Глава 1
Обоснование педагогики угнетенных; описание противоречия между угнетателями и угнетенными и способов его преодоления; угнетение и угнетатели, угнетение и угнетенные; освобождение как процесс, основанный на взаимодействии, а не как подарок или самостоятельное достижение
С аксиологической точки зрения проблема гуманизации всегда была для человечества центральной, но теперь ее значимость становится неопровержимой. Озабоченность вопросом гуманизации одновременно приводит к осознанию дегуманизации не только как онтологической возможности, но и как исторической реальности. Видя, каких масштабов достигает дегуманизация, человек может задаться вопросом о том, реальна ли возможность гуманизации как таковая. В ходе исторического процесса, в конкретном объективном контексте, как гуманизация, так и дегуманизация сосуществуют в качестве возможностей, которые может выбрать для себя человек как несовершенное существо, осознающее свое несовершенство.
Однако, хотя как гуманизация, так и дегуманизация представляют собой реальную альтернативу, только первая является истинным предназначением человека. Это предназначение постоянно отрицается и в то же время подтверждается этим же отрицанием. На пути гуманизации встает несправедливость, эксплуатация, угнетение и насилие угнетателей. Но истинность этого предназначения подтверждается стремлением угнетенных к свободе и справедливости и их борьбой за возвращение утраченной ими человечности.
Дегуманизация, которая оставляет свою печать не только на тех, кого насильно лишили звания человека, но и на тех, кто это сделал (пусть и немного иначе), – это отступление от предназначения, которое заключается в том, чтобы становиться человеком в полном смысле этого слова. Это отступление случается в истории, но оно не является историческим призванием человека. Ведь признать, что дегуманизация – это историческое призвание человека, значило бы впасть либо в цинизм, либо в полное отчаяние. Тогда борьба за гуманизацию, за освобождение трудящихся, за преодоление разобщенности, за признание мужчин и женщин личностями – все это потеряло бы смысл. Эта борьба возможна лишь потому, что, будучи конкретным историческим фактом, дегуманизация – это не данность, а результат несправедливого социального порядка, который порождает в угнетателях стремление к насилию, которое, в свою очередь, обесчеловечивает угнетенных.
Поскольку это противоречит стремлению стать наиболее человечным, рано или поздно лишенные своего человеческого «я» угнетенные начинают бороться против тех, кто не позволяет им быть полноценными людьми. Но для того, чтобы эта борьба имела смысл, угнетенные в попытках вновь обрести свою утраченную человечность – эти попытки сами по себе представляют способ создать ее – должны становиться не угнетателями угнетенных, а скорее спасателями человеческого как в одних, так и в других.
Собственно, в этом и состоит великая гуманистическая и историческая задача угнетенных: освободить себя и своих угнетателей. Угнетатели, которые угнетают, эксплуатируют и насилуют, опираясь на свою власть, не могут найти в этой власти сил на то, чтобы освободить угнетенных или самих себя. Только сила, порождаемая слабостью угнетенных, может быть достаточной, чтобы подарить свободу и тем и другим. Любые попытки «ослабить» власть угнетателей из уважения к слабости угнетенных всегда проявляет себя как некое фальшивое великодушие; на самом же деле такие попытки никогда не приводят к большему. Для того чтобы не терять возможность проявлять подобное «великодушие», угнетатели также должны поддерживать несправедливость. Несправедливый социальный порядок представляет собой постоянный источник такого «великодушия», которое подпитывается смертью, отчаянием и бедностью. Именно поэтому те, кто выражает подобное «великодушие», впадают в отчаяние при возникновении малейшей угрозы для его источников.
Истинное великодушие заключается именно в борьбе за искоренение самих первопричин, питающих фальшивое милосердие. Мнимое милосердие вынуждает испуганных и подавленных, «отвергнутых» протягивать трясущиеся руки. Истинное великодушие заключается в постоянной борьбе за то, чтобы у них – будь то отдельные индивиды или целые народы – все реже возникало желание протягивать руки в мольбе, чтобы эти руки становились подлинно человеческими – руками, которые работают и, работая, преобразуют мир.
Однако этот урок и это знание должны исходить от самих угнетенных и от тех, кто по-настоящему с ними солидарен. Как отдельные личности или как целые народы, выбрав путь борьбы за восстановление своей человечности, они также выберут путь борьбы за восстановление истинного великодушия. Кто лучше самих угнетенных может понять ужасающую суть общества угнетения? Кто больше, чем сами угнетенные, страдает от последствий угнетения? Кто лучше их понимает необходимость освобождения? Они не получат свободу волей случая – они обретут ее через практический поиск этой свободы и осознание необходимости бороться за нее. И эта борьба благодаря цели, привнесенной в нее угнетенными, станет актом любви в противовес отсутствию любви, которое лежит в основе жестокости угнетателей, отсутствию любви – пусть и облаченному в костюм фальшивого великодушия.
Но почти всегда на начальной стадии борьбы угнетенные вместо того, чтобы бороться за свободу, склонны становиться угнетателями или «субугнетателями». Сама структура их рассуждений обусловлена противоречиями конкретной ситуации, в которой они существуют и которая сформировала их «я». Их идеал – быть человеком, но человек для них – это угнетатель. Такова их модель человеческой природы. Причина возникновения этого феномена заключается в том, что на определенном этапе своего существования угнетенные принимают тот факт, что они находятся «в сцепке» с угнетателем. В таких условиях они не способны «воспринимать» его достаточно четко, чтобы объективизировать его, то есть видеть «в отрыве» от себя. Это вовсе не означает, что угнетенные не осознают, что их притесняют. Но их восприятие себя в качестве угнетенных искажается ввиду их погружения в реальность угнетения. На этом этапе их восприятие себя как противоположности угнетателю еще не означает, что они вовлечены в борьбу за преодоление этого противоречия. Этот полюс стремится не к освобождению, а к отождествлению с противоположным полюсом.
В такой ситуации угнетенные не думают о «новом человеке», который должен родиться в результате разрешения этого противоречия, когда угнетение уступит место свободе. В их представлении сам новый мужчина или новая женщина становится угнетателем. Их видение нового человека индивидуалистично; отождествляя себя с угнетателями, они не осознают, что являются личностями или представителями угнетенного класса. Они хотят аграрных реформ не для того, чтобы обрести свободу, а для того, чтобы завладеть землей и стать землевладельцами или, говоря точнее, хозяевами других трудящихся. Редкий крестьянин, «поднявшись» до позиции надсмотрщика, не становится еще большим тираном по отношению к своим бывшим товарищам, чем сам владелец. Это происходит потому, что сам контекст ситуации, в которой находится крестьянин, а именно – угнетение, остается неизменным. В приведенном примере надсмотрщик, если он хочет сохранить свое положение, обязан быть таким же жестоким, как хозяин, а то и более. Это хорошо иллюстрирует наше предыдущее утверждение о том, что на начальной стадии борьбы угнетенные находят в угнетателе модель «состоявшегося человека».
Даже революция, которая преобразовывает конкретную ситуацию угнетения, начиная процесс освобождения, должна противостоять этому феномену. Многие из угнетенных, которые прямо или косвенно участвуют в революции, находясь под воздействием мифов старого порядка, рассчитывают, что это будет их личная, частная революция. Тень бывшего угнетателя до сих пор нависает над ними.
«Страх свободы», которым страдают угнетенные, страх, который может как вызвать у них желание принять на себя роль угнетателя, так и навеки приковать их к позиции угнетенных, необходимо исследовать. Один из основных элементов взаимоотношений между угнетателем и угнетенным – это распоряжение. Каждое распоряжение представляет собой навязывание выбора одного человека другому, что трансформирует сознание того, кому выдаются указания, в сознание человека, который подчиняется сознанию распорядителя. Таким образом, поведение угнетенных – это заданное поведение, которое следует принципам угнетателя.
Угнетенные, впитавшие образ угнетателя и принявшие его принципы, боятся свободы. Свобода вынудила бы их избавиться от этого образа, заменив его независимостью и ответственностью. Свобода не дается просто так, а завоевывается в борьбе. За ней нужно следовать постоянно, с ощущением полной ответственности. Свобода – это не тот идеал, что находится вне человека, и не та идея, которая становится мифом. Скорее это необходимое условие поиска человеческой полноценности.
Чтобы превозмочь ситуацию угнетения, люди должны в первую очередь критически оценить ее причины, чтобы через преобразующие действия создать новую ситуацию, в которой станет возможным движение на пути к всеобъемлющей человечности. Но борьба за то, чтобы стать полноценным человеком, уже началась вместе с борьбой за изменение ситуации. Хотя ситуация угнетения одновременно является бесчеловечной и обесчеловечивает, накладывая отпечаток как на самих угнетателей, так и на тех, кого они угнетают, именно последние должны за обе стороны вести борьбу за обретение более полной человечности. Угнетатель, лишающийся человечности из-за того, что он унижает чужое человеческое достоинство, неспособен вести эту борьбу.
Однако тем угнетенным, которые приспособились к системе доминирования, в которую они погружены, и которые подчинились ей, противопоказано вести борьбу за свободу, поскольку они не готовы пойти на связанные с ней риски. Более того, их борьба за свободу угрожает не только угнетателям, но и их собственным угнетенным товарищам, которые боятся еще больших притеснений. Когда они обнаруживают внутри себя стремление к свободе, они решают, что его можно будет реализовать, только если такое же стремление появится у их товарищей. Но пока над ними довлеет страх свободы, они отказываются обращаться к другим с призывами, слышать призывы других и даже призывы своей собственной совести. Подлинному товариществу они предпочитают стадность, созидательному общению, которое порождается свободой или даже самой погоней за свободой, они предпочитают комфорт конформизма.
Угнетенные страдают от двойственности, которая утвердилась в самой основе их сущности. Они осознают, что их подлинное существование невозможно без свободы. Тем не менее, несмотря на то что они жаждут подлинного существования, они страшатся его. Они одновременно являются и самими собой, и угнетателями, чье сознание они переняли. Конфликт заключается в выборе между тем, быть ли полноценным собой или оставаться раздробленным; искоренить ли в себе угнетателя или не искоренять его; в выборе между человеческой солидарностью и отчужденностью; между тем, чтобы следовать предписаниям или принимать решения самостоятельно; между тем, чтобы быть зрителем или актером; между действием и иллюзией действия, которая основана на действиях угнетателей; между тем, чтобы высказываться или оставаться безмолвными, лишенными силы творить и воссоздавать, силы изменять мир. В этом заключается трагическая дилемма угнетенных, которую необходимо учитывать, занимаясь их образованием.
В этой книге представлены некоторые аспекты того, что автор называет «педагогикой угнетенных», педагогикой, которую необходимо разрабатывать совместно с угнетенными (будь то отдельные индивиды или целые народы), а не для них, как часть их непрекращающейся борьбы за возвращение собственной человечности. Эта педагогика превращает угнетение и его причины в объекты рефлексии угнетенных, и эти размышления становятся отправной точкой для их вовлечения в борьбу за освобождение. А в ходе этой борьбы такая педагогика будет создаваться и обновляться.
Основная проблема заключается в следующем: как могут угнетенные, будучи раздробленными, неподлинными личностями, участвовать в разработке педагогики своего освобождения? Только осознав себя «хозяевами» своего угнетателя, они смогут внести вклад в развитие собственной освободительной педагогики. До тех пор, пока они живут в дуалистическом мире, где быть означает быть как кто-то, а быть как кто-то означает быть как угнетатель, этот вклад не станет возможным. Педагогика угнетенных – это инструмент, с помощью которого они смогут критически оценить ситуацию и осознать, что как они сами, так и их угнетатели представляют собой проявления дегуманизации.
Таким образом, освобождение – это роды, причем тяжелые. Заново рожденная личность, будь то мужчина или женщина, выживет, только если на смену противоречий между угнетателями и угнетаемыми придет всеобщая гуманизация. Или, говоря другими словами, разрешение этого противоречия рождается в муках, в результате которых на свет появляется новый человек: нет более угнетенных, нет более угнетателей, существует лишь человек, постоянно стремящийся к свободе.
Такого решения невозможно достичь, оставаясь на позициях идеализма. Чтобы угнетенные могли вести борьбу за свое освобождение, они должны воспринимать реальность не как замкнутый мир, из которого нет выхода, а как некую ограничивающую ситуацию, которую они могут изменить. Такое восприятие реальности представляет собой необходимое, но не единственное условие освобождения; оно должно стать мотивацией освободительных действий. Также и осознание угнетенными диалектического характера их взаимоотношений с угнетателем (не будь их, не существовал бы угнетатель) само по себе не означает освобождения. Угнетенные могут преодолеть это противоречие, в плену которого они оказались, только тогда, когда такое восприятие реальности заставит их присоединиться к борьбе за собственное освобождение.
То же самое справедливо в отношении уважения угнетателя как отдельной личности. Осознание того, что он выполняет роль угнетателя, может стать причиной сильных душевных мук, но совсем не обязательно, что оно приведет к солидарности с угнетенными. Рационализация вины через патерналистское отношение к угнетаемым, которых при этом не переставая держат на коротком поводке зависимости, не сработает. Выразить солидарность означает войти в положение тех, с кем ты солидарен; это радикальная позиция. Если, как пишет Гегель, угнетенных характеризует их подчинение сознанию хозяина, настоящая солидарность с угнетенными подразумевает борьбу на их стороне – борьбу за трансформацию объективной реальности, которая сделала их «существующими для других». Угнетатель станет солидарным с угнетенными только тогда, когда он прекратит относиться к ним как к некой абстрактной категории и начнет видеть в них личностей, с которыми обращаются несправедливо, которых лишили голоса, чей труд преступно обесценивается, – когда он прекратит делать благочестивые, сентиментальные и индивидуалистические жесты и рискнет действовать во имя любви. Настоящую солидарность можно увидеть только в безграничности этого акта любви, в его экзистенциальности и в его праксисе. Лицемерно утверждать, что мужчины и женщины – это личности и, будучи таковыми, заслуживают свободы, но при этом на практике не делать ничего, чтобы воплотить эти принципы в жизнь.
Поскольку противоречие «угнетатель – угнетенный» устанавливается в конкретной ситуации, разрешение этого противоречия должно быть объективно подтверждено. Отсюда вытекает обязательное условие – как для того, кто осознал себя угнетателем, так и для угнетенных: эту конкретную ситуацию, порождающую угнетение, необходимо изменить.
Выдвигать это радикальное требование объективной трансформации реальности, сражаться с субъективистским параличом, который может превратить осознание угнетения в тихое ожидание того, что оно как-нибудь исчезнет само по себе, не означает упускать значимость субъективности и ее роль в борьбе за изменение существующих структур. Напротив, невозможно вообразить объективность в отрыве от субъективности. Они неделимы и не могут существовать друг без друга. Отделение объективности от субъективности, отрицание последней во время анализа реальности или воздействия на нее, – это объективизм. И то же время отрицание объективности в ходе анализа или действия ведет к субъективизму, который в свою очередь толкает к солипсизму: такая позиция подразумевает отрицание действий как таковых, поскольку отрицает объективную реальность. В данном случае речь идет не об объективизме, не о субъективизме и даже не о психологизме, а о субъективности и объективности в постоянном диалектическом взаимодействии.
Было бы наивным и смешным недооценивать роль субъективности в процессе преобразования мира и истории. Это значило бы представить себе невозможное: мир без людей. Эта объективистская позиция столь же бесхитростна, как и субъективизм, который постулирует взгляд на человека вне мира. Мир и человек не могут существовать отдельно друг от друга, они находятся в постоянном взаимодействии. Маркс, как и любой другой критический и реалистический мыслитель, не отстаивает эту дихотомию. Маркс критиковал и научным путем разрушил вовсе не субъективность, а субъективизм и психологизм. Точно так же, как объективная социальная реальность существует не по воле случая, а как продукт человеческой деятельности, так же и изменяется она не случайно. Если человечество создает социальную реальность (которая, по закону обратного действия, поворачивается к нему спиной и устанавливает условия его существования), то трансформация этой реальности представляет собой историческую задачу – задачу для всего человечества.
Реальность, которая становится угнетающей, приводит к противопоставлению двух групп людей – угнетателей и угнетенных. Последние, чья задача заключается в борьбе за собственное освобождение вместе с теми, кто с ними по-настоящему солидарен, должны добиться критического осознания угнетения через праксис этой борьбы. Одним из самых тяжелых препятствий, которые встают на пути к достижению свободы, является то, что реальность угнетения поглощает всех, кто находится внутри ее и таким образом подчиняет сознание человека. Если говорить о его функциях, угнетение приручает. Чтобы больше не быть его добычей, человек должен сделать шаг в сторону и обратиться против него. Этого можно добиться только посредством праксиса: через размышления о мире и воздействие на него с целью его изменить.
Необходимо сделать настоящее угнетение еще более угнетающим через осознание этого явления и опустив этот позор и бесчестье на еще более низкий уровень позора и бесчестья.
Призыв сделать «настоящее угнетение еще более угнетающим через осознание этого явления» соотносится с диалектической связью субъективности и объективности. Только при такой взаимозависимости возможен настоящий праксис, без которого не представляется возможным разрешить противоречие между угнетателями и угнетенными. Чтобы достичь этой цели, угнетенные должны критически оценивать реальность, вместе с тем объективизируя ее и воздействуя на нее. Просто восприятие реальности, за которым не следует такое критическое вмешательство, не приведет к трансформации объективной реальности – именно поэтому его нельзя считать подлинным восприятием. Это пример чисто субъективного восприятия человека, который отказывается от объективной реальности и создает ее фальшивую замену.
Другой вид ложного восприятия возникает, когда изменения в объективной реальности ставят под угрозу индивидуальные или классовые интересы того, кто ее воспринимает. В первом случае отсутствие критического вмешательства в реальность связано с тем, что эта реальность фальшива, во втором случае – с тем, что такое вмешательство противоречит классовым интересам воспринимающего реальность индивида. В последнем случае этот человек склонен к «невротическому» поведению. Явление существует; но и сам факт его существования и его последствия могут оказаться пагубными для этого индивида. Поэтому возникает необходимость не столько отрицать сам факт его существования, сколько смотреть на него под другим углом. Эта рационализация, будучи защитным механизмом, в итоге перекликается с субъективизмом. Факт, который не отрицается, но суть которого рационализируется, теряет свою объективную основу. Он перестает быть конкретным и превращается в миф, созданный для защиты класса, к которому принадлежит воспринимающий реальность индивид.
Именно тут кроется причина тех запретов и трудностей (о которых более подробно мы будем говорить в главе 4), которые создаются для того, чтобы удержать людей от критического вмешательства в реальность. Угнетатель превосходно понимает, что такое вмешательство противоречит его интересам. Что им не противоречит – это сделать так, чтобы люди оставались погруженными в эту реальность, беспомощные перед лицом существующего угнетения. Здесь уместным будет процитировать предупреждение Лукача, обращенное к революционной партии:
…она должна, говоря словами Маркса, разъяснять массам их собственные действия, чтобы таким путем не только сохранить последовательность революционного опыта пролетариата, но и сознательно и активно способствовать его дальнейшему развитию.
Подчеркивая эту необходимость, Лукач, бесспорно, поднимает вопрос о критическом вмешательстве. «Разъяснять массам их собственные действия» означает прояснять и истолковывать эти действия как в отношении их взаимосвязи с объективными фактами, которыми они были вызваны, так и их цели. Чем больше люди приоткрывают завесу над этой бросающей им вызов реальностью, которая должна быть объектом их преобразующих действий, тем более критично они взаимодействуют с этой реальностью. Таким образом, они «сознательно и активно способствуют дальнейшему развитию» своего революционного опыта. Человеческая деятельность не существовала бы, не будь объективной реальности, мира, который воплощает для человека сущность «не-я» и бросает ему вызов; так же как человеческая деятельность не существовала бы, если бы человечество не представляло собой «проект» и если бы человек не был способен выходить за пределы самого себя к преодолению себя, воспринимать реальность и понимать ее для того, чтобы преобразовывать.
В диалектике мир и действие глубоко взаимозависимы. Но деятельность становится человеческой только в том случае, если человек не просто занимается ею, но и заинтересован в ней, то есть если она не отделяется от процесса осмысления. Осмысление как основа деятельности, по Лукачу, является безоговорочным условием для возможности «разъяснять массам их собственные действия», и необходимость осмысления также подразумевается в целях, которые он приписывает этим разъяснениям: «сознательно и активно способствовать дальнейшему развитию [революционного опыта]».
В нашем же случае это требование рассматривается не в отношении разъяснения, а скорее как необходимость вести диалог с людьми об их действиях. Что бы ни происходило, реальность никогда не изменяется сама по себе, и долг «разъяснять массам их собственные действия», о котором говорит Лукач, когда обращается к революционной партии, соотносится с нашим утверждением о необходимости критического вмешательства человека в реальность через праксис. Именно на этом строится педагогика угнетенных, то есть педагогика людей, вовлеченных в борьбу за собственное освобождение. И те, кто осознал или начинает осознавать свое угнетенное положение, должны стать разработчиками этой педагогики. Поистине освободительная педагогика не должна дистанцироваться от угнетенных, обращаясь с ними как с несчастными и предоставляя им угнетателей в качестве моделей для подражания. Угнетенные в борьбе за свое освобождение должны служить примером самим себе.
Педагогика угнетенных, оживленная подлинным, гуманистическим (не гуманитарным) великодушием, позиционирует себя как педагогику человечества. Педагогика, в основе которой лежат эгоистические интересы угнетателей (эгоизм, одетый в костюм мнимого патерналистского благородства), и которая превращает угнетенных в объект своей филантропии, сама по себе сохраняет и олицетворяет угнетение. Она является орудием дегуманизации. Именно поэтому, как мы утверждали ранее, педагогика угнетенных не может разрабатываться или практиковаться угнетателями. Если бы угнетатели не только отстаивали, но и реализовывали принципы освободительного образования, возникло бы противоречие.
Но если внедрение освободительной педагогики требует политической власти, которой лишены угнетенные, каким образом возможна реализация педагогики угнетенных до того, как свершится революция? Это самый насущный вопрос, возможный ответ на который, по крайней мере, в общих чертах, изложен в главе 4. Один из аспектов этого решения заключается в различении систематического обучения, которое можно изменить, только обладая политической властью, и образовательными проектами, которые должны проводиться вместе с угнетенными в процессе их организации.
Педагогика угнетенных – как гуманистическая и освободительная педагогика – делится на два четких этапа. На первом этапе угнетенные открывают для себя суть мира угнетения и через праксис берут на себя задачу преобразовать его. На втором этапе, после того как реальность угнетения уже была преобразована, эта педагогика перестает принадлежать угнетенным и становится педагогикой всех людей, которые находятся в процессе стремления к перманентной свободе. На обоих этапах культура господства сталкивается с культурным сопротивлением через всестороннюю деятельность. На первом этапе это противостояние возникает вследствие изменения отношения угнетенных к миру угнетения; на втором этапе – благодаря развенчанию мифов, созданных и культивируемых при старом порядке, которые словно призраки преследуют новую систему, строящуюся в результате революционных преобразований.
На первом этапе педагогика должна решить проблему сознания угнетенных и сознания угнетателей, проблему тех, кто угнетает, и тех, кто страдает от угнетения. Педагогика должна учитывать их поведение, их взгляд на мир и их этические принципы. Особенная проблема заключается в двойственности угнетенных: они противоречивые, раздробленные личности, сформированные и существующие в конкретной ситуации угнетения и насилия.
Любая ситуация, в которой «А» объективно эксплуатирует «Б» или препятствует его стремлению к самоутверждению в качестве ответственной личности представляет собой ситуацию угнетения. Такая ситуация сама по себе является насилием, даже если загримировать ее ложным великодушием, поскольку она препятствует онтологическому и историческому призванию человека быть более человечным. Как только устанавливаются отношения, основанные на угнетении, можно считать, что насилие уже началось. В истории не было ни единого случая, когда насилие инициировалось угнетенными. Как они могут быть его инициаторами, если они сами и есть результат насилия? Как они могут участвовать в создании какого-то явления, если его объективное установление заставило их существовать в качестве угнетенных? Не было бы угнетенных, если бы их существованию не предшествовала ситуация насилия, ставшая основой их подчинения.
Насилие исходит от тех, кто угнетает, кто эксплуатирует, кто не признает в другом личность, а не от тех, кого угнетают, эксплуатируют и кого не признают личностью. Неприязнь культивируют не те, кого не любят, а те, кто не способен любить, потому что любит только себя. Жестокость инициируют не те, кто подвержен ей и бессилен перед ее лицом, а насильники, те, кто с помощью своей власти создает конкретную ситуацию, в которой рождаются «отверженные». Деспотизм исходит не от тех, над кем тиранствуют, а от самих тиранов. Ненависть порождают не презираемые, а те, кто презирает. Человечество отрицают не те, у кого была отнята человечность, а те, кто отнимает ее (тем самым лишая человечности самого себя). Сила используется не теми, кто стал слабым под давлением сильных, а сильными, которые сделали слабыми других.
В глазах угнетателей, однако, недружелюбными, «насильствующими», «дикими» «злыми» или «яростными» всегда предстают угнетенные (которых они, разумеется, называют не угнетенными, а – в зависимости от того, являются ли они гражданами того же государства – «теми людьми», или «слепыми и завистливыми массами», или «дикарями», или «туземцами», или «провокаторами».
И все же – как это ни парадоксально – именно в ответной реакции угнетенных на насилие своих угнетателей можно увидеть жест любви. Осознанно или неосознанно, но акт восстания угнетенных (который всегда или почти всегда по уровню насилия равноценен исходному насилию угнетателей) может инициировать любовь. Тогда как насилие угнетателей не позволяет угнетенным в полной мере ощущать себя людьми, их ответ на это насилие основывается на желании отстоять свое право на человечность. Обесчеловечивая других людей и нарушая их права, угнетатели теряют собственную человечность. Когда же угнетенные в борьбе за право быть человеком забирают у угнетателей власть, с помощью которой те доминируют и подавляют, они возрождают человечность угнетателей, потерянную ими в процессе угнетения.
Только угнетенные, освободив самих себя, способны освободить своих угнетателей. Последние, как угнетающий класс, не могут освободить ни себя, ни других. Именно поэтому крайне важно, чтобы угнетенные вели борьбу за разрешение противоречия, пленниками которого они оказались; и это противоречие будет разрешено только благодаря появлению нового человека – не угнетенного и не угнетателя, а человека, стремящегося к освобождению. Если цель угнетенных – обретение полной человечности, они никогда не достигнут своей цели, всего-навсего меняя местами условия этого противоречия, переставляя полюса.
Это может показаться чрезмерным упрощением, но это не упрощение. В действительности разрешение противоречия между угнетателями и угнетенными подразумевает исчезновение угнетателей как доминирующего класса. Однако ограничения, налагаемые бывшими угнетенными на своих угнетателей, чтобы последние не могли восстановить свое прежнее положение, не являются угнетением. Действие становится актом угнетения только тогда, когда оно не позволяет человеку быть полноценным. Соответственно, эти необходимые ограничения сами по себе не означают, что вчерашние угнетенные стали сегодняшними угнетателями. Действия, препятствующие восстановлению угнетающего режима, не могут сравниться с действиями, с помощью которых он создается и поддерживается, с помощью которых небольшая группа людей отнимает у большинства их право быть человеком.
Однако в тот момент, когда новый режим затвердевает и превращается в «господствующую бюрократию», гуманистический аспект борьбы теряется и дальнейший разговор об освобождении не представляется возможным. Отсюда и вытекает наше настойчивое утверждение о том, что истинное разрешение противоречия между угнетателями и угнетенными заключается не в том, чтобы попросту поменять его участников местами, не в том, чтобы переставить полюса. Не заключается оно и в замене бывших угнетателей на новых, которые будут продолжать подчинять себе угнетенных, и все это – во имя освобождения.
Но даже если противоречие разрешается по-настоящему, путем установления нового порядка освобожденными трудящимися, вчерашние угнетатели не чувствуют себя освобожденными. Напротив, они искренне считают себя угнетенными. Приобретя опыт угнетения других, они воспринимают любую ситуацию, отличную от их прошлого, как ситуацию угнетения. Раньше они могли есть, наряжаться, носить обувь, получать образование, путешествовать, слушать Бетховена; в то время как у миллионов других людей не было еды, не было ни одежды, ни обуви, ни возможности учиться и путешествовать – что уж говорить о Бетховене. Любое ограничение, которое накладывается на подобный образ жизни во имя прав общества, кажется бывшим угнетателям вопиющим нарушением их личных прав – несмотря на то что у них самих не было никакого уважения к миллионам людей, которые страдали и гибли от голода, боли, горя и отчаяния. В представлении угнетателей звание «человек» касается только их самих; другие люди – это просто «вещи». Для угнетателей существует лишь одно право: их право жить в мире, право, которое противопоставлено праву угнетенных на выживание (право, которое порой даже не признается ими, а лишь допускается). И они идут на эту уступку только потому, что существование угнетенных необходимо для их собственного существования.
Подобное поведение, подобное понимание мира и людей (которое неизбежно вынуждает угнетателей противостоять установлению нового режима) объясняется их опытом существования в рядах господствующего класса. Как только устанавливается ситуация насилия и угнетения, она порождает особый образ жизни и поведения для тех, кто в ней оказался – как для угнетателей, так и для угнетенных. И те и другие погружены в эту ситуацию, на тех и на других лежит печать угнетения. Анализ существующих ситуаций угнетения показывает, что они зарождаются в момент акта насилия – инициированного теми, кто обладает властью. Это насилие как процесс сохраняется поколениями угнетателей, которые становятся его наследниками и растут в этом климате. Этот климат порождает в угнетателе крайне властное сознание – властное по отношению к миру и к людям. В отрыве от прямой, конкретной и материальной власти над миром и людьми сознание угнетателя не может понять себя, и даже вовсе не может существовать. Фромм писал, что подобное сознание, отделенное от власти, «потеряет контакт с миром». Сознание угнетателя склонно превращать все, что его окружает, в объект доминирования. Земля, собственность, продукты производства, творения людей, сами люди, время – все получает статус объектов, находящихся в его распоряжении.
В своем необузданном желании владеть угнетатель убеждает себя, что он может преобразовать все, что угодно, в объект своей власти приобретателя – отсюда их строго материалистичная концепция существования. Деньги – мера всех вещей, а прибыль – главная цель. В глазах угнетателя единственное, что целесообразно, – это стремление получить больше – всегда больше, – даже если при этом угнетенным останется меньше, или они и вовсе лишатся всего. Для них «быть» значит «иметь» и принадлежать к классу тех, кто «имеет».
Поскольку ситуация угнетения выгодна для угнетателей, они не могут осознать, что если обладание является условием существования, то оно одинаково необходимо для всех людей. Именно поэтому их великодушие фальшиво. Человечность – это «вещь», и они имеют исключительное право обладать ею, словно это их наследственная собственность. С точки зрения угнетателя, гуманизация «других», то есть людей, это не борьба за полноценную человечность, а подрывная деятельность.
Угнетатели не воспринимают свою монополию на то, чтобы иметь больше, как привилегию, которая обесчеловечивает других и их самих. Они не способны увидеть, что в эгоистичной погоне за обладанием, в которой они участвуют как представители класса собственников, они задыхаются в собственном имуществе и более не существуют, а лишь имеют. Для них «иметь больше» есть неотъемлемое право – право, которое они приобрели благодаря своим собственным «усилиям», собственному «мужеству идти на риск». Если другие не имеют больше, чем они, то только потому, что те некомпетентны и ленивы, а хуже всего – непростительно неблагодарны по отношению к «великодушным жестам» доминирующего класса. Именно потому, что они «неблагодарны» и «завистливы», угнетенных воспринимают как потенциальных врагов, за которыми необходимо следить.
Иначе и быть не может. Если как подрывная деятельность воспринимается гуманизация угнетенных, то и их свобода – тоже. Отсюда вытекает необходимость постоянного контроля. И чем больше угнетатели контролируют угнетенных, тем быстрее они превращают их в, казалось бы, безжизненные «вещи». Эта склонность сознания угнетателей «обезодушевлять» всех и все, с кем или с чем оно сталкивается, своей жаждой обладать, бесспорно напоминает склонность к садизму.
Радость полного господства над другим человеком (или другой живой тварью), собственно, и есть суть садистского побуждения. Эту мысль можно выразить иначе: цель садизма заключается в том, чтобы сделать человека вещью, превратив живое в нечто неживое, поскольку живое через полное и абсолютное подчинение теряет существенное свойство жизни – свободу.
Садистская любовь есть любовь извращенная – любовь смерти, а не жизни. Итак, одна из характеристик сознания угнетателя и его некрофилического взгляда на мир – это садизм. Поскольку сознание угнетателя в своем стремлении доминировать пытается подавить потребность в исследовании, любопытство и творческую силу, которые являются отличительными чертами жизни, оно убивает жизнь. Угнетатели все больше и больше используют достижения науки и современные технологии – бесспорно, мощные инструменты – в своих целях: для поддержки порядка угнетения через манипуляции и репрессии. Угнетенные как объекты, «вещи» не имеют никаких целей, за исключением тех, что им предписывают угнетатели.
В этом контексте актуален и другой вопрос, важность которого не вызывает сомнений: определенные члены класса угнетателей присоединяются к угнетенным в их борьбе за освобождение и, следовательно, перемещаются с одного полюса противоречия на другой. Они играют основополагающую роль и играли ее на протяжении всей истории этой борьбы. Однако случается, что, переставая быть эксплуататорами или безучастными наблюдателями, или попросту наследниками эксплуататоров и перемещаясь на сторону эксплуатируемых, они практически всегда несут на себе печать своего происхождения: свои предубеждения и искажения, которые включают в себя сомнения в способности других людей мыслить, желать и знать. Соответственно, эти единомышленники народа постоянно рискуют впасть в благотворительность, столь же пагубную, как и та, которой страдают угнетатели. Щедрость угнетателей подпитывается несправедливым порядком, который необходимо поддерживать для того, чтобы оправдать эту щедрость. И в то же время наши новообращенные по-настоящему хотят изменить несправедливый порядок; но из-за своего прошлого опыта убеждены в том, что именно они должны быть исполнителями этой трансформации. Они говорят о людях, но не доверяют им; а ведь доверие к людям – это необходимое условие революционных изменений. Настоящего гуманиста можно быстрее отличить по его доверию к людям, которое вовлекает его в их борьбу, чем по тысячам поступков, совершенных во имя народа, но без доверия к нему.
Тот, кто действительно посвящает себя людям, должен постоянно перепроверять себя. Это настолько радикальный переход, что он не допускает двойственного поведения. Утверждать о подобной приверженности и при этом считать себя хранителем революционной мудрости – которую в дальнейшем надо донести до других людей (или навязать им) – означает остаться верным старому порядку. Человек, который заявляет о своей приверженности борьбе за освобождение, но при этом не готов войти в единую общину с людьми, которых он продолжает воспринимать как совершенно невежественных, занимается плачевным самообманом. Те новообращенные, которые сближаются с людьми, но чувствуют беспокойство каждый раз, когда делают шаг, каждый раз, когда выражают сомнение, каждый раз, когда выдвигают предложение и предпринимают попытки навязать другим свой «статус», испытывают ностальгию по своему происхождению.
Обращение к людям требует полного перерождения. Те, кто решился на этот поступок, должны принять новую форму существования, они больше не могут оставаться такими, как прежде. Только через товарищество с угнетенными новообращенные могут понять особенности их образа жизни и поведения, которые в различные моменты отражают структуру господства. Одна из таких характерных черт – упомянутая ранее экзистенциальная дуальность угнетенного, который является одновременно и самим собой, и угнетателем, чей образ он впитал. Соответственно, до тех пор, пока он не «определил» своего угнетателя конкретно и не включил свое собственное сознание, он практически всегда будет придерживаться фаталистического взгляда на свое положение.
Крестьянин обретает смелость, которая ему нужна для того, чтобы преодолеть свою зависимость, только тогда, когда осознает, что зависим. До тех пор он просто следует за своим хозяином и говорит: «Что же я могу сделать? Я ведь всего лишь крестьянин».
Поверхностный анализ часто приводит к такой интерпретации подобного фатализма, как покорность, которая представляет собой особенность национального характера. Фатализм под маской покорности есть порождение исторической и социологической ситуации, а никак не ключевая черта поведения людей. Практически всегда его связывают с происками судьбы, или провидения, или фортуны – неотвратимых сил, – или с искаженным представлением о Боге. Находясь во власти мифов и колдовства, угнетенные (особенно крестьяне, которые тесно связаны с природой) воспринимают свои страдания – продукт их эксплуатации – как Божью волю, будто именно Бог создал этот «организованный беспорядок».
Поглощенные реальностью, угнетенные не могут ясно воспринимать «порядок», который служит интересам угнетателей, чей образ они впитали. Ограничения этого порядка только распаляют их, поэтому часто они прибегают к горизонтальному насилию, ни за что ни про что отыгрываясь на своих собственных товарищах.
Колонизированный человек в первую очередь будет направлять ту агрессию, которая в нем накопилась, против своего собственного народа. Это та стадия, на которой чернокожие в Северной Африке начали избивать друг друга, а полицейские и судьи, столкнувшись с невиданной волной преступлений, не знали, за что хвататься и кого защищать. <…> До тех пор, пока у колонистов и у полицейских есть право бесконечно бороться с местными, оскорблять их и заставлять приползать на коленях, местный будет тянуться к ножу при малейшем проявлении враждебности или агрессии к нему со стороны другого местного, ведь последнее, что ему остается, – защищать себя как личность перед лицом своего брата.
Возможно, что подобное поведение представляет собой очередное проявление дуальности угнетенных. Поскольку угнетатель существует внутри их угнетенных товарищей, нападая на них, они косвенно атакуют и своего угнетателя.
И вместе с тем в определенный момент своего экзистенциального опыта угнетенные ощущают непреодолимую тягу к угнетателям и к их образу жизни. Они становятся одержимы желанием разделить этот образ жизни. Отчуждение порождает в угнетенных жажду любой ценой уподобиться угнетателям, подражать им, следовать за ними. Этот феномен особенно распространен среди угнетенных среднего класса, которые страстно желают быть похожими на «знатных» мужчин и женщин высшего класса. Альбер Мемми в своей выдающейся аналитической работе, посвященной «менталитету колонизированного», пишет, что испытывал к колонизаторам презрение, смешанное со «страстным» влечением к ним.
Как может колонизатор заботиться о своих работниках, если он периодически расстреливает толпу колонизированных? Как может колонизированный столь жестоко отказываться от себя и при этом предъявлять хозяину такие завышенные требования? Как может он ненавидеть колонизаторов и при этом так страстно ими восхищаться? (Я тоже наперекор себе испытывал это восхищение.)
Самоуничижение – еще одна характерная черта угнетенных, которая вытекает из интернализации мнения их угнетателя о них. Они так часто слышат, что ни на что не годятся, ничего не знают и ни на что не способны – что они больные, ленивые и бесполезные, – что в конце концов сами начинают верить в собственную непригодность.
Крестьянин ощущает себя ущербным по отношению к хозяину, потому что тот производит впечатление единственного человека, который знает, как обстоят дела, и способен ими управлять.
Они называют себя невежественными и говорят, что только «профессор» обладает знаниями и только его они обязаны слушать. Критерии навязываемых им знаний довольно типичны. «Почему бы вам, – спросил один из таких участников круглого стола, – сначала не объяснить, что изображено на картинках? Так мы сэкономим время, и голова не будет болеть».
Они почти никогда не осознают, что тоже «знают, как обстоят дела», потому что научились этому, взаимодействуя с миром и с другими людьми. Учитывая обстоятельства, обусловившие дуальность их сознания, нет ничего удивительного в том, что они перестают доверять сами себе.
Нередко крестьяне, участвующие в образовательных проектах, начинают живо обсуждать какую-нибудь продуктивную тему, а потом резко останавливаются и обращаются к преподавателю: «Простите, мы должны вести себя тихо и слушать вас. Вы – тот человек, который знает, а мы ничего не знаем». Они часто настаивают, что ничем не отличаются от животных; а если и признают, что разница все-таки есть, то в пользу животных. «Они свободнее нас».
Однако поразительно наблюдать за тем, как это самоуничижение меняется с началом изменений в ситуации угнетения. Я слышал, как на собрании в одном асентамьенто крестьянский лидер произнес: «Они утверждали, что мы бесполезны, потому что мы ленивые пьяницы. Это ложь. Теперь, когда к нам проявили уважение как к людям, мы всем покажем, что мы никогда не ленились и не пили. Нас эксплуатировали!»
Пока угнетенные будут находиться в плену двойственности, они будут отказываться от борьбы и страдать от недостатка уверенности в себе. Они волшебным образом глубоко верят в неуязвимость и мощь угнетателя. Магическая сила власти землевладельцев особенно широко распространена в сельской местности. Один мой друг социолог рассказал мне о группе вооруженных крестьян, которые захватили крупное поместье в одной из стран Латинской Америки. По тактическим соображениям они планировали взять землевладельца в заложники. Но ни один из них не осмелился охранять его; одно только его присутствие было для них устрашающим. Возможно, противостояние хозяину также вызывало в них чувство вины. Но на самом деле хозяин был «внутри» их.
Угнетенные должны своими глазами увидеть доказательства уязвимости угнетателя, чтобы в них начала зарождаться уверенность в том, что он не всесилен. Пока этого не произойдет, они будут продолжать чувствовать себя побитыми, надломленными и запуганными. До тех пор, пока угнетенные не осозна́ют истинных причин своего состояния, они будут обреченно «принимать» свое порабощение. Более того, при столкновении с необходимостью бороться за свою свободу и самоутверждение они склонны реагировать пассивно и отчужденно. Тем не менее шаг за шагом они начинают пробовать различные формы бунтарских действий. Постепенно двигаясь к освобождению, человек должен следить за подобной пассивностью и не пропустить момент пробуждения.
Обладая неестественным взглядом на мир и самих себя, угнетенные чувствуют себя «вещами», которыми владеет угнетатель. Для последнего быть значит иметь, практически всегда – за счет тех, у кого нет ничего. Для угнетенных, в определенный момент их экзистенциального опыта, быть означает быть непохожим на угнетателя, но быть под ним, зависеть от него. Соответственно, угнетенные от него эмоционально зависимы.
Крестьянин зависим. Он не может говорить, чего он хочет. Он страдает до тех пор, пока не осознает свою зависимость. Он спускает пар дома, крича на детей, бьет их и впадает в отчаяние. Он жалуется на жену и думает, что все ужасно. Он не выпускает пар при хозяине, потому что считает, что хозяин – существо высшего порядка. Сплошь и рядом рабочий народ топит свое горе в вине.
Эта абсолютная эмоциональная зависимость может привести к тому, что Фромм называет некрофильным поведением: разрушением жизни – собственной и своих угнетенных товарищей.
Только когда угнетенный обнаружит угнетателя и вольется в организованную борьбу за свое освобождение, он начнет верить в себя. Это открытие не может быть абсолютно интеллектуальным, но должно включать в себя действие. При этом оно не может быть сведено к одним только действиям, оно требует серьезного осознания: только тогда оно перейдет в праксис.
На любой стадии борьбы за освобождение угнетенных необходимо вести с ними критический и освобождающий диалог, который предполагает активное действие. Содержание этого диалога может и должно варьироваться в зависимости от исторических условий и того уровня, на котором угнетенный воспринимает реальность. Но заменить монологи, слоганы и коммюнике на диалог означает попытаться дать угнетенному свободу при помощи инструментов подчинения. Пытаясь освободить угнетенных, не принимая их право на осознанное участие в акте освобождения, мы относимся к ним как к неким объектам, которые мы должны спасти из горящего здания; мы заманиваем их в популистскую ловушку и превращаем в массы, которыми можно манипулировать.
На всех уровнях своего освобождения угнетенный должен осознавать себя мужчиной или женщиной, чье онтологическое и историческое призвание заключается в том, чтобы стать полноценным человеком. Осмысление и действие становятся непреложным требованием, когда мы не совершаем ошибочной попытки отделить суть человечности от ее исторических форм.
Настаивая на том, что угнетенные должны размышлять над конкретной ситуацией, в которой они оказались, я не призываю к диванной революции. Напротив, размышления – настоящие размышления – приводят к действию. И вместе с тем, когда ситуация требует действий, это действие станет настоящим праксисом, только если его последствия станут объектом критического осмысления. В этом смысле праксис становится для угнетенных новым смыслом жизни; и революция, которая ознаменовывает собой исторический момент, отражающий этот смысл, бесполезна без их сопутствующего осознанного участия. Иначе действие останется пустым активизмом.
Однако, чтобы достичь такого праксиса, необходимо доверять угнетенным и их способности размышлять разумно. Тот, кто не обладает этим доверием, не сможет инициировать диалог, осмысление и взаимодействие (или бросит эту затею), он будет срываться на слоганы, формальности, монологи и инструкции. Эта опасность может таиться в тех, кто поверхностно отнесся к переходу в стан борьбы за освобождение.
Политическая деятельность на стороне угнетенных обязана быть педагогической деятельностью в самом настоящем смысле этого слова, а следовательно, деятельностью вместе с угнетенными. Тот, кто трудится во имя освобождения, никогда не должен пользоваться эмоциональной зависимостью угнетенных – зависимостью, возникшей в результате конкретной ситуации доминирования, в которой они находятся и которая породила их ложный взгляд на мир. Использовать их зависимость для создания еще большей зависимости – тактика, присущая угнетателям.
В ходе освободительной деятельности мы должны рассматривать эту зависимость как уязвимое место и обязаны путем размышлений и активных действий трансформировать ее в независимость. Однако даже лидер с самыми благими намерениями не может даровать кому-то независимость как некий подарок. Освобождение угнетенных – это освобождение мужчин и женщин, а не вещей. Соответственно, человек не освободит себя своими силами, но и другие не могут сделать это за него. Освобождение – человеческое явление – не может быть достигнуто теми, кто является людьми лишь наполовину. Любая попытка взаимодействовать с человеком как с получеловеком лишь унижает его. Если человек уже лишен человечности вследствие пережитого угнетения, борьба за его освобождение не должна включать методы дегуманизации.
Таким образом, метод, которым следует пользоваться революционным лидерам в борьбе за освобождение, – это не «освободительная пропаганда». Также лидеры не могут попросту «заронить» в головы угнетенных веру в свободу, стремясь таким образом завоевать их доверие. Правильный подход заключается в диалоге. Убеждение угнетенных в том, что они должны бороться за свою свободу, – это не подарок, который им вручает революционный лидер, а результат их собственной консайентизации (conscientização).
Революционные лидеры должны понимать, что их собственная убежденность в необходимости борьбы (а это обязательная составляющая революционной мудрости) не была дарована им кем-то другим – если только она истинна. Это убеждение нельзя упаковать в коробку и продать; оно достигается только с помощью полного осознания и действия. Лишь собственная вовлеченность этих лидеров в реальность, в историческую ситуацию заставила их критически оценить ее и захотеть изменений.
Точно так же угнетенные (которые не присоединяются к борьбе до тех пор, пока не дойдут до этого убеждения, и которые, если они не посвящают себя этой борьбе, не отвечают необходимым для нее требованиям) должны прийти к этому убеждению как Субъекты, а не как объекты. Они также должны критически вмешаться в ситуацию, в которой находятся и печать которой на себе несут; никакая пропаганда не поможет этого достичь. Хотя убежденность в необходимости борьбы (без которой сама борьба становится нецелесообразной) обязательна для революционных лидеров (на самом деле именно эта убежденность и привела их к лидерству), она столь же необходима и для угнетенных. Точнее говоря, она необходима, если лидер собирается провести трансформацию для угнетенных, а не вместе с ними. Я убежден в том, что только последнюю форму трансформации следует считать состоятельной.
Цель этих рассуждений заключается в том, чтобы защитить в высшей степени педагогический характер революции. На всем протяжении истории человечества те революционные лидеры, которые утверждали, что угнетенные должны присоединиться к борьбе за свою свободу – и это очевидно – также подспудно признавали педагогический аспект этой борьбы. Тем не менее многие из этих лидеров (возможно, из-за естественных и понятных предрассудков, связанных с педагогикой) в итоге начинали использовать «педагогические» методы, заимствованные у угнетателей. Они отреклись от педагогических действий в процессе освобождения, а для убеждения стали использовать пропаганду.
Чрезвычайно важно, чтобы угнетенные осознали, что, когда они присоединяются к борьбе за гуманизацию, с этого момента они также начинают нести полную ответственность за эту борьбу. Они должны осознавать, что они сражаются не просто за свободу от голода, но и за…
…свободу созидать и строить, удивляться и на что-то отваживаться. Такая свобода предполагает, что индивид активен и полон сознания ответственности, что он не является рабом или хорошо смазанной шестеренкой в машине… Недостаточно, чтобы люди не были рабами; если общественные условия приводят к существованию автоматов, результатом будет не любовь к живому, а любовь к мертвому.
Угнетенные, которые сформировались в сеющих смерть условиях гнета, должны найти в своей борьбе путь к жизнеутверждающей человечности, которая заключается не просто в том, чтобы иметь больше еды (хотя она включает в себя обладание достаточным количеством еды и не может упускать этот аспект). Угнетенные были подчинены именно потому, что оказались в ситуации, когда их воспринимали как вещи. Чтобы вернуть себе человечность, они должны отказаться от позиции вещей и начать бороться как люди. Это радикальное условие. Они не могут влиться в борьбу в качестве объектов, чтобы позднее стать людьми.
Борьба начинается с осознания человеком того, что его уничтожили. Пропаганда, манипуляция, управление – все эти орудия господства – не могут быть инструментами, которые помогут вернуть им человечность. Единственный эффективный инструмент – это педагогика гуманизации, в которой революционный лидер устанавливает с угнетенными отношения, основанные на постоянном диалоге. Методология педагогики гуманизации перестает быть инструментом, с помощью которого учитель (в данном случае революционный лидер) может манипулировать учениками (в данном случае угнетенными), поскольку она отражает осознанность самих учеников.
Фактически метод является внешней формой осознанности, проявляющейся в действиях, которая перенимает фундаментальную характеристику осознанности – наличие намерения. Смысл осознанности – бытие с миром, и это поведение постоянно и неизбежно. Соответственно, осознанность, по сути своей, – это «путь к чему-то, что лежит вне сознания, отделено от него, к тому, что окружает его и что оно осознает в рамках своих умозрительных возможностей. Таким образом, осознание по определению является методом, в самом общем смысле этого слова.
Соответственно, революционные лидеры должны практиковать обучение с совместным намерением. Как учителя, так и ученики (лидеры и народ), совместно погружающиеся в реальность, действуют как Субъекты, не только для того, чтобы раскрыть истинную сущность этой реальности и прийти к ее критическому осмыслению, но и для того, чтобы воссоздать это знание. Приобретая эти знания о реальности посредством размышлений и активных действий, они обнаруживают, что являются теми, кто ее постоянно воспроизводит. В этом смысле роль угнетенных в борьбе за их освобождение будет тем, чем должна быть: не псевдоучастием, а вовлеченностью, основанной на убеждениях.
