3
Будь мужчиной

Самое отвратительное, что мы знаем о вас, других людях, – это что мы от вас зависим. Что ваши поступки влияют на нашу жизнь. Это касается не только тех, кого мы выбираем и кто нам симпатичен; это касается всех остальных вас, придурков. Вы стоите перед нами во всех очередях, вы не в состоянии нормально вести машину, вы любители тупых телесериалов, вы слишком громко разговариваете в ресторанах, а ваши дети в детском саду заражают наших детей желудочным гриппом. Вы криво паркуетесь, крадете у нас работу и голосуете не за ту партию. А еще вы влияете на нашу жизнь. Ежесекундно.

Как же мы вас за это ненавидим.

В баре «Шкура» сидели рядком молчаливые старики. Говорили, что им лет по семьдесят, но запросто могло оказаться, что они как минимум вдвое старше. Стариков было пятеро, но воззрений у них имелось не меньше восьми. Их прозвали «пятерка возрастных», потому что на каждой тренировке бьорнстадской команды все пятеро торчали у самого бортика, врали и скандалили. А потом отправлялись в «Шкуру» и врали и ссорились уже там. Иногда они развлекались тем, что разыгрывали кого-нибудь из своей пятерки, чтобы тот подумал, что маразм подкрался незаметно. Например, меняли номер на фасаде его дома или прятали ключи, когда бывали под мухой. Однажды четверо отбуксировали машину пятого и припарковали у его дома точно такую же прокатную – только ради того, чтобы тот с утра перепугался до смерти и подумал, что пора в дом престарелых, раз он не в состоянии самостоятельно завести свое авто. За билеты на матч они платили деньгами из «Монополии», а несколько лет назад почти целый сезон изображали, что они на Олимпийских играх восьмидесятого года, и каждый раз, завидев спортивного директора «Бьорнстад-Хоккея» Петера Андерсона, заговаривали с ним по-немецки и величали его «Ганс Рампф». Директора это долго приводило в бешенство, а пятерку радовало больше, чем победа в овертайме. В городе говорили, что пятерка, похоже, уже в маразме, только это фиг докажешь.

Рамона, владелица бара «Шкура», выставила на барную стойку пять стаканчиков виски. В этом баре всего один сорт виски, зато печали – всех сортов на выбор. Старики были с «Бьорнстад-Хоккеем» во всех его взлетах и падениях. Всю свою жизнь. Этот день станет для них худшим в жизни.

Когда зазвонил телефон, Мира Андерсон ехала на работу. Мира сильно нервничала – в силу разных причин – и, уронив телефон под сиденье, выругалась, перечислив такие анатомические детали владыки ада, упоминание которых, по словам ее мужа, вгонят в краску и пьяного матроса. Когда Мира наконец ухватила трубку, женщине на другом конце понадобилась пара секунд, чтобы отстраниться от всех услышанных определений.

– Алло! – крикнула Мира.

– Прошу прощения, я звоню из «Эс-Экспресс». Вы писали нам, хотели узнать цены… – осторожно сообщила женщина.

– Из… как вы называетесь? «Эс-Экспресс»? Нет, вы ошиблись номером! – констатировала Мира.

– Вы уверены? У меня тут записано… – начала женщина, но тут Мира снова уронила телефон и спонтанно высказалась о сходстве полового органа с головой инженера, придумавшего данную модель, а когда она изловила мобильник снова, женщина на том конце сочла за лучшее положить трубку.

Думать о неведомом «Эс-Экспресс» Мире было особо некогда. Она ждала звонка от мужа, Петера, ему сегодня предстояла встреча с местными властями относительно перспектив хоккейного клуба, и страх перед последствиями этой встречи узлом затягивался у Миры в животе. Она бросила телефон на пассажирское сиденье, картинка на рабочем столе – дочь Мая и сын Лео – мигнула, и дисплей погас.

Мира ехала на работу. Но если бы она остановила машину и поискала информацию об «Эс-Экспресс» в интернете, то узнала бы, что эта фирма занимается организацией переездов. В городках, где не особо переживают о своих хоккейных клубах, написать в транспортную фирму от имени семейства Андерсон было бы безобидной шуткой, но Бьорнстад к таким городкам не относится. В безмолвном лесу можно напугать и не повышая голоса.

Мира, конечно, скоро это поймет, она женщина умная и прожила в Бьорнстаде достаточно долго. Бьорнстаду вообще есть чем похвастаться. Ошеломляющей красоты лесами, он – последний уголок нетронутой природы в стране, где политики борются исключительно за расширение мегаполисов. Приветливым, смирным, работящим населением, которое любит природу и спорт; публикой, что заполняет трибуны вне зависимости от того, в каком дивизионе играет команда; пенсионерами, что разрисовывают лица зеленым, когда отправляются на матч. Ответственными охотниками; опытными рыбаками; людьми, суровыми, как лес, и твердыми, как лед; соседями, которые всегда придут на помощь. Жизнь может взять их в оборот – тогда они усмехнутся и скажут: «А кто сказал, что будет легко». Все это – слава Бьорнстада. Но… да. Наш город известен и кое-чем другим.

Несколько лет назад один старый хоккейный тренер рассказал журналистам о своем худшем воспоминании за всю карьеру. На втором, третьем и четвертом месте были матчи, проходившие в больших городах, когда разъяренные фанаты, если им не нравилось решение судьи, швыряли на лед жестянки со снюсом, монеты и мячи для гольфа. Но на первом оказался затерянный в лесу маленький ледовый дворец, где судья однажды присудил команде гостей штрафной бросок на последней минуте матча. Когда игрок поразил ворота и Бьорнстад проиграл, судья покосился наверх, на печально известную трибуну со стоячими местами, оккупированную Группировкой. Трибуну заполняли мужчины в черных куртках, которые обычно оглушительно пели и устрашающе орали. Но после того гола с трибуны не донеслось ни звука. Группировка как воды в рот набрала.

Первым опасность осознал Петер Андерсон, муж Миры и спортивный директор «Бьорнстад-Хоккея». Он бросился к техникам и за секунду до финального свистка сумел потушить свет. В темноте охранники вывели судей из дворца и тут же увезли. Чем бы все кончилось в противном случае, объяснять не нужно.

Вот почему здесь достаточно и тихой угрозы, звонка от транспортной фирмы. Очень скоро Мира поймет, почему ей позвонили.

Встреча с местными властями еще не закончилась, но кое-кто в Бьорнстаде уже знал ее исход.

У здания городской администрации всегда развевались флаги, государственный и с гербом коммуны; местные политики видели их из конференц-зала. Оставалось несколько дней до праздника середины лета, прошло три недели с тех пор, как Кевин и его семья покинули город. Этим поступком они изменили всю историю – не только ту, что будет, но и ту, что уже совершилась. Просто не все еще это поняли.

Один из политиков кашлянул, предпринял мужественную попытку застегнуть пиджак, хотя в последний раз такое было возможно с полдесятка рождественских застолий назад, и сказал:

– Мне очень жаль, Петер. Но мы пришли к заключению, что для региона будет лучше, если мы сосредоточим ресурсы коммуны на одном хоккейном клубе. А не на двух. Мы собираемся сосредоточиться на… «Хед-Хоккее». Так будет лучше для всех, в том числе и для вас, если вы не станете возражать. Учитывая… сложившееся положение дел.

Петер Андерсон, спортивный директор «Бьорнстад-Хоккея», сидел по другую сторону стола. От такого удара он словно рухнул в темную пропасть, откуда едва донесся его слабый голос:

– Но мы… нам нужна помощь всего-то на несколько месяцев, а потом мы найдем еще спонсоров, коммуне достаточно выступить поручителем перед банком…

Он замолчал, тут же устыдившись собственной глупости. Разумеется, местные политики уже переговорили с банковским начальством – они ведь соседи, вместе играют в гольф и охотятся на лосей. Решение было принято еще до того, как Петер вошел в этот кабинет. Приглашая его, сотрудники администрации подчеркивали, что это будет «неформальная встреча». Без протокола. Стулья в конференц-зале были такими маленькими, что настоящим политическим тяжеловесам приходилось сидеть на нескольких сразу.

У Петера звякнул телефон; на электронную почту пришло письмо о том, что генеральный директор Бьорнстадского хоккейного клуба ушел в отставку. Петер знал почему: директору наверняка уже предложили пост в Хеде. Петеру придется держать удар в одиночку.

Местные политики по ту сторону стола ерзали, и Петер знал, о чем они думают. «Не позорься. Не проси и не умоляй. Будь мужчиной».

Бьорнстад стоит на берегу большого озера, вдоль всего берега которого тянется узкая полоска пляжа. В теплое время года почти успеваешь забыть, что зима в Бьорнстаде длится девять месяцев; летом пляж принадлежит городским подросткам. Посреди мельтешащих надувных мячей и бурлящих гормонов сидел на песке двенадцатилетний мальчик в солнечных очках. Мальчика звали Лео Андерсон; мало кто на пляже знал это прошлым летом, но сейчас его знали все. И косились на него так, будто он вот-вот взорвется. Несколько месяцев назад сестру Лео, Маю, изнасиловал Кевин, но полиция не сумела ничего доказать, и Кевин отделался легким испугом. Город разделился, большинство встало на сторону Кевина; ненависть раскалила людей настолько, что семью Лео попытались выжить из города. В окно его сестры швыряли камни с надписью «ШЛЮХА», ее травили в школе, даже созвали собрание в ледовом дворце, чтобы уволить отца Маи и Лео с поста спортивного директора «Бьорнстад-Хоккея».

Потом обнаружился свидетель – мальчик, ровесник Маи, он был в доме, когда произошло преступление, – но какая разница. Полиция бездействовала, город помалкивал, взрослые девушку не поддержали. И однажды ночью, вскоре после произошедшего, случилось кое-что еще. Что именно – никто не знал. Но Кевин вдруг перестал выходить из дома. Пошли слухи, что он повредился головой, а однажды утром, три недели спустя, он и его родители просто уехали из города.

Лео надеялся, что теперь все изменится к лучшему. Но стало только хуже. В то лето, когда ему исполнилось двенадцать, он понял, что люди всегда предпочтут простую ложь сложной правде, потому что у лжи есть одно сокрушительное преимущество: правда должна объяснять все, что случилось, а лжи достаточно выглядеть убедительно.

Когда на том весеннем совещании Петера Андерсона оставили на посту спортивного директора (голосов за оказалось чуть больше, чем против), отец Кевина позаботился о том, чтобы Кевин сменил бьорнстадский клуб на «Хед-Хоккей». И сманил туда тренеров, почти всех спонсоров и бо́льшую часть лучших игроков юниорской команды. Когда семья Кевина три недели спустя внезапно покинула город, здесь все перевернулось, но при этом удивительным образом ничего не изменилось.

А на что Лео надеялся? Что все наконец поймут, что Кевин виновен, и станут просить прощения? Что спонсоры и игроки вернутся в Бьорнстад с повинной головой? Да прямо. В этих краях никто головы не склоняет, и многие отвратительные поступки происходят просто потому, что мы ни за что не хотим признать, что ошибались. И чем грубее ошибка, чем тяжелее ее последствия, тем позорнее кажется сдать назад. Никто и не сдал. Все в Бьорнстаде, у кого были деньги и власть, выбрали другую стратегию: перестали признавать, что когда-то дружили с Эрдалями. Пошли разговоры – сначала невнятные, осторожные, но потом все слышнее – что «этот мальчик всегда был какой-то странный», что «отец слишком давил на него, теперь-то ясно». Мало-помалу комментарии съехали на «эта семья никогда не была, как… ну, вы понимаете… как мы. Отец не местный, приезжий, ну и… влияют на него».

Когда все потянулись из Бьорнстада в «Хед-Хоккей», Кевина называли жертвой «клеветы» и «охоты на ведьм». Но теперь версия поменялась: спонсоры и игроки переметнулись в «Хед» вовсе не следом за Кевином, а потому, что захотели от него «дистанцироваться». Ведь его имя удалили из списков «Хеда», но в бьорнстадских оно осталось. В общем, у всех вдруг появилась возможность равно отдалиться и от насильника, и от жертвы, так что прежние приятели Кевина преспокойно обзывали его «психопатом», а Маю – «шлюхой». Ложь – это просто, правда – это сложно.

«Бьорнстад-Хоккей» стал «клубом Кевина» в глазах стольких людей, что «Хед-Хоккей» автоматически начал означать нечто противоположное. От родителей игроков к местным политикам полетели имейлы об «ответственности» и «небезопасности», а когда люди не чувствуют себя в безопасности, рано или поздно возникают самосбывающиеся пророчества. Однажды ночью кто-то написал на дорожных указателях на окраине Бьорнстада «Насильники!!!». Через пару дней группу восьмилеток из Бьорнстада и Хеда отправили по домам из скаутского лагеря. Причиной стала жестокая драка: ребята из Хеда скандировали «Бьорн-стад на-силь-ни-ки!» в адрес мальчишек из Бьорнстада.

Лео сидел на песке, а в пятидесяти метрах от него – бывшие приятели Кевина, крупные, накачанные восемнадцатилетние парни. Теперь на них были красные бейсболки «Хед-Хоккея». Это они писали в интернете, что Мая «сама напросилась» и что Кевин совершенно точно невиновен, потому что «к этой паскуде нормального человека палкой не загонишь». Как будто Мая просила, чтобы кого-то из них к ней загоняли, хоть палкой, хоть как. А теперь те же парни говорят, что Кевин всегда был чужаком в их компании, – они станут повторять эту ложь до тех пор, пока его имя не окажется накрепко связанным только с Бьорнстадом, а сами парни, выворачивая эту историю туда и сюда, все равно будут выглядеть героями. Они в любом случае окажутся в выигрыше.

Лео был на шесть лет моложе большинства из них, гораздо ниже ростом и слабее, но иные его приятели уже говорили, что он «должен что-то сделать». Что кое-кого из этих сволочей «стоит проучить». Что надо «быть мужчиной». Трудно быть мужчиной, когда тебе всего двенадцать. Да и в любом возрасте.

Зазвонил телефон, потом другой. На звук повернулась голова, за ней другая. Телефоны трезвонили по всему пляжу. Сначала несколько, потом все разом, рингтоны вреза́лись один в другой, словно музыканты невидимого симфонического оркестра одновременно настраивали инструменты.

Клуб «Бьорнстад-Хоккей» прекратил свое существование.

«Это всего-навсего клуб, есть вещи поважнее». Легко так говорить, если спорт для тебя – только цифры. Но спорт не только цифры, и, чтобы это понять, достаточно задать себе один простой вопрос: что чувствует ребенок, играя в хоккей? Ответ не так уж сложен. Вы любили когда-нибудь? Вот именно это он и чувствует.

По обочине шоссе на окраине Бьорнстада бежал потный подросток шестнадцати лет. Подростка звали Амат. В автосервисе посреди леса чумазый восемнадцатилетний парень помогал отцу – приносил инструменты, складывал покрышки. Парня звали Бубу. В саду возле дома девочка четырех с половиной лет пробивала шайбу за шайбой с террасы в стенку. Девочку звали Алисия.

Амат надеялся, что однажды станет таким игроком, которого хоккей унесет отсюда дальше – вместе с матерью. Для него спорт означал будущее. Бубу надеялся на еще один сезон беспечности и смеха: он знал, что потом каждый его день будет похожим на дни его отца. Для Бубу спорт был последней возможностью поиграть.

А что же Алисия, девочка четырех с половиной лет, что посылала шайбу за шайбой с террасы? Вы любили когда-нибудь? Спорт значил для нее именно это.

Телефоны звонили. Город замер. Ничто не движется вперед быстрее, чем хорошая история.

Амат, шестнадцати лет, остановился на шоссе. Руки уперты в колени, грудная клетка с запертым в ней сердцем ходит ходуном: банк-банк-банк-банк-банк. Бубу, восемнадцати лет, вкатил в мастерскую новую машину и начал выравнивать вмятины на жестяном кузове: банк-банк-банк. Алисия, четырех с половиной лет, стояла на террасе. Перчатки были ей велики, клюшка длинна, но Алисия изо всех сил послала шайбу в стену: банк!

Они выросли в маленьком городке посреди большого леса. Вокруг было довольно взрослых, говоривших, что работы все меньше, а зимы все злее, деревья все гуще, а дом от дома все дальше, что природные ресурсы в сельской местности, а деньги, мать их так, в больших городах. «Потому что медведи срут в лесу, а остальные срут на Бьорнстад». В таких обстоятельствах детям легко влюбиться в хоккей, потому что, когда играешь, думать некогда. Утрата памяти – еще одно благо, которое дарит нам спорт.

Но вот начали приходить эсэмэски. Амат остановился, Бубу уронил киянку, а девочке четырех с половиной лет в следующий миг пришлось идти спрашивать, что значит «хоккейный клуб обанкротился». В ответ ей сказали: это значит, что спортивное объединение погибло. Но спортивные объединения не погибают. Они просто перестают существовать. Погибают люди.

В баре «Шкура» говорят, что двери надо держать закрытыми, «чтобы мухи не мерзли». Там и другое говорят: «Нашелся знаток хоккея! Да ты собственную задницу в штанах не найдешь, даже если сунешь обе руки в задние карманы!», «Кто бы говорил про тактику! У тебя от нее шарики за ролики заехали, как у коровы на искусственном газоне!», «Наши защитники в следующем сезоне сыграют лучше? Да ты мне на ногу нассышь и скажешь, что дождик!» Но сегодня никто ни с кем не ссорился, сегодня в «Шкуре» стояла тишина. Невыносимая. Рамона разлила виски по стаканчикам, в последний раз. Пятерка возрастных – от семидесяти и выше – сказали «будем!». Пять пустых стаканчиков со стуком опустились на стойку. Банк. Банк. Банк. Банк. Банк. Старики поднялись, вышли и разошлись в разные стороны. Позвонят ли они завтра друг другу? А зачем? О чем ругаться, если хоккейной команды больше нет?

Люди в маленьких городках о многом помалкивают, но если тебе двенадцать лет и ты в интернете как рыба в воде, то секретов не существует. Лео прочитал все. Сейчас он, несмотря на жару, сидел в кофте с длинными рукавами. Говорил, что обгорел на солнце, но на самом деле прятал царапины. Лео ничего не мог с собой поделать – он раздирал свою кожу по ночам: под ней ползала ненависть. Он не дрался, даже на хоккее, он думал, что он, как отец, неспособен к насилию. Но теперь ему хотелось, чтобы кто-нибудь начал его задирать, наехал бы на него, дал бы хоть один повод схватить первый попавшийся тяжелый предмет и расквасить всем этим рожи.

Когда человек растет, его учат: «Не ссорьтесь! Не деритесь! Братья и сестры должны защищать друг друга!» У Лео и Маи был когда-то старший брат – может быть, он смог бы защитить их. Его звали Исак, он умер еще до их рождения от такой болезни, которая перечеркивала для Лео возможность существования любых богов. До семи лет Лео вообще с трудом представлял себе Исака как реального человека, а в семь лет нашел фотоальбом, где были снимки его и родителей. Как они смеялись на каждой фотографии! Как крепко обнимались, как безумно обожали друг друга! Уже не существуя, Исак в тот день поведал Лео о жизни невыносимо много. Показал, что любовь может не все. Страшно узнать такое в семь лет. Да и в любом возрасте.

А теперь Лео уже двенадцать, и он старался быть мужчиной. Что бы это ни значило. Он старался не расчесывать кожу по ночам, старался плакать тихо, сжавшись в комок под одеялом, старался ненавидеть так, чтобы никто этого не заметил и не понял. Старался придушить мысль, которая стучала ему в виски – банк, банк, банк… Братья и сестры должны защищать друг друга, а он не сумел защитить свою сестру. Он не сумел защитить сестру не сумел защитить сестру не сумел защитить сестру.

Ночью он так расчесал живот и грудь, что на коже образовалась глубокая рана, из которой медленно сочилась кровь. Утром, смотрясь в зеркало, он подумал, что рана похожа на бикфордов шнур, который тянется к сердцу. Интересно, горит ли этот шнур у него внутри. И сколько ему осталось.