1

В тот день она решила покраситься разноцветными полосками — так, что одни пряди стали желтые, другие красные, а остальные вроде седые. Вообще, она еще ничего для своих лет — волосы темные, а лицо светлое, но эта новая расцветка ей ужас как не идет. Она ведь совсем не понимает, что ей идет, что нет, а меня слушать не хочет. Ей кажется, что я еще ребенок, а я в сто раз ее взрослей, хоть это она меня родила, а не я ее.

«Вздумали яйца кур учить», — фыркнула она в ответ на мое замечание по поводу ее нового брачного оперения. Мы учили на уроке природы, что оно бывает у птиц в период спаривания. Выслушав мою лекцию о птицах в период спаривания, она пришла в восторг:

«Вот видишь, даже птицы это понимают! Пусть даже это мне не идет, зато заставляет мужчин взглянуть на меня лишний раз!»

От этих слов меня просто стошнило: с тех пор, как папец нас бросил, она прямо бредит мужчинами — не каким-то конкретным мужчиной, а всеми мужчинами вообще. И чтобы меня не вырвало, я с размаху пнула ее ниже пояса:

«И что они увидят интересного, если взглянут на тебя еще раз, Инес?»

Она задохнулась от возмущения, пошла малиновыми пятнами до самого выреза блузки и прошипела:

«Ты — сучка! Маленькая зловредная сучка, а не ребенок! И как только я тебя терплю?».

Можно было подумать, что нет у нее врага хуже, чем я! Ее особенно разозлило, что я назвала ее Инес — будто не она сама придумала себе эту кличку, когда воображала, что выглядит слишком молодо для матери такой взрослой дочери.

Я хотела ей объяснить, что виновата не я, а она, раз все во мне или от наследственности, или от воспитания, то есть в любом случае от нее. Но она не стала меня слушать, схватила свою сумку под названием ридикюль и выскочила вон из квартиры. Ее каблучки на бешеной скорости процокали вниз по ступенькам, потом хлопнула входная дверь, и стало тихо.

Я хотела было пожать плечами, но передумала, — все равно, никто бы этого не увидел. Потом я представила себе, как она бежит по улице, цепляясь своими каблуками-шпильками за все выбоины нашей корявой мостовой, и совсем разозлилась. Не знаю, на себя или на нее. На нее — за то, что она у меня такая неудачная и несчастная. Или на себя, за то, что я у нее такая правдивая и говорю все прямо в глаза.

Чтобы немного успокоиться, я заглянула в холодильник, но там не было ничего вкусного, ни мороженого, ни даже сладкого йогурта, а только пакет синеватых куриных ног, пакет молока, два помидора и три яйца. Я включила телик, но смотреть было нечего — у нас нет кабелей, как у других, потому что кабели слишком дорогие и денег на них не хватает. У нас есть всего два канала — на первом говорили про скучное, а на втором играли в футбол. Я немного посмотрела, как футболисты гоняют по полю мяч, и отключилась — на голодный желудок мне было не до мяча.

В шею надо гнать такую мать, которая оставляет ребенка без ужина из-за дурацких обид. Но гнать ее было некуда, она сама себя выгнала. И я решила приготовить себе жаркое, как она это делает, когда в настроении. Я включила газ, положила куриные ноги в кастрюлю и стала чистить проросшую картошку, которую нашла в ящике для овощей. Слезы застилали мне глаза, и приходилось их все время вытирать, чтобы выковыривать из картошки черные глазки. Из-за этого я не заметила, как куриные ноги подгорели, и очнулась только тогда, когда они стали дымиться и сильно вонять. Я быстро залила их водой, но это не помогло, они все равно страшно воняли горелой тряпкой, так что пришлось их выбросить в помойное ведро.

Я открыла окно, чтобы выветрился дым, и стала притворяться, будто ничего не случилось, — я почистила кастрюлю и поставила обратно на огонь с картошкой, картошка с помидором тоже вкусно. Потом вытащила куриные ноги из ведра, завернула в газету и отнесла вниз, в мусорный бачок. Холодильник теперь выглядел совершенно пустынным.

Мне стало смешно, когда я представила себе, как она вернется и начнет искать куриные ноги, а я буду уверять, что их никогда там не было. Тут я вспомнила про пластиковый пакет, в который они были упакованы — я вытащила его из ведра и тоже отнесла вниз, в мусорный бачок, чтобы не осталось улик.

Внизу я немного постояла у подъезда, обдумывая, не уйти ли и мне куда-нибудь — пускай она меня ищет и волнуется, когда вернется! Но идти было абсолютно некуда — Анат и Ирис уехали с родителями за границу, а лучшую мою подружку Лильку увезли на каникулы в Хайфу к бабушке. С остальными я поссорилась в последний день учебного года за то, что они дразнили меня мальчишницей, — будто я виновата, что все мальчики из нашего класса хотят дружить со мной, а не с ними.

Пока я стояла у подъезда, мимо прошел старик Арье с четвертого этажа и спросил, почему я больше не прихожу к нему смотреть фильмы по телику. Пока я думала, как вежливо объяснить, что она не разрешает мне к нему ходить, он ушел, не дождавшись ответа. И я осталась стоять одна на пустой улице, по которой никто никогда не гуляет.

А какой дурак станет здесь гулять? Ни тебе деревьев, ни цветов, как в других районах, тротуары сплошь в дырах, а за углом гудит, рычит и воняет бензином центральная автобусная станция, которую на всех языках называют «Тахана мерказит». Я тоже так ее называю, когда притворяюсь Орой — на иврите меня зовут Ора, это все равно, что по-русски Света. Зато когда я становлюсь Светкой, я, хоть убей, не скажу «Тахана мерказит», им всем назло.

Если бы у меня были деньги, я могла бы прогуляться к автобусной станции и купить чего-нибудь поесть — там продается полно всякой всячины: пирожки, бублики, питы с хумусом. Но она в наказание за что-то, не помню даже, за что, уже неделю не дает мне карманных денег, так что остается только облизываться, представляя, что бы я могла купить на те деньги, которые она у меня зажилила.

Пока я стояла у подъезда, глотая голодные слюни, картошка окончательно сгорела. Я догадалась об этом по запаху дыма, который проник на лестницу из-под нашей двери, и помчалась наверх. Опять пришлось чистить кастрюлю и тащить в мусор обгорелые картофелины. Когда я запихивала газету с черными картофельными шкурками в мусорный бак, мимо опять прошел старик Арье с четвертого этажа — на этот раз он возвращался домой с сумками, полными разной еды.

Он опять позвал меня смотреть у него телик и пошаркал наверх, с трудом волоча свои сумки. Мне очень захотелось пойти к нему, но я побоялась, — а вдруг она как раз тут вернется?

За это я так на нее разозлилась, что от злости придумала, как можно шикарно ей отомстить. Я нашла в ванной остатки ее краски для волос, три разноцветных флакона — она из экономии всегда использует только половину каждого флакона, а вторую половину оставляет на следующий раз. Я быстро прочла инструкцию на иврите — мне для этого не надо много времени, не то, что ей, — сделала все, как там написано, и покрасила волосы точно такими разноцветными полосками, как она.

Я наложила разные цвета не совсем так, как требовалось в инструкции, это было слишком сложно, и я поленилась, а потом надо было ждать сорок минут, пока краска проступит. Все эти сорок минут я молилась, чтобы Инес не вернулась и не заставила меня все смыть. Моя молитва была услышана, и мне ничто не помешало сполоснуть голову и полюбоваться своими новыми волосами. Получилось не так хорошо, как у Инес, но все равно шикарно. Мне такая раскраска шла гораздо больше, чем ей, — одни пряди получились желтые, другие красные, а остальные вроде седые, хоть некоторые перемешались из-за моей лени. Но чтобы ее позлить, было достаточно.

Я так себе в новом виде понравилась, что мне захотелось, чтобы кто-нибудь мной полюбовался, только неясно было, кто. Не бежать же было на автобусную станцию, где никто все равно не обратил бы на меня внимания? И я решила сходить к соседу с четвертого этажа, тем более, что он понес домой сумки, полные еды.

Пока я медленно шла вверх по лестнице, сердце у меня страшно колотилось — ведь она строго-настрого запретила мне к нему ходить, а я еще не привыкла плевать на ее запреты. Мне все еще хотелось иногда держаться за ее юбку, хоть пользы мне от этого уже не было никакой, один вред. Но сегодня она поступила со мной по-свински, а кроме того, меня немножко пугало, что с ней станет, когда она увидит мои новые волосы.

Когда сосед открыл дверь, он просто остолбенел: «Ора, деточка, что ты с собой сделала? Ты стала настоящая красотка!»

И протянул ко мне свою мерзкую сморщенную лапу, усыпанную мерзкими коричневыми пятнами. Но тронуть меня ему не удалось — я поднырнула под его руку и проскочила в кухню. Там на красном пластиковом столе были разложены всякие вкусности, которые он только что приволок из магазина.

Арье приковылял в кухню вслед за мной, и я заметила, что он немножко прихрамывает:

«Хочешь сэндвич, деточка?» — спросил он таким сладким голосом, каким скандалистка Варда с третьего этажа разговаривает со своей сиамской кошкой. И я ответила как ее сиамская кошка — одновременно нежно мяукая и сердито выпуская когти:

«Не хочу, но могу съесть, если ты очень хочешь меня угостить».

С этими словами я уселась на край стола и закинула ногу за ногу, представляясь взрослой, — мне не хватало только сигареты. И напрасно — старик Арье уставился на мои голые коленки и совсем забыл про сэндвич. От восторга у него отнялся язык — он стоял, как столб, и пялился на мои ноги в коротких шортах, по-моему, и вправду очень симпатичные.

Наконец, мне это надоело, я соскочила со стола и сделала вид, что собираюсь уходить.

«Куда ты, Ора? — завопил он. — Разве ты не хотела смотреть телевизор?».

И побежал включать свой ящик и про сэндвич даже не вспомнил. А есть хотелось ужасно! Тогда я решила ему напомнить и спросила, как бы между прочим:

«А каким сэндвичем ты хотел меня угостить?».

«Да, да, сэндвич! — спохватился Арье. — Ты с чем хочешь, с сыром или с индейкой?».

Я чуть не крикнула: «И с сыром и с индейкой!», но вовремя сдержалась, ответила как можно безразличней «Все равно», и стала делать вид, что отпираю дверной замок.

Арье страшно испугался, что я и вправду уйду, он бросил телик недовключенным и припустил на кухню. Чтобы дождаться, пока он приготовит сэндвич, я медленно-медленно отперла замок и начала тихонько приоткрывать дверь.

«Ора! Не уходи, вот твой сэндвич!» — крикнул он так отчаянно, что я чуть-чуть прикрыла дверь и вернулась к столу. Сэндвич получился шикарный, он сам догадался соорудить его и с индейкой, и с сыром, да еще с огурцом впридачу. Я протянула руку, но Арье мне сэндвич не дал — он поднял его над головой и объявил:

«Только в обмен на поцелуй!»

Сперва я хотела гордо повернуться и сказать: «Сам ешь свой сэндвич!», но в голове у меня помутилось от голода, и я решила, что от одного поцелуя меня не убудет. Но чтобы он не вздумал требовать больше одного, я поставила условие — сперва он отдает мне сэндвич, а потом я его целую. Он начал было торговаться, но я двинулась к двери так решительно, что он сдался. Я откусила огромный кусок, из-под сыра полез майонез, и я вся перемазалась. Не успела я потянуться за салфеткой, как он схватил меня в охапку и стал елозить по моему лицу своим противным слюнявым языком.

Я уперлась обеими руками ему в грудь, чтобы вырваться, но он был сильней меня и прижимался ко мне уже не только губами. Меня чуть не вырвало, так противно от него пахло, а кожа у него на щеках была шершавая, как складки на шее черепахи, которую один мальчишка принес недавно на урок природы.

Не знаю, вырвалась бы я от него или нет, но вдруг за спиной у меня голос Инес заревел Иерихонской трубой:

«Сейчас же отпусти ее, негодяй!»

Стены, правда, не упали, но руки Арье тут же расслабились, и я от неожиданности шлепнулась на пол, больно ударившись плечом и локтем. Снизу мне были хорошо видны ноги Инес в туфлях на шпильках — они двинулись прямо на меня. Я подумала, сейчас она меня пронзит каблуком, и зажмурилась, но она перешагнула через мой труп и пнула Арье в коленку острым носком так сильно, что он взвыл и закрутился волчком от боли.

Лицо ее полыхало, и мне в голову полезли стихи, которые она заставляла меня учить наизусть, чтобы я не забыла русский язык: «Та-та-та-та его глаза, та-та-та лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен, он весь как Божия гроза».

Прекрасной она не стала, но Божия гроза из нее получилась что надо! Бедный Арье прямо-таки наложил полные штаны, хоть притворился оскорбленной стороной:

«Как ты смеешь? В моем доме? — заверещал он. Вообще-то голос у него вполне нормальный, но тут он завизжал как проститутка Сонька с Таханы Мерказит. — Я сейчас полицию вызову!»

«Давай, спеши, вызывай! — не слабей его заверещала Инес. — Тут мы тебя и засадим за совращение малолетней!». — Это она про меня.

При этих словах Арье осел — ну, просто обмяк и стал меньше ростом. А Инес больно схватила меня за плечо и поволокла к двери. Сопротивляться ей не было никакого смысла — она ведь арфистка, и руки у нее посильней, чем у самого могучего молотобойца.

Она тащила меня вниз по лестнице, нисколько не заботясь о моей безопасности, а я упиралась, как могла, — чтобы оттянуть тот страшный миг, когда она увидит мои волосы. Но ничто не может длиться вечно: полминуты шарканья, и мы кубарем вкатились в распахнутую дверь нашей квартиры.

Инес перевела дыхание и открыла рот, чтобы прочесть мне нотацию по поводу Арье. Но рот ее так и остался открытым, глаза полезли на лоб, а воздух, который она вдохнула, застрял в легких. Она увидела мою новую боевую раскраску!

Когда она выдохнула воздух и заорала: «Что это?», я так ей и ответила: «Это моя новая боевая раскраска!»

Она моей шутки не поняла, у нее с чувством юмора всегда была проблема. Она опять схватила меня и потащила к зеркалу:

«Посмотри на себя! На кого ты похожа? Не мудрено, что этот педофил Арье на тебе повис!»

В зеркале было очень ясно видно, на кого я похожа, — на нее, как две бумажки по сто шекелей, одна новенькая и хрустящая, другая старая и помятая. Она тоже это заметила и еще больше рассвирепела:

«Если ты в таком виде выйдешь на улицу, тебя загребут как малолетнюю проститутку! Но я тебя спасу!» — как-то слишком тихо, почти шепотом, объявила она и ринулась в ванную. Значит, сейчас случится что-то страшное — когда Инес перестает орать и начинает шептать, ясно, что мне конец. И я решила поскорей удрать, пока она возится в ванной.

Но я не успела даже добраться до дверей, как она уже выскочила из ванной с бельевой веревкой в руке и прыгнула прямо на меня. Это в ее-то возрасте да еще на каблуках! Она сбила меня с ног и скрутила в бараний рог — она часто грозилась скрутить меня в бараний рог, но только тут я поняла, что это значит. Я не могла ни шевельнуться, ни вздохнуть — ведь ручищи у нее мощные от постоянной игры на арфе.

Она грохнула меня задом на стул, так что у меня в глазах потемнело, крепко привязала меня веревкой к спинке, а руки скрутила за спиной. И опять умчалась в ванную. Она торчала там так долго, что я от страха совсем обалдела. Наконец, она вернулась с ножницами в одной руке и с машинкой для стрижки в другой — она подбривает этой машинкой затылок, чтобы пореже ходить в парикмахерскую.

Она вихрем подлетела ко мне и нацелила на меня ножницы — ну все, сейчас заколет! Но оказалось еще хуже: она решила обрить меня наголо. Я заорала во все горло, хоть знала, что никто не вмешается, даже если она меня станет резать на куски — нашим соседям на нас плевать с высокого дерева. Она зажала мне рот своей железной лапой и прошипела:

«Заткнись, маленькая шлюха, а то так захлопну тебе рот, что язык откусишь!»

Глаза у нее были совсем не видящие, такое бывает с ней не часто, но когда на нее находит — спасайся, кто может! Так что я заткнулась. Она наспех меня обстригла и начала брить голову машинкой, нисколько не заботясь о том, что мне больно.

И вдруг меня как молнией ударило! Как это я раньше не догадалась, почему мне так противно иметь с ней дело? А все очень просто — мне противно, потому что я ее ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ну почему, почему я навечно к ней привязана? Почему я вечно должна терпеть все ее глупости и придирки?

Ненависть начала так меня душить, что я заплакала, молча, даже не всхлипывая. Вид моих слез только подзадорил ее. Она еще быстрее стала елозить машинкой по моей бедной черепушке, хотя, по-моему, брить там было уже нечего, разве что она собиралась снять с меня скальп.

Она бы, наверно, его, в конце концов, сняла, но входная дверь неожиданно распахнулась. Ну конечно, мы, когда скатились по лестнице от Арье, забыли ее запереть, нам было не до того. Из-за двери выглянула стильная голова маманиной вечной подружки, стрекозы Габи. Я называю ее вечной, потому что Инес вечно с ней в ссоре. У меня в школе тоже есть две вечные подружки, Лилька и Анат, с которыми я почти всегда в ссоре. Зато если мы не в ссоре, друзей лучше нас не найти во всем мире.

Сейчас у Инес с Габи как раз период вечной дружбы, и потому Габи таскается к нам каждый раз, как поссорится со своим муженьком, Аликом Дунским, то есть очень часто. Она приезжает без звонка и тут же начинает жаловаться на этого невыносимого Дунского, которого я никогда не видела, хотя знаю всю его подноготную. Но сегодня Габи не удалось открыть нам еще пару секретов своего муженька. Она впорхнула в дверь — за то Инес и называет ее стрекозой, что она не ходит, а порхает, — и застыла с открытым ртом, разглядывая нашу очаровательную семейную группу, — меня, прикрученную к стулу, и Инес с орудием пытки в руке.

«У вас тут что, репетиция казней египетских?» — наконец, выдавила она из себя.

При звуке ее голоса Инес, стоявшая спиной к двери, от неожиданности уронила машинку на пол, и та со звоном поскакала под диван. Инес секунду-другую пялилась на улетающую от нее машинку, а потом, будто пробуждаясь после глубокого сна, стала с ужасом переводить мутный взгляд с Габи на меня и с меня на Габи. Я поняла, что пришло мое время, и отчаянно зарыдала в полный голос.

«Отвяжи ее немедленно!» — перекрывая мой истошный рев, заорала Габи. Инес покорно попыталась развязать веревки, но у нее ничего не получалось — руки ее не слушались и пальцы дрожали. Можно было подумать, что это не она полчаса назад так быстро и ловко прикрутила меня к стулу.

«Скорей, скорей! Я сейчас уписаюсь!» — все громче рыдала я, заходясь в истерике. Выходило это у меня шикарно, я сама удивлялась, какой у меня актерский талант. Результат получился что надо — колени Инес подломились, и она, как ватная кукла, свалилась на пол, густо усыпанный моими разноцветными волосами.

«Отвяжи ее сама», — пробормотала она сквозь зубы и зачем-то начала сгребать обрезки волос в большую яркую кучу.

Габи попыталась меня отвязать, но не тут-то было — узлы, затянутые могучими пальцами арфистки не хотели поддаваться тонким лапкам стрекозы. Ей пришлось пустить в ход наш довольно тупой кухонный нож, и, получив несколько мелких царапин, я, наконец, отделилась от своего проклятого стула.

Первым делом я помчалась к зеркалу. Сначала мне показалось, что я похожа на ребенка с фотографии заключенных в лагере уничтожения перед самой отправкой в печь. Но, присмотревшись, я обнаружила, что мой новый облик не так уж плох — глаза огромные, ушки маленькие, носик острый, голая черепушка размалевана оттенками погибшей боевой раскраски.

Пока я любовалась своим отражением в волшебном стекле, Инес, не вставая с пола, завела свою любимую пластинку — за какие-такие грехи ей досталось это маленькое чудовище, то есть я?

Габи, видно, надоело слушать ее бесконечные причитания, и она довольно безжалостно перебила:

«Значит, ты срочно вырвала меня с генеральной репетиции, чтобы в тысячный раз сообщить мне эту новость?».

Инес замолкла на полуслове, словно с разбегу налетела на стенку:

«Я тебя вызвала? Не может быть! Зачем?».

«Я тоже хотела бы знать, зачем! Но у тебя, я вижу, совсем крыша поехала! — возмутилась Габи. — Или ты думаешь, что я, сломя голову, примчалась посмотреть, как ты уродуешь Светку?»

И они обе, как по команде, уставились на меня: «Впрочем, получилось совсем неплохо! — заключила Габи. — Пожалуй, даже лучше, чем с этими ее дурацкими кудряшками».

В ответ Инес снова разметала мои бывшие кудри по полу и сказала тоненьким голосом:

«Может, у меня Альтсгаймер? Я ведь и вправду тебя зачем-то вызвала, но хоть убей, не помню, зачем!»

«Ладно, пошли на кухню, а то мне скоро уходить, — решила Габи, протягивая Инес руку помощи. — У вас, надеюсь, есть какая-нибудь жратва, а не то я умру с голоду, пока ты сообразишь, чего тебе от меня надо».

«В холодильнике есть куриные ноги, можно сделать жаркое», — вяло начала Инес. При упоминании покойных куриных ног я вся похолодела, и напрасно — Инес застыла на пороге, словно увидела на нашем кухонном столе живого слона.

«О Боже, какие к черту ноги! Я ведь принесла кучу вкусной еды, чтобы отпраздновать! А из-за этой негодяйки все забыла!»

Габи тут же стала распаковывать несметное количество свертков со всякой невиданной вкуснятиной.

«Ты что, наследство получила?» — поинтересовалась она, намазывая на булку с маслом толстый слой красной икры.

«Не то, чтобы наследство, но обещание больших денег», — загадочно протянула Инес, входя в свой привычный образ. Я тоже начала возвращаться в свой привычный образ: слегка оттеснила Габи от стола и стала сооружать себе воздушный замок из круассана и красной икры.

«Я вижу, ты вспомнила, зачем я тебе понадобилась, — Габи прикончила бутерброд с икрой и принялась за копченую куриную ногу. — Так давай, выкладывай!»

Не прикасаясь к еде, Инес выудила из сумки бутылку вина и полезла в буфет за бокалами, причем достала три, — значит, и для меня. С чего бы это?

«Выпьем за наш успех! — провозгласила Инес, наполнив бокалы. Мне, конечно, на самом донышке, но все же что-то плеснула. — Мы с тобой приглашены на международный фестиваль в Америку!».

Габи так и поперхнулась:

«В каком смысле — приглашены?».

«В прямом — нам оплачивают билеты, визы, неделю жизни на фестивале и впридачу платят гонорар».

«Кто эти безумцы, которые так щедро платят?»

«Спонсоры фестиваля!»

«Какого фестиваля, на какую тему?».

«Фестиваля удивительных симбиозов! Красиво звучит, правда?».

«А что в нас удивительного?».

«Как что? Русский романс в сопровождении арфы, созданный в Израиле! Разве не удивительно?»

«Предположим, что так, — все еще не верила Габи. — Но как они про нас узнали?».

«Длинная история, — отмахнулась Инес, — потом расскажу. Все началось с того концерта в элитарном клубе».

«Значит, ты давно этим занималась, а мне ни слова? Почему, хотела бы я знать?».

«Чтоб не сглазить! Я ведь не верила, что из этой затеи что-то выйдет».

«И скоро надо ехать?»

«Через две недели! Главное — успеть сделать визы. Впрочем, главное — куда девать Светку? Мне же не с кем ее оставить!».

Это же надо! Будто я вещь, а не человек!

«А что делать с Дунским? Мне тоже не на кого его оставить!».

«Сравнила Божий дар с яичницей!»

Интересно, кто из нас с Дунским Божий дар, а кто Яичница?

2

Все-таки Божьим даром оказалась я, и меня взяли с собой в Америку. А невыносимого Дунского признали яичницей и оставили в Израиле, пусть завидует!

Не могу похвастать, что моя ненаглядная мамочка прихватила меня с собой в райские края из большой любви. Ничего подобного — ей просто некуда было меня девать. В детский лагерь меня не взяли, припомнив мои прошлогодние грехи. Хотя грехов у меня никаких не было, — в той истории с мальчишками я была жертвой, но директриса всю вину свалила на меня и обозвала меня секс-бомбой. Вообще-то это комплимент, есть даже такая песня «You are my sex-bomb», но в лагерь меня все равно не приняли именно за то, что я секс-бомба.

Тогда Инес попыталась сплавить меня папцу, но его новая мадам и слышать об этом не захотела — они как раз собрались ехать в Европу, а я им в Европе ни к чему. И не в Европе тоже. Так что у Инес не осталось другого выхода, как взять меня с собой.

И вот меня, обритую под машинку никому не нужную секс-бомбу, везет огромный автобус фирмы «Серая собака» в таинственное местечко со странным названием «Институт Чотоква». Я качаюсь в уютном кресле одна-одинешенька, а вечные подруги сидят рядышком в соседнем ряду и воркуют, как голубки. Ну и пусть себе воркуют, мне с ними все равно говорить не о чем.

Я попробовала смотреть в окно, но очень скоро мне надоели одинаковые мотели, одинаковые рощицы и одинаковые щиты с одной и той же надписью «Exit». По-русски из этого выходило дурацкое слово «ехит», что-то среднее между рахит и ехает. Чтобы не видеть этого безобразия, я опустила наружную шторку и принялась любоваться своим отражением в стекле. Волосики у меня уже немного отросли и головка моя превратилась в пушистый розовый шарик, ну совсем как цветок репейника, который мы изучали в школе на уроке биологии. От вида этого шарика глаза у меня начали слипаться, и я не заметила, как заснула.

Проснулась я от того, что меня перестало качать, а вокруг темно. Я подняла голову и поняла, что я лежу на полу под креслом. Я выползла из щели между креслами и огляделась — в автобусе кроме меня не осталось ни души, ни вещички. Все они, и шофер, и пассажиры, и их чемоданы, куда-то исчезли, не оставив даже следа. Я выглянула в окно и обнаружила, что автобус стоит возле каких-то шикарных зубчатых ворот, похожих на ворота в Изумрудный Город.

Вечных подруг тоже нигде не было видно, и я испугалась — а вдруг они меня бросили? Мне стало казаться, что Инес это заранее задумала, чтобы от меня избавиться, — я слышала по телику, что в Америке каждый год пропадают сотни тысяч детей, которых никто никогда не находит. Вот и меня никогда не найдут, а может, и искать не станут.

Пока я соображала, куда бы сообщить, что меня потеряли, в автобус влез шофер и принялся заводить мотор. Ну все, сейчас он меня увезет и ищи-свищи! Я с воплем вскочила и бросилась к дверям, которые как раз начали медленно закрываться. Я едва успела протиснуться в щелку между створками и выскочить наружу, как автобус зафырчал и тронулся с места. На рев мотора из какой-то двери выбежала Габи и стала трясти меня за плечи с криком:

«Куда ты пропала, паршивая девчонка? Мы уже все вверх дном тут поставили, а тебя нигде нет!»

Ну врет, врет и не стыдится! Как они могли не заметить, что бросили меня одну в пустом автобусе? Я так и заявила, что поняла их замысел и ни за что не дам им потерять меня в этих американских джунглях, где каждый год пропадают сотни тысяч детей, которых никогда не находят! Она глянула на меня как-то странно и засмеялась:

«Фантазии у тебя, как у пятилетней! А еще представляешься секс-бомбой! Ладно, раз ты боишься потеряться, стой тут, как вкопанная, и не двигайся с места, пока мать за тобой не придет!»

«А ты куда?» — захныкала я, пугаясь, что меня опять бросают одну.

«Куда, куда, куд-куда! — бросила она через плечо, убегая. — Устраивать транспорт для этой чертовой арфы!»

Ах, вот оно что — все дело в этой проклятой арфе! Конечно, она им важней меня, она весит тридцать кило и стоит тридцать тысяч баксов! А я не стою ни гроша — вот они про меня и забыли! Но все-таки потерять меня в лесу, как братца Иванушку, они, похоже, не собирались, а значит, ни к чему торчать тут столбом. Можно пошляться вокруг и пошарить по окрестностям, чтобы понять, куда они меня завезли.

Местечко выглядело странно-престранно, и впрямь как Изумрудный Город, если смотреть на него без зеленых очков. За высоким каменным забором торчали башни разной формы и высоты и было их много, не сосчитать. Я решила заглянуть внутрь и направилась к воротам, но у входа стоял билетер в костюме шута из кукольного спектакля. Он спросил что-то, по-моему, есть ли у меня билет. А когда понял, что билета у меня нет, попросту захлопнул калитку у меня перед носом. И стал пропускать тех, у кого билеты были. А их было без числа — к воротам подъезжал автобус за автобусом и вываливал из своего брюха веселые разноцветные толпы. И всех-всех впускали, всех, кроме меня!

От обиды я чуть не расплакалась, но отвлеклась — прямо на асфальте перед воротами сидел обтрепанный старый нищий в засаленном картузе и просил милостыню. Он делал это как-то необычно — каждому прохожему он смотрел прямо в глаза и произносил одну и ту же фразу. По-английски, конечно. Так что смысла этой фразы я не поняла, но на прохожих она действовала, как пощечина, — каждый вздрагивал, торопливо лез за кошельком и бросал в шапку нищего очень приличные деньги.

Ни слова из фразы нищего я не поняла, но выучила ее наизусть. Она звучала вроде припева: «Акноледж ми, айм эхьюмэн биин».

Я подумала, что это нищий гипнотизер, — его глаза, очень светлые и прозрачные на загорелом лице, просто сверлили прохожих, так что никто не прошел мимо, не кинув ему монетку, а иногда даже и бумажку. Мои стервозные подруги все не шли и не шли, так что я со скуки стала за ним наблюдать. И донаблюдалась!

Когда поток пассажиров очередного автобуса протек мимо, оставив в его шапке кучу денег, наступил перерыв. Новый автобус пока не прибыл, и мой нищий тоже заскучал, как и я. Он закрыл глаза и загнусавил на чистейшем русском языке:

Я не стала слушать, кто еще несет копейки, я подскочила к нему и закричала:

«Так вы говорите по-русски?»

Он поперхнулся от неожиданности и уставился на меня, как на привидение, — мне даже на минуту показалось, что он вовсе не такой старый, каким представляется.

«Откуда ты, прелестное дитя?» — спросил он. «Как и все, из автобуса», — ответила я чистую правду.

«С кем ты приехала?».

Мне уже надоело говорить правду и я принялась сочинять:

«Ни с кем! Одна-одинешенька! Разве вы не видите?»

Он покрутил головой, не увидел вокруг ни души, кроме билетера в шутовском костюме, и почти поверил:

«И что же ты тут делаешь одна-одинешенька?» Выхода не было, нужно было врать дальше:

«Я приглашена принять участие в конкурсе на лучшее исполнение русского романса!».

Здесь он все-таки усомнился:

«Так-таки принять участие в конкурсе? Одна-одинешенька?»

Я почувствовала, что завралась, и внесла маленькую поправку:

«Нет, не одна, а в сопровождении арфы».

Он почувствовал подвох и пошел в атаку: «Значит, ты умеешь петь?».

Я уже смекнула, что будет дальше, но деваться было некуда:

«Ясно, умею! Иначе зачем бы меня пригласили?»

«Раз так, давай споем! Меня, правда, на конкурс не приглашали, но кое-чему учили в детстве».

Хоть детство его закончилось давным-давно, он был в себе уверен. Не дожидаясь моего согласия, он запел вполне сносным баритоном: «Уймитесь, волнения страсти!»…

Надо же, выбрал самый ненавистный мне романс, который верные подруги без передышки мусолили последнюю неделю. Но недаром я провела всю жизнь под руководством Инес! Я набрала в легкие воздух и подхватила вторым голосом: «Усни, безнадежное сердце!»

Глаза нищего впились в меня — они были совсем синие! — и, не сбавляя ходу, мы согласно допели куплет до конца:

«Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке! Я плачу, я стражду, не выплакать горя в слезах!». Нищий хитро прищурился, морщинки вокруг его глаз собрались в гармошку:

«Поешь ты неплохо, но, боюсь, без меня ты первого места не займешь, даже в сопровождении арфы».

Тут подкатил новый автобус, а за ним еще один, и мой нищий, потерявши всякий интерес ко мне, завел свое «эхьюмэн биин», про смысл которого я так и не успела его спросить. Пока новые толпы с билетами втекали в калитку, из ворот выкатился маленький красный трактор с четырьмя пассажирскими сиденьями, прогрохотал куда-то вправо и скрылся за деревьями.

Через пару минут он опять выехал на площадку у ворот, украшенный моими потерянными мучительницами и их огромной арфой в бархатном чехле. Хоть арфе достались целых два сиденья из четырех, на тракторе и для меня нашлось местечко — меня втиснули на откидной стульчик на подножке и пристегнули к нему ремнем, чтобы не упала.

Мне очень хотелось упасть, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание, но мне это не удалось, хотя я всю дорогу пыталась расстегнуть ремень. Наверно, у меня это не получилось, потому что я никак не могла сосредоточиться на пряжке, спрятанной у меня подмышкой — мне все время приходилось вертеть головой, чтобы рассмотреть зеленеющие вокруг райские кущи. Среди этих кущев, нет — кущей, выстроились сказочные дворцы разных размеров — белые, голубые и розовые. В туннеле между деревьями тускло светилась большая водная поверхность. Когда мы подъехали ближе, стало ясно, что это длинное серое озеро, дальний берег которого еле-еле выступал из тумана.

Доехав до озера, наш тракторишка затарахтел по булыжникам кривой дорожки, вьющейся у самого края воды, и остановился возле желтого дворца с белыми колоннами. Тракторист спрыгнул на землю, взвалил на плечо нашу заветную арфу и пошел к дверям. Инес и Габи побежали за ним, как всегда, позабыв отстегнуть меня от подножки. Я решила сама не отстегиваться, а ждать, чем это кончится.

Ждать мне пришлось долго. У меня уже вся попка вспотела и приклеилась к откидному стульчику, а никто и не думал идти меня выручать. Так что в конце концов я попыталась отстегнуться сама, но это оказалось не так-то просто — пряжку заклинило у меня подмышкой и она ни за что не хотела расстегиваться. Делать было нечего, и я приготовилась умереть на этой подножке от голода и жажды, тем более, что писать хотелось безумно, но на это было наплевать — даже если бы я умерла, уписавшись, это покрыло бы позором Инес, а не меня. А я про этот позор даже бы не узнала.

Но, к счастью, ни умереть, ни уписаться я не успела, потому что, наконец, появился тракторист и меня отстегнул. Он хотел что-то мне сказать, но я, как безумная, помчалась в ту дверь, в которую они вошли со своей арфой, — все-таки уписаться, а потом не умереть было бы стыдно. Как только я вбежала в уставленный пальмами просторный вестибюль, я тут же сообразила, что понятия не имею, где искать мою неверную мать. Но тут в глаза мне бросилась белая дверь с надписью «TOILETS» — даже моего английского хватило, чтобы понять, что это уборная.

Хоть это и вправду оказалась уборная, она была больше похожа на иерусалимскую церковь, в которую Инес когда-то давно приглашали играть на арфе. Мы еще тогда не ссорились, и она брала меня с собой во всякие интересные места, вроде той церкви. Когда я об этом вспомнила, мне почему-то стало грустно, что теперь все не так и я ее ненавижу. Но ведь это она во всем виновата, то и дело придирается ко мне ни за что, ни про что, а сама про меня все время забывает, как, например, сейчас.

Назло ей я не помыла после уборной руки, и нацелилась отправляться на поиски своих, но засмотрелась на балетный спектакль, который обнаружила на экране одного из телевизоров. Телевизоров было шесть, и все показывали один и тот же балетный спектакль каждому, кто стал бы мыть руки под одним из маленьких умывальничков, висевших вдоль задней стены. Телевизоры были обыкновенные, а умывальнички странные — для того чтобы умываться, они висели слишком низко, а чтобы причесаться, им не хватало зеркала.

Спектакль мне быстро надоел, и я принялась строить глазки своему отражению в большом красивом зеркале, висевшем в простенке между окон. Мое отражение выглядело очень даже миленьким, хотя и немного печальным. Я сильно скосила глаза вправо, как делает Габи, когда хочет завлечь какого-нибудь завалящего кавалера Инес, и увидела, что обе они — и Инес, и Габи — мечутся, как угорелые, по лужайке перед дворцом, заглядывая под все кусты, деревья и фонтаны.

Я, конечно, догадалась, что они ищут меня, и ужасно развеселилась — так им и надо за то, что они меня бросили умирать на подножке. Я решила было немножко потянуть и не выходить из уборной, — пусть побегают-поволнуются, но тут они перестали суетиться и дружно двинулись к выходу на каменную дорожку, по которой мы прикатили на тракторишке.

Ясно, сейчас уйдут и опять про меня забудут! Я вихрем выскочила из уборной, столкнувшись в дверях с каким-то нетерпеливым дядечкой, который, даже еще не войдя, уже расстегивал молнию на джинсах. У меня мелькнула мысль, что уборная-то была мужская, но мне было не до тонкостей, я погналась за своими подругами на бешеной скорости, громко вопя:

«Стойте! Куда вы? Подождите меня!».

Надо признать, что при виде меня они так обрадовались, будто никогда не собирались меня бросать. Инес даже прослезилась. Она обхватила меня своими стальными щупальцами и стала целовать в макушку, чего уже не делала давным-давно.

«Господи, мучительница моя, — бормотала она сквозь слезы, — ну куда ты вечно пропадаешь?».

Мне даже показалось, будто она не притворяется, а и вправду рада, что я нашлась. Подруги схватили меня за руки и потащили за собой — оказалось, что мы идем ужинать в ресторан, причем мы будем там есть три раза в день, а платить за нас будет фестиваль! Правда, он будет платить только за две порции, но нам их вполне хватит на троих — так они мне объяснили.

Я сразу представила, как они будут следить за каждым куском, который я понесу в рот, и решила есть побольше, раз так. Тем более, что им обеим надо сохранять фигуры, а мне пока не обязательно, у меня фигуры еще нет. Но мои страхи оказались напрасны — жратвы на столах было столько, что не только фигурам моих мамаш, но и моей угрожала прямая опасность.

Наевшись до отвала, мы вернулись в наши покои — потому что просто квартирой эту роскошь назвать было невозможно. Конечно, подруги это уже пережили и обсудили, пока я болталась на откидном стульчике, но я увидела эти покои в первый раз, и глазам своим не поверила. Даже уборная, похожая на церковь, бледнела на фоне всех этих ковров, зеркал, картин, диванов и кресел, обтянутых белой кожей.

«И тут мы будем жить целую неделю?».

«Мы будем жить тут целую неделю!» — пропела Габи на мотив «Я и моя Маша» и, схватив нас обеих за руки, закружила по огромной гостиной, в центре которой сверкал роскошный белый рояль. Даже вечно серьезная Инес не устояла, но ее хватило не надолго, — сделав два притопа и два прихлопа, она разорвала наш веселый хоровод и объявила, что пора начинать репетицию.

«Мы же только что приехали! — возмутилась Габи. — И имеем право на отдых!»

«Ты не забыла, что у нас первый концерт — послезавтра? Или ты хочешь, чтобы нас выперли отсюда с позором?».

«Уж так-таки сразу и выпрут!» — пробурчала Габи, но видно было, что она готова сдаться. Инес тоже это поняла и направилась к арфе, которую они уже успели распаковать. Когда, интересно? Ну да, они ее распаковывали, пока я извивалась на подножке трактора, пытаясь освободиться от ремня.

«А я? — захныкала я. — Что я буду делать?».

Подруги ошалело уставились друг на друга — обо мне они, как всегда, не подумали.

«Ты можешь смотреть телевизор», — милостиво разрешила, наконец, Габи. Инес даже до этого не додумалась.

Я рассвирепела: «По-английски? Очень увлекательно!».

В Инес проснулся педагог:

«Вот и прекрасно! Заодно улучшишь свой английский».

И покончив со мной одним ударом, они полностью отключились от моих проблем. Мне ничего не оставалось, кроме как пойти в соседнюю комнату и включить телевизор. Уж лучше было слушать его быструю американскую стрекотню, чем бесконечные завывания Габи под надоевшие мне до смерти всхлипы арфы.

За этим занятием я провела весь вечер и все следующее утро. От тоски я, кажется, и вправду начала улучшать свой английский. Я устроилась так, чтобы видеть себя в зеркале, и старалась в точности повторять то, что говорилось в телике. Иногда я поглядывала за окно на серебристую гладь озера, но так и не отважилсь в одиночестве отправиться на разведку. Вот через пару дней улучшу свой английский, тогда и пойду, решила я, чтобы не разреветься.

Но за ужином все вдруг изменилось, и жизнь моя из большой скуки превратилась в большой праздник.

После салата я съела стейк с чипсами и отправилась за добавкой. Я немного побродила перед расставленными на длинном прилавке блюдами, раздумывая, что бы еще взять — куриную печенку или свиные ребрышки, и выбрала печенку. А когда я вернулась к нашему столику, я обнаружила, что мои дамы завели себе кавалера.

Элегантный пожилой блондин — то есть для меня пожилой, а для них вполне подходящий, — в шикарном белом пиджаке сидел ко мне спиной на свободном стуле и что-то заливал им по-русски. Хоть спина у него была прямая, по мелким складкам у него на шее за ушами было видно, что он уже не молодой. Но мои подруги против этих складок ничего не имели — они дружно млели и сияли улыбками. Пока я приближалась к ним с тарелкой, полной куриной печенки, я огорчалась, что этот новый кавалер, как и все предыдущие, сейчас начнет кадрить Габи. Инес, конечно, приревнует, и они поссорятся.

Я уже столько раз это проходила, что не требовалось большого воображения, чтобы представить, как это будет. Ума не приложу, почему все залетные мужчины всегда выбирают Габи — ведь Инес и краше, и талантливей. Я так думаю не потому, что она моя мамашка, а потому, что смотрю на них объективно со стороны.

Вот и сейчас, огибая стул кавалера в белом, я посмотрела на них со стороны: обе они, Инес, прямая и напряженная, как струна ее арфы, и стрекоза Габи, легкая и порхающая, так и смотрели в рот своего нового знакомца. Я поставила тарелку на стол и тоже заглянула ему в рот — зубы у него были белые и ровные. Лицо его под светлым чубом показалось мне знакомым — кого он мне напоминал? Кажется, одного из рок-н-ролльных кумиров моей подружки Анат, их портретами были заклеены все стены ее комнаты.

Но он не мог быть рок-н-ролльным кумиром Анат, вряд ли хоть один из ее кумиров говорил по-русски. В ответ на мой взгляд он повернул голову и посмотрел мне в глаза прозрачными светлыми глазами. И тут я его узнала — это был мой нищий!

Сомнений быть не могло, это был он! Просто он помылся, побрился, переоделся и снял свой засаленный картуз, но глаза на лице оставил те же. Я собралась было ахнуть и закричать: «Это вы?», но он мимолетным движением приложил палец к губам, давая понять, чтобы я его не выдавала. И я поспешила уткнуться в свою тарелку с печенкой, боясь, как бы подруги не заметили моего смущения. Но боялась я напрасно — они были так увлечены своим новым знакомым, что не заметили бы, даже если бы я взлетела в воздух и повисла на люстре.

Увлечены-не увлечены, а правила приличия все же требовали меня представить:

«Знакомьтесь, моя дочь, Светлана».

Я разыграла роль современной деловой женщины и протянула ему руку для поцелуя:

«Очень приятно, господин…?».

Однако злюка Инес не дала мне развернуться, она шлепнула меня по руке:

«Господина зовут Юджин, он привез в Чотокву свою коллекцию старинных икон».

Я прикинулась дурочкой:

«На конкурс?»

Вся компания весело засмеялась, им понравилось, что я такая дурочка.

«Какой конкурс может быть у икон?», — сквозь смех выдавила из себя Инес, но я твердо стояла на своем:

«Такой же, как у романсов, — кто споет их лучше». «Да ты хоть знаешь, что такое иконы?» — взвилась Инес, она всегда заводится, когда я влезаю в разговор на равных. Я твердо не знала, но вдруг вспомнила, что в иерусалимской церкви, похожей на здешнюю уборную, на стенах висели яркие картинки, которые назывались иконы. Я неуверенно сказала:

«Кажется, это такие картинки, которые висят в церкви, да?».

«Если это картинки, как можно их спеть?» — съехидничала Инес, совсем как моя подружка Лилька, когда хочет показать, что она умней меня. Мы бы могли продолжать нашу перепалку бесконечно, но нищий Юджин прекратил ее неожиданным заявлением:

«Мои иконы спеть нельзя — они поддельные!».

Мы дружно уставились на него, не понимая, что он имеет в виду.

«А кто их подделал — вы?», — попыталась внести ясность Габи.

«Куда мне? Их подделал человек большого таланта двести лет тому назад!».

Инес блеснула логикой:

«Как они могут быть поддельными, если они такие старые?»

Блеснув логикой, она состроила глазки — она, как обычно, еще не просекла, что Юджин собирается кадрить Габи. Но, кажется, и он еще не решил, кого ему лучше кадрить, и потому отнесся к словам Инес так же серьезно, как к ее глазкам:

«Тот неизвестный умелец двести лет назад подделал иконы тринадцатого века, то есть написанные шестьсот лет назад, сечете? И подделал их так искусно, что до недавнего времени никто его не разоблачил».

«А теперь кто-то разоблачил?», — догадалась Инес.

«Разоблачили вы!», — ахнула Габи.

«Вы правы. К сожалению, я — на свою голову», — вздохнул Юджин.

«И что было?», — Габи так и затрепетала, она обожает необыкновенные истории, даже если они выдуманные.

«В двух словах не расскажешь. Вот если мы подружимся, а я чувствую, мы подружимся? — и он вопросительно глянул не на Габи, а на Инес, — вы все-все узнаете».

«Ах, как интересно! — заторопилась Инес и опять состроила глазки. Глазки у нее еще вполне ничего, если принять во внимание ее печальный возраст. — Расскажите же нам поскорей! Я чувствую, это настоящая драма!».

Тут подошла официантка и принялась с грохотом собирать тарелки, давая понять, что ужин закончен и нам пора убираться. Обычно Инес первая понимает такие намеки, но сегодня этот Юджин так вскружил ей голову, что она продолжала сидеть, даже когда мы все поднялись и двинулись к выходу. Мы с Габи так увлеклись темой подделки икон, что не заметили отсутствия Инес. Только Юджин заметил, что она осталась сидеть за столом одна. Он вернулся обратно и протянул ей руку, она руку приняла, и он повел ее к двери, как жених невесту. И мне вдруг пришло в голову, что она задержалась у стола нарочно, чтобы проверить, вернется он за ней или нет.

Мы вышли из ресторана и затоптались на месте, не зная, пора ли нам с Юджином распрощаться или нет. Он решил эту проблему быстро и находчиво:

«А теперь, милые девочки, мы пойдем ко мне, и я покажу вам свою коллекцию!» — объявил он, продолжая держать Инес под руку.

В таком виде она была готова идти за ним хоть на край света, но Габи была другого мнения — она не привыкла, чтобы залетный кавалер кадрил не ее, а Инес.

«Сегодня мы никак не можем с вами пойти, — возразила она. — У нас завтра первый концерт и мы еще должны отрепетировать два сложных романса!».

«Мы уже сегодня достаточно их отрепетировали», — беспомощно пролепетала Инес, но Габи не дала ей поблажки:

«Ты же сама уверяла меня, что не достаточно! Так что, уж не обессудьте, но отложим просмотр на другой день», — и повернулась уходить.

«А мне можно пойти посмотреть на поддельные иконы? — пискнула я, готовая смотреть на что угодно, только не на телевизионный экран. — Я же не должна репетировать!».

Инес так и задохнулась от возмущения:

«При чем здесь ты? Разве тебя кто-нибудь приглашал?».

«Конечно, конечно, — залебезил Юджин. — Я с удовольствием покажу Светочке свою драгоценную коллекцию!».

«Можете называть меня просто Светка. Только объясните, почему она драгоценная, если иконы поддельные?».

Юджин отпустил руку Инес и схватил мою: «Чтобы это понять, надо их увидеть. Пошли, Светка, я покажу тебе, почему!».

Этого Инес допустить не могла:

«Никуда она не пойдет! Как вы могли подумать, что я отпущу своего ребенка на ночь глядя?».

Подумать только — вдруг она вспомнила, что я ее ребенок! Знаю я эту заботливую мать! Вспомнила, небось, что я ее секс-бомба. Она выхватила мою руку у Юджина и потащила меня в сторону нашего роскошного жилья:

«Приходите завтра на наш концерт, а после концерта мы сможем порхать где угодно, как вольные пташки».

Габи замкнула строй, как настоящий конвоир из фильма про катастрофу, — боялась, наверно, как бы Инес не передумала. Юджин хотел что-то сказать нам вслед, но так ничего и не сказал и остался стоять на ресторанном крыльце, какой-то несчастный и одинокий в своем нарядном белом костюме. Инес вдруг так больно дернула меня за руку, что чуть не вырвала ее из плеча:

«Хватит на него оборачиваться, а то он невесть что о тебе вообразит».

Надо же, я и не заметила, что оборачиваюсь, а она заметила! Мне вдруг стало обидно — почему она за мной следит и почему я, как узник Сиона, должна весь вечер сидеть в одиночестве в опостылевшей мне комнате перед опостылевшим мне телевизором? Я затопала ногами и заорала во всю мочь: «Никуда я не пойду! Или отпусти меня, или отправь домой, я с места не сдвинусь!».

И, продолжая орать и топать, я опять втихаря обернулась в надежде, что Юджин меня услышит, но его уже не было на ступеньках. Зато Инес была рядом во всей своей мощи — не обращая внимания на удивленные взгляды благопристойной американской публики, она схватила меня своими стальными ручищами, перекинула через плечо, как мешок картошки, и понесла в наш тюремный апартамент. Габи тащилась сзади, продолжая изображать конвоира, хотя иногда склонялась к моему зареванному лицу и спрашивала:

«Что на тебя вдруг нашло?».

Но я ей не отвечала, а продолжала рыдать нарочно громко, чтобы все эти счастливые свободные американцы увидели, как моя мать меня угнетает. И только когда Инес, втащив меня в прихожую, с грохотом уронила на пол и сама с грохотом рухнула рядом со мной, я просипела срывающимся голосом:

«Я больше не могу видеть этот отвратный телевизор!»

«А ты почитай книгу», — предложила Габи, подзабыв, что я терпеть не могу читать.

«На каком языке? — спросила я, зная, что мы не взяли с собой никакой книги ни на каком языке. — По-русски я читаю, потому что меня заставляет Инес, а на иврите, потому что меня заставляют в школе, но удовольствия не получаю ни от того, ни от другого».

«На каком хочешь, на том и читай», — уступила Габи.

«А книги-то нет ни на том, ни на другом», — напомнила я, чтобы не облегчать моим подругам жизнь. Габи немедленно пообещала купить мне книгу завтра утром, о чем тут же забыла, и переключилась на Инес, которая все еще не пришла в себя после приключения со мной.

Она сидела на полу с закрытыми глазами, прислонясь спиной к стене, и лицо у нее было такое бледное, что я на миг испугалась — а вдруг она умрет? Что тогда со мной будет? Она хоть и никудышная, но все же мать, а папец с его мадам ни за что меня к себе не возьмут. И решила сегодня больше ее не огорчать. Я погладила ее по щеке и сказала кротко:

«Прости меня, мама. Я сама не знаю, что на меня нашло. Наверно, я просто схожу с ума от этого идиотского телевизора».

Она была так потрясена моим раскаянием, что даже прослезилась, поцеловала меня и тоже попросила прощения. Это был уже край света — Габи так и сказала и начала хохотать, как ненормальная. Тогда мы с Инес тоже начали хохотать, а потом все перемирились, и они отправились к своей арфе, а я к своему телевизору.

Но мир-не мир, а пялиться на непонятные американские киношки у меня не было сил, так что я стала с горя нажимать на все кнопки в разных сочетаниях. И в результате нашла что-то, чего раньше не видела: два лысых старика подглядывали в щелку, как толстая жирная старуха, не намного моложе моей Инес, моется под душем. Старуха старательно мылила все свои тайные места, которые обычно по телику не показывают, и каждый раз, когда она особенно долго гладила куском мыла у себя между ног, старики за дверью начинали корчиться и стонать, будто у них болели животы.

Сначала мне эти старики не понравились, и я хотела переключиться на что-нибудь поинтересней, но вдруг до меня дошло, что это та самая порнуха, которую мои подружки иногда подглядывают через плечо своих предков, пока те не выставляют их вон из комнаты. Мне подглядывать было не за чем — у моей Инес не было кабелей и она порнуху не смотрела.

Тут мне стало очень весело — она хотела запереть меня в комнате, так пусть теперь получит: я буду всю ночь смотреть порнуху! А на экране началось действие: лысые старики ворвались, наконец, к толстухе и, как были, в пиджаках, полезли к ней под душ, но она нисколько не возмутилась, а, наоборот, страшно развеселилась и стала сдирать с них мокрые одежки. Потом они все втроем, уже голые, упали на дно ванны и начали перекатываться друг через друга, пока лысые не уложили толстуху кверху задом, а сами прижались к ее заду с двух сторон и завыли, как волки.

Не знаю, что люди находят в порнухе, выглядело это все довольно безобразно. Может, дальше стало бы интересней, но досмотреть до конца мне не удалось, потому что Инес вдруг перестала играть, а Габи петь, и обе, стуча каблуками, двинулись в сторону моей комнаты.

Я еле-еле успела переключиться с порнухи на войну роботов, как они распахнули дверь и бросились меня целовать. Оказалось, им репетиция была не в репетицию, так они огорчались из-за меня — что мне тоскливо и одиноко целый вечер торчать перед теликом, лопочущем на чужом языке. Они же не знали, что я нашла порнуху и больше уже не скучаю.

Инес объявила, что она смертельно устала и хочет лечь, а Габи объявила, что готова пройтись со мной по главной аллее, чтобы выгулять меня перед сном. Выгулять — как собачку! Мы вышли в парк и похиляли по дорожке вдоль озера, пробиваясь локтями и плечами сквозь густые потоки гуляющих. Я все время крутила головой, надеясь встретить Юджина, но ничего из этого не вышло, разве можно кого-нибудь встретить в такой толпе?

Толпа было всех цветов и нарядов. Из некоторых дверей доносились звуки скрипок и рояля, из некоторых — бой барабанов и громкое пение, а сквозь некоторые было видно, как люди теснились вокруг картин и скульптур. В одном зале, куда нас не впустили, потому что мы опоздали, шел странный спектакль — актеры, как угорелые, носились на мотоциклах по вертикальной стене.

Я никак не могла взять в толк, куда нас занесло, но Габи объяснила мне, что этот Изумрудный Город Чотоква называется «Институтом несовместимых культур», и поэтому тут устраивают разные удивительные фестивали, выставки и концерты. Тем, которые приглашены, как мы, все дают даром, а те, которые не приглашены, платят бешеные деньги за право пожить тут неделю и приобщиться. Но большинство приезжает сюда со всего мира хоть на один день и тоже платит бешеные деньги, чтобы приобщиться. Габи посоветовала и мне начать приобщаться, тем более, что нам это удовольствие ничего не стоит.

Через полчаса мне надоело приобщаться, пусть даже даром, и я попросилась обратно. Мы вернулись к себе, Габи пошла спать, а я потихоньку включила телик и попыталась опять найти порнуху, но никак не могла отыскать ту комбинацию кнопок, которая ее вызывала на экран. Наконец, мне надоело искать и я очень быстро заснула, но перед сном все-таки успела подумать про Юджина — кто он такой и правда ли, что он запал на Инес? Или все-таки на меня?

Утром за завтраком мы с Инес все время ждали, не появится ли Юджин, то есть я точно ждала, а про Инес я догадалась по тому, как она нарядилась, накрасилась, села лицом к двери и очень долго не допивала свою чашку кофе. Когда он так и не появился, она ни с того ни с сего упрекнула Габи за то, что та, мол, не дала ей вечером пойти с Юджином смотреть его коллекцию поддельных икон.

«А вдруг он больше нас не найдет? — сказала она. — Тут ведь такая тьма народу!».

Но Габи всегда умеет постоять за свою правоту:

«Ничего — захочет, найдет! А не захочет — так зачем он тебе нужен?».

Возразить на это Инес было нечем, она только оставила свою чашку недопитой и огорченно побрела репетировать. А я заявила, что больше не намерена сидеть перед теликом и иду на разведку.

«Только, ради Бога, не заблудись», — заволновалась Инес, но Габи меня одобрила и подтолкнула в сторону главной аллеи: «Давно пора!». По-моему, они вздохнули с облегчением, что, наконец, избавились от меня и не должны больше обо мне заботиться.

Бедненькие, они понятия не имели, куда я пошла, они ведь не могли догадаться, что я знаю, где искать Юджина. Я приколола к блузке золотой значок, обозначающий, что я из приглашенных, и направилась к воротам. Оказалось, что идти надо страшно далеко — когда мы ехали на тракторишке, это расстояние не показалось мне таким огромным. Я уже думала было повернуть обратно, но на полпути к воротам обнаружила, что по аллее курсирует маленький электрический трамвайчик, в который впускают тех, кто поднимает руку.

Я, конечно, тут же подняла руку, хотя была не уверена, что и детям без взрослых тоже позволено ездить в этом трамвайчике. Но я боялась напрасно, правду говорят, что в Америке все равны — первый же трамвайчик подхватил меня и доставил прямо к воротам.

Я опасливо показала свой значок билетеру и он махнул мне рукой — проходи, мол, пожалуйста. Я выскочила на площадку перед воротами и сразу увидела Юджина — если бы я не была уверена, что это он, я бы ни за что его не узнала. Он сидел на грязном асфальте, старый и потертый, низко надвинув на лоб свой засаленный картуз, из-под которого не выбивался ни один светлый волосок. Наверно, он начал работать нищим с раннего утра: перед ним стояла тарелка, полная денег.

В сторону ворот он не смотрел, его интересовали только подъезжающие автобусы, так что я незаметно подкралась к нему сзади и гавкнула прямо в ухо: «Гав!».

Он так вздрогнул, что чуть не уронил с головы картуз, но тут же узнал меня и успокоился.

«Привет, Светка, — сказал он. — Только, пожалуйста, никогда больше не пугай меня, у меня слишком много поводов бояться».

«А кого ты боишься?».

Я сама не заметила, как перешла с ним на «ты». У меня это получилось само собой — ведь у нас в иврите все друг с другом на «ты». Ему это даже понравилось:

«Я тебе расскажу, а ты, небось, проболтаешься?».

«Я же не проболталась, что ты работаешь нищим!».

«Так-таки не проболталась? Ты молодец!».

«Скажи, а зачем ты работаешь нищим? Это же скучно!».

«Во-первых, это совсем не скучно. А во-вторых, ты знаешь, сколько надо заплатить за один день выставки моей коллекции? У меня таких денег нет, вот я и стараюсь».

Я вспомнила лекцию про «Институт несовместимых культур», которую вчера прочла мне Габи:

«Так тебя не пригласили?».

«В каком-то смысле пригласили — позволили здесь жить и выставляться, но за зал я должен им платить».

«Это так важно, выставляться именно у них?».

«Еще как! Нет в мире лучше места, чтобы продать такую коллекцию, как моя!».

«А ты не боишься, что тебя кто-нибудь узнает?».

Юджин засмеялся:

«Кто может меня узнать? Люди никогда не смотрят на нищего, вот погляди».

Тут как раз снова начали подъезжать автобусы, один за другим, и Юджин занялся прохожими, и я тоже — он к ним обращался, а я за ними следила. Он был прав — все клали деньги в его тарелку и никто не смотрел ему в лицо. Я хотела ему об этом сообщить, но ему было не до меня. Я постояла-постояла, пока не поняла, что всех их тут не переждать, и отправилась домой.

В наших покоях дым стоял коромыслом — обе мои дамы вдруг осознали, что наряжаться к концерту не менее важно, чем репетировать. Вся гостиная была усыпана платьями, блузками и юбками, и мне предложили выбрать, что каждой из них надеть.

С Габи было проще, она всегда была в ладах со своими одежками, любая тряпка льнула к ней и принимала нужную форму. Зато Инес совсем потеряла голову — по ее словам, ни одно из ее бесчисленных концертных платьев не подходило к данному моменту. В каждом она находила какой-нибудь изъян, чаще всего заметный только ей одной.

Обед мы пропустили, нам было не до обеда. Инес устроила настоящий спектакль — я подавала ей платье, она натягивала его, заранее объявляя, что сзади будет морщить или сбоку вздергиваться. Чаще всего так и оказывалось, — по-моему, она подстраивала это нарочно, — и платье летело в угол за рояль. Когда все платья исчерпались, Габи разозлилась и предложила ей выйти на сцену нагишом, обещая, что в этом случае успех будет обеспечен.

Кажется, Инес восприняла это предложение всерьез. Она встала перед зеркалом и начала себя разглядывать — она была еще ничего для своих лет, разве что немного выпирало мясо с двух сторон ниже пояса.

«Нет уж, нагишом, так нагишом, — одернула ее Габи. — Или снимай лифчик или надевай платье!».

Пока Инес размышляла, что лучше, снять лифчик или надеть платье, я выглянула в окно и увидела Юджина, который как бы случайно бродил мимо наших окон. Я сразу смекнула, что бродит он нисколько не случайно: ждал-ждал нас за обедом, не дождался и отправился на поиски. Ему с его английским узнать в конторе наш адрес было раз плюнуть, но ворваться к нам без приглашения он не решился. Вот и бродил под окнами, ждал, когда его заметят.

Я не стала им ничего говорить, я просто распахнула окно и громко позвала:

«Чего вы там бродите, Юджин? Заходите к нам!».

Он тут же радостно помчался ко входу, но с Инес началась настоящая истерика:

«Ты с ума сошла! Куда ты его зовешь? Я же голая!»

Хитрая Габи быстро нашла решение:

«Очень кстати! Пусть заходит в Светкину комнату и ждет, пока ты примеришь пару платьев. Может, он посоветует, что тебе лучше надеть».

Юджин оказался настоящей находкой — в платьях он понимал лучше, чем Инес и Габи вместе взятые, а на Инес действовал, как успокоительное лекарство — она вдруг утихла и стала кроткая, как овечка. Все платья, пять минут назад брошенные ею под рояль, как по команде, перестали морщить и вздергиваться, — осталось только решить, какое из них больше подходит к исполнению русских романсов.

Через час все было кончено — для Габи Юджин выбрал открытое платье из алого атласа, обшитое по подолу черными розами, а для Инес — глухо закрытое платье из черного бархата с узкой юбкой и широкими кружевными рукавами, спадающими до плеч, когда она поднимала руки к арфе.

«Нужно только гладко зачесать волосы наверх и вдеть в них красную розу. О розе не волнуйтесь, розу я принесу к ужину», — утешил он в ответ на испуганный взгляд Инес и направился к двери.

«Куда же вы?», — вскинулась Инес. По-моему, она хотела бы, чтобы он уже никуда не уходил, а прямо остался у нас жить.

«Я вас оставлю, вам надо успокоиться и отдохнуть. А я пойду пройдусь вдоль озера, там говорят построили шикарную модель Святой Земли. Если хотите, могу взять с собой Светку, чтобы она вам не мешала».

Инес хотела было запротестовать, но я взвыла таким истошным голосом, что Габи шикнула на нее и махнула мне рукой — уходи поскорей! Я выскочила за дверь, как была, в домашних тапочках, и мы с Юджином помчались по дорожке, громко хохоча, как два заговорщика. Я даже подумала, что он не такой уж старый.

Модель Святой Земли меня не потрясла, хотя все вокруг громко восхищались и хлопали в ладоши. Ну чем эти убогие американцы могли меня потрясти? Отгородили кусок берега размером с теннисный корт и расставили на нем игрушечные дворцы и храмы. Между дворцами и храмами синей краской намалякали все наши моря и озера — от чего тут в обморок падать?

Я выросла на Святой Земле, изучала ее в школе на святом языке и знала о ней гораздо больше, чем они изобразили в своей хорошенькой игрушке. Когда я объяснила это Юджину, он уставился на меня так, как восторженная публика глазела на модель.

«Ну, ты даешь, Светка! — восхитился он. — Может, ты бы прочла им тут лекцию о том, как Святая Земля выглядит на самом деле?».

«Не выйдет, — вздохнула я — не могу преодолеть языковой барьер».

«Это поправимо: ты валяй, докладывай, а я буду переводить».

«Все равно, не выйдет — не могу преодолеть природную застенчивость».

И я сделала глазами совсем, как Инес, — взгляд вниз сквозь ресницы и тут же резко вбок и вверх. От этого маханья ресницами мне что-то попало в глаз, и так защекотало, что я вскрикнула и начала тереть глаз пальцами.

«В чем дело?» — испугался Юджин.

«Соринка в глаз попала. Ой, как колет!», — кололо не так уж сильно, но мне понравилось, что он заволновался.

«Дай я посмотрю», — он взял меня за плечи и повернул к свету. Ладони у него были крупные и сильные, не то, что собачьи лапки тех противных мальчишек в летнем лагере.

«Она вот здесь, — пожаловалась я и указала на самый верхний угол глаза. — Ой, как колет!».

«Есть такой способ, — неуверенно сказал Юджин, — но я не решаюсь…».

«Какой способ? Только скорей, очень колет!».

«Можно попробовать вылизать языком…».

«Кончиком языка? Давай, пробуй, только скорей!».

Я широко открыла глаз, он склонился ко мне и лизнул меня под веко. Он задержался всего на какую-то долю секунды и глубоко вздохнул прямо мне в лицо, и тут мне показалось… Сама не знаю, что мне показалось, но я ни с того, ни с сего подумала, что он запал вовсе не на Инес, а на меня. От этой мысли мне стало смешно и жарко, я быстро повернулась и побежала от него прочь.

«Ты куда, Светка?» — удивился Юджин, он ведь не знал, какие мысли возникают иногда в моей голове.

«Я тоже хочу отдохнуть перед концертом. Ведь мне придется изображать, как сильно я за них волнуюсь!» — крикнула я на бегу и припустила по дорожке во всю прыть. Придя домой, я заперлась в ванной, разделась под предлогом купания и стала рассматривать себя в зеркале. Я хотела проверить, может ли взрослый мужчина на меня запасть.

Про мальчишек из летнего лагеря мне было понятно, про старикашку Арье с четвертого этажа тоже, но что мог найти во мне такой шикарный кавалер, как Юджин, пусть и пожилой, но все же еще очень даже ничего? Я долго крутилась перед зеркалом, вглядываясь в свое отражение, и ничего интересного не нашла — сисек практически никаких, коленки тощие и острые, зато ступни уже выросли до тридцать девятого размера и похожи на грабли. Я уже не говорю об острых локтях и сутулой спине — я постаралась распрямиться, как постоянно требует от меня Инес, но из этого ничего не вышло. Это не значит, что я себе не нравлюсь, просто у меня все еще впереди, и красота, и поклонники. Придя к такому выводу, я выкинула Юджина из головы и влезла под душ, чтобы они меня не заподозрили.

К ужину Юджин, как обещал, принес большую красную розу и предложил своими руками укрепить ее в прическе Инес. Та вспыхнула ярче розы и милостиво согласилась.

«Как жаль, что волосы у вас не черные», — сказал он, заботливо оглядывая Инес в черном платье с розой над ухом. Она коротко глянула на меня, и мы хорошо поняли друг друга — ведь я предупреждала о недостатках ее боевой раскраски. Я не удержалась и показала ей язык, но, к счастью, Юджин этого не заметил, сосредоточившись на Габи, выпорхнувшей из своей комнаты в ослепительном красном атласе.

«Отличная пара! — заверил моих девочек Юджин. — Если вы поете так же хорошо, как смотритесь, успех вам обеспечен!»

«Пою я, а Инес всего лишь аккомпанирует мне на арфе», — занеслась Габи вроде бы в шутку. Инес рассердилась и объяснила Юджину, что это всего лишь шутка, причем дурного вкуса. Габи открыла было пасть, чтобы возразить, но, к счастью, тут подкатил тракторишка, и они не успели поссориться. Тракторист подхватил арфу и повез нас в концертный зал. Юджину места на тракторе не хватило, и он побежал за нами, то отставая, то догоняя, но ни на миг не теряя нас из виду.

Огромный зал был набит до отказу, и ничего в этом не было лестного, — ведь люди здесь платят бешеные деньги только за то, чтобы ходить с концерта на концерт, неважно, на какой. Юджин помог трактористу установить на сцене арфу, Инес села на свое место, Габи вышла к рампе, свет погас, в зале стало тихо, и тут я обнаружила, что волнуюсь. Я столько раз уверяла себя, что мне наплевать на их успехи и что меня уже тошнит от русского романса в сопровождении арфы, но когда струны задрожали под пальцами Инес и Габи пропела осточертевшее до колик: «Уймитесь волнения страсти…», у меня комок застрял в горле.

Что было потом, я не помню, я как будто потеряла голову и повисла в воздухе. Романс следовал за романсом, но это были совсем не те романсы, которыми они замучили меня до полусмерти. Те были сонные и тягучие, а эти прямо обжигали — не только меня, но, кажется, и весь зал. Во всяком случае, когда мои подруги завершили свой репертуар, публика вскочила с мест и принялась хлопать в ладоши, топать ногами и орать: «Браво! Бис! Бис!». Одна девчонка в первом ряду так закатывала глаза, когда кричала, что мне показалось, что еще секунда и она повиснет в воздухе рядом со мной.

Габи переглянулась с Инес, та кивнула, и они стали совещаться, что бы такое спеть на «Бис!», но какой-то кудрявый молодой парень решил за них. Он незаметно прокрался на сцену, уселся за стоявший в углу рояль и сыграл первые аккорды романса «Отцвели уж давно хризантемы в саду…». Инес тут же включила сопровождение, а Габи покачнулась, будто собиралась упасть в обморок, и пропустила первые такты. Нисколько не смущаясь, парень сыграл первый куплет до конца и начал с начала, Инес последовала за ним. Публика выла от восторга и требовала продолжения.

К этому времени Габи пришла в себя и спела романс, как положено, а нахальный парень подпевал ей довольно приятным голосом с ужасающим американским акцентом, который у нас в Израиле часто передразнивают по телику.

Допев последнюю фразу, Габи резко развернулась и промаршировала за кулисы, словно не слышала настойчивых аплодисментов и криков «Бис!». Кудрявый парень вскочил из-за рояля и помчался за ней, но она даже не обернулась. Инес пожала плечами и, воспользовавшись суматохой, заиграла свой коронный номер, «Полет шмеля» из какой-то русской оперы, за который она в прошлой жизни получала призы и награды.

Я же, тоже воспользовавшись суматохой, выскользнула за кулисы и, ничуть не стесняясь, стала подслушивать разговор Габи с нахальным парнем — я должна была срочно выяснить, кто он такой. Не было сомнения, что за всем этим скрывается какая-то увлекательная тайна, но не было также сомнения, что со мною этой тайной никто не поделится. Они сами виноваты, что заставляют меня подслушивать, — разве я стала бы это делать, если бы они держали меня за свою, а не шушукались за моей спиной?

«Габи, когда я увидел вашу афишу, я сразу подумал, что это ты, — счастливым голосом сказал парень на ужасающем иврите с американским акцентом, который у нас в Израиле часто передразнивают по телику. — Я ведь не знал твоей фамилии!».

И сделал попытку ее поцеловать. Она отшатнулась так резко, что поскользнулась на своих высоченных каблуках и чуть не грохнулась на пол. Однако удержалась на ногах и рявкнула ему в лицо: «Прости, но мы с тобой не знакомы!».

С этим хамским заявлением ей пришлось обратиться к нему на «ты», потому что у нас в иврите нет никаких «вы». Но его это только рассмешило: «Зачем ты врешь, Габи? Ты прекрасно меня помнишь, ты даже слова своего любимого романса забыла, когда меня увидела. Я Эрни, неужели ты не хочешь меня поцеловать?».

«Убирайся, я не знакома ни с каким Эрни!». «Зачем ты так говоришь? Ведь у нас с тобой была такая дивная ночь!».

Габи глубоко втянула воздух и сказала, как плюнула:

«Ебля не повод для знакомства!».

Сначала мы оба — и я, и Эрни, — не сообразили, что она имеет в виду, потому что она сказала это на иврите. Но я вспомнила анекдот, который Габи недавно рассказывала Инес, — по-русски, конечно, — думая, что я сплю, а Эрни напряг свой убогий англо-ивритский словарь и догадался: «Это смотря какая ебля, — кротко сообщил он. — Такая, как была тогда у нас, вполне повод».

«И потому ты улетел наутро, даже не предупредив меня, что улетаешь?».

Похоже, Габи уже начала сдавать позиции — слишком быстро, по-моему. Инес называла это «женский гранит».

«А зачем? — отозвался Эрни. — Чтобы омрачить то, что так прекрасно началось?».

«Затем, например, чтобы я могла сообщить тебе о гибели Зары! Ты знаешь, что Зару убили?».

Это был уже не простой роман, а детективный! Я, наверно, громко всхлипнула от восторга, потому что Габи вдруг, не оборачиваясь, сказала по-русски:

«Светка, уйди немедленно!».

Как же, так я ее и послушалась! Я чуть-чуть попятилась и осталась стоять, прижавшись к стене.

«Кто убил? Почему убили?», — забормотал Эрни.

«Ты помнишь, как она испугалась тогда в Яффо, в ночном клубе, когда узнала меня?», — начала было Габи, но опять почувствовала спиной, что я никуда не ушла. Она прервала сама себя и крикнула самым дурным голосом, какой у нее был, — пару раз она кричала таким голосом на Инес, и это никогда не кончалось добром:

«Светка, если ты немедленно не уберешься, ты об этом пожалеешь!».

Я еще немного попятилась и попыталась спрятаться за шкаф, но Габи резко развернулась и пошла прямо на меня. Лицо у нее было страшное, так что пришлось уйти, не дослушав детективный рассказ про дивную ночь и убитую Зару. А ведь было еще что-то непонятное про ночной клуб в Яффо, и все-все пропало из-за того, что я, когда увлекаюсь, начинаю громко сопеть.

Когда я вернулась в зал, там еще орали и топали, но уже тише, чем раньше, а Инес, вся раскрасневшись, одной рукой прижимала к себе арфу, а другой — букет белых роз в целлофане. Рядом с ней стоял Юджин и пытался поцеловать ей руку, но, не найдя свободной, приложился к той, что держала арфу. Невидящие глаза Инес обратились сначала к нему, потом к руке, державшей арфу, потом к букету, и она заплакала, повторяя:

«Это было так прекрасно! Так прекрасно!».

Тут подошел тракторист, вынул из-под руки Инес арфу и потащил к двери, а Юджин твердо взял Инес под локоть и объявил: «А теперь мы идем смотреть мою коллекцию. Надеюсь, сегодня вы уже не будете репетировать?».

Плачущую Инес он мог бы сейчас унести хоть на луну, но по дороге к двери она все же спохватилась: «Стойте! А где Габи?».

Тут наступил мой счастливый момент — я остановилась посреди зала, чтобы они слушали меня внимательно, а не в пол-уха, как обычно слушают детей, и объяснила:

«Она за кулисами. Выясняет отношения с Эрни».

«С каким еще Эрни?», — не поняла Инес.

«С тем, что играл на рояле».

«Она что, с ним знакома?».

И тут я решила показать им, что я уже не ребенок:

«Может, и не знакома. Она с ним когда-то раньше трахалась, но теперь утверждает, что это не повод для знакомства!».

Все-таки то слово я сказать не решилась, — кто их знает, этих взрослых! Они могут засмеяться моей смелости, а могут наказать и не взять смотреть коллекцию поддельных икон. То есть Юджин как раз засмеялся, но Инес застыла на месте, будто не зная, как правильно прореагировать. Она ведь ужасная притворщица — сама обожает слушать похабные анекдоты, которые Габи приносит из своей киношколы, но при этом не разрешает мне смотреть самые невинные фильмы, где возлюбленные даже не трахаются, а только обжимаются. Вот и сейчас она решила выступить в своей лучшей педагогической роли:

«Я не поняла, что именно не повод для знакомства?».

Я разозлилась:

«А ты спроси у Габи, она тебе объяснит!».

Ссориться со мной с недавнего времени стало любимым занятием Инес, поэтому она не могла остановиться, даже рискуя потерять интерес Юджина. А может, ей тоже показалось, что он запал на меня, а не на нее — он так хорошо, так весело засмеялся на мое заявление! Во всяком случае она вцепилась в меня, как бульдог, и не могла разжать челюсти:

«Интересно, на каком языке она это сказала?».

«На иврите, конечно!».

«А ты так удачно перевела? Откуда у тебя эти познания?».

Юджин пялился на нас во все глаза, и я осмелилась нанести ответный удар:

«От тебя, откуда еще?».

«Что значит — от меня?».

«Вы с Габи так хохотали, когда она рассказывала тебе этот анекдот по-русски, что не только меня, но даже мертвеца могли бы разбудить».

Инес прямо позеленела и обратилась к Юджину за помощью:

«Вы видите, как я с нею мучаюсь? Ее язык не знает контроля!».

По-моему, Юджину мой язык как раз пришелся по вкусу, и он выступил, как миротворец ООН в Ливане:

«Дело юности — дерзить, а наше дело — ей прощать».

И взял Инес под руку: «Пошли, а то уже поздно».

От его прикосновения она мгновенно смягчилась:

«Ладно, пошли! Но что же, мы так и пойдем без Габи?».

Юджин подмигнул мне:

«Боюсь, нам придется долго ждать, пока она выяснит с Эрни, есть ли у них повод для знакомства».

Инес вздохнула и согласилась:

«Пожалуй, вы правы. В конце концов, вы можете показать ей свою коллекцию в другой раз».

Идти до выставки Юджина было не так уж далеко. Там еще горел свет, но народу было немного, в основном влюбленные пары, которые интересовались не столько иконами, сколько друг другом. Вежливый охранник спросил Юджина, может ли он уйти, Юджин отпустил его, а вскоре вслед за ним ушли бродившие по залу влюбленные пары, и мы остались одни. Юджин запер дверь, усадил Инес на длинный диван, стоящий в центре зала, и вынул из шкафчика бутылку вина:

«А теперь давайте выпьем за ваш успех! И я расскажу вам драматическую историю моей коллекции».

Мне выпить не предложили, так что, пока они выпивали, я ходила вдоль стен и рассматривала иконы. Во-первых, это были не картинки в золотых рамках, а деревянные доски безо всяких рам, а во-вторых, все они были белые. То есть все сказочные девушки в платках, толстые младенцы с пухлыми складчатыми ногами, все розовощекие старички в длинных платьях и крылатые всадники в остроконечных шлемах были нарисованы яркими красками на белом фоне. Они были очень красивые, гораздо красивее тех картинок в иерусалимской церкви, и мне стало жаль, что те настоящие, а эти поддельные. Лучше бы было наоборот.

Я так и объявила, когда мне надоело рассматривать иконы и тоже захотелось сесть на диван. Сначала я хотела сесть рядом с Инес, но она всем телом повернулась к Юджину, как цветок к солнцу, так что я оказалась у нее за спиной. Тогда я попробовала перебраться на сторону Юджина, но оказалась у него за спиной.

Выходило, что куда я ни пристроюсь, я буду торчать там одна, и никто в мою сторону даже не посмотрит. Снова устраивать слезный скандал мне не хотелось, не было сил. Оставалось только одно — втиснуться между ними, тем более, что они поставили между собой бутылку и два стакана. Два, а не три!

За это я переставила стаканы и бутылку на пол и уселась на диван там, где они раньше стояли. Усесться там было нелегко: хоть попка у меня совсем тощая, но все же она занимает больше места, чем одна бутылка и два стакана — два, а не три! Я бы ни за что там не поместилась, если бы Юджин не отодвинулся немного вправо. Зато Инес и не подумала отодвинуться влево, она, наоборот, слегка придвинулась вправо, чтобы меня выставить, и сердито спросила, зачем я сюда влезла.

Но вытеснить меня было не так легко, я уперлась двумя ногами в пол и не менее сердито объяснила:

«А затем, что вы говорите о чем-то интересном, а мне из-за ваших спин ничего не слышно». Ноздри у Инес раздулись и глаза засверкали: «А тебе слышать это ни к чему, у нас взрослый разговор, не для детских ушей».

«Для детских нет, а для моих да! Ты сама много раз жаловалась, что я не ребенок, а исчадье ада!». Юджину надоела наша перепалка:

«Ну что вы, Инна! — пропел он нежно: он же не знал, что она не Инна, а Инес. — Пусть девочка слушает, никаких тайн от нее у меня нет!».

Я громко заржала, намекая на то, что вот у нас с ним есть кой-какие тайны от нее. Он понял мой намек и слегка ущипнул меня левой рукой, затиснутой между его боком и моей попкой, так что Инес не заметила, и стал рассказывать:

«Как я уже сказал, я — оценщик живописи, особенно икон. Меня часто приглашают на аукционы, чтобы я подтвердил подлинность той или иной картины или иконы, и довольно хорошо платят. Но в прошлом году произошел исключительный случай, последствия которого все еще тянутся за мной».

Наверно, я опять громко засопела от восторга, потому что Инес больно ущипнула меня за левую попку и прошипела:

«Если уж тебе позволили слушать, так слушай и не мешай!».

Я оттолкнула ее руку и выкрикнула, задыхаясь: «Вы обнаружили, что эти иконы поддельные, да?».

Он погладил меня по коленке, уже открыто: «Молодец, Светка! Так оно и было!».

Инес уставилась на его руку на мой коленке, но промолчала. Он понял, и руку снял:

«Известный нью-йоркский галерейщик пригласил меня, чтобы я подтвердил, что эти иконы и впрямь написаны в тринадцатом веке. И я чуть было не попался. Подделка ведь очень умелая. Все подобрано с большим пониманием — и узоры, и краски, и грунт. Только одна мелочь ускользнула от всех других оценщиков, через руки которых эта коллекция прошла за двести лет».

Я опять засопела, и Инес спросила поспешно, боясь отстать от меня:

«Что же это?».

Юджин только того и ждал:

«Доски, на которых эти иконы нарисованы, принадлежат совсем другому времени! Я обнаружил, что эти отличные дубовые доски, им сносу нет, — всего навсего дверцы, снятые с разобранных буфетов середины восемнадцатого века. Ума не приложу, почему до меня никто не удосужился исследовать эти доски. А впрочем, может они исследовали, но не заметили — подделка была сделана исключительно умело, все было очень ловко загрунтовано и залакировано. Посмотрите!».

Он встал, снял одну икону и перевернул, так что нам представилась темная деревяшка, на которой она была нарисована. Ничего особенного я в ней не увидела, и Инес, по-моему, тоже, но она сделала умное лицо и воскликнула: «Ага!». Юджин, кажется, поверил, что она все поняла, и начал ногтем ковырять доску, объясняя, как трудно было представить, что эта доска из более позднего времени. И какой он молодец, что догадался и доказал. И какой он дурак, что объявил о своем открытии вслух, потому что с тех пор на него посыпались несчастья.

Он повесил икону на место и опять сел рядом со мной так близко, что от его дыхания волосы зашевелились бы на моей голове, если бы зловредная Инес их предварительно не обкарнала.

«Галерейщик, правда, был мне благодарен, потому что я спас его репутацию, но огорчен, что сдуру отхватил эту коллекцию на распродаже после смерти хозяина, не удостоверившись в ее подлинности до покупки. Продать ее за хорошую цену он уже не мог, а хранить ее было себе дороже. И он с горя подарил ее мне — все равно, сказал он, никому она теперь не нужна. Я ее взял с благодарностью и поселил в своей крошечной нью-йоркской квартирке, так что там стало ни проехать, ни пройти».

«Какие же тут несчастья? — поинтересовалась Инес. — Сплошная прибыль!».

«Хороша прибыль! Теперь никакой мудрый галерейщик не пригласит меня для оценки — к чему ему мои разоблачения? А главное, на меня из-за этой истории наехала мафия подделывателей картин, они следят за каждым моим шагом и делают угрожающие жесты. Боюсь, моей карьере в Америке пришел конец».

Глаза Инес заволоклись туманом сочувствия:

«Что же теперь с вами будет?».

«Я надеюсь, судьба заботится обо мне. Встреча с вами, милые девочки, подарила мне идею — а что если мне переехать в Израиль? Как вы думаете, я найду там работу?».

«Простите, а вы…?», — тут Инес замялась.

Я не успела сообразить, что она хотела спросить, но Юджин сообразил сразу:

«Ну, конечно, я еврей! У вас что, были сомнения?».

«Тогда все в порядке! Я не знаю, как насчет работы, но картинных галерей у нас больше, чем кафе, а кафе у нас без счета», — ясно было, что идея Юджина переехать в Израиль привела Инес в восторг. Уж не собирается ли она закрутить с ним роман? Если да, то как же я?

А Юджин уже размечтался:

«Теперь главное — продать коллекцию! Я случайно узнал про эту Чотокву, сюда съезжаются богатые чудаки, которые ищут, что бы такое оригинальное купить. Мои иконы им в самый раз! Я уже получил пару предложений, к сожалению, весьма скромных. Вот и жду, не появится ли какой-нибудь чудак пощедрее».

«И долго вы будете ждать?»

«Пока хватит денег платить за зал».

Он плеснул еще вина в стакан Инес:

«Выпьем за мою удачу!».

Инес чуть пригубила, поднялась и вдруг побледнела и схватилась за спинку дивана, чтобы не упасть:

«Господи, голова закружилась! Боюсь, нам пора, я что-то очень устала».

Юджин засуетился, подхватил ее под руку:

«Я вас провожу!».

И мы двинулись обратно — дружно, как семейная группа: правой рукой Юджин поддерживал локоть Инес, левой сжимал мою ладошку, чуть щекоча ее пальцами.

Мы попрощались с ним у парадной двери, удивляясь, что ни в одном окне нашего апартамента не горит свет. Когда мы открыли дверь, нас встретили темнота и тишина. Инес испугалась — неужто Габи еще не вернулась?

«Может, она спит», — прошептала она и на цыпочках вошла в спальню. И напрасно на цыпочках — кровать Габи было пуста и не смята.

«Где же она так поздно?»

Я хотела сказать, что небось проверяет, считать ли «это» поводом для знакомства, но вовремя сдержалась. Не потому, что боялась получить затрещину, а потому, что пожалела Инес — у нее сегодня и без того был трудный день, а она пока еще была мне нужна. Мы мирно разошлись, пожелав друг другу «спокойной ночи». Я даже зубы почистить не успела, как свалилась на постель и немедленно провалилась в сон.

Проснулась я среди ночи — на улице было еще совсем темно, если не считать света двух фонарей, торчавших за окном прямо перед моими глазами. Раньше фонари эти меня не будили: не помню, чтобы я когда-нибудь просыпалась среди ночи, разве что лет пять назад, когда у меня было воспаление среднего уха. Но сегодня их свет просто резал мне глаза сквозь веки. Я крепко зажмурилась, чтобы от них отделаться, и натянула одеяло до самых ушей, но это не помогло — сон как рукой сняло. Что-то нудное молоточком стучало мне в голову, будто кто-то тихо кричал на разные голоса «Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!».

Я стащила с головы одеяло и прислушалась — все ясно, где-то у соседей включен телевизор. Вот вам свободная страна: каждый включает телевизор когда ему вздумается! Впрочем, нет, это был не телевизор, — музыки никакой не было слышно, и голоса были живые, а не механические. Кроме того, кричали хоть и тихо, но близко, будто в соседней комнате. И тут меня осенило — это Габи вернулась и ссорится с Инес. Или Инес ссорится с Габи, или обе они ссорятся друг с другом, а может, они вовсе не ссорятся, а рассказывают друг другу свои романтические тайны, а я валяюсь тут без сна по их милости и ничего не слышу.

Я быстро выкатилась из постели и приоткрыла дверь — голоса зазвучали яснее, но все же не достаточно громко, чтобы я могла разобрать слова. Я осторожно выбралась в коридор и пристроилась под дверью их спальни. Теперь, прижав ухо к щели между створками двери, я могла слышать почти все.

«Чушь все это — прошипела Габи, — никто не заметил, что иконы нарисованы на дверцах восемнадцатого века, а он, видите ли, заметил!»

«Пусть даже чушь — прошипела в ответ Инес, — тебе-то какая разница? Что мне его иконы? Мне лишь бы человек был хороший! А так, я — девушка незамужняя, с кем хочу, с тем гуляю, не то, что ты!».

«Когда я гуляла с Эрни, я тоже была вроде как незамужняя».

«То было тогда, а что сейчас?».

«А сейчас я с ним не гуляла. Мы обсуждали подробности убийства Зары».

Опять убийство Зары! Сердце у меня заколотилось так громко, что я испугалась, как бы они не услышали. Но им было не до меня, Инес тоже разволновалась и вцепилась в Габи:

«Какая Зара! Какое убийство? И почему надо было обсуждать это с каким-то Эрни, а не со мной?».

«Потому что именно Эрни повез меня в ночной клуб слушать пение Зары!».

«Ладно, повез слушать пение, но при чем тут убийство?».

«А при том, что эта Зара оказалась невестой из той нашей свадьбы в турецкой башне!».

«Но наша невеста оказалась мужчиной! А твоя Зара?».

«Она была и то, и другое! Пела она бесподобно — и мужским голосом, и женским, зал просто с ума сходил. И, вдруг, представляешь — она меня узнала! Я сидела перед самой сценой, и вдруг она впилась в меня глазищами и страшно испугалась! Прямо посреди номера она пошла на меня с таким выражением, будто собиралась меня растоптать. Я совсем потеряла голову, вскочила и убежала, и Эрни побежал за мной! А через месяц ее убили! И с тех пор я все время думаю, почему она так испугалась, когда я ее узнала?»

«Господи, кто же кого узнал, — ты ее или она тебя?».

«В том-то и дело, что мы обе узнали друг друга! И Эрни это видел! Он единственный знает, что это правда! Но после той ночи он исчез, и мне больше не с кем было об этом поговорить!».

«А с Дунским? Ему это в самый раз — он же романы сочиняет».

«Дунский мне не верит. Ему кажется, будто все это — мои выдумки! Тем более, что Дунский…».

Тут она понизила голос и что-то зашептала быстро и непонятно, а Инес зашептала еще быстрей и непонятней, и они захихикали, как школьницы на уроке природы. Я навострила уши изо всех сил, но не смогла разобрать ни слова. А они все шелестели и хихикали, шелестели и хихикали, пока от их шелеста в голове у меня не закачалось и я куда-то провалилась. И летела, летела все вниз и вниз, и, наверно, разбилась бы, если бы не услышала крик Габи:

«Инес! Ты только глянь — она всю ночь проспала на полу под дверью!».

Это была чистая правда — я валялась в одной ночной рубашке на коврике под их дверью. Инес вылетела из спальни вслед за Габи и уставилась на меня:

«Ты что тут делаешь?».

Сейчас сообразит, что я подслушивала! Но я соображаю быстрей, чем она, даже спросонья:

«Мне приснился ужасный сон и я боялась оставаться в кровати — а вдруг я засну и опять его увижу? Я приползла сюда, хотела залезть к тебе под одеяло, но не решилась тебя разбудить!».

И эта старая дура мне поверила — она так растрогалась, что силком затащила меня в свою постель, чтобы я не дай Бог не простудилась. Я вспомнила, что когда я была маленькая и она меня любила, я часто пряталась у нее под одеялом от ночных кошмаров. Она тоже это вспомнила и стала гладить меня по голове, словно это не она остригла меня под машинку:

«Бедная, бедная моя девочка. Почему же ты меня не разбудила?».

Так что мы опять перемирились, нарядились, накрасились — не я, конечно, а они, — и дружной семьей отправились на завтрак. Завтрак прошел спокойно и мирно — Инес уже не ожидала своего Юджина, он ей сказал, что утром у него намечаются переговоры с перспективными покупателями. И Габи тоже не ожидала своего Эрни, потому что он был не приглашенный, а сотрудник Института, и завтракал в столовке для сотрудников. А я тоже никого не ожидала, потому что точно знала, с кем у Юджина переговоры и где я смогу найти его после завтрака.

Поэтому, как только мои мамашки отправились репетировать, я объявила, что больше не боюсь заблудиться и пойду искать ошибки в макете Святой Земли. Эта идея пришлась им очень по вкусу, она даже превозмогла их страх перед моей независимостью, и меня отпустили без возражений, взяв только обещание не опаздывать к обеду.

Я вскочила в электрический трамвайчик и покатила к воротам. Доехав до ворот, я не стала сразу выходить наружу, а принялась наблюдать за Юджином из-за решетки. Тут как раз подъехали два автобуса, и он начал выступать перед пассажирами со своей обычной речью. Монеты так и посыпались в его тарелку. Хотя он был очень занят, он как-то умудрился заметить меня — во время маленького перерыва между автобусами он обернулся в мою сторону и весело подмигнул.

Тут подъехал еще один автобус, и из него повалил народ. И вдруг Юджин поспешно сдернул с себя картуз и куртку, сунул их под мышку, а тарелку с деньгами спрятал в висевшую у него на плече сумку. После этого он быстро вскочил, одним незаметным движение зашвырнул сумку за забор, так что она упала к моим ногам, грязные вещи запихнул в урну и гуляющим шагом направился к воротам.

Теперь он ничем не отличался от остальных прохожих. Когда он уже входил в ворота, показав билетеру свой значок, я заметила двух хорошо одетых мужчин, шарящих по толпе напряженными глазами. Один из них двинулся было за Юджином, но у него не было ни билета, ни значка, и его не пропустили.

Юджин вошел на территорию Института и вскочил в проходящий трамвайчик, сделав мне знак следовать за ним. Сесть в тот трамвайчик, на котором укатил Юджин, я не успела, но вскоре подошел следующий. Когда я уселась у окна, я увидела, как те двое вошли в ворота с билетами в руках и стали озираться по сторонам. Один из них указал второму на мой трамвайчик, и они припустили за ним, но не догнали.

Проехав пол-пути, я увидела Юджина на остановке — он опять сделал мне знак следовать за ним и медленно пошел по боковой дорожке. Я чуть было не пошла за ним, но вдруг мне перехотелось. Я подумала: «С какой стати я должна его слушаться? Я ведь не просила его бросать мне сумку». Я свернула на боковую дорожку, уходящую в другую сторону от главной аллеи, и припустила по ней быстрым шагом, не оборачиваясь, чтобы проверить, догоняет он меня или нет.

Юджин, наверно, не сразу заметил, что я за ним не пошла, потому что я услышала его торопливый топот только тогда, когда прошла мимо трех розовых домов с балконами и углубилась в длинный туннель из веток, увитых плющом с лиловыми граммофончиками. Солнечные лучи не проникали в глубину туннеля, и потому там было сумрачно и прохладно.

Когда я обернулась и убедилась, что за мной бежит именно Юджин, а не кто-то другой, я постаралась ускорить шаг, но его сумка оказалась ужасно тяжелой, она оттягивала мне плечо и больно била по ноге. Поэтому он догнал меня довольно быстро, хоть бросалось в глаза, что он запыхался.

«Светка! — почти закричал он. — Куда тебя несет?».

Пока он бежал ко мне, зеленые и лиловые тени так изменили его лицо, что он показался мне совсем другим человеком, безжалостным и опасным, и я передумала его сердить.

«Я должна была замести следы, — слова выскакивали из меня быстрее, чем я успевала их обдумать. — Те двое вскочили в трамвайчик вслед за мной, и я боялась, что они заметили, как ты мне махнул. Поэтому я побежала в другую сторону, чтобы отвести им глаза и убедиться, что они проехали мимо».

«Ну, и они проехали?».

Я сделала взрослое лицо:

«На этом этапе — да!».

«А на следующем?».

«На следующем, возможно, тоже проедут, если ты мне расскажешь, кто они такие!».

«Шантаж, — закатил он глаза, которые в зеленом сумраке туннеля тоже позеленели. — В таком нежном возрасте и уже шантажистка!».

Что еще за шантаж? Я такого слова не знала, и оно спуталось в моей бедной голове с французским словом «шансон»:

«Какая из меня шансонистка? Ты ведь уже понял, что романсы поет Габи, а не я».

Шустрый Юджин не сразу допер, что я не усекла, в чем его упрек. А когда допер, захохотал так громко, что в разных углах туннеля захохотало эхо:

«Не притворяйся, Светка. Такая опытная шантажистка, как ты, не может не знать, что такое шантаж!».

Я вздохнула, по-моему, очень убедительно:

«А ты объясни, и я буду знать».

«Шантаж — это вымогательство путем угроз».

Эту штуку я знала — просто в их хваленом русском языке не нашлось такого хорошего слова, как у нас на иврите. У нас это называется «схита» — точь-в-точь как выжимание белья в стиральной машине. Я так и сказала Юджину, чтобы он не заносился, а потом потребовала объяснения сцены у ворот.

«Во всем мире существуют могучие мафии нищих. Главная их задача не допускать чужаков в их прибыльный бизнес. Когда я попал сюда, в Чотокву, по своим делам с коллекцией, я огляделся и понял, что они про это хлебное местечко еще не пронюхали. Поскольку денег на съем зала мне не хватало, я решил немного подзаработать. Я понимал, что это не надолго, пока кто-нибудь им не стукнет. А теперь выходит, что кто-то уже стукнул, вот они и примчались навести порядок».

Что-то в его поспешном рассказе показалось мне подозрительным:

«А как ты их узнал? На вид — люди, как люди, на нищих не похожи».

Юджин слегка замялся:

«Видишь ли, первые годы в Америке, пока я не сделал себе профессиональное имя, я работал нищим в их корпорации. Поскольку я был успешный работник и собирал много денег, я быстро дослужился до замечательного места в Гринич Вилледж. Какие там иногда бывали сборы!».

Интересно, он говорил правду или тоже немного привирал, как я?

«Как же они тебя сразу не узнали?».

«Ты думаешь, они знают в лицо всех своих сотрудников? Это я их знаю, а они меня нет. А теперь, когда я удовлетворил твое любопытство, гони мою сумку!».

Он протянул руку за сумкой, но я ловко отскочила в сторону:

«Даром не отдам! Сперва заплати штраф!».

Он скривился, будто съел кислый виноград:

«Сколько же ты хочешь!».

«Не так уж много — всего лишь один поцелуй!».

Глаза у него так полезли из орбит, что стали совсем сиреневые:

«Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал? Прямо тут, у всех на глазах?».

«Ну да, — согласилась я, — прямо тут. А глаз тут никаких нет, вокруг ни души!».

Я сама не знаю, что взбрело мне в голову, — наверно, хотела проверить, запал он на меня или нет. Он сделал шаг ко мне, и я чуть было не пустилась наутек, но передумала и сделала шаг к нему. Он обхватил мою голову обеими руками и прилип к моим губам, у меня аж дух захватило! Это был настоящий поцелуй, не то, что сосание с сопляками-мальчишками из летнего лагеря. Вот бы Инес нас сейчас увидела! Она бы лопнула от злости!

Наконец я замотала головой и с трудом отлепилась от его губ. А он почему-то вдруг забыл про свою сумку и стоял передо мной растерянный, как нашкодивший школьник. Тогда я сама протянула ему сумку и сказала:

«Ладно, я пошла, мне пора. Мама ждет меня к обеду».

Он ни слова не ответил, взял сумку и остался стоять посреди сиреневого туннеля. По дороге я пару раз оглянулась и помахала ему рукой, но он не ответил, а продолжал неподвижно стоять, прижимая сумку к груди и глядя куда-то в сиреневое пространство.

С этой минуты время почему-то помчалось стремительно, а ведь до этого оно ползло медленно-медленно и я не знала, как его убить. Инес и Габи только и делали, что волновались и готовились к своим концертам, которых было еще два. В промежутках между концертами и репетициями Габи куда-то исчезала, а Инес делала вид, что больше на нее не сердится, а может, и на самом деле не сердилась, — ей было не до того, она все время нервничала, придет ли опять Юджин, или не придет.

А Юджин после истории с сумкой пропал и весь день не появлялся. Я даже подумала, что он удрал — ведь мафия нищих небось не шутит с теми, кто нарушает ее правила. Инес весь вечер была вне себя, тем более, что Габи после ужина не захотела репетировать и ускакала со своим Эрни слушать необыкновенного негритянского певца, который пел колоратурным сопрано. Она и нас звала идти его слушать, но Инес отказалась, ссылаясь на усталость, хоть я подозревала, что она просто хочет быть дома на случай, если Юджин заглянет к нам на огонек.

Однако он не заглянул ни вечером на огонек, ни утром в ресторан на завтрак, и тут уж я заволновалась — а вдруг они его нашли и убили? Поэтому после завтрака я выскользнула из дому и поспешила к воротам. Как я и ожидала, Юджина там не было, на его месте сидел инвалид с костылями, он протягивал прохожим грязную шляпу и тихо пел что-то протяжное. На меня он не произвел никакого впечатления, на остальную публику тоже — монеты в его шляпу сыпались редко.

Убедившись, что я не найду Юджина возле ворот, я поплелась обратно. Я даже не поехала на трамвайчике, а пошла пешком, чтобы не слишком скоро вернуться к убитой печалью Инес. И напрасно: когда я осторожно приоткрыла нашу входную дверь, я услыхала голос Юджина — живой и здоровый, он сидел в белом пиджаке на белом диване и, опершись на белый рояль, вкручивал моим вечным подругам очередную байку.

Не заходя, я прислушалась — про мафию нищих он, конечно, и словом не обмолвился. Он распространялся про жестокость здешней бюрократии и про непомерную цену, которую они заламывают за выставочный зал.

«И хоть бы это был зал как зал, а то ведь просто большая комната с двойным светом, — жаловался он. — Я предложил им сдать мне зал в кредит, чтобы я расплатился сразу по продаже коллекции, но они ни в какую. Гони им наличные, да и только! И еще называют себя покровителями искусства!».

«А сколько это стоит в день?», — поинтересовалась Инес, как бы из чистого любопытства.

Я тут же отворила дверь и вошла, по пути перехватив настороженный взгляд Габи, — мы обе поняли, что сейчас эта идиотка предложит ему заплатить за зал!

«Я даже боюсь назвать эту цифру вслух, — к нашему счастью, отмахнулся Юджин. — Я рассказываю вам все это, чтобы объяснить, что завтра я разбираю выставку и уезжаю в Нью-Йорк».

Инес прямо позеленела от огорчения:

«Но почему нужно уезжать? Разберите выставку и оставайтесь».

«Вы не знаете этих бюрократов от искусства! Без выставки они меня и лишний день держать здесь не будут! Да и что мне здесь делать без выставки?».

По лицу Инес было ясно видно, что именно ему здесь делать — ухаживать за ней и сопровождать на концерты, но она не могла произнести это вслух по крайней мере при нас с Габи. Поэтому она ничего больше не сказала, а только уставилась на него своими непомерными глазищами. Когда ее глаза становятся такими огромными, я прямо чувствую, как они наполняются слезами изнутри и потому так блестят.

Кажется, Юджин это тоже почувствовал и испугался. Он поднялся с дивана и начал бочком двигаться к выходу, объясняя по пути, что хочет весь последний день провести в своем выставочном зале — а вдруг судьба-индейка на прощание подбросит ему покупателя?

Хотя Инес оставалась сидеть в белом кресле в той же грациозной позе, в какой я ее застала, — нога за ногу, длинные пальцы охватывают ручки кресла, — мне было видно, как тень ее вскочила и помчалась за Юджином, простирая руки ему вслед. Мне бы даже стало ее жалко, если бы я так хорошо не помнила, как она этими самыми руками пыталась снять с меня скальп.

После обеда Инес объявила, что ей нездоровится и потому она вынуждена отменить репетицию и прилечь, а Габи воспользовалась этим, чтобы слинять — ясно к кому. А бедную, никому не нужную Светку предоставили самой себе. Грех было не воспользоваться такой бесконтрольной свободой, и я решила сходить проведать Юджина. Должна же я была узнать, чем закончилась его драма с мафией нищих!

Найти дорогу к его выставочному залу было нелегко — мы ходили туда поздно вечером, когда по всей Чотокве горели бесчисленные огни, а днем все выглядело совершенно иначе. Спросить о чем-нибудь по-английски я не могла, да и неясно было, о чем именно спрашивать, ведь я даже фамилии Юджина не знала. Поэтому я просто бродила по аллеям, приглядываясь к домам и заходя во все открытые двери.

Не знаю, сколько времени прошло, наверное много, потому что солнце уже сильно скатилось вниз, когда я набрела на красивый стеклянный павильон, сплошь уставленный уродливыми сооружениями из металла, камня и пенопласта. Все они были огромные и несуразные — особенно меня поразило одно, похожее на батарею для отопления, поставленную на женские ноги в высоких шнурованных сапогах на шпильках. Над входом в павильон большими буквами было написано «Sculptures», так что даже я смогла перевести это на русский, чтобы получилось слово «скульптуры». Только тогда я догадалась, что эти уроды — скульптуры, сделанные скульпторами.

Я бы еще часок погуляла среди скульптур, но вдруг за прозрачной стеклянной стеной я увидела свою мать, сбегающую вниз по ступенькам соседнего павильона. Я бы ее ни за что не узнала, так неожиданно она была одета. Я просто обратила внимание на длинные женские ноги, обутые в высокие шнурованные сапоги на шпильках, точь-в-точь такие, как у поразившей меня скульптуры. Ноги быстро бежали вниз по ступенькам, а над ногами, возвышалась не отопительная батарея, а одетое в белые шорты и черную майку без бретелек тело моей матери, завершенное ее же головой. Хоть я никак не ожидала, что она может выйти на улицу в таком прикиде, даю голову на отсечение, — это была она.

Лицо у нее было такое же странное, как и наряд: такое лицо я видела как-то у девочки-лунатички в летнем лагере, когда она взобралась ночью на крышу и пошла по краю, взмахивая руками, как крыльями, будто собиралась взлететь. Инес глянула сквозь стекло прямо на меня, но не узнала — рассеянный взгляд ее скользнул по мне, не останавливаясь, и унесся куда-то высоко в небо.

Я испугалась, как бы с ней чего не случилось, и чуть было не побежала к ней, чтобы взять за руку и довести до дома. Но вовремя сообразила, что в павильоне, из которого она так стремительно выскочила, как раз и выставлена коллекция Юджина. А если так, мне незачем соваться и открывать ей, что я ее там засекла — она ведь специально притворилась больной, чтобы скрыть это от нас с Габи.

Но зато теперь мне необходимо было узнать, зачем она таскалась к Юджину в таком наряде и что из этого вышло. Я дождалась, пока она исчезла из виду, — сперва я следила за ней сквозь стекло, а потом вышла на крыльцо и долго смотрела ей вслед, пока не убедилась, что она не собирается возвращаться. Тогда я не спеша поднялась по ступенькам, с которых она только что скатилась чуть ли не кубарем, и вошла в выставочный зал. Там все было как в прошлый раз — иконы висели вдоль стен, красивые и ничуть не похожие на подделки, посетителей было немного и все они почему-то разговаривали шепотом.

Сначала я не заметила Юджина и подумала, что его в зале нет, хоть он и объявил нам о своем намерении провести тут весь день. Но послонявшись от иконы к иконе, я услышала где-то совсем близко приглушенные мужские голоса. Я заглянула за зеленую бархатную портьеру, из-за которой эти голоса доносились, и обнаружила там вовсе не окно, а круглый фонарь с двумя креслами и круглым же столиком. В одном кресле спиной ко мне сидел Юджин, в другом — пожилой господин в круглой техасской шляпе, какие носят актеры в фильмах про ковбоев. Я очень удивилась, я думала, такие шляпы никто не носит в жизни, только в кино. Кроме шляпы у господина были густые усы и бежевый костюм с жилеткой, какие носят только в кино.

Юджин был так увлечен беседой с этим киногероем, что не услышал, как я тихо-тихо подкралась сзади и ладонями закрыла ему глаза. В первый момент он вздрогнул, съежился и затих, будто ожидал, что сейчас его стукнут по голове. А потом узнал меня и обрадовался:

«Светка, — сказал он и потерся щекой о мою щеку, — ты разве не видишь, что я занят? Уходи, не мешай, это очень важный разговор. Я приду к ужину и все расскажу!».

И быстро объяснил что-то господину в шляпе, тот кивнул и засмеялся, отчего его усы встали дыбом над верхней губой. Я не уверена, но я, кажется, расслышала в речи Юджина слово ДОТТА, а даже в моем скудном английском оно означает дочка. Выходит, Юджин назвал меня дочкой — интересно, что он имел в виду?

Ладно, дочка, так дочка. Я притворилась хорошей девочкой, чмокнула папочку в щечку и выскочила из павильона совершенно счастливая. Ведь пока мы с ним играли в папки-дочери, я узнала главное — зачем к нему таскалась Инес в высоких шнурованных сапогах на шпильках. Перевесившись через его отеческое плечо, я разглядела на круглом столике перед ним нераспечатанный голубой конверт с вензелем моих вечных подруг.

Мне ли было не узнать этот вензель? Целую неделю перед отъездом Инес и Габи чертили и перечеркивали придуманный и перепридуманный ими замысловатый узор, включающий их инициалы на фоне арфы. А потом заказали целую коробку голубых конвертов с этим вензелем, а к ним другую коробку с визитными карточками. Значит, Инес приволокла ему письмо, которое она написала тайком от нас с Габи. Иначе для чего бы ей было ломать перед нами комедию, закатывать глаза и притворяться больной?

Теперь у меня просто не было другого выхода — я обязана была узнать, что она ему написала. Сделать это сейчас не было никакой возможности, пришлось отложить операцию на завтра. Интересно, придет ли он к ужину, как обещал?

Он не только явился к ужину, а еще приволок с собой бутылку шампанского. Я шампанское терпеть не могу и ничего в нем не понимаю, но специалистка Габи прочла название на ярлыке и высоко подняла брови:

«Ого! По какому поводу такая роскошь?». Юджин сделал загадочное лицо:

«Первый бокал той умнице, которая угадает!».

Инес, зацикленная на своем, высказала то, о чем мечтала:

«Вам продлили аренду зала бесплатно!».

«Ну знаете! Это все равно, что предположить, будто черная кошка может превратиться в добрую фею!».

«Это не исключено, — возразила Габи. — Или вы в детстве сказок не читали?».

«Я вообще не умею читать, и это ужасная трагедия. Мне пишут письма, а я не способен их прочесть. Представляете, какой кошмар — верчу, верчу в руках листок и не знаю, что там написано», — обратился он к Инес.

На лице Инес разыгралась целая драма, я даже не представляла, что моя сверхвоспитанная мать так плохо владеет собой. Чтобы как-то отвести внимание от ее несчастного лица, я выкрикнула, вспомнив кино-ковбоя в кино-шляпе:

«Вы нашли покупателя!».

«Устами младенца глаголет истина! — Юджин начал ловко открывать бутылку. — Так нальем же младенцу первый бокал!».

«Вы продали коллекцию?» — ахнула Инес.

А Габи, которая понятия не имела о письме в голубом конверте, притворно удивилась:

«Откуда вы, не умея читать, выудили эту пословицу?»

«Пословицы живут у всех на слуху, их не обязательно читать, их надо уметь подслушать, — ответил Юджин и подал мне полный бокал. — Пей, Светка, за мой успех!».

«Ей нельзя пить, — испугалась Инес, — я не разрешаю!».

Вообще-то, я терпеть не могу шампанское. Мальчишки в летнем лагере пригласили меня как-то распить с ними бутылку, я только пригубила и меня чуть не вырвало. Но когда я услышала, что она мне не разрешает, я выхватила у Юджина бокал и сделала несколько больших глотков, сколько успела. На этот раз на рвоту меня не потянуло, шампанское Юджина, наверно, не напрасно было дорогое. Но Инес устроила такую сцену, что захотелось выблевать это шампанское прямо на нее.

Поднялся страшный шум — Инес визжала, Юджин извинялся, а Габи уверяла, что от шампанского никто еще не умер. Я воспользовалась суматохой и под шумок допила бокал до дна — ну и гадость это хваленое шампанское! Все обошлось, меня опять не стошнило, только голова пошла кругом и я стала громко хохотать, пытаясь рассказать всем, как я увидела Инес точь-в-точь в таких высоких сапогах на шпильках, как у батареи на ножках. Язык у меня стал непослушный и толстый, как сарделька, и никто ничего не понял, кроме того, что меня срочно нужно отвести спать.

Отвести меня было не просто, потому что я еле стояла на ногах. Кажется, Юджин попробовал взвалить меня на плечо и понести, но я вырывалась и падала, пока за дело не взялась Инес. Ей, конечно, это удалось, как всегда, когда нужно было скрутить меня в тот самый бараний рог. Она встряхнула меня как следует, поставила на ноги, плотно взяла под локоть и сказала тихо:

«Хватит придуриваться. Иди вперед и не качайся, как пьяная».

«Но я и есть пьяная», — попыталась оправдаться я.

«А кто тебе велел пить?», — возразила она резонно и поволокла меня к нашему апартаменту, благо идти было недалеко.

По дороге я опять стала рассказывать про батарею в сапогах на шпильках и в белых шортах. Мне кажется, Инес все же что-то из моего рассказа усекла, потому что сказала еще тише:

«Лучше прикуси язык и не позорься».

Терпеть не могу, когда она начинает говорить тихо — это никогда добром не кончается. Так что я прикусила язык и вытерпела, пока она меня водила пописать, а потом раздевала и укладывала, как маленькую. Сквозь сон я слышала, что в гостиной громко смеялись и пели. По-моему, пришел Эрни, играл на рояле и пел с Габи что-то по-английски. А может, мне это все приснилось, потому что, когда я открыла глаза, вокруг было тихо и темно.

Хоть голова у меня раскалывалась, как при гриппе, я все же выползла из-под одеяла и поплелась в спальню проверять, кто с кем спит. Но ничего особенного я не обнаружила, — Инес, как обычно, дрыхла на одной кровати, а Габи на другой, и рядом с ними не было ни Юджина, ни Эрни.

Утром я чуть не проспала завтрак, но Инес была в таком хорошем настроении, что даже не выбранила меня за вчерашнее. Зато я сама себя ругала последними словами — зачем мне понадобилось напиться и пропустить самое интересное? Теперь я уже никогда не узнаю, что вчера произошло между нею и Юджином, и все из-за собственного плохого характера.

Но по крайней мере я должна разузнать, что она написала в том таинственном письме, — может быть, тогда что-нибудь прояснится. К счастью, сразу после завтрака Инес и Габи занялись приготовлениями к сегодняшнему прощальному концерту и предоставили меня самой себе. А с самой собой я всегда смогу договориться.

Я и договорилась — было решено опять отправиться к Юджину. Я смутно помнила, как он рассказывал, что будет все утро заниматься упаковкой своей удачно проданной коллекции, а значит, я застану его в выставочном зале. Кроме письма мне нужно было выяснить, чем закончилась драма с мафией нищих — ищут ли они его по всей территории Института или оставили в покое.

На этот раз добраться до его зала мне было легче легкого, потому что вчера на обратном пути я хорошо запомнила дорогу, не говоря уже о том, что павильон Скульптур был виден издалека. Выставочный зал Юджина выглядел, как наша московская квартира перед отъездом в Израиль — все стены были голые, пол был уставлен картонными ящиками и завален обрывками прозрачного пластика и кучами белых упаковочных шариков из пенопласта.

Иконы стояли на полу вдоль стен, и огромный негр в синем комбинезоне помогал Юджину укладывать их в ящики. Они бережно заворачивали каждую доску в пластиковую простыню и осторожно опускали ее в ящик, засыпая пространство между досками пригоршнями белых шариков. Это было как раз то, что мне нужно. Я для виду потопталась между ящиками и развязной походкой направилась к круглому фонарю, спрятанному за зеленой бархатной портьерой, где я вчера обнаружила Юджина. Там, конечно, не было никого, но стол еще был не убран, и на нем была навалена гора писем и бумаг. Я без труда нашла среди бумаг голубой конверт с вензелем Инес, но, к сожалению, он был пустой — ее письмо исчезло.

Опасаясь, что Юджин может войти в любой момент, я стала лихорадочно рыться в бумагах, и недаром — через пару минут я нашла страничку, исписанную каллиграфическим почерком Инес. Она очень гордится своим почерком, не испорченным, как у всех других, вульгарным печатанием на компьютере: «Мои пальцы касаются только струн арфы», — любит говорить она при каждом удобном случае.

Сейчас случился как раз такой удобный случай — ведь по сути я умею по-русски читать только печатные буквы. Инес, конечно, без всякой жалости вдалбливает в меня то, что она называет русской культурой, но в русской школе я проучилась всего один год и научилась там читать только каллиграфический почерк. Такой, как у нее. Корявые записки папца или Габи я никогда толком не могла одолеть.

Зато сейчас секретное письмо моей мамашки лежало передо мной во всей своей каллиграфической красе, но я успела прочесть всего лишь три последние строчки:

«…а теперь вы это прочли, вы теперь знаете. И поэтому прошу — собирайте вещи и уезжайте.

Если у вас нет для меня ответа, я не хочу вас больше видеть. Прощайте, прощайте, прощайте!».

Это было шикарно, это было даже лучше, чем я себе представляла! Я уже хотела перевернуть письмо и начать читать с начала, но тяжелая рука легла мне на плечо: