Знаете, я не могу вспомнить, как ее звала мама. Помню только тайное имя, которое для нее придумал. Сара. С одной «р». Так звали мою сестру. Не заблуждайтесь, я не притворялся, что она действительно была ей. Возможно, вещи меняются от того, как мы их называем, но я в это не верю. Думаю, все это просто схемы. Как музыка, месть или любовь.

Я никогда не знал своего отца. А если и знал, то не догадывался, что это он. Они с мамой провели вместе всего несколько часов. Он не оставил ей номера, и она не смогла позвонить, когда выяснила, что беременна. «Мужчины, которые не считают нужным предохраняться, плохие отцы» – все, что она мне о нем сказала. Я рассмеялся. Отец Сары задержался подольше, кажется, прожил с нами пару месяцев. На самом деле, она была моей сводной сестрой, но всегда звала меня братом. Сара была на восемнадцать месяцев старше меня.

Мы жили в муниципальном микрорайоне в Олдбери. Это милый городок, но районы к нему не относятся. Они застряли среди заводов и генераторов, где сумасшедшее движение, но совсем нет частных домов и магазинов. Всего жилых района было два. В одном вдоль улицы тянулись трех- и четырехэтажные коробки, как кубики из яслей. Теперь их сожгли или разрушили, и вряд ли кто-то там остался. В другом несколько многоэтажек сбились в кучу на пустынном склоне. Там мы и жили. На девятом этаже. На всех окнах стояла сетка, чтобы защитить стекло. В любое время года там было холодно.

Когда я родился, мама впала в депрессию. Пришлось лечиться. За нами присматривали соседи. Потом она сделала операцию, чтобы не забеременеть вновь. Люди отличаются от кошек, например, тем, что продолжают трахаться, даже если не могут иметь детей. Множество мужчин оставалось у нас в квартире, когда мы с Сарой были маленькими. На ночь или на неделю. Один то уходил, то возвращался, целый год. Я знаю, что он был женат, потому что они с мамой часто ссорились, споря о том, что ему делать: бросить жену или нет. Он не решился.

Одни мужчины приносили маме подарки, но все это было несерьезно. Другие забирали что-то – помимо того, зачем приходили. Все, что я могу сказать, папочки обычно у нас не задерживались. Кроме одного. Это случилось, когда Саре было восемь. Она пропустила занятия из-за гриппа. В то время я только поступил в начальную школу – ту же, где училась она. Когда я вернулся с уроков, дома была полиция. Мама была бледной как смерть. Пыталась пить чай, но руки ужасно тряслись. Заговорила, но голос был хриплым, словно она часами кричала. Я не помню ее слов. Когда я попытался пройти в нашу с Сарой спальню, полицейский меня остановил.

Его так и не поймали. Мама никогда не простила себе, что оставила его с ней и ушла на работу. Мне он нравился: казалось, он не обидит нас с Сарой. Я ошибался. Когда я вернулся в школу после похорон, все вокруг знали больше меня. Так я выучил два новых слова: изнасилована и задушена. Но никто со мной особо не разговаривал. Задиры больше меня не доставали: не хотели выглядеть полными уродами, а знакомые боялись сказать что-то не то. А может, думали, что я приношу несчастье. Мама тоже со мной почти не общалась. Она говорила только о том, что его поймают, и о том, что она сделает, когда это случится. Начала собирать ножи, бритвы и осколки стекла. Иногда раскладывала их на столе, любовалась и, чтобы убедиться в их остроте, резала себе руки. Тогда я мог думать только о Саре. Каждый день, где бы ни был, я видел ее улыбку, слышал, как она шутит, просыпаясь, чувствовал ее руки у себя на плече. Все стало слишком ярким, как при высокой температуре.

Мужчины долго у нас не появлялись. Каждый вторник приходил социальный работник и беседовал с мамой. Несколько раз она говорила со мной. Сказала, что если меня заберут, то, скорее всего, будут бить и насиловать. Меня внесли в список на опекунство, но никто не хотел со мной связываться. Большинству людей была нужна чистота: им нравилась неискушенность. Ее можно было развратить. Я не был ни чистым, ни неискушенным. Просто замкнулся. Оглядываясь назад, я понимаю, что три года почти не разговаривал.

Только с Сарой. С кошкой. Мама купила ее, чтобы мне не было одиноко. Муниципалитет хотел нас выселить, но другие варианты оставляли желать лучшего. Если бы мы переехали, маме стало бы трудней присматривать за мной и ездить на фабрику. Она была упаковщицей, но безработица в Блэк Кантри тогда приняла масштаб катастрофы.

Кошка была маленькой и черной, с редкими белыми пятнышками: на мордочке, передних лапках и хвосте. Ее узкие серо-зеленые глаза постоянно за мной следили. Мама выставила ее лоток на лестничную клетку. Многоэтажка – не место для животных, но кошка нашла выход, несмотря на сигнализацию, отпугивавшую посторонних. Бродила по району и иногда приносила нам мертвых воробьев или мышей, пока мама не отругала ее. В квартире она просто садилась у электрического камина и ничего не делала. Стерилизованные кошки все такие. Не думаю, что она простила нас за то, что мы лишили ее природной сути.

Говорят, что домашних кошек нет. Это правда. Особенно, когда речь идет о самках. Как бы вы их не кормили, они будут охотиться. Кошки приносят вам добычу, но это не подарок, это урок. Они пытаются научить вас, как котенка, а когда трутся об ноги, не выражают любовь, просто метят территорию. Кошачий мир полон пространств, друзей и врагов, опасных и безопасных путей. Схем.

Я не знаю, почему стал звать ее Сара. Или почему так ей понравился. Иногда она ходила за мной по квартире или сопровождала меня в магазин или на прогулку. По ночам она часто сворачивалась в изножье моей кровати. Я привык к ее молчанию и осторожным движениям. Без нее я чувствовал себя не одиноко, ведь и так всегда был один, но не совсем целым. Мама обрадовалась, когда я взялся кормить Сару. У нее были другие проблемы. Бойфренды приходили и уходили, как раньше, но теперь среди ночи часто начинались ссоры с криками, швырянием предметов и звоном стекла. Иногда в прихожей оставалась кровь, если мужчина уходил раненым. Некоторые давали ей сдачи. Дважды она лежала в больнице. Обычно я прятал голову под подушку и замирал, с Сарой, свернувшейся на другом конце одеяла, как странный ангел-хранитель. Вскоре про маму поползли слухи: ее сочли ненормальной, и мужчины стали появляться все реже и реже.

Года шли, и ничего не менялось. Казалось, нас обоих устраивала такая жизнь – бессмысленная череда дней, но это не так. Просто иногда легче быть жертвой, чем свидетелем.

Поступив в среднюю школу в Уорли, я стал чаще гулять. Обычно я ходил в Бирмингем и зависал там, разглядывая витрины, слоняясь по музыкальным и видеомагазинам, хотя денег в кармане хватало только на банку колы. По вечерам было лучше, я мог взять с собой Сару, куда угодно, кроме автобуса и отправиться к друзьям или в центр города – посмотреть на людей. Это походило на кабельное ТВ: множество новых лиц и голосов. Найти друзей вне школы было трудно. Мой возраст отпугивал одних и привлекал других – тех, которые мне не нравились. Но я быстро бегал и хорошо прятался. Я не знал, чего ищу. В моей голове сложился смутный образ большой семьи, людей, стоявших друг за друга горой.

Мама привыкла к тому, что я уходил из дома на выходные. Иногда ночевал у друзей – на полу или на свободной кровати. Ровесницам я нравился потому, что был тихим и казался старше. Секса в моей жизни почти не было. В тринадцать спать с кем-то – все равно, что танцевать под незнакомую музыку. Мне нравились большие компании, ночевки в одной комнате с кучей народа – я чувствовал, что просто плыву по течению. Школа была пустой тратой времени. Учителя звали меня Человеком-невидимкой, потому что редко меня видели. Я не бунтовал, просто мне было плевать. Но после того как к нам пару раз прислали инспектора по делам несовершеннолетних и мама вспылила, я старался их не злить. Не то чтобы учителя чего-то от меня ждали. Все это походило на цирк: опилки на полу класса.

Что я действительно любил, так это гулять по городу ночью – или между городами. Бродить по промышленным районам, объездным дорогам, вдоль канала – вместе с Сарой. С ней я видел вещи, которых прежде не замечал. Провода, натянутые между зданий, как сети. Осколки стекла в разбитых окнах. Ржавеющие остовы электрогенераторов. Мусор, пляшущий по земле, пока его не прибьет дождь. Серебро. Багрянец. Я останавливался в заброшенных домах, засыпал и просыпался с эрекцией и привкусом пыли во рту. Плача. Однажды я нашел пачку сигарет и выкурил ее всю, чтобы согреться. Такие ночи тянулись целую вечность. Я ненавидел их, но не хотел, чтобы они заканчивались.

Однажды вечером на Сноу-хилл я стоял у Hamleys, огромного детского магазина, закрывшегося несколько лет назад. Этого здания больше нет. Но тогда витрина ломилась от игрушек, плакатов и разных мелочей. На улице было тихо, только несколько ребятишек с зачарованным видом ждали вечернего автобуса и бродяга копался в мусорных баках. За витриной я увидел мышей – они шли, одна за другой – мать и шестеро отпрысков. До меня долетел странный, высокий звук, словно вдалеке кто-то рыдал. Мыши исчезли за стеной. Пару секунд спустя мать вылезла из вентиляционного отверстия у асфальта. Дети последовали за ней.

«Плач» раздавался у меня за спиной – это была Сара. Она сидела на низкой ограде за бордюром у подземного перехода. Ее пасть распахнулась, а плечи дрожали от напряжения. Глаза были прикованы к мышам – они медленно приближались к ней – одна за другой, словно зачарованные. Сара спрыгнула в траву – там, где у бордюра бежал водосток. Мать неловко перевалилась через край канавки и упала. Сара ударила только раз. Мышки – одна за другой – разделили судьбу матери. Я понял, что никогда раньше не видел, как Сара убивает. Только когда все мыши были мертвы, она принялась есть. Высокий тонкий плач оборвался.

Она оставила мне одного мышонка. Я его есть не стал. Рассказал об этом Микки, и она нарекла Сару гаммельнской крысоловкой. Но это случилось гораздо позже, когда я пытался вернуться к тому, от чего бежал.

Несколько дней спустя я провел ночь с незнакомцем в Бирмингеме. Мы с мамой ужасно поссорились, и мне не хотелось домой, но у меня не было денег, и я не ел с прошлого вечера. Я сидел на ограде парковки и наблюдал, как Сара охотилась на скворца. Когда птица, наконец, взлетела на крышу китайского ресторана, я увидел, что этот тип на меня смотрит. Он уже собирался сесть в машину – белую малютку. Смутившись, я спросил, не найдется ли у него фунта. Он подошел ко мне, заметно нервничая. Пожалуй, он боялся, но не меня. Ему было лет сорок – короткие темные волосы, очки.

– Ты голоден? – спросил он. Замолчал, а потом продолжил: – Может, съедим по пицце?

Я оставил Сару и отправился с ним. Он не спрашивал, сколько мне лет, а я не говорил, чтобы не отпугнуть его. Тогда мне было четырнадцать, но я казался старше из-за того, что много шатался по улицам. Я приговорил пиццу (пепперони, ветчина и маслины), и он спросил, не хочу ли я выпить. В машине я сказал ему, что мне негде ночевать. Его лицо посветлело от облегчения.

С ним было не так, как с девчонками. Не из-за пола – просто речь шла не о слиянии, скорей о борьбе, его власти надо мной и моей – над ним. В этом смысле, я его чувствовал. В конце, мне казалось, что я вижу себя в зеркале: склоненного над ним, сжимающего его бедра, так что ногти вонзились в кожу, с головой опущенной, как у кота, лакавшего молоко. Когда я проснулся, он спал на кровати рядом со мной. Утро еще не наступило, но было достаточно светло. Моя одежда кучей валялась на полу. Рядом, выглядывая из-под кровати, лежали его джинсы. Я обыскал карманы. Двадцать пять фунтов и мелочь. Взял десятку, думая, что он не заметит, что его ограбили. А если заметит, поймет, что это от нужды, а не от жадности. Подняв глаза, я увидел, что он на меня смотрит. Сунул деньги в карман и ушел. Каким-то образом добрался до города. Сара нашла меня через час. Весь тот день я чувствовал его вкус, что бы ни ел и ни пил. После этого я всегда брал деньги.

Это я нашел ее – холодным мартовским днем. Вернулся домой перед рассветом и сразу лег спать. Проснулся в три. В квартире было тихо. Включив камин, я смотрел телевизор и гадал, куда пропала мама. По воскресеньям она обычно была дома. В последнее время, она грозила выгнать меня из дома, отселить. Квартира заросла грязью. Я подумал, что если пройдусь по комнатам с пылесосом, она сменит гнев на милость. Последней была ее спальня. Мама лежала на кровати. Не дышала. Сердце не билось. Я бросил попытки ее откачать, когда понял, какая она холодная.

Мне сказали, она умерла от передозировки морфия. Спросили, была ли она наркоманкой. Я сказал нет, но, честно говоря, не знал. Полицейские связались с ее сестрой в Бромсгроув, которую я никогда раньше не видел. Она казалась постаревшей и погрузневшей версией мамы. Жила с мужем в маленьком домике. Без детей. Приглядывала за нами с Сарой, пусть и недолго. Я не заплакал на похоронах, только через несколько дней, когда пришел на кладбище один. Внезапно, мне вспомнилось, как мы жили раньше, до убийства сестры. Ее могила была неподалеку. Я понял, что плачу и кричу. Голову наполнил белый шум, плотный, как шрамы. Я бил себя по лицу, пока надгробие не стало расплываться. Умолял маму простить меня за то, что не помогал. Единственным ответом стал крик, звеневший внутри. Утро было тихим, светлым и очень холодным.

Через неделю я переехал в частный хостел на севере Бирмингема – заведение для трудных подростков. Стены там были жабье-зеленые с бородавками плесени, окна – крохотные. Лестничная клетка тонула в мусоре, который никто не спешил убирать. На кухне и в душевых царил разгром, все было сломано. Владели хостелом три толстяка. Они целыми днями просиживали в кабинете – за стеклянной дверью с решеткой – вспоминая драки и победы в постели.

По крайней мере, я убирал в своей комнате. Развесил там старые фотографии – школьные и семейные. По вечерам, зажигая дешевые свечи, я представлял, что живу под разбомбленным городом. Мне было пятнадцать, так что каждую неделю приходила социальный работник – проверяла, не пропускаю ли я школу. Она тоже терпеть не могла этот дом. В основном, ребята здесь были старше и умом не отличались. Тормозили – не знаю, от скуки или токсикомании. А может, просто боялись реальности. Некоторые были опасны. Один, угрожая ножом, заставил меня отсосать. Всякий раз, когда я с кем-нибудь там зависал, дело заканчивалось вшами, болячками и не совсем случайными травмами. Я собирал извинения, как некоторые – пустые бутылки. Гулять ночью вдоль канала мне нравилось больше. Там был огромный каменный мост с арками, наполовину засыпанными щебнем. Полиция никогда под него не заглядывала. Одни мужчины были пьяными и неловкими, другие – почти нежными. Я смотрел на темную воду и представлял, что плыву сквозь туннель – к багрянцу и серебру рассвета.

Больше всего я ненавидел хостел за то, что там нельзя было держать Сару. Я оставлял ее у Микки, школьной подруги. Она была единственной, кому я доверял достаточно, чтобы рассказать о Саре. Они прекрасно поладили. Ко всем, кроме меня Сара относилась настороженно, но у Микки поселилась без проблем. Думаю, дом нужен каждому. Мы с Микки всегда были близки, но из-за обрушившегося на нас дерьма почти прекратили общаться. Ей нравились взрослые парни – с работой, мотоциклами и деньгами. Ее бросали или она залетала. Микки была на год старше меня – темноволосая, с высокими скулами и татуировкой – паучьей сетью – на шее. Я знал, что у нее проблемы с родителями. Когда ей было четырнадцать, она разбила в доме все окна. Мать сказала ей:

– Ты закончишь в психушке.

А Микки ответила:

– Сперва выпустите меня из этой.

Отец избил ее. Она больше ничего у них не ломала.

Когда мне исполнилось шестнадцать, я начал строить планы: найти работу и переехать. Сразу, как закончу школу. Потом у меня на пороге появилась Микки – с Сарой и большим чемоданом. Сказала, что ее вышвырнули. Я разжился пивом у соседа, который был мне должен, и мы с ней долго разговаривали. А потом в первый раз переспали. Утром, когда я проснулся, Сара свернулась клубочком на одеяле – между нами. Я понял, что это знак. Мы – семья.

Но работы ни у нее, ни у меня не было. Пару недель мы жили у подруг Микки на верхнем этаже дома в Балзалл Хит. Я подрабатывал на рынке Буллринг, чистил по вечерам прилавки. Мы попали в замкнутый круг: нет работы – нет жилья, нет жилья – нет работы. По крайней мере, школу я больше не интересовал. Тебе исполняется шестнадцать, и ты их больше не волнуешь. Никаких льгот. Ты уже не ребенок, ты – проблема. Но это было ранней весной, и мы не боялись, что замерзнем. Сара сама добывала себе еду.

Оставался только один способ найти себе дом. На задворках жилой части Балзалл Хит, в квартале красных фонарей, стояли старые, заброшенные особняки, заколоченные уже целую вечность. Их владелец, кем бы он ни был, не смог их продать и решил не тратиться на ремонт, чтобы сдавать в аренду. Мы вломились в один с черного хода, там, где кирпичи кучей вывалились на бетонный двор. Полы внутри прогнили, краска местами отслоилась с обоев, украшенных потеками сырости. Мы принесли свечи, матрас, постельное белье, чемоданы и коробки. Воду еще не отключили. Электричества не было, но Микки захватила батарейки для радио. Спереди казалось, что дом все еще пустовал.

Это были лучшие и худшие времена. Лучшие потому, что отличались всего прежнего. Мы, наконец, оказались в кошачьем мире, о котором я мечтал. Здесь ни к чему были разговоры, деньги и свет. Мы пользовались душевыми в местных бассейнах. Так делали многие бродяги. Микки раздобыла дешевых красок и разрисовала стены нашей комнаты деревьями – огромными, кряжистыми, со спутанными ветвями. Между ними прятались маленькие домики, разрушенные и пустые. Землю устилали кучи мертвых листьев. Ночи были лучше всего. Мы съеживались под одеялом и занимались любовью в темноте, изучая друг друга губами. Или долго бродили по городу, держась за руки, а Сара кралась за нами. На краю городского центра стояли многоэтажки – кольцом вокруг пустой парковки и детской площадки. За ними тянулась огромная стройка – улица с почти готовыми домами и место для новых зданий. Сначала там были только деревянные столбы и траншеи, полные грязи, потом завезли металлические контейнеры с кирпичами и песком. Многоэтажки были полупусты. Окна разбиты или заколочены. Мы познакомились с парой сквоттеров оттуда – тех, что тоже гуляли в темноте. В середине ночи мы с Микки приходили туда и играли на бетонной детской площадке. Как в черно-белом фильме. Мы качались на качелях и на бревне, свешивались вниз головой со шведской стенки. Это было лучше всего.

А хуже всего было по утрам. То, что казалось таинственным ночью, на свету становилось дешевым и грязным. Пыль сверкала в воздухе и покрывала все вокруг. Сара спала или уходила, ее глаза не следили за мной. Сам бы я справился, но мы с Микки постоянно ссорились и забыли, как разговаривать. Только по утрам мне хотелось напиться. Солнечный свет был угрозой. Но не он один. Каждое столкновение с реальным миром приносило шрамы. В министерстве социального обеспечения нам сказали, что мы можем рассчитывать лишь на помощь родных. Это был центр занятости в Мозли, где не требовали постоянного адреса, чтобы поставить на учет. К тому времени, мы оба торговали собой. У меня получалось лучше, но у Микки было больше клиентов. Балзалл Хит кишел несовершеннолетними проститутками. Они стояли маленькими группами – в футболках и узких джинсах или мини-юбках. Как и я, Микки научилась избегать пьяных клиентов. Но ее все равно несколько раз изнасиловали, однажды – полицейский. Как-то мужик избил ее и даже не заплатил за это. Я пытался утешить Микки, когда она падала духом, но не мог сказать позволь мне вытащить тебя отсюда. Насилие было частью жизни – неизбежной. Я знал это с детства, и моя душа словно онемела. Если понять это рано, никакого морфия не понадобится.

Однажды утром Микки сказала, что познакомилась с парнем, который хочет, чтобы она к нему переехала.

– Я собираюсь, – сказала она.

Я рассмеялся, но Микки на меня посмотрела, и я понял, что она не шутит. Мы сели на матрас, и я ее обнял.

– Я не могу здесь оставаться, – сказала она: – Это все равно, что умирать. Мы замерзнем зимой. Одному тебе будет лучше, Шон. Ты без проблем найдешь комнату в хостеле. Тот парень ничего, при деньгах, и он меня хочет. Выбора нет, Шон. Совсем.

Микки попыталась поцеловать меня, но я отшатнулся. Она стала собирать чемодан, а я думал про то, что «одному лучше». Микки поняла это – она всегда читала мои мысли.

– Я забираю Сару, – сказала она: – Я смогу за ней присмотреть…

– Черта с два! Сара моя. Она не вещь, – в этот момент мне стало так плохо и одиноко, что я заплакал. Сара свернулась клубком в углу комнаты. Спала. Как ребенок. Или как мудрая женщина, которая была старше любого из нас, и видела все возможные предательства. Я надел пальто.

– Увидимся.

Не верилось, но снаружи светило солнце. Город казался темным, полным мертвых пустошей. Я бродил несколько часов и уснул на скамейке в парке Ярдли Вуд. Когда вернулся домой, Микки и Сары там не было. У меня оставались деньги с прошлой ночи, так что я купил четыре банки пива и выпил их. В темноте казалось, что комната пуста и меня в ней нет.

На следующий день Сара вернулась. Ждала меня во дворе у черного хода. В глазах у нее застыло странное выражение, которое я видел у магазина игрушек. Когда я взял ее на руки, она замурчала. Сара никогда раньше этого не делала. Я вытащил веточки и сухие листья из ее темного меха. Через несколько дней я встретил Микки на улице в Балзалл Хит. Она была одна – почти в полночь. Приблизившись, я заметил свежую царапину на ее левой щеке. Микки обняла меня.

– Рада тебя видеть, – сказала она: – Я скоро уеду. Он отправляет меня в Лондон.

– Отправляет? – я рассматривал ее лицо. Новый макияж. Новые духи. Царапина.

– Да. Теперь я работаю на него. Есть два типа мужчин, Шон. Мерзавцы и те, что еще хуже.

Я сжал ее руку. Поцеловал ее на прощание, нежно – как тех, о ком переживают. Коснулся ее щеки.

– Это Сара сделала?

– Что? – Микки рассмеялась: – Боже, нет. Это он, Джеймс.

Внезапно она напряглась:

– Он идет. Проверяет меня.

Джеймс оказался пухлым мужчиной средних лет с короткой стрижкой. Он походил на брата Тука из сериала про Робин Гуда. Я подошел к нему и сказал:

– Вижу, у тебя на этой неделе появились новые ножки.

Он не понял. Больше я Микки не видел. Еще через пару дней, владелец дома, в котором я жил, нанял кого-то, чтобы выкинуть мои вещи и заколотить окна и заднюю дверь.

Несколько ночей я провел на улице. Там холодно, даже летом. Бетон промерзает, словно ледник. Я вспоминал маму и день, когда нашел ее тело. Мне действительно хотелось отыскать безопасное место – не очередную заброшку. Так что я пошел в городской хостел Армии Спасения, и мне дали комнату. Правила были просты: никакой выпивки, наркоты и животных. Первые два все нарушали, и это сходило с рук.

Я думал, что Сара продержится пару дней, пока я не найду кого-то, кто сможет за ней приглядеть. Но тогда я все время пил. Прошлое ударило мне в лицо, как волна мертвых листьев. Сестра. Мама. Мужчины. Микки. Я брал валиум у одного парня в хостеле – платил натурой. Все было как в тумане. Потом вернулся в квартиру, где мы с Микки жили – в первые дни. Туда въехали два незнакомца, но одна из подруг Микки – Дженис – осталась. Я уговорил ее немного присмотреть за Сарой. Дал ей денег на кошачью еду. Все устроилось. Вот только Сара исчезла, и я нигде не мог ее найти.

Я искал весь день и всю ночь, и когда рассвело и снова зашумели машины, нашел ее. Она этого хотела. Ждала меня в Нечеллз, том районе с детской площадкой. Едва я добрался туда и увидел, как холодное солнце горит в верхних окнах многоэтажек, словно сигнал бедствия, я все понял. Сару распяли на низком деревянном заборе, с одной стороны ограждавшем парковку. Гвозди пробили шею и лапы. На досках засохла кровь, почти черная. По слипшемуся жесткому меху ползали мухи. Глаз у нее не было, но я все равно их видел. Рядом запах стал нестерпимым. Меня начало рвать. Пришлось отойти прежде, чем это кончилось. Парковка была пуста. Никто в здравом уме не стал бы оставлять здесь машину.

Пусть и не сразу я вернулся к забору и вытащил гвозди. Ее лапы так и остались разведенными в стороны, словно она летела. Она была холодной – как мягкая игрушка, оставленная в углу чулана. Мухи ползали по моим рукам. Я хотел закричать, но не мог раскрыть рта. Я взял Сару на стройку за домами, бросил ее в траншею и засыпал землей. Потом вернулся на детскую площадку, сел на скамейку и стал ждать. Утро было пасмурным. Солнце то и дело выглядывало из-за туч, и улицы сияли так ярко, что казались ненастоящими.

Вечером из ближайшей многоэтажки выбежала стайка детей. Они начали играть в футбол на парковке. Я насчитал восемь человек. Младшему было лет пять, старшему – девять или десять. Когда стало смеркаться, один ушел домой. Появились еще двое и присоединились к игре. Старшие были заводилами. Кучка отбросов. Все белые. У некоторых на лицах были фингалы или полоски пластыря. Я думал, скольких из них били или трахали взрослые – родственники или родители. Сколько напрасных слез текло по этим бледным, пустым лицам. Потом я встал, подошел к стене, отделявшей парковку от детской площадки, и вскарабкался на нее. Дети прекратили игру и обернулись ко мне. Я уставился на них. А затем издал тонкий высокий звук, который слышал только однажды. Словно далекий плач – оттуда, где слезам нет конца.

Они двинулись ко мне – медленно, словно под водой. Я прошел по краю стены, спрыгнул вниз и попятился, все еще мурлыкая. Они шли за мной мимо многоэтажек. Их лица были пустыми, а глаза – тусклыми, словно они смотрели телевизор. Я завел их на стройку и спрыгнул в первую же траншею – в дальнем ее конце чернела гора песка и земли и груда кирпичей. Я остановился там, держа рот открытым, чтобы звук не оборвался. Дети смотрели прямо мне в глаза. Младший спустился первым. Я уже убрал деревянное заграждение. Они молчали. Девять детей. Девять жизней.

Когда все они оказались в траншее, я стал швырять кирпичи. Они не сопротивлялись и после первого удара почти не шевелились. Мне хотелось плакать, но я не мог – как и они. Я просто мурлыкал, а затем забросал их землей и песком. Казалось, вместе с ними я хоронил часть себя. Продолжал кидать землю, пока не засыпал траншею. А потом вернулся в хостел и проспал целые сутки.

Есть схемы. Нужно закончить начатое. Выровнять. Пометить. Оставить царапину.

После этого я покинул Мидлендс. Добрался до Лондона автостопом. Это город беспризорников, но я не пропаду. Знаете, у каждого из индейцев было животное-тотем, дух-помощник? Иногда он покровительствовал семье, иногда – всему племени. Сколько у меня жизней? Закончу ли я, растянувшись на кровати или на крыше машины или с ножом в загривке? Я умею добывать пищу и держу себя в чистоте. Люди милые, но мне они не нужны. Я больше не стану никому доверять. Мои когти спрятаны – глубоко внутри.