Свеча на ветру

Итак, какой же она была, Мария Тюдор, королева Мария Первая, занимавшая английский престол менее пяти лет?

Хорошо образованной – знала французский и испанский, читала по-латыни и на древнегреческом (в те времена образованность в первую очередь связывали со знанием античного наследия).

По характеру – энергичная, решительная, волевая, храбрая. Полностью лишенная злобы, жестокости, мстительности – думается, это я уже доказал не на одном примере (некоторые авторы, даже не особенно к ней расположенные, называют ее «милосердной»).

Как женщина – малопривлекательна. Некрасивая (в чем легко убедиться по портретам). Слабое здоровье, сильная близорукость, зубы часто выпадали сами по себе от какой-то хвори, кожа на лице – нездорового землистого оттенка, лицо покрыто сетью тоненьких морщинок. Девственница до замужества – то есть до тридцати семи лет.

Судьба… А вот судьба всегда была к ней неласкова. Думается мне, что это была самая несчастная из английских королев (впоследствии я обнаружил, что этого же мнения придерживаются иные ее биографы). Конечно, можно сказать, что еще более несчастными были три другие королевы – Анна Болейн, Екатерина Говард и Джен Грей, закончившие жизнь на эшафоте. Однако их несчастье было, можно так сказать, одномоментным: плаха, взмах топора, и с этим миром покончено…

Марию же нешуточные несчастья преследовали в течение долгих лет – обрушившись в юности, не оставили ее и тогда, когда она стала королевой. Да и сама ее смерть… Но не будем забегать вперед.

Первый удар судьбы на нее обрушился, когда девушке не исполнилось и восемнадцати лет. С блистательных высот она обрушилась в грязь – поначалу в переносном смысле, но впоследствии приходилось и в прямом брести по грязи…

В 1533 г. Генрих Восьмой, после двадцатипятилетнего брака с матерью Марии Екатериной Арагонской, говоря высоким стилем, воспылал страстью к красавице Анне Болейн. Обвенчавшись с ней тайно, после объявил брак с Екатериной незаконным – а Мария, соответственно, стала числиться незаконнорожденной. Еще вчера она была наследницей престола принцессой Уэльской – и вдруг все рухнуло. Через несколько недель после рождения у королевы Анны дочери Елизаветы камергер Марии (собственно, уже бывший камергер), принес ей королевский приказ, как раз и извещавший, что Мария признана незаконной дочерью (ее мать еще раньше была лишена статуса королевы). Ей запрещалось впредь именовать себя принцессой, которой отныне становилась Елизавета, – и стать фрейлиной в свите Елизаветы. Тем же приказом строжайше запрещалось всем окружающим именовать Марию принцессой, а ее слугам высочайше предписывалось «понимать разницу между Марией и ее сводной сестрой принцессой Елизаветой».

Не достигшая и восемнадцати лет девушка впервые проявила свой волевой характер. Она написала обширное послание в Тайный Совет. Лишение ее титула принцессы Уэльской она считала незаконным, потому что оно в нарушение английских законов не было передано ей лично королем или и не объявлено Тайным Советом.

(Она все же была слишком молода, чтобы знать толк в юридических хитросплетениях, но у нее был хороший советчик, посол императора Священной Римской империи Шапюи. Вот он долго и служил толковым «юрисконсультом».)

Далее Мария писала с явным сарказмом: «Моя совесть никоим образом не будет страдать от того, что кого-то еще станут именовать принцессой». Но заявляла, что признать потерю титула принцессы не может, потому что это было бы бесчестьем для ее родителей и «решить этот вопрос может только моя матушка, святая церковь и папа, а кроме них, никто более».

Папа объявил брак Генриха с Анной Болейн незаконным – но Генрих к тому времени уже несколько лет как покончил с английской католической церковью, изрядно ее ограбив и став главой новой, англиканской. Так что указ папы стал чисто моральной поддержкой, не способной ни на что повлиять в реальности. Поэтому с Марией можно было не церемониться…

В ответ на свое послание она получила сухой официальный ответ (даже не от короля и от его «сановников»), где ее именовали попросту «леди Марией, дочерью короля», запрещали впредь видеться с матерью и предписывали покинуть полагавшиеся ей прежде, как принцессе Уэльской, апартаменты.

Мария написала письмо отцу, сделав вид, будто это послание было элементарно ошибкой кого-то из слишком рьяных придворных. Она писала: «Меня это слегка изумило, но я верю, что Ваше Величество к этой ошибке совершенно непричастны, потому что сомневаюсь, чтобы Ваше Величество не считали меня своей законной дочерью, родившейся в законном браке». И подписалась: «Ваша покорнейшая дочь Мария, принцесса».

Письмо было достаточно смелым, даже дерзким. Вместо ответа явился посланец короля герцог Норфолк, тот самый, будущий усердный гонитель Марии – с которым она тем не менее впоследствии поступила очень благородно, став королевой, выпустила из Тауэра, хотя никто слова ей не сказал бы, оставь она его там на веки вечные.

Норфолк набросился на Марию с проклятьями и отборными ругательствами. Не выбирая выражений, ругал за то, что она отказывается преклонять колени перед Анной Болейн и Елизаветой, требовал, вульгарно выражаясь, не ерепениться и принять всё, что ей предписывал королевский указ. В заключение сообщил: будь Мария его собственной дочерью, он сграбастал бы ее за волосы и колотил головой об стены до тех пор, пока она «не станет мягкой, как печеное яблоко». Очень воспитанный был джентльмен… Интересно, что Генрих, выслушав доклад Норфолка о его встрече с Марией, сказал, что Норфолк все же был с Марией «слишком мягок». Вот так вот. В чем, по мнению Генриха, должно было заключаться более твердое обращение, мы не знаем. Большая История свидетельств не сохранила. Может быть, король считал, что герцогу следовало не ограничиваться устными угрозами, а в самом деле поколотить Марию головой об стену? А в общем, добрейшей души человеком был наш Жирный Гарри – Марию он все же не казнил, хотя имел к тому все возможности: кто бы осмелился сказать слово против? Чтобы самому лишиться головы?

Вскоре с новым королевским указом явился тот же Норфолк. В указе предписывалось лишить Марию свиты, вплоть до последнего слуги, ее дворец Бьюдли переходил к брату Анны Болейн Джорджу, а самой Марии было высочайше повелено отправиться в Хэтфилд, резиденцию и принцессы Уэльской Елизаветы и стать ее фрейлиной. Вдобавок следовало конфисковать все ее драгоценности и дорогие наряды, оставив минимум одежды.

Мария вновь заявила, что считает принцессой Уэльской исключительно себя. В ответ Норфолк рявкнул: он пришел исполнить королевскую волю, а не разводить дискуссии. В Хэтфилд Марию привезли чуть ли не силой, и там ей пришлось нелегко. Шапюи писал своему императору, что Марии предоставили «худшие апартаменты во всем дворце, которые не годились даже для камеристки. У ее опекунов коварные замыслы, они хотят уморить ее через страдания или еще каким-нибудь путем и при этом принудить отказаться от своих прав… а возможно, найдут жениха низкого происхождения или станут потворствовать ее соблазнению, лишь бы иметь оправдание тому, чтобы лишить Марию прав наследования».

Унижений в Хэтфилде Мария хлебнула немало. Почетное место за обеденным столом занимала крошка Елизавета, а Марию усаживали чуть ли не в самом конце стола, что (и в последующие времена, и не только в Англии) означало, что ее положение здесь предельно низкое и она стоит лишь на ступенечку выше простых слуг.

Мария не сдавалась. Всякий раз, когда при ней Елизавету называли принцессой, она во всеуслышание заявляла, что этот титул по праву принадлежит исключительно ей. И всякий раз, когда к ней обращались попросту «леди Мария», она требовала, чтобы ее называли принцессой. Это было не упрямство, а продуманная тактика (подсказанная, скорее всего, тем же Шапюи). Промолчав хоть однажды, Мария создала бы опасный прецедент, как бы подтвердив, что принимает указ короля о лишении ее титула. Вот она и не молчала.

Первые два месяца Мария и Шапюи ухитрялись поддерживать переписку через одну из симпатизировавших Марии горничных. Однако потом эту девушку прогнали с места и этим не ограничились: и свиту Елизаветы, и слуг основательно «зачистили», выставив вон всех, кто был замечен в малейших симпатиях к Марии – или хотя бы подозревался в таковых.

На третий месяц в Хэтфилд неожиданно приехала королева Анна Болейн, женщина умная и коварная. И завела разговор мягонько, вежливо – форменная лиса Алиса. Пригласила Марию приехать к ней во дворец и публично выразить почтение, уверяя: если Мария станет почитать ее как королеву, она приложит все силы, чтобы помирить Марию с отцом и даже устроить так, чтобы к Марии «относились так же или даже лучше, чем прежде».

Мария столь же вежливо ответила: «В Англии я не знаю другой королевы, кроме моей матушки. Но если вы, леди Анна, изволите поговорить обо мне с Его Величеством, я буду вам за это весьма признательна».

Анна недвусмысленно намекнула, что король может разгневаться на дочь еще больше, и повторила предложение – но Мария осталась непреклонна. Анна ушла в ярости, заявив в коридоре приближенным: чего бы это ей ни стоило, она «обломает гордость этой разнузданной испанской девки».

Это были не пустые слова. Шапюи, как и надлежит толковому послу, завел при дворе Генриха немало осведомителей. И докладывал своему императору: от «источника, заслуживающего доверия» получил сведения о разговоре Анны с братом. Анна заявила открытым текстом: как только король покинет страну, оставив ее «на хозяйстве» (Генрих собирался на войну во Францию), она постарается Марию сжить со света, «либо уморив голодом, либо как-то иначе». Брат сказал, что король может после такого серьезно разгневаться. Анна упрямо заявила, что все равно постарается Марию уморить, пусть даже «ее после этого сожгут живьем». Дело тут, конечно, было не в какой-то злобе, а в стремлении Анны любой ценой сохранить трон за своей дочерью.

В конце концов король во Францию все же не поехал. Но режим содержания Марии, выражаясь современным языком, еще более ужесточили. Когда к ней приезжал в гости кто-то смелый из знати – якобы засвидетельствовать почтение Елизавете, но одновременно и увидеться с Марией, Марию запирали в ее комнате. Точно так же с ней поступали по приказу короля, когда он приезжал навестить младшую дочь.

К Марии в качестве персонального цербера приставили леди Шелтон, тетку Анны Болейн. Поначалу она, что интересно, Марии искренне симпатизировала, но семья ее убедила: ненужную жалость нужно отбросить и защищать исключительно интересы семейства Болейн, которые гораздо ближе к телу, чем какая-то девчонка-католичка. Леди Шелтон с этим согласилась – и стала форменной тюремщицей. Анна дала ей инструкцию: всякий раз, когда Мария называет себя принцессой, «давать ей пощечины и вообще бить и обзывать проклятым бастардом, каковым она и является». Выполняла ли эти инструкции леди Шелтон, мне неизвестно – но сохранились свидетельства, что достойная леди не раз пугала Марию, заявляя, что король-де вот-вот распорядится ее обезглавить за отказ признать принцессой Елизавету. Так и останется неизвестным, в самом ли деле король это говорил или леди Шелтон все это сама придумала по указке племяшки Анны – в рамках запугивания (Шапюи считал, что Мария принимала эти угрозы всерьез и готовилась к смерти, проводя в молитвах долгие часы).

Унижения продолжались. Во время поездок за пределы дворца Елизавету везли в бархатном паланкине, а Мария вместе с прочей свитой либо ехала в предназначавшемся для особ невысокого звания паланкине кожаном, либо шла пешком, грязь там или не грязь.

За две недели до девятнадцатилетия Мария опасно заболела и пролежала в постели долго. Некоторые историки считают это отравлением – но ясности никогда не придется внести. Как бы там ни было, милейшая леди Шелтон проявила к больной самое искреннее участие. Стоя возле ее постели, громко говорила придворным, что никак не может дождаться, когда Мария наконец умрет и насколько кстати будет ее смерть, которая освободит их всех от обязанностей тюремщиков. Да уж, душевная была тетушка…

Давно известно, что Госпожа Судьба порой любит пошутить очень жестоко. Всего через три года после того, как Марию лишили титула принцессы Уэльской и прав на престол, та же участь постигла Елизавету…

Анна Болейн, при всем ее уме и коварстве, переоценила свое влияние на короля. Была одна-единственная возможность сохранить и даже усилить расположение короля, но Анна как раз не смогла ею воспользоваться. Можно сказать, по чисто техническим причинам…

Дело в том, что Генрих Восьмой (в чем его на сей раз трудно упрекнуть) страстно желал иметь сына-наследника. Собственно говоря, в первую очередь он и развелся с уже неспособной к деторождению Екатериной Арагонской и взял в жены молодую Анну Болейн. Однако и тут не повезло – первенцем стала Елизавета, а после второй беременности случился выкидыш, причем мертвый ребенок (несомненно, к нешуточной ярости Генриха) оказался как раз мальчиком.

Генрих стал всерьез подозревать, что наследника от Анны ему не дождаться. И решил проблему своими обычными специфическими методами. Поступил согласно пошловатой поговорке: если в борделе дела идут плохо, меняют не кровати, а девок. Анну Болейн отдали под суд по целому букету насквозь вымышленных (в чем сходятся все историки) обвинений и отрубили голову в Тауэре. Это с Екатериной Арагонской, дочерью короля и родственницей императора, так поступать было слишком опасно – а с Анной обстояло гораздо проще. В Англии никто и пискнуть не посмел (и из страха перед Генрихом с его милой привычкой отрубать оппонентам головы, и потому, что Анна Болейн, принадлежавшая к не особенно знатному семейству, многим была, простите за вульгарность, до лампочки). Осуждения со стороны европейского общественного мнения ждать тоже не приходилось – ни один монарх Европы не признал королевский титул Анны, при европейских дворах ее без церемоний называли «наложницей» и «шлюхой». Так что все прошло гладко – и всего через 11 дней после казни Анны Генрих вступил в брак с Джейн Сеймур. Обжегшись дважды, он не спешил ее короновать, пока не родится сын, – но заранее на всякий случай повторил с Елизаветой тот же финт, что с Марией: объявил незаконной дочерью и лишил титула принцессы Уэльской. Вряд ли трехлетняя кроха понимала, что произошло, – но не могла не почувствовать резкого изменения отношения к ней окружающих. И, несомненно, с детским простодушием спрашивала: почему ее теперь не называют принцессой и не отдают прежних почестей? Что ей отвечали, я не знаю (по-моему, и историки не знают, потому что мемуаров на сей раз никто не оставил).

В 1537 г. бабахнул очередной утвержденный парламентом «Акт о престолонаследии», где незаконнорожденными объявлялись и Мария, и Елизавета, а также несомненно неизвестный читателю Генрих Фитцрой. Совершенно непонятно, почему он попал в список – он и так был незаконнорожденным сыном Генриха, прижитым где-то на стороне. Кстати, имейте в виду: фамилия Фитцрой (или Фиц-Рой) всегда давалась незаконным сыновьям английских королей.

В истории Англии Генри Фитцрой проскользнул этакой бледной тенью – вполне возможно, и создалась бы группировка, пожелавшая сделать его «живым знаменем» (еще до смерти Генриха в Тайном Совете звучали предложения сделать его наследником престола, поскольку он, собственно, в равном положении «с этими двумя девками», так что лучше уж выбрать мужчину). Трудно сказать, как могли бы развернуться события, – но Генри совсем юным умер от чахотки…

Положение Марии изменилось резко. Ее вернули ко двору (а чуть позже и Елизавету), пригласили хороших учителей – но обе так и пребывали в неопределенном статусе «леди, дочь короля». Титул принца Уэльского (или принцессы) около года оставался «вакантным», пока его не получил родившийся у Джейн Сеймур сын Эдуард. Мария и Елизавета около десяти лет оставались в своем неопределенном статусе (причем были моменты, когда и той и другой грозила смертная казнь). Лишь незадолго до смерти Генрих все же признал их законными дочерьми и включил в список престолонаследников…

Выпавшие на долю Марии испытания многих способны были заставить озлобиться, ожесточиться, зачерстветь душой – но с Марией этого не произошло. Однако несчастья ее преследовали и после того, как она оказалась на престоле…

В первую очередь явно неудачной оказалась семейная жизнь. Мария, как уже говорилось, чуть ли не с первого взгляда влюбилась в Филиппа со всем нерастраченным пылом тридцатисемилетней женщины – а вот от Филиппа столь пылких чувств ждать не приходилось. Чисто по-мужски его понять можно: вряд ли молодому красавцу двадцати шести лет (чьей первой женой была юная и очаровательная португальская принцесса, умершая от родильной горячки) доставляло особенное удовольствие ложиться в постель с женщиной на одиннадцать лет старше себя, да к тому же некрасивой. Мы все мужики, мы его поймем. Однако Филипп держал себя в руках и свои настоящие эмоции сохранил при себе, старательно исполняя супружеский долг. Высокая политика, да. Ставки были очень уж велики: в случае если бы сын Филиппа от первого брака дон Карлос умер бездетным, а у Марии и Филиппа родился бы сын, он стал бы повелителем доброй половины тогдашнего известного мира. Не только королем Англии и Ирландии. К нему по наследству переходили бы все принадлежащие Филиппу земли – три испанских королевства (Кастилия, Арагон и Гранада), королевства Неаполя и Сицилии, два герцогства – итальянское миланское и французское Франш-Конте, нынешние Нидерланды, Бельгия и Люксембург (проходившие тогда под общим названием Фландрия), Канарские острова, острова Зеленого Мыса, Молуккские острова (крайне богатые пряностями, в те времена ценившимися чуть ли не на вес золота), Филиппины, Тунис и, наконец, земли в Вест-Индии, обширные испанские владения в Мексике и Перу – богатейший источник золота и серебра. Кроме того, он становился бы наследником престола Священной Римской империи. Могла бы сложиться впечатляющая супердержава – а если учесть, что дон Карлос был психически болен и долгой жизни ему лекари не обещали…

Для осуществления этого грандиозного плана требовалось одно – чтобы Мария родила сына. И действительно, оказалось, что она беременна – со всеми присущими беременности признаками. На очередной сессии парламента его члены прекрасно разглядели ее ставший огромным живот. Дошло до того, что какие-то то ли дураки, то ли провокаторы поторопились объявить о рождении у королевы сына.

Вот только живот вдруг опал, и все признаки беременности исчезли. Впоследствии мнения врачей двадцатого века разделились: одни считали, что это была ложная беременность на нервной почве – явление, превосходно медикам известное. Другие, учитывая, как учено выражаются врачи, анамнез, то есть предшествующее течение болезни (всю жизнь менструации у Марии были нерегулярными, с частыми задержками), полагали, что Мария страдала водянкой яичников – одним из симптомов этой болезни как раз и служит вздутие живота.

Как бы там ни было, беременность оказалась ложной. Более того – врачи стали осторожно намекать, что Мария, очень возможно, бесплодна. Филипп, надо отдать ему должное, держался с женой ровно и безупречно – но, безусловно, ни малейших чувств к ней не питал (что она, вполне возможно, женской интуицией чуяла). Ну, а разговоры медиков о бесплодии Марии разрушали все его грандиозные планы. Жена, похоже, ему попросту опостылела, и он при первой возможности покинул Англию, когда подвернулся вполне благовидный предлог: его отец, Карл Пятый, отрекся от испанского престола и намеревался передать испанскую корону сыну.

И ложная беременность, и отъезд мужа, которого она искренне полюбила, душевного спокойствия Марии не прибавили…

Правда, примерно через полтора года, уже давно будучи испанским королем, Филипп в Англию вернулся. Причины на сей раз были чисто шкурные… ах, пардон, политические. Испания начала войну с Францией, и Филипп ждал от жены поддержки.

Отказать любимому супругу Мария не могла – и английские войска оказались во Франции (исторической точности ради нужно добавить, что до этого французы попытались высадить в Англии десант, но были отбиты).

Война оказалась для англичан неудачной, и Англия потеряла свое последнее владение во Франции – Кале. Не только важную крепость, но и важнейший центр английской торговли шерстью в Европе. Очередной удар для Марии – и очередной удар по ее репутации. Один из современников (явно выражая мнение многих) с горечью писал: «Ослабела тогда Англия чудовищно – и в смысле количества людей, и в смысле денег, и в смысле состояния духа. Англичане отправляются на войну понурив головы, а возвращаются измученными и потерянными. Все у них валится из рук, и они просто не знают, за что взяться».

По мнению автора записок, дело усугублялось еще и тем, что и в самой Англии все обстоит крайне неблагополучно, страна катится под откос. «Куда ни посмотришь – одни плахи, четвертования, костры, виселицы, налоги, поборы, нищета. Дома приходят в запустение, и за границей то, что вчера было нашим, сегодня уже не наше».

В общем-то, говоря о казнях, безымянный автор здорово сгустил краски – они вовсе не имели такого уж большого размаха. Однако костры, на которых сжигали людей, были – за что Мария подверглась посмертному осуждению и, без преувеличения, лютой ярости потомков. Попробуем разобраться с этими кострами насколько можно беспристрастнее…

Действительно, за пять неполных лет правления Марии на кострах как «еретики» погибли примерно триста человек, в основном видные и активные деятели протестантского сопротивления. Придя к власти, Мария решила восстановить в Англии католицизм в том виде, в каком он существовал до Реформации Генриха Восьмого, и вернуть ему прежнее положение господствующей церкви. Это сняло бы до сих пор действовавшее отлучение Папой Римским Англии от церкви.

Мария сформировала новый Тайный Совет – исключительно из католиков. И созвала новый парламент – тоже состоявший только из католиков. Парламент отменил абсолютно все указы Генриха, касавшиеся церковной Реформации. Многие видные деятели англиканской церкви, епископы и архиепископы, были арестованы. Повсюду в церквах была восстановлена месса. Правда, чтобы не поднимать смуты, всех священников, рукоположенных во времена англиканства, «утвердили» в прежнем сане, а все заключенные ими браки признали действительными. Палку перегибать не стали.

Знатные господа, крупные землевладельцы, вообще богатое дворянство восприняло Контрреформацию со спокойствием погруженных в нирвану буддийских монахов. К тому времени давно улетучилось их религиозное рвение времен раннего Средневековья. Знать во всех европейских странах (и в России с приходом Петра Первого) относилась к вере как к необходимому декоративному элементу, что ли. Некоторые (то ли самые честные, то ли самые циничные, то ли всё вместе) говорили открыто: религия нужна в первую очередь, чтобы держать в повиновении быдло – а благородные господа вовсе не обязаны мало-мальски серьезно к ней относиться. Следует соблюдать приличия – и только. Раньше приличия ради ходили к мессе, потом на англиканские богослужения, теперь опять к мессе – в чем проблема?

Они оказались несгибаемы в другом – категорически отказались возвращать церкви конфискованные у нее Генрихом и проданные потом или подаренные земли. Вот тут уж вопрос был насквозь жизненный: мы готовы молиться хоть на готтентотский манер, но землицу не трогайте, за нее костьми ляжем…

В этом вопросе знать сомкнулась прямо-таки македонской фалангой, так что даже волевой Марии пришлось отступиться – она была умная и прекрасно поняла, что с таким количеством такой оппозиции бороться бессмысленно, потому что ни малейших шансов на победу нет…

А вот в простом народе сопротивление восстановлению католицизма стало принимать широкий размах. Причина отнюдь не в протестантах, хотя именно они представляли главную опасность. Протестанты всех толков (исключая разве что квакеров) никогда не отличались голубиным нравом и в жестокости ничуть не уступали католикам, а то и превосходили их (о чем подробнее чуть позже). Религиозные диспуты они предпочитали вести отнюдь не чинными парламентскими методами. Вот и теперь показали себя во всей красе: в одном графстве сожгли католическую церковь, правда, пустую и ночью, зато в другом церковь подожгли средь бела дня, во время мессы, когда она была полна прихожан. Слуга дворянина-протестанта, услышав, как какой-то горожанин хвалил мессу, отреагировал жестко и незатейливо: выхватил кинжал и дважды ударил католика, чтобы не болтал, чего не следует. Архиепископ Гардинер, со всем пылом осуществлявший Контрреформу, носил под сутаной кольчугу, а ночью его стерегла сотня телохранителей – и это, учитывая настроения лондонцев, было вовсе не напрасной мерой предосторожности. Потому что дошло до того, что кто-то даже ухитрился забросить ночью в окно королевской спальни дохлую собаку с веревкой на шее, с отрезанными ушами и запиской, гласившей, что всех католических священников Англии следует повесить, как этого паршивого пса…

Беда и главная сложность была в другом – не в протестантах, а в прихожанах англиканской церкви. Выросло целое поколение, с детских лет привыкшее к англиканской церкви – к Библии и молитвенникам на английском, к богослужениям на английском, а что такое месса, они совершенно не представляли. И теперь совершенно искренне не понимали, почему их заставляют слушать эту непонятную мессу, почему богослужение теперь будет идти на непонятной им латыни, и на ней же будут Библия и молитвенники. Да к тому же многие, плохо знавшие даже недавнюю историю, столь же искренне полагали, что католицизм – какой-то зловещий заговор иностранцев против англичан. Вот они и протестовали. Сначала казни сожжением были крайне редки, но потом получился заколдованный круг: чем сильнее крепло сопротивление, тем больше вспыхивало костров – а чем больше вспыхивало костров, тем сильнее крепло сопротивление…

Из Англии хлынула волна религиозной эмиграции – в первую очередь протестантов. Кстати, негласно поощрявшаяся властями: по приказу Марии (в который раз повторяю, отнюдь не жестокой) самых одиозных и опасных протестантских лидеров, боровшихся против Контрреформации, ненадолго арестовывали (этакий мягкий намек), а потом выпускали и ничуть не препятствовали бежать из Англии. Другим, не заморачиваясь хлопотами, по первой просьбе выдавали официальные документы на выезд (некое подобие заграничных паспортов существовало уже в те времена). Так покинули королевство не принявшие возврата к католицизму епископы Пон и Бейл, видный протестантский проповедник шотландец Джон Нокс по прозвищу Неистовый Джон, будущий автор капитального «Труда о религиозных преследованиях в Англии» Джон Фокс, чья книга и сегодня ценна для историков.

Кроме них, на континент хлынули сотни людей попроще и абсолютно незнаменитых – от фермеров и бакалейщиков до ювелиров и адвокатов. Многие поселились в протестантских областях Швейцарии и Германии и занимались там прежним ремеслом, но упертые образовали активно действующие эмигрантские центры в Женеве, Франкфурте и Страсбурге (вот откуда это началось!). И сложа руки они не сидели – в большом количестве печатали в местных типографиях брошюры и листовки, в первую очередь направленные против королевы, ее испанского супруга и «дурных советников». Благо выполнявшие заказы французские и германские печатники сплошь и рядом английского не знали и набирали то, чего не понимали – алфавит-то был один и тот же. Исторический курьез: в апреле 1554 г. магистрат города Данцига прислал Марии покаянное письмо, где очень извинялся за то, что в их городе была напечатана оскорбительная для королевы листовка: «печатник и его сын признались, что сути написанного не знали, поскольку не ведали по-английски, а при наборе различали буквы только по форме».

Неистовый Джон очень быстро написал сочинение под названием «Истинное наставление исповедующим Божью правду в Англии», где утверждал, что Мария «предала интересы Англии, приведя в страну чужака и сделав его королем, превратив тем самым всех простых людей в рабов гордого испанца». Истине это не соответствовало нисколько – Филиппу и в самом деле присвоили королевский титул, но за все время своего пребывания в Англии он не имел ни малейшего влияния на какие бы то ни было государственные дела. Но читатели верили – в точности так, как во время нашей перестройки, не к ночи будь помянута, верили не то что чуши, а откровенной клинике (когда, например, некий профессор на полном серьезе утверждал, что Сталин некогда в качестве заначки на черный день закопал брус из чистейшей меди в четыреста километров длиной. Нужно только его найти, выкопать, продать на Запад, и будет всем счастье. И ведь находились люди, которые этому верили! Я сам таких встречал тридцать лет назад…).

Кстати, заканчивал Нокс со свойственной протестантам кротостью: «Ее (Марии. – А.Б.) сообщники в этом предательстве, в особенности Гардинер, эта помесь Каина и Иуды-предателя, должны быть убиты во имя справедливости и истинной веры». Протестанты любили убивать во имя справедливости, что доказывали неоднократно…

Эта и множество других брошюр, а также разнообразных листовок по конспиративной цепочке доставлялась в Англию, где их разбрасывали на улицах Лондона и других больших городов, а также на больших дорогах…

Этот поток, как сказали бы мы сегодня, подрывной литературы тоже стал причиной того, что власти ужесточили репрессии. По тому же правилу заколдованного круга. За границу выпускать перестали, арестовывали все чаще. В статьях лондонского епископа Боннера чуть ли не в каждом абзаце мелькало слово «инквизиция» – которую, по мнению епископа, давно следовало бы ввести в Англии…

Не все так просто. Это была не позиция властей, а личное мнение Боннера – его статьи появились в печатном виде без одобрения королевы, короля и Тайного Совета. Боннер, кстати, советовал расправляться с еретиками изящнее – во избежание новых народных бунтов казнить не публично, а тайно.

Самое интересное, что не сохранилось никаких свидетельств того, что Мария была среди самых яростных приверженцев массовых сожжений. Наоборот, сохранилась написанная ее рукой записка, из которой явствует, что борьбу с протестантами путем репрессий нужно рассматривать как временную меру, а уж если ее приходится вести, то разумно и не поддаваясь мстительности.

«Что касается наказания еретиков, то я считаю, что хорошо бы было наложить наказание в самом начале, без большой жестокости или пристрастия, но соблюдая должную строгость по отношению к тем, кто выбрал лживую доктрину, чтобы обманывать простаков. При этом надо дать этим людям возможность ясно уразуметь, что они осуждены не без основания. Тогда другие, узнав правду, будут остерегаться быть соблазненными впадением в ересь. Очень важно также, чтобы в Лондоне никто не был сожжен без присутствия кого-то из членов Совета. А во время такой казни, здесь и в любом другом месте, должна быть произнесена добрая и благочестивая проповедь».

Сравните с очередным посланием Джона Нокса: «Это не только законно – наказать смертью таких, которые стремятся ниспровергнуть и истинную веру, но к этому следует обязать магистраты и вообще всех людей». Или с письмом главы самого крайнего течения в протестантизме, впоследствии названного его именем, Жана Кальвина, герцогу Сомерсету: «Ни в коем случае не следует допускать никакой сдержанности и терпимости. Этим можно погубить дело оздоровления религии».

Кстати, Джона Нокса нынешние воинствующие западные феминистки, попадись он им, наверняка порвали бы на тряпки. Неистовый Джон опубликовал очередной памфлет, на сей раз имевший мало отношения к религии. Его содержание ясно из самого названия – длинного, как было принято в ту пору: «Первый трубный глас против чудовищного нашествия легионов женщин». Суть была проста: женщины, совершенно неважно, католички они или протестантки, не имеют права управлять государствами и вообще принимать какое бы то ни было участие в государственных делах. Нокс писал: «Женщина, несущая бремя правлений над людьми, землями либо городами – это противно самой природе, оскорбительно для Господа нашего, противоречит его высшей воле и законам, которые он для нас установил, наконец, отрицает самое понятие справедливости». Поскольку, по глубокому убеждению Нокса, женщины обладали множеством несовершенств и пороков, по сравнению с мужчинами были «слабыми, хрупкими, нетерпеливыми, глупыми, непостоянными и не способными организовать никакое дело». По сравнению с мужчинами они «слепы, слабы, глупы и нерешительны». А потому женщина у власти, особенно во «главе государства – «политическое уродство», которое нужно искоренить раз и навсегда.

Попался бы он даже не феминисткам, а «железной леди» Маргарет Тэтчер…

Впрочем, применительно к текущей действительности памфлет Нокса имел и практическое значение: по нему выходило, что и королева Мария – то самое политическое уродство, которое стоит искоренить любыми средствами…

И все же… Эти триста костров в правление Марии были жестокой реальностью, от которой не отмахнуться. Они были. Конечно, сжигать на кострах живых людей – нехорошо. Марию на века припечатали прозвищем Мария Кровавая, Кровавая Мэри, Bloody Mary.

Чарльз Диккенс, человек эмоциональный, был к ней особенно безжалостен: «Как Марию Кровавую ее всегда будут вспоминать в Великобритании с содроганием и ужасом». Да и в дальнейшем английские историки выражались о ней немногим мягче – да и историки других стран, в том числе и нашей. Даже авторы более-менее объективных биографий Марии, даже те, кто в своих книгах опровергают многие расхожие мифы о «коронованной садистке» и «жесточайшем католическом терроре», все же называют свои книги не иначе, как «Мария Кровавая».

Еще в последние годы жизни и правления Марии наводнившие страну эмигрантские трактаты и листовки именовали ее «свирепой и безумной женщиной», «Вероломной Марией», «Злобной Марией». Потешались над ее ложной беременностью, набожность королевы называли «карикатурным слепым фанатизмом», силу воли – «свирепостью», любовь к мужу – «рабской зависимостью вкупе с разнузданной похотью». Уже в относительно близкие к нам времена именно «в честь» Марии назвали широко распространенный коктейль «Кровавая Мэри».

(Небольшое гастрономическое отступление для гурманов алкоголя. Вопреки распространенному заблуждению, «Кровавая Мэри» – это вовсе не «водка, аккуратно, чтобы не смешивать, налитая поверх томатного сока». Точнее, это облегченный вариант. Настоящий рецепт «Кровавой Мэри» гораздо сложнее. 3/10 водки, 6/10 томатного сока, 1/10 лимонного, соусы «Вустерширский» и «Табаско», сок сельдерея, соль и перец по вкусу. Смешать все в бокале со льдом, украсить ломтиком лимона и веточкой сельдерея.)

Но вернемся к более серьезным вещам. Триста костров Марии – это одна из тех вещей, о которых принято говорить: оправдать нельзя, но попытаться понять можно. Абсолютно невозможное дело – «попытаться понять» Генриха Восьмого, Гитлера и Пол Пота. А вот Марию вполне можно попытаться понять. Очень уж сложно все обстояло, и есть несколько весьма важных аспектов, мимо которых объективности ради просто нельзя пройти.

Начнем с того, что сожжения на кострах продолжались не все пять неполных лет правления Марии, а гораздо меньшее число времени – три с половиной года. В первые года полтора ее правления, как я рассказывал выше, власти предпочитали совершенно бескровные методы – закрывали глаза на эмиграцию видных протестантских проповедников, а то и прямо к ней подталкивали. Наказания ограничивались тем, что тех, кто «произносил ужасную ложь и подстрекательские слова против Ее Величества королевы и Совета», выставляли к позорному столбу (ушей при этом в отличие от практики прошлых царствований не резали). После чего отпускали на все четыре стороны.

Политика властей ожесточилась только через эти полтора года – когда помянутые эмигрантские центры наводнили Англию подрывной литературой и стало ясно, что борьба идет не на жизнь, а на смерть. Тогда-то и состоялись первые сожжения – в апреле 1555 года. Причем их одобряли далеко не все в ближайшем окружении Марии…

Примасом, то есть главой католической церкви Англии, жаждал стать Гардинер (фанатизм и честолюбие часто вовсе не исключают друг друга), но он умер, и это место занял кардинал Реджинальд Поул. Человек был надежный, люто ненавидевший наследие Генриха Восьмого и в первую очередь его самого. За то, что Генрих расправился со всеми его родными. Казнил мать Поула – ту самую известную нам по первому тому леди Солсбери, которая яростно сопротивлялась казни и рассталась с головой после одиннадцати ударов топором. Двух братьев Поула и его племянника Генрих кого казнил, кого заключил за решетку. Причина на сей раз была не в садизме – семейство имело в жилах капельку королевской крови, а таких Генрих методично вырезал вслед за своими тезками, Шестым и Седьмым. Епископа он оставил в живых и на свободе потому, что тот, как духовное лицо, не мог иметь потомства, а следовательно, был не опасен.

Так вот, Поул как раз не одобрял сожжений и делал все, чтобы их прекратить или по крайней мере свести к минимуму. После того как на костер отправили вторую группу осужденных протестантов, не кто иной, как духовник короля Филиппа Альфонсо де Кастро, в присутствии королевской четы произнес в соборе проповедь, в которой эту казнь осудил, сказав, что она «противоречит учению Христа, и терпеливое убеждение оказало бы куда большее воздействие на души еретиков, чем страх перед костром или даже угроза вечного проклятия». Как видим, далеко не все было просто и однозначно. Свою роль играло и прекрасно нам знакомое по собственной истории 20–30-х годов прошлого века «избыточное рвение на местах» – то, что у нас зовется справедливо «перегибы на местах». За которыми Мария (как впоследствии Сталин) не всегда могла усмотреть.

И наконец случалось, что за сожжения протестантов выступали… сами протестанты. Известный протестантский проповедник Джон Филпот, крайне умеренный во взглядах (что среди протестантов редкость), называл своих единоверцев-экстремистов «горячими головешками из ада», которых дьявол «в наши дни уполномочил осквернять Евангелие». И писал: «Такие негодяи должны быть сожжены без жалости». Все было очень непросто…

Непременно стоит упомянуть, что казнь в виде сожжения на костре за религиозные убеждения (точнее, активную пропаганду таковых) придумала отнюдь не Мария – эта практика по инициативе церковников началась в Англии чуть ли не за сто пятьдесят лет до нее. Очень любил развлекаться живыми кострами Генрих Восьмой. Причем жег не только активных католиков, но и чересчур ревностных, на его взгляд, протестантов, считавших, что англиканская церковь все же сохранила слишком много от католической – значительную часть обрядности, иконы и статуи святых в храмах, пышность богослужения, церковную иерархию. По их мнению, все это следовало ликвидировать, придав церкви максимальный аскетизм. А вот на это Генрих пойти никак не мог – англиканская церковь была его любимой игрушкой, следовательно, должна как раз сохранять известную роскошь и пышность. А потому и чрезмерно рьяных протестантов Генрих отправлял на костер. Иногда по свойственному ему черному юмору (часто кровавому) приказывал связать вместе католика и протестанта, да так и сжечь…

Протестанты, кстати, везде, где получали власть, жгли своих противников ничуть не менее рьяно, чем католики. Особенно старался помянутый Жан Кальвин, железной рукой правивший в Женеве, – одних он отправлял на костер за неосторожное слово, других – за «неправильные» стихи.

(Отсюда порой проистекают интересные недоразумения, то ли умышленно сделанные, то ли вызванные плохим знанием истории. Не раз приходилось читать, что «злобная инквизиция» в том-то или том-то районе сожгла сколько-то тысяч человек. Однако беглое, самое поверхностное исследование открывает, что речь идет о сугубо протестантских областях, где инквизиции не существовало по определению, а католики были загнаны в подполье – так что все тамошние костры исключительно на совести протестантов.)

И еще одно очень важное обстоятельство. Все зверства и грехи Генриха Восьмого – казнь двух жен, двух первых министров, более чем ста представителей знати (в первую очередь тех, в ком текла хоть капелька королевской крови) и примерно семидесяти двух тысяч «здоровых попрошаек» – были следствием его личных качеств, его нрава и характера. Как и разгром и ограбление католической церкви. Мария же искренне считала, что выполняет свой религиозный долг. Согласитесь, разница существенная. Даже если оправдать нельзя, попытаться понять можно.

Если взглянуть на проблему гораздо глубже и шире, окажется, что триста английских костров – лишь небольшой (самый, так сказать, некровожадный эпизод войны меж католиками и протестантами), охвативший почти всю Европу и длившейся ровно сто двадцать четыре года. Так уж случилось, что даты ее начала и конца История зафиксировала точно – как не со всякими историческими событиями, даже крупными и важными, случалось. Началось все в 1534 г., когда, вдохновленные идеями Лютера, его приверженцы стали громить церкви и захватывать земли и богатства их и монастырей. К этой кампании с превеликим удовольствием подключились иные владетели – из чисто шкурных, а не религиозных побуждений (а крестьяне под шумок стали поднимать восстания, направленные против всех «господ», без различия их религиозной покраски). Часть дворян-католиков (особенно баварских) оказала вооруженное сопротивление – и заполыхало…

Из Германии пламя перекинулось во Францию. Тамошние протестанты, больше нам известные под именем гугенотов, как и их собратья по вере по всей Европе, голубиной кротостью не отличались. Они рушили католические церкви, убивали священников и просто католиков. Многолетняя гражданская война меж католиками и гугенотами началась как раз с нападения вооруженного отряда гугенотов на свиту католика герцога де Гиза. Варфоломеевская ночь, которую многие ругают, была первым погромом, устроенным католиками. Гугеноты до того трижды устраивали католические погромы, последний состоялся всего за три года до Варфоломеевской ночи в городе Ниме.

Более того, Варфоломеевская ночь была импровизированным упреждающим ударом. Сохранился доклад агента королевской разведки, проникшего в высшее руководство гугенотов. Наутро после Варфоломеевской ночи должен был вспыхнуть тщательно спланированный гугенотский мятеж – предстояло захватить Арсенал и убить короля. Вот католической партии и пришлось импровизировать на ходу, устраивать ночной бой, который и в наше время представляет крайне нелегкую задачу – а уж в шестнадцатом веке, при полном отсутствии уличного освещения и военной формы, когда обе стороны выглядели одинаково и говорили на одном языке… Но другого выхода просто не было – либо принимать весь риск ночного боя, либо утром вспыхнет мятеж.

В тех местах, где гугеноты держали власть, они вели себя, как бы удачнее выразиться, своеобразно. В одном из городов стало известно, что недавно похороненный человек много лет был тайным католиком. Могилу при большом стечении народа разрыли, труп, привязав веревкой за ногу, проволокли по улицам и сожгли…

В бессмертном романе Дюма «Три мушкетера» простяга Портос откровенно жалеет «бедных гугенотов, все преступление которых состоит только в том, что они поют по-французски те самые псалмы, которые мы поем по-латыни».

Реальный дворянин того времени ни за что вы не сморозил такой чуши – потому что прекрасно знал реальную обстановку в стране. Дюма то ли сознательно погрешил против истины, то ли и на сей раз проявил себя скверным знатоком истории Франции XVII века.

(Блестящий пример его откровенного исторического невежества можно встретить в тех же «Трех мушкетерах», в сцене, где д’Артаньян, впервые появившись в приемной де Тревиля, с провинциальным смущением слушает насмешки мушкетеров над кардиналом: «…кое-кто распевал песенки о его возлюбленной, мадам д’Эгильон, и его племяннице, г-же де Комбалэ…» Юмор в том, что это – одна и та же женщина! Действительно, племянница Ришелье, в девичестве – мадемуазель де Комбалэ, в замужестве – мадам д’Эгильон. Возлюбленной Ришелье она никогда не была – это князь Григорий Потемкин, особенно не скрываясь, спал с родными племянницами, а кардинал Ришелье в подобном даже его врагами не замечен.)

Так вот, претензии гугенотов не ограничивались тем, чтобы петь по-французски те псалмы, что католики, – и простирались значительна дальше. Гугеноты требовали, чтобы те области, где они составляют большинство, управлялись не королевскими законами, а их собственными. Католическая церковь там должна быть запрещена, и даже деньги гугеноты должны выпускать свои. Естественно, король и его правительство (как любое правительство во все времена) не могло допустить появления в стране немалого числа сепаратистских образований. К тому же гугеноты получали оружие и деньги от исконного врага Франции, Англии, – через захваченный гугенотами стратегически важный порт Ла-Рошель. Вот и началась очередная долгая война…

И так – по всей Европе. Правда, Испания, Португалия и итальянские государства от этой стодвадцатилетней войны остались в стороне – там своих протестантов, когда они были еще слишком малочисленны и слабы, быстренько привели к одному знаменателю – но вот во всех остальных европейских странах междоусобные войны полыхали. Сначала все они были чисто гражданскими – но потом в драку вступили уже державы. В 1618 г. началась Тридцатилетняя война коалиции католических держав против коалиции протестантских. Только завершивший ее Вестфальский мир 1648 г. покончил со стодвадцатилетними религиозными войнами в Европе. (Правда, через двести лет все же случился их бледный отзвук – гражданская война в Швейцарии 1848–1849 гг. меж протестантскими и католическими кантонами, то есть областями.)

И еще. Кому-кому, а уж нам не следует так уж ретиво критиковать Марию за ее триста костров (даже около трехсот, как утверждают иные источники). В нашем Отечестве сожжение по религиозным мотивам не имело широкого размаха, но и не было чем-то из ряда вон выходящим. Бывало. Разве что по российской специфике приговоренных сжигали не на штабелях дров, а в деревянных срубах. Именно так закончил дни видный лидер-проповедник раскольников протопоп Аввакум. Который, кстати, подобно европейским протестантам, белым и пушистым никогда не был и говорил открыто: будь его воля, он бы всех своих оппонентов-«никонианцев» сжег к чертовой матери, чтоб и духу их не осталось.

Особенный размах сожжений приходится на восемнадцатый век, когда яростно боролись со старообрядцами. Много написано о том, как они, запершись в избах, устраивали самосожжения. И почти ничего не пишется о том, что порой все происходило совершенно иначе: приходили солдаты, загоняли всех в избу, подпирали дверь колом, подкладывали огоньку… Это блестяще проиллюстрировано в старом, еще советских времен телесериале о Ломоносове: молодой Михайла зачем-то отправился в деревню – и повстречал солдат, как раз в деревню идущих. Вернувшись, он не застал в деревне ни одной живой души – только дымились головешки большого амбара… В том же XVIII столетии епископ Андроник устроил карательный рейд в Поволжье, где старательно жег старообрядческие скиты – иногда вместе с их обитателями. А последнее сожжение на костре по религиозному делу состоялось уже в царствование Анны Иоанновны. Так что, как выражался по другому поводу дон Румата, – не воротите нос, ваши собственные предки были не лучше…

Все годы правления Марии были крайне беспокойными, ничуть не прибавлявшими ей душевного равновесия, наоборот. Как-то так случилось, что по стране гуляли слухи: король Эдуард Шестой не умер, а, переодетый простолюдином, странствует по Англии и когда-нибудь восстановит справедливость, лишив трона «узурпаторшу» Марию. Мария пыталась эти слухи погасить, рассылая мировым судьям указания «использовать все возможные средства и способы усердной проверки от человека к человеку, чтобы найти авторов и публикаторов этих вздорных пророчеств и неправедной молвы, которая является основой всех бунтов». Судьи старались как могли, но особых успехов не достигли. Более того, как частенько в таких ситуациях случается, во плоти и крови объявился «король Эдуард Шестой». Его довольно быстро повязали, поставили к позорному столбу и отрезали уши, но другие «Эдуарды», как пишет современник, «появились во множестве», и отловить их не удавалось.

Было раскрыто несколько серьезных заговоров против Марии, особенно опасных тем, что в них участвовали главным образом представители знати. В участии в них всерьез подозревали некоторых членов Тайного Совета и людей из свиты Марии – но твердых доказательств не нашлось. Один из этих заговоров (вполне реальных, не вымышленных) через свою агентуру вскрыл английский посол во Франции, где угнездилась часть заговорщиков. Другой сдал один из его второстепенных участников. Некий Томас Уайт явился к кардиналу Поулу и чистосердечно признался: существует заговор, возглавляемый сэром Генри Дадли. Ему, Уайту, поручено украсть из королевского казначейства пятьдесят тысяч фунтов серебром, погрузить на судно и вывезти во Францию. Добыть образцы ключей должна жена главного кассира казначейства, а выпустит корабль из порта Грейвзенд другой заговорщик, таможенный чиновник. На это серебро Дадли рассчитывал навербовать во Франции наемников и переправиться с ними в Англию – где, он не сомневался, к его воинству присоединятся тысячи англичан.

Проверили. Все подтвердилось. Обнаружилось, что в заговоре были замешаны многие десятки королевских чиновников, землевладельцев с южного побережья и мелкопоместных дворян со всей Англии – а «молчаливое содействие» оказывали как раз помянутые члены Тайного Совета…

Многих арестовали, но доказать вину удалось далеко не всех. А тем временем приходили известия о новых заговорах. Что характерно, накопилось немало информации о том, что все эти заговоры затеяны в пользу Елизаветы, которой и предполагалось заменить на троне Марию. Вот только против самой Елизаветы ни малейших улик не нашлось. Хотя она, по мнению некоторых историков, безусловно была в курсе, но славилась острым умом, несмотря на молодость, незаурядной хиростью и даже коварством (выработанными во времена ее «подвешенного состояния» при дворе отца с совершенно неясным будущим и жизнью при правлении Марии, когда она имела все основания опасаться плахи). И никаких «хвостов» не оставила.

Несмотря на это, некоторые приближенные Марии советовали Елизавету казнить, ничуть не заморачиваясь отсутствием прямых улик – в конце концов, такое не раз прокатывало. Однако другие во главе с королем Филиппом решительно выступили против. Причина вновь была отнюдь не в гуманизме и даже не в большой популярности Елизаветы в народе. Имелась еще одна, крайне серьезная. Династический вопрос. Три Генриха, один за другим, столь старательно истребили всех, имевших хотя бы малую толику королевской крови, что, если бы в живых не осталось ни Марии, ни Елизаветы, самой серьезной претенденткой на английский трон становилась бы молодая шотландская королева Мария Стюарт – родная правнучка короля Генриха Седьмого. А она, во-первых, была католичкой, во-вторых, что гораздо важнее, была тесно связана с историческим врагом Англии, Францией, и как раз собиралась замуж за французского принца Франциска. При таком политическом раскладе последствия для Англии были бы самыми непредсказуемыми. Более всего именно по этой причине Елизавету и оставили в живых.

Примечательно, что самые недоброжелательные к Марии авторы ни словом не упоминают о репрессиях во времена ее правления в отношении «здоровых попрошаек». Которых Генрих Восьмой повесил около семидесяти двух тысяч – а количество тех, кому отрубили уши или руки, заклеймили раскаленным железом или отдали в рабство, историки подсчитывать не берутся, хотя не сомневаются, что оно велико. Следовательно, никаких репрессий и не было. Наоборот, есть свидетельства прямо противоположного характера: когда в 1555 и 1556 годах последовали два крупных неурожая подряд и начался нешуточный голод, а в некоторых областях и массовый падеж скота, Мария отдала мировым судьям на местах распоряжение – выявлять у землевладельцев, независимо от их положения в обществе, запасы зерна и всякого продовольствия. Если таковые обнаруживались, их следовало конфисковать именем королевы без всякой компенсации и бесплатно распределять среди нуждающихся, включая бродяг.

Вообще, Мария была известна широкой благотворительностью, продолжавшейся слишком долго и регулярно, чтобы считать ее простой королевской прихотью. В сопровождении не хмурых усачей из дворцовой стражи, а нескольких придворных дам она часто посещала дома самого что ни на есть простого народа, жившего неподалеку от ее дворца или резиденции кардинала Поула в Кройдоне. Самая близкая к Марии фрейлина Джейн Дормер, пользовавшаяся ее особенным расположением и любовью, после смерти королевы написала в мемуарах: если в доме имелись дети, Мария всегда давала родителям деньги на их содержание – а некоторых отправляла учиться грамоте в Лондон. Кроме этого, она записывала жалобы на чиновников и бейлифов – управителей королевских земель, обязательно расспрашивала крестьян и горожан, не забирали ли у них беззаконно повозки для якобы «королевских нужд», зерно и продовольствие. Если что-то такое обнаруживалось, вернувшись во дворец, Мария незамедлительно с этим разбиралась.

Это никак нельзя назвать поиском дешевой популярности в народе. Во время этих посещений Мария одевалась крайне небогато, как и сопровождающие ее дамы, – так что большинство тех, у кого она побывала, королеву в ней не узнавали, считая всего-навсего одной из королевских служанок, которой Мария поручила поближе узнать народные нужды…

В своем завещании, написанном незадолго до смерти, Мария впервые в английской истории учредила своеобразный дом инвалидов – для увечных и бедных, не имевших средств к существованию отставных солдат. Она писала: «Так как в настоящее время нет дома или специального госпиталя, снабженного необходимым и предназначенного для облегчения и помощи бедным и старым воинам, то есть тем, которые были или будут ранены или искалечены на войне или на службе королевству, что, по нашему мнению, весьма почетно, то к ним должны быть проявлены совесть и сострадание». Если я не ошибаюсь, это первое подобного рода светское благотворительное заведение в Европе. До того старых или увечных солдат часто принимали у себя монастыри – но в Англии их давно не было, да и в других странах их число после Реформации значительно поубавилось.

Это все, конечно, было очень благородно, но что до остального…

К сожалению, при всем своем уме, силе воли и лишенном жестокости характере, Мария не обладала качествами государственного деятеля – и, в противоположность другим монархам, у нее не нашлось толковых и деятельных министров наподобие Ришелье, Григория Потемкина или той группы весьма дельных министров, что окружали потом ставшую королевой Елизавету.

Так что в делах государственного управления царил, без преувеличений, совершеннейший хаос. Тайный Совет по-прежнему развлекался исключительно фракционной грызней и государственными делами не занимался совершенно. Посол Филиппа Фериа сообщал своему королю: «Они ничего не делают, кроме как чинят препятствия любым предложениям, и никогда не находят хоть какого-то средства, чтобы облегчить ситуацию». Дошло до того, что Мария фактически выслала из Лондона главных горлопанов в их имения, надеясь совладать с остальными и заставить их нормально работать. Не получилось. Фериа, по должности принимавший участие в заседаниях Совета, писал уже самой Марии: «Ума не приложу, как мне поладить с этими людьми. Ваше Величество должны осознать, что вечером они меняют то, что решили утром, а собравшись утром, немедленно отменяют решение, принятое накануне вечером. Для государства это самое худшее, что можно придумать». Вряд ли посол сгущал краски или преувеличивал – сохранилось слишком много свидетельств других людей, откровенно писавших, что Совет превратился в сущий бардак.

Один из приближенных королевы, Мейсон, как-то на людях буквально взмолился, чтобы Господь «ниспослал нам какого-нибудь умного человека, которому бы королева могла полностью доверять, чтобы он советовал ей соблюдать меру и пропорционально согласовывать доходы и расходы». Такого человека не нашлось…

Возможно, в более-менее благополучной стране все вышеописанное не особенно и навредило бы. Однако в Англии давно уже форменным образом бушевал серьезный экономический кризис. Вызванный в первую очередь забавами Генриха Восьмого, а потом Сомерсета, в массовом порядке чеканивших «порченую монету». Отсюда – инфляция, рост цен и безработицы, увеличение числа бродяг. К этому добавилась еще и потеря англичанами Кале – новый нешуточный удар по экономике, где главной статьей дохода была торговля шерстью.

Пришлось сделать у антверпенских банкиров огромные займы – в основном на войну с Францией, нужную в первую очередь Филиппу, а не Англии. Как их возвращать, было решительно непонятно – однако уже знакомый нам Пэджет требовал не думать о таких пустяках, а занять еще, да побольше, побольше. О нем и его сторонниках Фериа писал с неприкрытой иронией: «Они говорят, что их страна богатая, добавляя при этом, что они не знают, как добыть денег, чтобы ее защитить».

Задуманное Марией восстановление католической церкви в ее прежнем положении не то чтобы провалилось вовсе, но откровенно буксовало. Как уже упоминалось, все антикатолические законы Генриха были отменены, но это была чистой воды теория, а с практикой обстояло гораздо хуже. Посланцы кардинала Поула, изучавшие состояние дел в приходах Линкольна и Кентербери, крупных церковных центрах, по возвращении доложили, что никаких признаков восстановления нет. Ни один алтарь, разрушенный при Генрихе, не восстановлен, на многих нет крестов. В большинстве приходов попросту нет церковных книг, облачений для священников, подсвечников и чаш для святой воды (которые должны были стоять у входа в каждый католический храм, чтобы прихожане могли омочить пальцы). Священников катастрофически не хватает, а среди тех, что имеются, многие совершенно необразованны и женаты (англиканская церковь разрешала священникам вступать в брак). Каких-либо признаков религиозного рвения в народе не замечено. Поул располагал обширной сетью агентов по всей Англии (в первую очередь выявлявших новые заговоры) – и они докладывали, что то же самое происходит по всей Англии.

Потом церковные дела осложнились еще сильнее – на кардинала Поула ополчился Папа Римский Павел Четвертый (с которым они когда-то были большими друзьями). Дело в том, что у Филиппа случился конфликт с папским престолом, а Поул выступил на стороне короля. Папа лишил его должности легата (в то время – папского представителя в какой-либо стране) и приказал приехать в Рим. Поул не поехал – римские знакомые его вовремя предупредили, что папа намерен объявить его еретиком и предать церковному суду, откуда выход был один – на костер. Поул остался главой английской церкви, но совершенно сломался и несколько месяцев не оказывал Марии ни малейшей духовной поддержки. Целыми днями бесцельно бродил по дворцу «как слепой или мертвец», по воспоминаниям современников. Без сомнения, он несколько повредился рассудком – что доказывают его сохранившиеся письма в Рим кардиналам и папе, явно написанные человеком нездоровым…

Катастрофически обстояло с личной и семейной жизнью. У Марии случилась вторая ложная беременность (медики двадцатого века вновь не сошлись во мнениях – одни считали это вызванным чисто нервными причинами, другие – раком яичников, в который перешла водянка). Как это отразилось на душевном состоянии Марии, и без того не блестящем, представить легко. Филипп покинул Англию, чтобы никогда более не вернуться…

1558 год от Рождества Христова, последний неполный год жизни Марии, выдался для нее особенно тяжелым – хотя тяжелее, казалось, быть уже не может. Она получила известие о смерти самых дорогих ей после матери людей – императора Карла Пятого и его сестры Марии. А в Хэтфилде, дворце Елизаветы, собственно говоря, образовался параллельный центр власти: видя, что со здоровьем у Марии все хуже, придворные и знать хлынули туда буквально толпами – свидетельствовать почтение будущей королеве и заранее клясться в верности. Даже Филипп повел с Елизаветой переговоры, предлагая после смерти Марии выйти за него замуж с одним-единственным условием – она должна принять католичество (расчетливая и дальновидная Елизавета отказала. Дело было даже не в вере – она хотела остаться полностью независимой, и последующие сорок пять лет жизни в брак так никогда и не вступила).

Дошло до того, что в городе Яксли (графство Хантингтоншир) за два месяца до смерти Марии приходский священник объявил прихожанам, что королева умерла, а «леди Елизавета» стала королевой, а ее возлюбленный, делящий с ней постель, лорд Эдмунд Кортни, стал королем.

(Лорд Кортни – личность вполне реальная. И очень уж долгими и упорными были слухи, исходившие в том числе и от близких к Елизавете людей, что они – любовники…)

Оказалось, священник, местный школьный учитель и еще десяток отчаянных голов решили устроить таким образом очередной мятеж. Они даже предъявили публике «всамделишного лорда Кортни» – разумеется, самозванца.

Никакого мятежа не вышло – власти отреагировали оперативно. Самозваного «Кортни» поймали и повесили, вышеназванную дюжину подстрекателей отправили за решетку. Вот только при расследовании выяснилось, что это вовсе не местная самодеятельность… Оказалось, что за всем этим стоял некий таинственный незнакомец, никому не известный. Говорили, что это «офицер с той стороны пролива и архиеретик, долго живший в Германии». Уже после того, как казнили самозванца и пересажали «чертову дюжину», он появлялся в окрестных городках, одетый когда путешественником, когда купцом, когда крестьянином, выискивал протестантов и «подстрекал их остаться твердыми и постоянными в вере, поскольку скоро грядет великое избавление от рабства». Ловили его долго и старательно, даже прочесывали леса с собаками-ищейками, но загадочный незнакомец всякий раз ускользал, а потом пропал окончательно и больше не давал о себе знать. Некоторые историки считают, что это был агент одного из эмигрантских центров.

На рассвете 17 ноября 1558 года Мария умерла. Тем же вечером, узнав о ее смерти, скончался и давно уже лежавший в постели кардинал Поул. Ее смерть объясняли разными причинами: кто тем самым раком яичников, кто свирепствовавшей тогда в Англии лихорадкой (как раз и свалившей Поула). Вот только у меня с некоторых пор есть свое мнение, от которого я ни за что не откажусь.

В одной из обширных биографий Марии мне попалась короткая, незаметная такая, но крайне важная, сдается мне, строчка.

«Мария запретила давать деньги в долг под проценты».

После этой строчки я ни за что не поверю, что смерть Марии последовала от естественных причин, от болезни…

Этим запретом Мария в одночасье подрубала благосостояние не только ростовщиков, «индивидуальных предпринимателей без образования юридического лица», но и всех без исключения банкиров. Основной доход банки получали как раз от кредитов под весьма высокие, не сравнимые с нынешними проценты. Я уже говорил и повторю еще раз: серьезно ущемивший интересы крупных банкиров правитель, как бы он ни именовался, после этого долго не живет. Обычно с ним происходят всякие нехорошие случайности, как было с Эдуардом Вторым, погибшим, всем известно, в результате «семейного скандала». Ну, а о том, что он крупно поссорился с влиятельными банкирами, упоминается крайне редко.

Еще два примера, правда, не английских, но весьма многозначительных. Президент США Мак-Кинли в 1901 г. собирался изрядно приструнить не только монополии, но в первую очередь крупные банки, которые тогда, можно смело сказать, резвились как хотели, благо законов, поставивших бы их деятельность в более-менее жесткие рамки, попросту не существовало (они появятся только после Второй мировой). В детали и подробности вдаваться не буду, упомяну лишь, что два серьезнейших финансовых кризиса XIX в. (во многом не уступавших Великой депрессии) были вызваны как раз всевозможными банковскими махинациями.

Мак-Кинли досиживал свой второй президентский срок, в третий раз, согласно американским законам, выдвигаться уже не мог, так что в политическом смысле терять ему было абсолютно нечего. Видимо, он и решил, уходя, погромче хлопнуть дверью. Планов своих он в секрете не держал, и о них стало широко известно.

Сделать он ничего не успел – как чертик из коробочки, выпрыгнул венгр-анархист и всадил в президента пулю из паршивенького револьвера. Ну разумеется, он был одиночкой – и всем известно, что анархисты только тем и занимаются, что стреляют и бросают бомбы. Поначалу врачи не считали рану президента ни смертельной, ни особенно опасной и обещали скорое выздоровление. Однако как-то так получилось (случайность, да), что рана оказалась загрязненной, началось заражение крови, и президент умер.

Есть версия, что Джон Кеннеди незадолго до смерти решил посягнуть на Федеральную резервную систему – монопольного «печатника» в США бумажных долларов. Несмотря на название, это сугубо частная лавочка, владельцы которой как оставались неизвестными, так и остаются. Кеннеди, по этой версии, собирался выпустить в обращение новые двухдолларовые банкноты – но уже через посредство государственного казначейства (как, собственно, и предписывает конституция США, не знающая никакой такой ФРС). Дальнейшее общеизвестно: Кеннеди убил одиночка, которого потом убил другой одиночка.

Одиночки, конечно, случаются. Одиночкой безусловно был стрелявший в Рональда Рейгана Джон Хинкли – именно таким манером этот психопат собирался привлечь внимание одной из юных красавиц, киноактрис Голливуда. К одиночкам следует отнести и несомненно больную на всю голову дамочку, которая пыталась пальнуть в президента Джимми Картера, но была вовремя обезоружена агентами секретной службы. Случаются одиночки, не без этого. Однако, когда крупные банкиры оказываются перед угрозой серьезнейших финансовых потерь, плохо верится в одиночек или случайности. Точнее, совершенно не верится. Поневоле вспоминается (применительно к смерти Марии), что среди английских банкиров того времени хватало итальянцев. А тогдашняя Италия стояла в Европе на первом месте по ремеслу отравителей, превращенному прямо-таки в высокое искусство. Попросту подлить или подсыпать яд в бокал жертве казалось этим синьорам слишком вульгарным, и они предпочитали более изящные методы.

Лукреция, дочь (и любовница) Римского Папы Александра Борджиа, развлекалась на свой манер. Надоевшему любовнику она давала ключ и посылала по какой-нибудь надобности в подвал. Замок был тугой, приходилось сжимать кольцо ключа изо всех сил – а оно было украшено совсем крошечным шипом, смазанным надежным ядом. Легкая царапина – и кончено…

В ходу были отравленные перчатки, отравленные свечи – тот, кто их зажигал в своей спальне вечером, утром уже не просыпался. Изощренных способов, изобретенных итальянцами, было столько, что о них, пожалуй, можно написать целую книгу. Одним словом, я больше не верю в естественную смерть Марии – слишком уж чувствительный удар она нанесла банкирам, слишком уж большой ущерб им грозил. Как бы ни насмехались над «теорией заговора», заговоры существуют с давних пор, и это, как сказал бы Остап Бендер, медицинский факт.

На погребении Марии епископ Винчестерский, прекрасно понимая, что непременно навлечет на себя неудовольствие новой королевы, надгробную речь произнес в самых сердечных словах.

«Если бы ангелы были смертны, я бы скорее сравнил ее уход со смертью ангела, чем земного существа. Она никогда не забывала о своих обещаниях и была исключительно милосердна к обидчикам. Она сочувствовала бедным и угнетенным и была снисходительна к своим пэрам. Она восстановила больше разрушенных зданий, чем какой-либо другой правитель в этом Государстве, и я молю Господа, чтобы ее добрые деяния были продолжены в будущем. Я истинно верю, что она была единственным по-настоящему богобоязненным существом в этом городе».

На следующий день епископу сообщили: «за недостойное поведение, какое он позволил себе во время заупокойной службы по королеве Марии» ему предписывается сидеть под домашним арестом во все время празднеств по случаю восшествия на престол королевы Елизаветы…

Интересная иллюстрация английских нравов того времени: как только гроб опустили в могилу и часовню покинули вельможи, вообще все люди благородного звания, оставшиеся там слуги, наемные плакальщики и вездесущие лондонские зеваки за несколько минут разодрали в клочья портрет королевы, все стоявшие вокруг алтаря знамена и штандарты и даже драпировки со стен. Не по злобе, не подумайте – все та же страсть к сувенирам…

Позже, когда уже не будет никакой нужды или выгоды льстить, несколько бывших приближенных Марии напишут о ней практически одинаковыми словами. «Ее можно сравнить со свечой, которая продолжает гореть даже при порывистом ветре. И что самое главное – чем сильнее буря, тем ярче разгорается пламя».

В своем завещании Мария просила воздвигнуть ей общий с матерью мемориал – но это осталось неисполненным. Ни одного памятника Марии Тюдор в Великой Британии нет. Я еще вернусь к рассказу о Марии. Почему – читатель поймет позже. А пока что завершу принадлежащей перу неизвестного мне автора «Эпитафией на смерть благочестивой и прекрасной нашей королевы Марии, почившей в бозе».

Здесь, конечно, есть некоторые расхождения с исторической правдой, и немало поэтических преувеличений – но таковы уж поэты во все времена, и их не переделаешь. А вот «к падшим была мила» – это как раз о Марии. И уж как нельзя лучше отвечает истине горькая строка: «…лишь страданья, боль и тоску ей жизнь в удел принесла». Так и было – и мне чисто по-человечески жаль самую несчастную из английских королев.

Итак, Мария умерла.

ВСЁ!

______________________

Черту эту я провел не из какого-то стремления к оригинальности – она символизирует ту незримую, но тем не менее вполне реальную черту, что со смертью Марии пролегла в английской истории меж прошлым и будущим.

До смерти Марии Англия была самым обычным европейским государством (к тому же из самых бедных), и ее история была, если можно так выразиться, стандартной, ничем не отличавшейся от истории других стран. Крестьянские мятежи и бунты ремесленников, междоусобные войны высшей знати, религиозные распри, тиранство иных королей – все это в той или иной форме присутствовало от Атлантики до Урала (Московское царство тоже пережило многое из перечисленного).

А вот со вступлением на престол Елизаветы история Англии становится совершенно иной, уже во многом резко отличавшейся от европейской «стандартной». Именно Елизавета сделала первые и не такие уж короткие шаги на том пути, что в конце концов привел к созданию Великой Британии, империи на полмира…

В серьезной науке есть понятие «точка бифуркации» (любители вроде меня часто ее именуют «исторической виртуальностью»). Но суть одна и та же. Точка бифуркации – это точка, после прохода которой история страны (а то и всего мира) словно бы «раздваивается». Движется в одном из двух (а иногда и более) направлений, где в каждом исторические события кардинальнейшим образом отличаются друг от друга (излюбленная фантастами всех стран «развилка во времени»).

Несколько примеров. Для России одной из точек бифуркации стала смерть совсем молодым царя Федора Алексеевича в конце XVII в. Проживи он еще лет двадцать, оставь он наследника – и можно уверенно говорить, что на троне ни за что не оказался бы Петр Первый и вся история России была бы совершенно иной. Какой – можно лишь строить гипотезы, по причине их полной недоказуемости не имеющие ни малейшей научной ценности.

Другая точка (на сей раз касающаяся не только России, но и Англии, впрочем, к тому времени уже Британской Империи) – убийство императора Павла Первого. Останься он жив, вскорости последовало бы вторжение в Индию союзных русских и французских войск. Это были не абстрактные мечтания, уже существовал точный план, в значительной степени разработанный военным гением Наполеоном Бонапартом. Тридцатитысячное казачье войско уже выступило в поход – и вот-вот их примеру должны были последовать французы, собиравшиеся наступать через Ближний Восток.

Англичан в Индии ненавидели – они к тому времени, по самым достоверным свидетельствам (порой подтверждавшимся самими же британцами), успели угробить несколько миллионов индусов. Так что при известии о том, что в Индии появились сильные иноземные войска, пришедшие воевать с англичанами, несомненно, вспыхнул бы всеобщий мятеж (что, пусть и не в масштабах всей Индии, и случилось через пятьдесят с лишним лет). К тому же английские войска в Индии весьма уступали численностью русско-французскому контингенту. Вряд ли освобожденная от англичан Индия стала бы союзницей России или Франции – слишком велики были религиозные различия. Вероятнее всего, Индия, как это было до прихода европейцев, превратилась бы в скопище независимых государств, занятых исключительно собственными делами. Но при любом раскладе Великая Британия лишалась своей «жемчужины в короне», как с полным на то основанием называли Индию, – а это меняло ход не только английской, но и мировой истории.

В Англии уже случилась однажды несомненная «точка бифуркации», смерть от туберкулеза в юном возрасте старшего брата Генриха, принца Уэльского Артура. Ему и предназначался трон – а Генрих, по замыслу отца, получил в первую очередь богословское образование, и его собирались сделать главой английской католической церкви архиепископом Кентерберийским (чтобы и светская, и духовная власть оказалась в руках семьи). Невозможно предсказать точно, как развивалась бы английская история при короле Артуре. Однако достоверно известно, что он был совершенно лишен звериной жестокости, присущей Генриху, и был искренне верующим католиком. Ясно одно: при нем ни за что не произошло бы разгрома и ограбления английской католической церкви – а это опять-таки меняло не только английскую, но и мировую историю.

Точкой бифуркации безусловно стало и восшествие на престол Елизаветы. И немалую роль сыграла ее личность – что бы там иные ни утверждали, а роль личности в истории огромна. Окажись Елизавета недалекой и бездарной (вроде нашей Екатерины Первой, чье единственное «государственное дело» свелось к изданию указа, установившего точный регламент кулачных боев – наверняка не ею сочиненного), будь она, как Екатерина, окружена столь же бездарными фаворитами, озабоченными лишь тем, как бы набить карман золотом да приобрести новые земли и титулы, вполне возможно, Англия так никогда и не стала бы Великой Британией. Но дело в том, что Елизавета по способностям и характеру была совсем другой… Как к ней ни относись (лично я – скверно), но невозможно отрицать, что личностью она была незауряднейшей. Как говорится, из песни слова не выкинешь… Ну можно все-таки, повествуя об исторических событиях, сохранять объективность и в отношении тех, кто лично тебе категорически не нравится…