурилась. Заметила на брате старые, изношенные кроссовки.

– А где новые?

– Надоели, – соврал Лео.

– Ты же несколько МЕСЯЦЕВ ныл, чтобы мама тебе их купила!

Маю удивило, что младший брат не огрызнулся, а так и остался сидеть, разглядывая мелкие камешки. У него распухло лицо, под глазом налился фонарь – Лео говорил всем, что на физкультуре ему попало мячом в лицо, но очевидцев происшествия не нашлось. А еще Мая слышала, как сегодня в школе шептались про черную куртку у него в шкафчике.

– С тобой… все в порядке? – осторожно спросила она.

Лео кивнул.

– Не говори маме, что я потерял ключи, – попросил он.

– Я на тебя не ябедничаю, – шепнула ему Мая.

Они нередко пакостили друг другу, но никогда друг на друга не ябедничали. Этому научила брата сестра: в двенадцать лет она однажды ночью вернулась с вечеринки гораздо позже, чем обещала, и, чтобы не привлекать внимания родителей, влезла в окно Лео. «Мы не ябедничаем друг на друга», – объяснила она сонному брату, а он оказался достаточно сообразительным, чтобы понять: в один прекрасный день это соглашение обернется на пользу и ему.

Поздним вечером к ним явился полицейский. Петер знал его – сын полицейского играл в той же возрастной группе, что и Лео. Может быть, поэтому каждое слово полицейского было пропитано сожалением.

– Извини за позднее вторжение, Петер, но в лесу возле Хеда была драка. Несколько человек серьезно ранены. В драке участвовала Группировка.

Петер понял его неправильно:

– Ты же знаешь, клуб не имеет никакого отношения к Группировке…

Полицейский прервал его, протянув кроссовку:

– Мы нашли на месте драки вот это.

Петер взял кроссовку сына, руки задрожали. Когда он в последний раз держал обувку, которую обронил его ребенок? Когда Лео было два годика? Три? Когда это его ноги успели так вырасти?

Полицейский говорил, словно извиняясь:

– Я бы не узнал, чьи они, если бы мой сын неделями не клянчил точно такие же. Я сказал ему, что для парня двенадцати лет они дороговаты, а он раскричался, что я ничего не понимаю и что «у ВСЕХ такие!». Я сказал: «У кого у ВСЕХ? Назови хоть одного». И он ответил: «У Лео!»

Петер попытался унять дрожь в голосе. Для двенадцатилетнего ребенка такие кроссовки дороги. Летом Лео получил их от родителей лишь потому, что Миру и Петера мучили угрызения совести из-за… из-за всего.

– Я… это самые обычные кроссовки… конечно, такие есть у очень многих мальчишек…

Полицейский достал еще кое-то. Маленькую связку ключей.

– Мы нашли еще вот это. Если ты сейчас захлопнешь дверь у меня перед носом, я, скорее всего, смогу ее открыть.

Петер больше не оправдывался. Взял ключи. Молча кивнул.

– Лео должен явиться в участок для допроса, – сказал полицейский.

– Ему же всего двенадцать… – выговорил Петер.

Полицейский страдал вместе с ним, но не отступал.

– Петер, все очень серьезно. Парни из Хеда и раньше дрались с Группировкой, но последняя драка была особенно жестокой. Трое лежат в больнице с тяжелыми ранениями. Они будут мстить, а потом будет мстить Группировка, и это не игра. Дело кончится чьей-нибудь смертью!

Петер бессознательно прижимал к груди кроссовку и ключи.

– Я… Лео всего… я хотя бы могу отвезти его в участок сам?

Полицейский кивнул.

– Твоя жена адвокат, да?

Петер понял, что он имеет в виду. И до смерти испугался. Когда полицейский уехал, Петер не открыл дверь в комнату сына. Он распахнул ее пинком.

В следующую секунду отец и сын уже орали друг на друга. Они стояли лицом к лицу, но никогда еще они не были так далеки друг от друга.

А полицейский был прав. Дело кончится чьей-то смертью. И скоро.

Мая заперлась в ванной. Она слышала, как отец кричит на Лео, как мама кричит на отца, чтобы тот прекратил кричать, потом они кричат друг на друга, выясняя, у кого больше прав кричать. Испуганные, злые, бессильные. Самые обычные родители.

Мая видела их старую фотографию, еще до рождения детей. Оба на ней были молодые и счастливые. Смеялись так, как не смеялись больше никогда, даже на фотографиях. От любви они словно голодали друг по другу, пальцы отца касались маминой челки, и волоски на отцовских руках поднимались от одного маминого взгляда. Физически родительская любовь детям противна, но когда видишь, что ее больше нет, то ты противна сама себе.

Мая сидела на полу ванной, открывала и закрывала барабан сушилки, щелк-щелк-щелк. Медитативный звук. Но вот Мая увидела в барабане футболку. Футболку Лео. Только он, дурак, мог сообразить сунуть хлопчатую футболку в сушилку, потому что стирать не умел, просто не знал как. Мая достала футболку; кровавые пятна не совсем отошли. Мая понимала, что делал брат, она сама сожгла свою одежду после той ночи с Кевином, чтобы дома никто ни о чем не догадался. Лео дрался, и Мая знала из-за кого.

Отец теперь кричал еще громче: «Собрался играть в войнушку? С ГОПНИКАМИ? Совсем СПЯТИЛ?!» Лео прокричал в ответ: «Они хоть что-то ДЕЛАЮТ! А ты, что ТЫ делаешь? «Давайте, хедовские обсоски, ПИНАЙТЕ НАШ ГОРОД!»?!!» Мать рявкнула, перекрывая всех: «НЕ СМЕЙ ПРОИЗНОСИТЬ ТАКИЕ СЛОВА В МОЕМ ДОМЕ!»

Щелк-щелк-щелк. Мая открывала и закрывала барабан сушилки. Она понимала, что родители и брат ссорятся не из-за слов, не из-за драки, не из-за города. Они ссорятся из-за нее, все ссорятся из-за нее.

Они с Аной когда-то считали бабочек, говорили про «эффект бабочки»: бабочка может определить судьбу нашей вселенной, малейшее движение воздуха от ее крылышек способно вызвать ураган в другом полушарии Земли. И теперь Мая видела, как целый город тонет в колее, оставшейся от ее решения. Она – причина; все драки, все насилие – эффект бабочки. Если бы Мая не жила здесь, не познакомилась бы с Кевином, не пошла бы к нему на ту вечеринку, не напилась бы, не влюбилась, если бы просто сказала «да», если бы не сопротивлялась… Вот так она думала, вот так работает чувство вины. «Если бы тебя просто не было на свете, ничего подобного не случилось бы».

Отец кричал: «Мы тебя не драчуном растили!» Лео орал в ответ: «КТО-ТО ЖЕ В ЭТОЙ СЕМЬЕ ДОЛЖЕН ДРАТЬСЯ! ВЕДЬ ТЫ ЖЕ ТРУС!»

Мая услышала, как хлопнула дверь. Поняла, что отец пулей вылетел из дома. Ослепший от горя.

В тот вечер Мая записала в блокноте песню, которую никогда не споет. Песня называлась «Услышьте меня».

Мама, встав под дверью ванной, шепотом спросила, «окей» ли Мая. Мая соврала: «Да». Мама сказала: «Нам нужно съездить в Хед. По… делу». Как будто Мая не понимает. И Мая ответила: «Все норм. А я засяду за уроки. Пока!»

Когда мама, очень злая, пришла за Лео, он не протестовал. Он уже оделся, на ногах были новые кроссовки. Все трое уехали в полицейский участок. Мая так и сидела на полу ванной, когда ей стало трудно дышать. Паническое желание вдохнуть воздуха подняло ее с пола. Ей вдруг захотелось вырваться из дома, из города. Мая знала: чтобы сбежать, есть всего одно место и всего один друг. Она отправила Ане сообщение из одного-единственного слова: «Остров?»

Мая собрала рюкзак, сунула телефон в задний карман. Ей не нужно было ждать ответа – она знала, что Ана придет. Ана никогда не бросит ее одну.