Харибда

— Бедняга, — сказала Челси, когда мы расходились. — Иной раз мне кажется, тебе никогда не бывает одиноко.

Тогда я изумился: отчего ее голос звучит так грустно? Теперь я жалею, что она ошиблась.

Знаю, мой рассказ не был безупречен. Мне пришлось распотрошить фабулу, нанизав её ошмётки на нить растянутой на десятилетия смерти. Видите ли, сейчас я живу лишь один час из каждых десяти тысяч. К сожалению, приходится. Если бы только я мог проспать всю дорогу домой, избежать пытки недолгих редких пробуждений.

Если бы я только постоянно не умирал во сне, если бы попытался. Но живые тела искрятся осадком накопленных за годы жизни радиоизотопов, сверкающих осколков, что ломают на молекулярном уровне клеточные механизмы. Обыкновенно в этом нет беды. Живые клетки восполняют ущерб быстрей, чем тот причиняется. Но мои, немертвые, позволяют ошибкам накапливаться со временем, а дорога назад длится куда дольше, чем путь вовне: я лежу в гробу и разлагаюсь. Поэтому бортовые системы время от времени заводят меня с полпинка и дают плоти возможность подлатать себя.

Временами они говорят со мной, зачитывают системные показатели, сообщают о любой весточке из дома. Но в основном оставляют меня наедине с раздумьями и машиной, тикающей на месте моего левого полушария. Так что я разговариваю сам с собой; живое полушарие пересказывает синтетическому анекдоты и мнения: краткие, яркие мгновения осознания — и долгие годы мертвенного забытья между ними. Может, эта затея с самого начала была бессмысленной, может, слушателей не будет…

Неважно. Это мое ремесло.

Так что держите: вот вам мемуар, диктуемый машине плотью. История, которую я за неимением заинтересованных слушателей рассказываю себе.

Так может любой, у кого есть хоть полголовы.

Сегодня получил письмо от папы. Как он выразился, «до востребования». Думаю, это была шутка, из уважения к моему неведомому адресу. Он просто швырнул сообщение в эфир на все четыре стороны и понадеялся, что сигнал достигнет меня, где бы я ни был.

Прошло почти четырнадцать лет. Теряешь счет таким вещам.

Хелен мертва. Небеса… очевидно, сломались. Или их уничтожили. Возможно, реалисты, наконец, добились своего. Хотя сомневаюсь. Отец, похоже, считал ответственным кого-то другого. Деталей он не сообщал. Может, и не знал. Он беспокойно намекал на все нарастающие беспорядки. Наверное, мои коммюнике о «Роршахе» просочились наружу; а может, публика пришла к очевидному заключению, когда от нас перестали поступать открытки. Они не знают, чем кончилась наша история. Должно быть, сходят с ума от незавершенности.

Но меня охватывает ощущение, что это не все, что отец о чем-то не осмелился упомянуть вслух. Может, это лишь мои фантазии. Мне показалось, его тревожила даже новость о новом росте рождаемости, а ведь после целого поколения упадка она должна была стать причиной для празднества. Если бы моя «китайская комната» была в рабочем состоянии, я бы понял, я бы разобрал каждую фразу до запятых. Но Сарасти разбил мои инструменты, оставил их едва пригодными для работы. Теперь я слеп, как любой нормал. Мне остаются лишь неуверенность, подозрение и нарастающий ужас, что, даже лишившись лучшей части своих трюков, я прочел его сообщение правильно.

Думаю, он предупреждал меня — не возвращайся.

Еще отец сказал, что любит меня. Что тоскует по Хелен, что она жалела о чем-то, совершенном еще до моего рождения, о каком-то упущении или слабости, вызвавшей нарушения развития. Он пустословил. Не знаю, к чему. Какую же власть забрал себе отец, чтобы затребовать такую передачу и потратить большую ее часть на эмоции.

Господи, как же я дорожу ею. Дорожу каждым словом.

Я падаю по бесконечной напрасной параболе, по инерции, под своей тяжестью. «Харибда» не смогла найти поток антивещества; «Икар» то ли потерял ориентацию, то ли его вообще отключили. Наверное, можно было послать сигнал и спросить, но я не тороплюсь. Мне еще долго лететь. Пройдут годы, прежде чем я оставлю позади хотя бы кометы.

Кроме того, я не уверен, что хочу сообщать кому-то о своем местоположении.

«Харибда» не суетится над маневрами уклонения. В ниx не было смысла, даже если бы у меня осталось лишнее горючее, даже если бы враг находился где-то рядом. Можно подумать, он не знает, где находится Земля.

Но я почти уверен, что болтуны взлетели на воздух вместе с моими сородичами. Искренне признаю — они хорошо сыграли. А может, им просто повезло. Случайный разряд подталкивает пехотинца Бейтс открыть огонь по безоружному болтуну; несколько недель спустя Колобок и Растрепа использует труп при бегстве. Электромагнитные силы щекочут случайный набор нейронов в голове Сьюзен; чуть ниже по стреле времени в ее мозгу возникает новая личность, которая перехватывает управление и швыряет «Тезей» в жадные объятия «Роршаха». Слепой случай, дурная случайность. Ничего больше.

Но вряд ли. Слишком много удачных совпадений. Мне кажется, «Роршах» сам творил свою удачу, высадил и удобрил эту новую личность у нас под носом, надежно скрыл ее — если не считать ничтожно повышенного уровня окситоцина — под язвами и наростами в мозгу Сьюзен Джеймс. Думаю, он заглядывал в будущее и предвидел, какими способами можно использовать обманку, а ради приближения цели пожертвовал малой частью себя и замаскировал это под случайность. Слепая, да, но не удача. Интуиция. Блистательная, тонкая стратегия.

Естественно, большинство из нас так и не узнали правил игры. Мы в ней играли роль пешек. Сарасти и Капитан — какой бы мозговой гибрид не образовали эти двое — вот кто был настоящими игроками. Оглядываясь, я могу различить некоторые их ходы. Я вижу, как «Тезей» наблюдает за перестукивающимися в клетках болтунами; вижу, как корабль увеличивает громкость в телеметрическом канале, чтобы Сьюзен услышала их и приняла открытие за своё. Если прищуриться достаточно сильно, могу заметить даже, как «Тезей» приносил нас в жертву, намеренно провоцируя «Роршах» на возмездие своим последним маневром. Данные, особенно имеющие тактическое значение, всегда притягивали Сарасти. Есть ли лучший способ оценить способности врага, чем увидеть его в бою?

Нам они, конечно, ничего не сказали. Нам так было спокойней. Мы плохо выполняли приказы машин. Хотя и приказы вампира у нас тоже восторга не вызывали.

А теперь игра окончена, и на обугленной доске стоит последняя пешка с человеческим, как ни крути, лицом. Если болтуны следуют правилам, которые разработали для них несколько поколений специалистов по теории игр, они не вернутся. А если и вернутся, подозреваю, никакой разницы не будет.

Потому что к тому времени не останется повода для конфликта.

В краткие минуты пробуждения я слушаю радио. Прошли поколения с той поры, как мы похоронили эпоху радио под оптоволокном и направленными лучами, но полностью так и не прекратили засеивать небеса электромагнитным излучением. Миллионом голосов внахлест ведут межпланетный диалог Земля, Марс и Луна. Каждый корабль, летящий сквозь бездну, бормочет на все стороны. Никогда не прекращали петь о'нилы и астероиды. Иначе Светлячки вообще не нашли бы нас.

Я слышу, как со временем меняются их песни.

Теперь сигналы в основном состоят из телеметрии и навигационных данных. Временами я еще улавливаю всплески живых голосов, исполненных напряжения, как правило — на грани натуральной паники: идет охота, корабль пытается кануть в глубины пространства, другие корабли невозмутимо следуют за ним. Беглецам никогда не удается уйти далеко, прежде чем их сигнал прерывается.

Не помню, когда я в последний раз слышал музыку, но иногда что-то похожее пробивается, зловещее и неблагозвучное, полное знакомых гортанных щелчков. Моему продолговатому мозгу это не нравится. Эти звуки пугают его до смерти.

Я помню, как все мое поколение бросало реальный мир ради самодельного посмертия. Помню, как кто-то сказал, что вампиры не попадают на Небеса. Они видят пиксели. Иной раз мне любопытно делается, как бы чувствовал себя я, если бы меня пробудили от могильного сна для трудов на потребу слабоумным тварям, когда-то служившим всего лишь источником белка. Как бы я чувствовал себя, если бы мою слабость использовали, чтобы сковать, лишив законного места в мире.

А потом я думаю, каково это — не чувствовать ничего, быть предельно рациональной, плотоядной тварью, когда мясо радостно укладывается спать у тебя на глазах…

Я не горюю по Юкке Сарасти. Господь свидетель, я стараюсь, всякий раз, как прихожу в себя. Он спас мне жизнь. Он — очеловечил меня. За это я перед ним в вечном долгу, сколько бы мне ни прожить; и до последнего дня я буду ненавидеть его — по той же самой причине. Неким безумным, сюрреалистическим образом я чувствовал себя ближе к Сарасти, чем к любому из людей.

Но у меня не хватало сил. Он был хищником, а я — добычей, и не в природе агнца оплакивать льва. Я не могу горевать по Юкке Сарасти, хотя он и умер за наши грехи.

А вот сочувствовать ему я могу. Наконец, наконец-то я могу сочувствовать — и Сарасти, и всему его вымершему племени. Потому что не мы, люди, должны были унаследовать Землю. А вампиры. Наверное, до какой-то степени они были разумны, но их полубессознательный сон наяву смотрелся рудиментом рядом с нашей эгоманией. Они от него избавлялись. Всего лишь этап. На долгом пути.

Беда в том, что люди могут смотреть на кресты и не биться в припадке. Вот вам и эволюция: одна дурацкая сцепленная мутация — и естественный порядок вещей рушится, интеллект и самосознание на полмиллиона лет входят в контрпродуктивный клинч. Мне кажется, я знаю, что происходит на Земле, и хотя иные могли бы назвать это геноцидом, они не правы. Мы сами так обошлись с собой. Нельзя винить хищника за его повадки. В конце концов, это мы их воскресили. Почему бы им не вернуть себе право первородства?

Не геноцид, нет. Исправление древней несправедливости.

Я пытался найти в этом некоторое утешение. Получалось… скверно. Порой кажется, вся моя жизнь была лишь борьбой за то, чтобы восстановить, вернуть того, кто потерялся, когда мои родители убили свое единственное дитя. За границей облака Оорта я наконец одержал победу в этой войне. Спасибо вампиру, команде уродов и орде злобных пришельцев — я снова человек. Может быть, последний из людей. К тому времени, когда я доберусь домой, могу оказаться последним разумным существом во Вселенной.

Если, конечно, сгожусь хотя бы на это. Потому что не знаю, есть ли на свете такой зверь, как «надежный рассказчик». Каннингем ведь говорил, что зомби умеют здорово притворяться.

Поэтому на самом деле я ничего не могу тебе рассказать.

Тебе придется представить, что ты — Сири Китон.