6. Тряхнуть стариной
Мы с тобой подтвердили, что Великий мороз Олвос — чудо, которое позволяет нам общаться через стеклянные панели, — изначально был предназначен для того, чтобы взаимодействовать через замерзшие озера. Он не был сотворен ни для стекла, ни для зеркал — а мы обе видели, что можно делать с его помощью при должном руководстве.
Кроме того, недавняя работа Панъюя о Жугове предполагает, что чудо под названием «Дыхание Садома» изначально было создано, чтобы превращать древесный сок в вино, и действовало только в определенные фазы Луны, чтобы последователи Жугова могли превращать сосну в бьющий вином ключ для своих диких обрядов. Тем не менее у нас есть относящиеся к последним эпохам Божественной империи записи о пастухах, использующих «Дыхание Садома», чтобы превратить древесный сок не в вино, а в воду, причем в любое время месяца. Они использовали это чудо, чтобы выжить в пустошах, ведя свои стада через горные перевалы, которые ранее считались непроходимыми. Но нет записей, свидетельствующих о том, чтобы Жугов или Олвос напрямую изменяли эти чудеса.
Есть еще несколько примеров. Мой вывод не в том, что, как ты предположила, с течением времени чудеса ослабевают и в их работе наблюдаются флуктуации. Я больше склоняюсь к тому, что чудеса изменились и мутировали наподобие живых организмов: Божественная империя была изобильной экосистемой чудес и божественных сущностей, у всех имелись различные степени свободы воли и различные цели, и все это с годами менялось и преображалось. Хотя многого уже нет, изменения все же определили облик этой земли.
Божественное не было абсолютным, как мы предпочли бы думать. И хотя его больше нет, мы все еще слышим эхо мутаций. Необходимо подготовиться к тому, что произойдет, если одно чудо изменится и преобразится настолько, что невероятным образом сумеет адаптироваться и выжить.
Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд министру иностранных дел Винье Комайд. 1714 г.
После тихих дождей приходит туман, поднимается от бесчисленных рек и речушек, вьющихся сквозь Галадеш. Он заполняет дворы и узкие улицы в восточной части города. Сигруд понимает, что этот район Галадеша астрономически богат, ведь в здешних кварталах обитают наследники промышленных магнатов: дома как таковые все больше скрываются от взгляда, прячутся далеко от дороги за стенами, живыми изгородями, заборами и воротами, и лишь далеко в холмах виднеются огоньки окон. В то время как Мулагеш обитает в центре города, где происходит все самое интересное, здешние жители так могущественны, что могут сами определять, что им интересно, а всему прочему — от ворот поворот.
Сигруд вытирает пот со лба, пока ведет пыхтящий маленький автомобиль по узким улицам. Он пытается внушить себе, что дело в теплой и влажной погоде. Пытается убедить себя, что потеет не от того, что украл машину, а также пистолет и боеприпасы и теперь едет со всем украденным добром прямиком навстречу агентам министерства.
Сигруд останавливает автомобиль на вершине холма и обозревает окрестности. Он смотрит на ближайший почтовый ящик и убеждается, что до имения Шары недалеко.
Съезжает на обочину. Выключает фары. И тихонько выскальзывает из машины.
Когда Сигруда готовили к работе на министерство, он получил и редкие тренировки по тактике выживания в диких условиях, но за последние десять лет научился куда большему, проведя очень много времени в лесах к северу от Мирграда. Тот край неприветливых сосен совсем не похож на окутанные туманом холмы Галадеша, но деревья и трава всегда остаются деревьями и травой.
Он натягивает на голову серо-зеленую шапку, входит в кустарник, вытаскивает подзорную трубу и делается незаметным.
На протяжении следующих трех часов дрейлинг обозревает окрестности. Имение Комайд не самое большое, но все же весьма просторное — занимает оно семь-восемь акров, окружено высокими деревянными стенами, а главный дом стоит на берегу ручья, который рассекает владения. Сигруд таращит глаза, увидев этот самый дом. Он понимал, что здание будет большим — он помнит, как Шара едко говорила, дескать, тетушка сидит на немаленьком таком наследстве, сосед у нее стальной барон, — но не настолько. Это настоящий дворец с темными каменными стенами на первом этаже и темной штукатуркой на втором — обычный сайпурский стиль.
Несмотря на размеры, усадьба хорошо охраняется. Сигруд не подходит близко, но ему удается сосчитать: одна машина у передних ворот, один пеший охранник у боковых и третий охранник в засидке, устроенной прямо за имением, в лесу. Также есть машина, которая ездит туда-сюда по проселочным дорогам, то и дело проверяя окрестности с разных наблюдательных позиций.
Попасть внутрь будет нелегко. За стенами наблюдают со всех сторон. А вот сама территория имения кажется относительно пустынной — по крайней мере, судя по тому, что он видит.
Так как же туда забраться?
Он стоит на небольшом холме под высоким тиковым деревом и созерцает ручей, который проходит через имение Комайд. Глубина на вид футов шесть или семь.
— Хм, — произносит Сигруд.
Он крадется к южной части имения, внимательно прислушиваясь. С ветвей на него таращатся птицы с ярким оперением и даже затесавшаяся меж ними обезьяна. Деревья просто поразительные. Он уже слышал, как сайпурцы похваляются, что леса у них самые впечатляющие в мире благодаря влажному климату, и с этим трудно спорить. Деревья высокие, толстые и, как надеется дрейлинг, хорошо его прячут.
Он наклоняет голову, прислушиваясь, и вот оно: тихое журчание.
Сигруд находит ручей и видит, что тот глубокий — по крайней мере, достаточно глубокий. Интересно, как далеко удастся добраться по воде и сколько придется идти пешком — милю? Больше? И нужно позаботиться о том, чтобы его за это время не обнаружили…
Дрейлинг смотрит на небо. Скоро наступит вечер. Он снимает серо-зеленое пальто, затем достает пистолет. Думает, брать ли с собой, но у него уже случались неприятности с мокрыми боеприпасами: предположительно, кое-какие патроны сайпурского производства годились для стрельбы под водой, но Сигруд всегда находил их ненадежными. Может, оружейное производство продвинулось с той поры, когда дрейлинг был на службе, но если так, он об этом не слышал.
Цокая языком, он заворачивает пистолет в пальто и засовывает узел под какие-то папоротники. «Лучше забрать потом и знать, что оружие точно сработает». Он проверяет, на месте ли нож в чехле на бедре и водонепроницаемый электрический фонарь на поясе. Потом делает глубокий вдох, ныряет и плывет вверх по ручью.
* * *
К тому времени, когда Сигруд выбирается из воды на территории имения Комайд, прямо за южной стеной, становится совсем темно. Его продвижение вверх по ручью оказалось мучительно медленным; он плыл, а иногда полз в воде. Он достаточно уверен, что миновал стены незамеченным, держась густых теней. Теперь его больше тревожит, кто может повстречаться в самом имении.
Весь мокрый, Сигруд подползает к высокой садовой изгороди и через просвет в ней смотрит на огромный дом по другую сторону. Он сидит там на корточках целых двадцать минут, внимательно наблюдая. Окна дома темные и пустые. Он никого не видит. Наверное, подготовленных агентов слишком мало, чтобы кто-то из них тратил время впустую в доме мертвого политика.
Он окидывает дом критическим взглядом. Ручей протекает по восточной части поместья, и большое тиковое дерево стоит очень близко от окон второго этажа. Забраться на него и запрыгнуть внутрь? Но если никто не охраняет помещения, отчего бы просто не войти через заднюю дверь…
Сигруд медленно подбирается к дворцу Комайд, прислушиваясь, не щелкнет ли где-нибудь несвоевременно ветка, не зашуршит ли листва. Потом бросается через задний дворик, приседает у стеклянных задних дверей и прислушивается.
Ничего. Тишина.
Он достает отмычки и принимается за работу. Замок слабый, и через несколько секунд дрейлинг уже внутри, аккуратно закрывает за собой дверь.
Сигруд поворачивается, чтобы осмотреться. Потом в недоумении таращится.
Вестибюль огромный и достаточно грандиозный, чтобы сбивать с толку, — но на самом деле поражает то, что он совершенно, абсолютно пуст. В поле зрения ни единой табуретки, и на стенах ничего, не считая штор на дальних окнах и маленького круглого зеркала, которое свисает с одной из колонн.
«Они вывезли все ее вещи?»
Прислушиваясь, не раздастся ли звук шагов, Сигруд крадется к главному коридору. Пол отделан розовым мрамором, а стены — деревом, окрашенным в мягкий зеленый цвет, с алым карнизом и ярко-золотыми газовыми рожками. Наверное, здесь раньше было бесчисленное множество картин, некоторые из них огромных размеров — он видит следы от крючков, — но теперь их тоже нет.
«Я и впрямь почувствую себя полным идиотом, — думает Сигруд, — если окажется, что я рискнул своей шеей, чтобы вломиться в пустой дом. — Он втягивает воздух сквозь зубы. — Но если он пуст… тогда зачем его вообще охранять?»
Он молча, тихо идет по главному коридору и заглядывает в первые несколько дверей, за которыми видит гостиные, игровые, библиотеки и прочие комнаты — по крайней мере, он так предполагает, потому что все они пусты.
Это вдвойне сбивает с толку: Сигруд не просто изумлен тем, что дом пустой и нет никаких признаков того, что недавно здесь находилась мебель, он еще и не представляет себе, как Шара могла здесь жить. Она всегда испытывала сильную неприязнь к большим, просторным помещениям. Она никогда об этом не говорила, но Сигруд подозревал, что дело в тренировке: в большой комнате тебя может увидеть издалека множество людей, а вот ты, возможно, не увидишь всех.
Что еще более странно — где ее книги? Шара любила книги почти что больше всего на свете. Как человек, которому иногда приходилось перетаскивать ее пожитки, Сигруд — и в особенности его поясница — может это подтвердить.
Тут у него появляется идея. Он возвращается туда, откуда пришел, и идет к столовой. «Не в одной из этих больших, просторных комнат… Но, возможно, она жила в…»
Пересекая вестибюль, он застывает.
Припадает к полу, бросает взгляд через плечо. Ждет. Следит. Но ничего не происходит.
Он готов поклясться, что видел движение перед колоннами у двери. Может, даже чье-то лицо. Но кроме него в вестибюле только газовые рожки, шторы и зеркало, которое все еще висит на одной из колонн у входа.
Он смотрит в зеркало. «Может, я мельком увидел собственное отражение».
Это, конечно, не исключено. Хотя под таким углом он вряд ли мог увидеть самого себя в зеркале…
— Хм, — тихонько произносит Сигруд.
Он пытается сосредоточиться на поставленной задаче. Но каким бы невозможным это ни казалось, часть его настаивает, что в зеркале на миг мелькнул кто-то другой: женщина, сайпурка, с жестким смуглым лицом и золотисто-янтарными глазами.
Он идет вперед, внимательно разглядывая зеркальце. В нем отражается только пустой вестибюль и покрытое шрамами лицо самого Сигруда. Хмурясь, он уходит в столовую.
Там тоже пусто, но не совсем: в комнате есть маленький стол и четыре стула. Он видит на столешнице пятно чего-то съедобного — наверное, капля варенья. Похоже, этот стол использовали на протяжении последних месяцев.
Он отправляется к лестнице для слуг и идет вниз.
В этой части дома, ниже господских покоев, нет и следа грандиозной демонстрации богатства и власти. Белое дерево, потертые ступени и скрипучие деревянные двери. Он знает, что эти помещения предназначены для слуг, так что они должны быть куда меньше, теснее и укромнее.
«Другими словами, — думает он, — Шаре здесь понравилось бы куда больше».
На последней ступеньке он вытаскивает водонепроницаемый фонарик. Включает, направив луч на пол. Открывает и освещает покои для слуг.
Первым делом он видит длинный коридор, но, в отличие от других, не пустой: вдоль стен выстроились высокие книжные шкафы, и каждый забит толстыми, древними томами. Сигруд идет по коридору, светя себе фонарем, и видит, что каждая комната для слуг — маленькая, с единственной дверью — также заполнена книжными шкафами, не говоря уже о бесчисленных мягких креслах и столиках, покрытых старыми чайными салфетками.
Он подходит к одному столику и берет салфетку. Она старая, мятая, в пятнах — ее явно следовало бы сменить и отправить в стирку, но человеку, который здесь жил, явно было не до этого.
Он прижимает салфетку к лицу и нюхает. Сильные ароматы чая бьют в нос: сирлан, почо, жасмин.
Его глаза наполняются слезами.
— Привет, Шара, — шепчет он.
* * *
Чуть меньше чем в пятистах милях к северу, по другую сторону Южных морей, в темном подвале небольшого, но хорошо охраняемого дома в Аханастане, капитан первого ранга Кавита Мишра барабанит пальцами по столу и морщится.
«Хм. Это плохо, — думает она».
Она смотрит на зеркала перед собой. Их всего шестьдесят одно, разных размеров, все висят на плесневеющей кирпичной стене подвала. Здесь довольно темно, горит одна свечка; но, несмотря на недостаток освещения, шестьдесят зеркал отражают вещи, которые на самом деле не могут отражать.
В большинстве — пустота. В других — залы заседаний, дверные проемы, коридоры, спальни, гаражи, а одно отражает линзу телескопа, направленную, похоже, на балкон квартиры по другую сторону улицы. Зеркало находится так близко к телескопу, что Мишра может заглянуть в него и увидеть увеличенные окна той квартиры.
Все это невозможно, разумеется. Не существует никакого разумного, логического объяснения того, почему, к примеру, одно зеркало отражает лесную дорогу, когда рядом с его поверхностью и в помине нет лесных дорог. Оно должно отражать Кавиту Мишру, которая сидит за столом с маленькой горящей свечой, хмурится и думает, что делать. Но не отражает.
Она знает, как работают эти особенные зеркала. Это чудо, разумеется, — и она совершала его десятки раз.
Но такого никогда раньше не случалось.
«Он меня увидел? — думает она. — Я достаточно быстро его вырубила? Он понял?»
Мишра тяжело вздыхает и откидывается на спинку стула. Ей понадобилось почти три года, чтобы должным образом расположить зеркала по Континенту и Сайпуру: к примеру, поместить ручное зеркало в ящик стола в конференц-зале Парламента, или подвесить зеркальце к стволу дерева вблизи казарм, или подсунуть узкое зеркало за картину на стене в штаб-квартире крупной финансово-торговой компании. В министерстве у Мишры маловато близких соратников, но для такого их хватило. А зная, что делают или думают важные шишки в любой момент, горстка людей может стать куда эффективнее целой армии.
Впрочем, им пришлось проявить осторожность с тем, куда именно помещать зеркала — ведь это, в конце концов, двусторонняя связь: так же, как Мишра видит и слышит, что происходит на том конце, люди у отдаленных зеркал могли бы увидеть и услышать ее в подвале. По большому счету в основном зеркала действуют исключительно в качестве подслушивающих устройств, спрятанные в темных местах вблизи важных точек.
Мишра вспоминает, что сказал куратор, когда впервые поручил ей это задание: «Винья Комайд постоянно использовала зеркала, когда была в министерстве. Они все использовали, они все были лицемерами — проповедовали страх перед божественным, а сами не чурались его. Но это конкретное чудо, Великий мороз, позволило ей обрести власть над всем министерством и большей частью сайпурского правительства, подглядывая издалека через оконные стекла и зеркала, следя и подслушивая… И ее племянница, конечно, почти наверняка делала то же самое…»
Эта мысль в тот раз глубоко обеспокоила Мишру. Пусть она и знала, что куратор несравнимо сильнее, чем Винья или Шара Комайд когда-либо были.
Мишра ждет еще немного. Потом морщится.
«Хватит тянуть. Я должна рассказать ему».
Она встает и идет к одному из трех чуланов в дальнем конце подвала. Обычно она или другой дежурный используют эти комнаты в качестве запасного варианта: если какое-то зеркало демонстрирует излишнюю активность — громкое совещание, драку или пару, которая с энтузиазмом занимается любовью, — они снимают зеркала со стены и запирают в темном, звуконепроницаемом чулане, чтобы шум не просочился в одно из оставшихся шестидесяти зеркал. Но сегодня чулан нужен Мишре не для этого.
Она открывает дверь, входит внутрь. Ее окутывает полнейшая тьма.
Она переводит дух и произносит единственное слово:
— Ноков.
После короткой паузы в чулане раздается тихий шорох, словно неподалеку что-то крадется сквозь заросли травы.
Высокий, холодный голос звучит во тьме:
— Мишра.
Он решил не появляться перед ней в физической форме. Это превращается в норму: Мишра чувствует, что с ростом силы Ноков становится все более абстрактным и трудным для понимания. Но осознание этого факта не делает происходящее менее зловещим.
Она прочищает горло и пытается сосредоточиться. Она прилагает все усилия, чтобы не обращать внимание на низкие стоны, доносящиеся из тьмы, — как будто там гнутся деревья, отягощенные льдом.
— У меня для вас новость, сэр.
— А-а. — Голос теперь прямо рядом с нею. — Отлично. Благодарю.
— Я обнаружила… нежеланного посетителя в имении Комайд в Галадеше. Его внешний вид совпадает с описанием мужчины, с которым вы столкнулись здесь, в Аханастане, на бойне.
Долгая пауза.
— Ну надо же.
— Да. Высокий. Дрейлинг. Похоже, проник туда без ведома сотрудников министерства, которые охраняют имение. Он был, э-э, мокрый — полагаю, забрался на территорию через ручей, который течет мимо дома.
Долгая-предолгая тишина. Странный низкий звук во тьме, как будто дикий кабан ворочается в подлеске.
Мишра вздрагивает. Когда она вот так разговаривает с ним, всякий раз кажется, что она одна в дремучем древнем лесу в безлунную ночь…
— Какие… какие будут указания, сэр? — спрашивает Мишра.
— У тебя есть надежные люди в Галадеше? — спрашивает голос, холодный и свирепый.
— Да. Я могу связаться с ними посредством Великого мороза. Я стала в каком-то смысле знатоком этого дела. «Еще бы, ведь мне приходится повторять то же самое тридцать — шестьдесят раз в день, чтобы поддерживать зеркала в рабочем состоянии».
— Они смогут отозваться быстро?
— Достаточно быстро, сэр.
— Сколько? Десять? Двадцать?
— Думаю, у меня двенадцать готовых контактов, сэр.
— Хорошо. Мобилизовать их всех.
— Гм. Всех до единого?
— Да. А у них есть доступ к сундуку с землей? — спрашивает голос. — Тому, который мы отослали заранее?
— Да, сэр, доступ есть, но… хотите сказать, что намерены встретиться с этим человеком лично?
— Да, если смогу, — отвечает голос. — У меня есть к нему вопросы… если он до них доживет. Он в Сайпуре, и это создает для меня сложности… Хоть я и стал сильнее после нашей с ним встречи, я все равно не могу распространить свое влияние далеко за пределы Континента. Но он знал Комайд. И кто-то из других вмешался, не дал мне с ним разобраться. Он ценен, я в этом не сомневаюсь. Мы должны относиться к нему с максимальной осторожностью. Скажи им, пусть возьмут сундук и подготовят все входы и выходы в имение Комайд.
— Конечно, сэр. Мне присматривать за ним через зеркало?
— Да. И если он попытается уйти, задержи его, если сможешь.
— Да, сэр. — Поскольку Ноков, кажется, так заинтересовался, она решает не говорить ему, что ее, возможно, видели в зеркале. «Разберусь с этим, если придется». — И… что касается наших людей и наемников, которых вы хотите мобилизовать…
— Да?
— Они потребуют платы, сэр.
— A-а. Ну да. Конечно. — Короткая пауза, словно он забыл об этой досадной мелочи. — Сколько? На какие банковские счета или места?
Она сообщает ему суммы и детали.
— Один момент, — говорит голос.
Опять пауза. Далеко в вышине поблескивают тусклые белые звезды — искорки света, который каким-то образом ничего не освещает.
Потом голос возвращается.
— Сделано, — говорит он. — Все, как ты сказала. Я также предоставил средства тебе, если вдруг столкнешься… с неожиданностями.
— Благодарю вас, сэр. Я приступлю к делу в ближайшее время. И, э-э, еще кое-что…
— Да?
— Министерские агенты в имении Комайд?
— Да?
— Что с ними делать?
— А-а. — Пауза. — Хм. Я не вижу другого выхода, кроме как убить их.
Мишра вздрагивает.
— Понятно. Да, сэр.
— А что же ты? Можешь предложить что-нибудь?
— Я… Нет. Не думаю, сэр. Нет, если этот человек настолько ценен.
— Да. — Пауза. — Мишра…
— Да, сэр?
— Ты все еще веришь, что наше дело правое? И необходимое?
По тону голоса она понимает, что это не допрос, а искреннее любопытство, словно он хочет узнать, что она думает.
— Я верю, сэр.
— Божества потерпели неудачу, — говорит он. — Теперь Сайпур терпит неудачу. Ты это знаешь. Это всего лишь долгий, грандиозный цикл страданий. Кто-то должен с ним покончить. Я возьму это на себя, раз никто другой не хочет. Я и не думал, что будет легко. Это испытание для меня. И для тебя. Понимаешь?
— Понимаю. Думаю, что понимаю, сэр.
— Хорошо. Это хорошо.
Потом наступает тишина. Как всегда с Ноковым, трудно сказать, когда он уходит по-настоящему.
Она открывает дверь чулана. Льется свет. Мишра одна в крошечной комнате. Только вот теперь на полу лежат три предмета, которых раньше там определенно не было.
Один предмет — большой джутовый мешок, полный серебряных дрекелей — наверное, тысяча монет или около того. Два других предмета — золотые слитки, каждый, по крайней мере, в десять фунтов весом.
Мишра вздыхает. Она ценит выплаты Нокова, потому что каждый раз он выдает ей целое состояние, — просто ей хотелось бы, чтобы он делал это в такой форме, которую проще предъявить в банке.
* * *
Сигруд очень привык двигаться через дома и пространства других людей. Он действовал за пределами обычных границ права и собственности так долго, что идея собственности исчезла и размылась для него. Если он может схватить что-нибудь или ворваться куда-нибудь, то ему трудно вообразить реальную причину этого не делать.
Тем не менее здесь, в жилище своей подруги, он чувствует, что совершает серьезное преступление.
Ее книги, старые, но ухоженные. Ее наполовину законченный рисунок: чьи-то руки — Татьяны? — чистят яблоко ножом. Стопки писем друзьям и доверенным лицам, закодированных нет, да они в этом и не нуждались: невинные вопросы и послания, всякие «как ты», и «все в порядке, спасибо», и «батюшки мои, как она выросла».
А еще есть фотографии. Сигруд наклоняется близко к одной, глядя на женщину и ребенка в ловушке за стеклом, которые обнимают друг друга и смеются, потому что необходимость позировать для фотографа кажется им невыносимо смехотворной…
«Клянусь морями, — думает он, — эта старая женщина — на самом деле ты, Шара?»
Он смотрит на ее изборожденную морщинами кожу, на седые волосы — они, конечно, побелели раньше срока. Последствия работы. Но глаза прежние, большие и темные, увеличенные за стеклами громоздких очков. Хоть Сигруд и не видел ее полтора десятка лет, он представляет себе, что Шара смотрела на мир так же, как когда-то.
Потом он приглядывается повнимательнее к девочке рядом с нею.
Это очень любопытно. Татьяне на фото лет шесть, и она явно приемная: бледная, белая кожа и коричневые волосы, подстриженные в короткий, современный боб, не оставляют в этом сомнений. Носик у нее остренький и вздернутый, он кажется Сигруду странно знакомым, но дрейлинг не может понять почему. Но ее осанка, ее платья — все так похоже на Шару, что сбивает с толку. Кажется, что эта девочка так сильно хотела быть похожей на приемную мать, что переняла все ее повадки.
И эта любовь в их глазах… Она весьма реальна. Сигруд не думает, что когда-нибудь видел такое выражение на лице Шары.
«Я не должен был сюда приходить, — думает он, пристыженный. — Это их место… Я должен был оставить его погруженным в сон».
Он продолжает идти, тихо двигаясь из комнаты в комнату.
Полупустая бутылка сливового вина. Горсть колец мокнет в чашке с чистящим раствором. Моток пряжи и вязальные крючки, нетронутые — хобби, которое выбрали, но так и не освоили. Фрагменты прерванной жизни.
Возле комнаты Шары он останавливается. Потом входит, хоть это и кажется очень нечестным. Осматривает книги на ее столе и замечает одну особенную: «Избранные эссе о божественном», автор — доктор Ефрем Панъюй.
Поразмыслив, Сигруд берет книгу, держит в руках. Потом, поддавшись интуиции, бросает книгу на стол корешком вниз.
Корешок ударяется о столешницу, переплет раскрывается. На миг страницы замирают в воздухе, словно не зная, куда упасть, но когда они разделяются…
Книга раскрывается на исписанном примечаниями развороте, который, должно быть, Шара просматривала очень часто, постепенно ломая переплет. Сигруд ухмыляется — он вовсе не был уверен, что этот трюк и впрямь сработает, — и читает:
…возможно, десятки божественных потомков, если не сотни или тысячи. И каждому потомству, естественно, была дарована область реальности, которая была связана с областями его божественных родителей. Например, Аиша, дочь Олвос и Жугова, была духом всех плодоносящих деревьев, то есть олицетворением надежды, как и ее мать, — ибо кто ближе знаком с надеждой и предвкушением, чем фермер, ожидающий урожая? — но вместе с тем олицетворением дикости и излишеств, как ее отец, словно перебродивший фрукт, рождающий вино.
Однако был один божественный потомок, чья область неясна, и его особенно страшились и боялись в Континентальных текстах — так сильно, что Божества прибегли к своей обычной тактике: они изменили историю и воспоминания, сделав так, что до сегодняшнего дня все упоминания об этом потомке исчезли. Мы не знаем ни его имени, ни происхождения.
Но кое-что нам все же известно. Во-первых, область влияния потомка была такой огромной, что каким-то образом таила в себе угрозу для всех изначальных шести Божеств. Выдвигались многочисленные идеи о том, что бы это могло быть, — солнце, смерть, возможно, сама идея движения, — но у нас нет реального способа подтвердить какую-то из них.
Как бы там ни было, изначальные шесть Божеств, опасаясь распада, поступили необычно: они ужасно изувечили ребенка, превратили его в калеку. Неясно, что именно они сделали — упоминаются как вивисекция, так и ампутация, — но с божественными существами нельзя с уверенностью отделить метафорическое от буквального. Так или иначе, это увечье, каким бы оно ни было, ужасно ослабило потомка и помешало ему снова угрожать реальности.
Мы вынуждены предположить, что с этим существом случилось то же самое, что и со множеством божественных детей: либо кадж успешно уничтожил его во время континентального холокоста, либо оно исчезло во время Мига. Но отмечу, что мы вынуждены так предположить лишь по той причине, что на сегодняшний день не видели никаких доказательств его существования. Мы мало знаем об изначальных Божествах, но еще меньше — об их детях, которые часто были слишком незначительны, чтобы о них писать, за исключением этого единственного ребенка, слишком важного, чтобы доверить сведения о нем бумаге.
Сигруд стоит в комнате Шары, словно громом пораженный.
Все постепенно делается болезненно ясным.
— Адский ад… — шепчет дрейлинг и медленно опускается на кровать.
Получается, два существа, с которыми он столкнулся на скотобойне, были не настоящими Божествами, но божественными детьми. Вот почему у континентской девушки была такая странная власть над прошлым, а у другого, существа среди теней, — власть над тьмой: у каждого из них имелись особые области, которые, разумеется, сопровождались границами и строгими правилами.
Но как они сумели выжить?.. И, получается, раз они очень похожи на Божеств, единственный способ с ними расправиться — черный свинец каджа, последний кусочек которого хранился у Шары. Но он понятия не имеет, что она с ним сделала.
Сигруд чешет щетину на подбородке, размышляя. «Значит, это божественное дитя, этот Ноков, вел войну. Вероятно, против Шары — или Шара вступила в нее после того, как все началось. Но ради чего ведется война? И при чем тут подростки-континентцы? Зачем посылать Кхадсе выслеживать детей?»
Он медленно наклоняется вперед, упирается локтями в колени.
«А что, если континентские дети, за которыми он охотился, на самом деле не просто дети?»
Он вспоминает, как девушка со скотобойни говорила, в отчаянии хватая воздух ртом: «Он убил стольких из нас и теперь может заполучить меня…»
«Боги мертвы, — думает Сигруд. — А что происходит, когда умирает правитель? Дети сражаются за королевство, устраняя конкурентов». Все стало поразительно ясным. Возможно, некоторые божественные дети спрятались, притворились обыкновенными, нормальными, смертными. Но если ты претендуешь на территорию родителей, надо быть скрупулезным. Надо устранить все прочие частицы семьи и остаться в гордом одиночестве.
Он опять заглядывает в книгу и перечитывает фразу, которую подчеркнули несколько раз: «Однако был один божественный потомок, чья область неясна, и его особенно страшились и боялись в Континентальных текстах…»
Он вспоминает скрежет и шорох во тьме, холодный голос, шепчущий на ухо: «Я способен на такое, что убийство покажется благостью…»
Он вздрагивает и думает: «Я должен найти Татьяну».
Теперь дрейлинг переживает и за нее. Если некоторые из этих детей только притворялись нормальными, то…
«Нет, — думает он, — этого не может быть. Я видел ее ребенком, малышкой. Она лишь недавно научилась ходить. Она ведь повзрослела, как обычная смертная девочка?»
Он идет туда, где жила Татьяна. Ждет чего-то странного и необычного, но находит… весьма банальное. Кровать. Несколько книг, все более-менее детские или подростковые. Множество книг и статей по экономике, что слегка странно, но не в том смысле. Другими словами, эта спальня не похожа на жилище божественного ребенка.
Он качает головой. «Ты сходишь с ума от паранойи. Сосредоточься на поисках, а потом будешь тревожиться обо всяких глупостях».
Он идет дальше по коридору и находит кухню. Там есть газовая плита — редкая роскошь — и маленький, скромный стол. Сушилка, все еще полная посуды. Бутылки сливового вина и очень крепкого яблочного сидра. Он заглядывает в мусорное ведро у дальней стены. Внутри ничего особенного: несколько салфеток, треснувшая банка.
На рабочем столе над мусорным ведром лежит сложенная газета. Взглянув на нее, Сигруд замечает: она очень старая, почти двухлетней давности.
«Получается, Шара ее сохранила… но зачем?»
Газета сложена так, что, взяв ее в руки, можно увидеть лишь одну страницу, финансовый раздел — и, похоже, кто-то уделил особое внимание одной конкретной заметке. Сигруд медленно ее читает, гадая, что такого интересного здесь обнаружила Шара.
Потом его единственный глаз находит имя, которое звучит знакомо, и связано оно с какими-то сделками с землей в окрестностях Мирграда:
…однако сделку настойчиво блокировала Ивонна Стройкова, крупнейший акционер треста, которая не просто отказывается разделить участки для продажи, но и не хочет комментировать свой отказ. Невзирая на репутацию затворницы, Стройкова продолжает оставаться активным и влиятельным участником мирградского рынка недвижимости, где бы та ни находилась — внутри городских стен или за их пределами.
Сигруд в задумчивости склоняет голову набок. Стройкова… Он знает это имя. Не так ли? Он массирует лоб, размышляя. Министерство научило его таким вещам, научило распределять воспоминания, в нужный момент извлекая именно то, что требуется…
И тут он вспоминает.
Дым, вино, камин. Вечеринка. Много лет назад, в Мирграде, до битвы. Шара была там, как и Мулагеш — тогда он ее и встретил в первый раз. И мужчина, который устроил вечеринку…
— Воханнес Вотров, — тихо говорит Сигруд.
Имя, прозвучав вслух, призывает лицо: красивый континентец с курчавыми рыжевато-каштановыми волосами и коротко подстриженной рыжей бородкой. Волевая челюсть, сияющая улыбка, в голубых глазах — равная степень уверенности в себе и буйной натуры.
Сигруд переводит дух, когда воспоминания захлестывают его мощным потоком. Вотров — в прошлом возлюбленный Шары, континентский строительный магнат, который погиб во время Мирградской битвы. Сигруд не видел, как он умер, но Шара видела, и это стало для нее ужасным потрясением. Этот человек отдал все ради своего города, ради своего народа, ради будущего, которое хотел построить. Сигруд знает, что из-за жертвы, принесенной Вотровым, Шара в конечном итоге решила вернуться в Галадеш и попытаться действительно все изменить.
И у нее получилось. Хотя из-за этого ее убили. Совсем как Божества убили Вотрова.
Но до Мирградской битвы Вотров был помолвлен. Его невеста — совсем юная, двадцати с небольшим. Милая континентская девушка, которая злоупотребляла макияжем. Сигруд помнит, как столкнулся с нею на вечеринке, как она восторженно рассмеялась, увидев его и решив, что грубый и свирепый дрейлинг — это чрезвычайно весело.
— Ивонна Стройкова, — тихо говорит он.
И продолжает читать статью. К величайшему изумлению Сигруда, Стройкова теперь одна из богатейших людей в мире. «Если она унаследовала все деньги Вотрова, — думает он, — то, вероятно, по богатству обскакала всех ныне живущих континентцев».
Но зачем Шаре хранить статью двухлетней давности о Стройковой?
Он вспоминает послание Шары: «Она с той единственной женщиной, с которой я разделила свою любовь».
В его памяти опять всплывает лицо Воханнеса.
«Ты оставался единственной любовью Шары, — думает Сигруд, — по крайней мере, насколько мне известно. И другая женщина в твоей жизни…»
— Неужели Татьяна Комайд, — говорит он вслух, — сейчас у твоей бывшей невесты?
* * *
Сигруд идет назад по коридору, проверяя комнату за комнатой. Он больше ничего не находит: ни признаков борьбы, ни секретов. Только следы жизни двух женщин, которые предпочли скрыться от общества.
Осматривая комнаты, он думает про Стройкову. Она, конечно, уже не молода; лет сорок, а то и пятьдесят. Чем больше он думает, тем сильнее убеждается в своей правоте: если Шара за время на посту премьер-министра так упорствовала в восстановлении экономики Континента, с кем же еще она могла общаться, как не с главным континентским магнатом? С той, с кем вдобавок у нее была личная связь? «И, возможно, они стали союзницами, — думает Сигруд, идя к лестнице. — Достаточно близкими, чтобы, когда Шаре понадобилось спрятать дочь, она сумела обратиться и попросить…»
Это все теории. Но больше у него ничего нет.
— Пора убираться отсюда, — говорит он и, выключив фонарь, начинает подниматься по ступенькам.
Он выходит в столовую, идет по коридору и направляется к стеклянным дверям, ведущим в задний дворик, за которым протекает ручей.
Он кладет руку на дверную ручку.
— Ты же не уйдешь так быстро, верно? — раздается позади.
Сигруд прыгает в сторону, разворачивается и выхватывает нож, готовый атаковать… но в вестибюле никого нет.
Взрыв смеха. Тот же голос произносит:
— Ой-ой-ой, а ты нервный, да? Знаешь, что тебе нужно? Отпуск.
Сигруд опускает голову набок. Потом встает и подходит к зеркалу, висящему на колонне.
Приближаясь, он видит лицо: сайпурка средних лет с глазами любопытного янтарного цвета. Она ему улыбается со смесью жалости и насмешки.
Он смотрит в зеркало. «Великий мороз Олвос. То самое чудо, которым так часто пользовались Шара и Винья…»
— Ты же знаешь, что это такое, верно? — говорит женщина. У нее гортанный сайпурский акцент — грубый, из какой-то сельской местности вроде Тохмая. На ней теплое пальто и шарф. — Ты это уже видел.
Он подходит ближе, приближает лицо к зеркалу, вглядываясь в ее комнату.
— Так увлекся мной? — с ухмылкой спрашивает она. — Если да, то вы ужасно прямолинейны, сэр.
Он ее игнорирует, выгибает шею, заглядывая в отражение, видит стол под зеркалом… и стены по обе стороны, также покрытые зеркалами. Его зрячий глаз широко распахивается: в зеркалах отражается, происходящее по всему Сайпуру и Континенту, в местах вроде особняка премьер-министра и Мирградской палаты Отцов Города.
«Они пользуются Морозом на уровне, которого я никогда раньше не видел, — думает он. — Окна в каждую важную комнату Сайпура и Континента…»
Женщина поражена — она явно не ожидала, что он воспользуется двусторонней связью — и быстро снимает зеркало со стены.
— Ну-ну, — говорит она. — Не суй свой нос куда не надо.
Он следит, ощущая легкую дурноту, как вид в отражении неистово вертится. Сайпурка идет вместе с зеркалом в темную комнату.
По пути Сигруд замечает потолок: дуб, известняк, пятна цветущей плесени.
— Я тебя знаю, верно? — говорит женщина. — Да… Я видела тебя давным-давно, в Вуртьястане. Ты даувкинд, не так ли? Бесхребетный дрейлингский сукин сын, который убил тех солдат. — Она снова смеется, но на этот раз сердито. — Я вообще-то люблю свою работу, но твоя смерть порадует меня больше обыч…
— Аханастан, — говорит он.
— М-м? Чего?
— Ты в Аханастане, — говорит Сигруд.
— Да ладно? С чего ты взял?
— Известняк, — отвечает Сигруд. — И красный дуб. И то и другое встречается там часто. И твой шарф. В Сайпуре еще довольно тепло. И ты не работаешь на министерство, верно?
Она ухмыляется.
— Почему ты так говоришь?
— Будь оно так, — отвечает Сигруд, — ты бы дала знать своим оперативникам, что стерегут имение снаружи, и мне пришел бы конец.
— О, хороший довод. Но тебе все равно конец.
Сигруд смотрит на окна. Никакого движения. Он поворачивается к женщине, приподняв бровь.
— Ты не сбежишь от него, — говорит сайпурка. — Он повсюду. Он во всем. Там, где есть тьма, там, куда не проникает свет… Он тут как тут.
— Тогда почему его здесь нет? — спрашивает Сигруд. — Тени густые. Почему я не слышу шепот твоего хозяина?
И тут он слышит кое-что другое: далекий хриплый грохот, который, несомненно, издает дробовик.
Сигруд смотрит на переднюю дверь, обеспокоенный.
Женщина смеется.
— Ну вот, — говорит она. — Он тут как тут!
Сигруд быстро соображает. «Министерские оперативники не пользуются дробовиками. — Раздается еще один гулкий выстрел. Откуда-то с севера, со стороны главных ворот. — Значит, там стреляют не люди министерства… Но в кого они стреляют?»
Женщина широко улыбается ему.
— Видишь? — говорит она. — Я же сказала, что тебе конец.
Сигруд разбивает зеркало кулаком. Потом бежит к стеклянным дверям во внутренний двор. Приседает, выглядывает наружу и слышит треск выстрелов из пистолета в южной части имения.
— Они со всех сторон, верно? — говорит он. — Она тянула время.
Дрейлинг трет подбородок, размышляя, что же делать. Видимо, она засекла, как он вошел в особняк, и уведомила свою команду о его местонахождении. «Я не знаю, сколько их… — думает он. — Но достаточно, чтобы расправиться с четырьмя или пятью оперативниками министерства, которые размещены вокруг стен имения». А у него только водонепроницаемый фонарик и нож.
Сигруд окидывает взглядом совершенно пустую комнату, пытаясь придумать, как ему использовать окна, двери, шторы, лампы…
Его взгляд задерживается на золотом рожке.
«Газовые лампы».
Он размышляет. Хоть какая-то идея, и все же…
«Мне бы хотелось хоть раз, — думает он, — придумать выход из положения, при котором не надо почти взрывать самого себя».
Он бежит вниз. Времени осталось немного. Имение большое, так что его противники не сразу попадут в главный дом, но у него в запасе, скорее всего, считаные минуты.
Он мчится в комнаты для слуг, в кухню Шары. Хватает штук десять бутылок сливового вина и яблочного бренди и бросает в печь. Закрывает ее и выкручивает температуру на максимум. Слышит, как внутри щелкают и шипят горелки, зажигаясь.
«Это дурацкая идея», — думает дрейлинг. Но не останавливается.
Он кидается через покои для слуг, включая на своем пути все газовые лампы на полную, но не зажигая. Они шипят, заполняя коридор вонью, и воздух дрожит, наполненный газом.
«Они будут следить за дверьми, — думает он. — И за окнами. Как же мне выбраться?»
Он бежит наверх и открывает газ во всех лампах в вестибюле. Потом, вспомнив план особняка — есть еще второй этаж, с деревянными стенами, — мчится по главному коридору, находит большую лестницу, которая уходит наверх, изгибаясь, и спешит по ступенькам.
Он бежит на восток, прочь от помещений для слуг, мимо больших спален и гостиных, совершенно пустых. Приостанавливается возле одной комнаты, подбирается к окну. Собравшись с духом, выглядывает наружу.
Длинная подъездная дорога, усыпанная гравием, тянется на север, к воротам. Через лужайку к особняку широким строем идут люди, прочесывая имение.
Он щурится, пытаясь рассмотреть их оружие, а потом раздается внезапный громкий треск.
Стекло прямо над его головой взрывается. Что-то врезается в деревянную стену позади дрейлинга. Сигруд, испуганный, отпрыгивает, потом закрывает голову руками, когда новые пули с треском летят через окно, выбивая щепки из рамы и дальней стены.
Дрейлинг ползет к двери, потом выкатывается в коридор, тяжело дыша.
«Ладно, — думает он. — Понятно. Они весьма хороши».
Но это заставит их войти в дом. Они решат, что он в ловушке на втором этаже.
Сигруд снова бежит на восток по коридору, хотя теперь держится подальше от окон. Бьет себя по лбу, пытаясь вспомнить, как близко ручей подходит к зданию. Дойдя до дальней спальни, падает на четвереньки и ползет по полу, пока не оказывается достаточно далеко от окна.
У стены он встает и идет вдоль нее, постукивая и прислушиваясь. «Там, снаружи, дерево, — думает он. — Где-то поблизости… По крайней мере я точно помню, что там было дерево, а рядом — ручей». Если он ошибается, все обернется колоссальным провалом.
Наконец он стучит в стену и слышит глухой звук. Он кивает — с носа падают капли пота — и вытаскивает нож. Затем начинает колоть дерево и штукатурку, рисуя неряшливую, пьяно вихляющую линию из дырок. Он едва не смеется от облегчения, когда видит сквозь эти дыры лунный свет.
Грохот внизу. Пальба. «Расчищают комнату, — думает он. — На случай, если я прячусь за дверью».
Закончив дырявить стену широким, неряшливым кругом, он прячет нож, отступает, переводит дух и бежит на стену.
Опускает плечо, бросается всем весом, и…
Треск.
Кусок стены падает наружу, словно открывшийся люк. В следующий миг Сигруд летит, кувыркаясь, сперва через ночной воздух, а после — через листву. Потом он резко останавливается, врезавшись в ветку левым боком, очень-очень больно. Почти вскрикивает, но сдерживается. Он болтается в воздухе у всех на виду, и ему нужно попасть в ручей, что течет внизу.
«Они должны были услышать звук, — думает он. — Они точно его слышали. Быстрее. Быстрее…»
Кряхтя от боли, Сигруд валится с ветки на ветку, пытаясь контролировать падение. Всякий раз в боку вспыхивает боль — наверное, сломал ребро, но нет времени выяснять. Он слышит, как в западной части имения кто-то кричит, а потом раздаются выстрелы, и воздух рядом с ним рассекает что-то горячее и злое…
Он падает на землю и катится.
«Беги. Беги!»
Он бросается к ручью и ныряет. Ныряя, видит, что кто-то охраняет воду. «Они должны были понять, что я пришел сюда через ручей», — думает он, падая, и видит краем глаза, как человек поднимает винташ…
Дрейлинг погружается глубже, пытаясь прильнуть к берегу. Наверху раздаются мягкие хлопки. Пули проносятся через озаренную лунным светом воду, оставляя изысканные цепочки миниатюрных пузырьков.
Сигруд сворачивается в комок и пытается забраться под корень дерева. Его бок вопиет от боли, легкие разрываются — он сделал совсем не такой глубокий вдох, как следовало бы.
Новые пули проносятся через воду, уходя вниз по странно изящной траектории. Сигруд ждет.
«Сработала ли моя ловушка? Неужели она выдохлась, или я…»
Мир наверху вспыхивает.
Все вздрагивает. Дерево стонет, гнется, наклоняется, и Сигруду приходит в голову мысль, что укрыться под корнями дерева прямо рядом со зданием, которое он намеревался взорвать, было не очень-то мудрым решением.
Он выбирается из-под корня, плывет прочь. Вода наполняется илом и землей. Взрывы невероятным образом продолжаются, слышится нескончаемый рев, и яркий оранжевый свет просачивается через мутную воду. Поверхность реки шипит от испятнавшего ее горящего мусора.
«Мне нужен воздух, — думает Сигруд, теряя сознание. — Только вот не знаю, можно ли наверху дышать…»
Он ждет. И ждет. И ждет.
Наконец рев стихает, и дрейлинг выплывает, с трудом выбирается на берег.
Мир яркий и бурлящий. Сигруд делает глубокий, судорожный вдох, и от этого ребра болезненно трещат. Горло перехватывает, он начинает кашлять, и боль усиливается.
Он моргает и озирается. В доме бушует ад. От жара мокрая одежда Сигруда начинает источать пар.
Он смотрит вокруг слезящимися глазами и видит дымящееся тело футах в пятнадцати от реки. Шатаясь, подходит к незнакомцу — это женщина, точно мертвая — и забирает винташ. Он надеется, что оружие все еще в рабочем состоянии.
Сигруд окидывает взглядом обломки, но никого не видит. «Лучше узнать сейчас, — думает он, — чем потом». Он убеждается, что винташ заряжен, решает, что звук пожара достаточно громкий, чтобы заглушить любой выстрел, и, направив ствол на воду, жмет на спусковой крючок.
Винташ дергается в его руке, стреляя чисто и аккуратно. Он перезаряжает оружие, низко пригибается и смотрит в ту сторону, куда уходит река, к стене. Большая часть сада в огне, кое-какие деревья поменьше упали в воду, так что Сигруд сомневается, что ему удастся уйти тем же путем, каким он пришел. Он направляется на север, держась стены имения — к передним воротам, где, как ему известно, наемники должны были уничтожить оперативников министерства и тем самым, как можно надеяться, очистить ему дорогу.
Оказавшись немного севернее главного дома, он приседает возле живой изгороди — которая полыхает как факел — и обозревает дело своих рук. Будь это какое-то другое здание, любое другое место, масштабы разрушений вызвали бы у него профессиональное удовольствие; но это родовое имение Шары, то место, где она вырастила своего ребенка.
Он смотрит, как в западной части особняка с треском рушится крыша.
— Прости, Шара, — шепчет Сигруд.
Он подходит к воротам, одна створка которых открыта. Видит по другую сторону автомобиль министерства, изрешеченный пулями, и три трупа на сиденьях. Земля вокруг ворот странно темная — как будто кто-то разбрасывал тут мульчу, пока приближались наемники, — но, кроме этого, Сигруд не видит никого.
Он приседает рядом с большим камнем и наводит прицел на ворота. Потом издает громкий стон и кричит, грубо имитируя сайпурский акцент:
— Вы там? У нас раненый! Он мертв, но у нас раненый!
Тишина.
Сигруд кричит:
— Прошу! Умоляю!
И опять ничего.
Потом из-за угла высовывается чья-то голова.
Сигруд жмет на спусковой крючок. Брызги крови — и человек падает на землю.
Дрейлинг ждет еще целых пять минут, не шевеля ни единым мускулом. Вокруг тишина, не считая ревущего пожара позади него. Потом он встает, прыгает влево, пересекая пространство перед полуоткрытыми воротами и проверяя, не шевельнется ли что-нибудь на дороге за ними.
Он знает, что будет уязвим, когда выйдет, если там кто-то остался — в чем он сомневается, но кто знает. «Проскользнуть через ворота, — думает он, — укрыться рядом с трупом охранника и проверить, не появятся ли враги».
Сигруд крадется вдоль стены к открытым воротам. Винташ держит нацеленным на остов машины, за которым прятался бы сам, если бы оказался по другую сторону.
Он движется медленно: шаг, еще один, потом еще… И вот наконец выходит наружу с винташем наготове, но дорога оказывается пустой, вокруг ни души. Только трупы в машине, и больше ничего.
Но тут Сигруд кое-что понимает. Интенсивное пламя горящего дома было таким стойким, что последние десять минут дрейлинг почти перестал обращать на него внимание. Однако теперь, когда он выходит за ворота, жар позади него спадает, ошеломляющее, бурлящее тепло резко уменьшается, как будто некий великан приблизился и задул пожар, как пламя свечи.
Сигруд замирает возле ворот. Потом оборачивается.
Пожара нет. Более того — нет самого дома. Имение позади него окутала непроницаемая тьма, как будто луну закрыло тучей, напрочь заглушив весь свет с небес.
Нет, все еще хуже: в тридцати шагах к югу от того места, где он стоит, мир просто прекращает существовать.
Сигруд вертится, гадая, что происходит, и пытаясь найти укрытие у стены — но стены нет. Вокруг него только пустота, не считая ворот, как ни странно. Ворота словно висят в воздухе, большие железные решетчатые створки болтаются, одна полуоткрыта, другая полузакрыта. За ними ничего. Просто стена тьмы.
Потом закрытая половина ворот распахивается, тихо скрипя петлями, словно ее толкают сзади.
Сигруд вскидывает винташ. Целится в ворота, сам не зная чего ждать.
Затем видит их. Глаза во тьме. Глаза как у кошки, едва различимые. Или, быть может, они смахивают на крошечные, далекие белые звезды…
Сигруд стреляет. Он стреляет в эти глаза раз, другой, третий, четвертый, пятый… Затем останавливается, вспомнив о боеприпасах.
Ждет.
Глаза моргают, очень медленно. Затем они начинают продвигаться, шаг за шагом.
И по мере приближения они словно одолевают какой-то барьер, потому что вокруг глаз проявляется лицо юноши, бледное и истощенное, а также черные как вороново крыло волосы и тонкая шея. Сначала кажется, что голова молодого человека висит в воздухе так же, как железные ворота, но затем Сигруд видит, что на нем черное одеяние, которое колышется, несмотря на отсутствие ветра. И по мере приближения молодого человека дрейлинг начинает слышать много странных вещей…
Стрекот, далекие шорохи и любопытный, аритмичный перестук. Камешки, падающие со склона; дрожь листьев; стон деревьев; медленное падение капель воды. Сигруд подавляет дрожь, когда слышит эти звуки: они заставляют его чувствовать, что он один в лесу ночью, а вокруг собираются бесчисленные невидимые наблюдатели.
Его настигает неприятное озарение.
«Они окружают меня…»
Сигруд смотрит вниз. Ворота — не единственное, что сохранилось в этой безграничной темноте: у его ног — широкий участок земли, мульча, которую он видел ранее.
— Континентская почва, — говорит молодой человек, и Сигруд мгновенно узнает его высокий, холодный голос. — Это помогает мне проявлять себя здесь, по другую сторону Южных морей, знаешь ли.
Сигруд смотрит на него.
— Ноков.
Юноша слегка улыбается и кивает.
— Мало кто осмелится произнести это имя вслух. Не будь я уже здесь…
Сигруд улыбается в ответ. Затем он снова начинает стрелять.
* * *
В винташе осталось всего два патрона. Они не причиняют Нокову никакого вреда: как будто Сигруд стреляет холостыми или пули исчезают, едва покинув ствол.
Сигруд смотрит на пустой винташ, морщится и швыряет его в Нокова. Оружие проходит сквозь него, как будто юноша сделан из дыма.
Ноков моргает, слегка возмущенный.
— В этом не было необходимости.
Сигруд игнорирует его, вытаскивает свой нож правой рукой и бросается на Нокова, рубя и коля. Ноков хмурится — снова на его лице выражение легкого недовольства — и как будто мигает каждый раз, испаряясь, прежде чем лезвие приблизится к нему.
И все же Сигруд не сдается. Он уже убивал божественных созданий этим клинком, так что готов, по крайней мере, попробовать еще раз. Задыхаясь и морщась от треска в ребрах, он кидается на Нокова снова и снова.
Наконец Ноков вздыхает.
— Хватит, — говорит он.
Хрупкая бледная рука взмывает и костяшками пальцев касается щеки дрейлинга…
Тот как будто попадает под кучу кирпичей, свалившихся с неба. Сигруд рушится в грязь, поврежденный бок вопит от боли. Нож вываливается из его руки, и весь воздух выходит из легких. Он пытается перекатиться на спину, но даже для этого не осталось сил.
— Это мои владения, — спокойно говорит Ноков. — Здесь ты не можешь причинить мне вред. Не можешь сбежать от меня. Я могу делать с тобой все, что захочу.
Ноков наклоняется и хватает Сигруда за челюсть. Хотя Ноков выглядит юношей, почти подростком, он поднимает все двести семьдесят фунтов сигрудовского веса, словно дрейлинг — всего лишь плюшевая детская игрушка. Сигруд пытается схватить запястье Нокова правой рукой, но пальцы проходят насквозь. Ребра с левой стороны пронзает жуткая боль, когда его поднимают, и Сигруду приходится неловко прижимать левую руку к торсу, от чего он крутится и задыхается от хватки Нокова.
Ноков пристально глядит в краснеющее лицо Сигруда. Глаза его скрыты в тени, как будто независимо от того, где он стоит, в глазницах плещется тьма. Но где-то в глубине черепа Сигруд видит две очень далекие искорки света…
— Где остальные? — тихо спрашивает Ноков. — Где они прячутся?
Сигруд понятия не имеет, о чем речь, но бьет себя по горлу, давая понять, что не может говорить.
Ноков хмурится и убирает руку. Сигруд, однако, продолжает болтаться в воздухе, как будто подвешен на невидимых нитях.
Дрейлинг обозревает себя, висящего в нескольких футах над землей. «Ты так уверен, — думает он, — что перед тобой не Божество? Он точно способен изменять реальность согласно своей воле…»
— Скажи, — говорит Ноков.
— Что сказать? — спрашивает Сигруд, хватая воздух ртом.
— Ты работаешь с остальными. Это понятно. Так где же они? Где прячутся от меня?
— Ч-что?
— Какую функцию они используют? За какой складкой в реальности прячутся?
Сигруд гадает, что ответить. Он ввязался в это только из-за смерти Шары. Но он подозревает, что Ноков ищет других божественных детей, включая Татьяну Комайд, потому что считает ее одной из них, — и провалиться Сигруду на месте, если он выдаст Нокову ее местоположение.
«Заставь его говорить».
— Ты… ты убил Шару, верно? — хрипит Сигруд. — Ты заплатил Кхадсе, чтобы он это сделал.
Ноков просто смотрит на дрейлинга, и лицо юноши странным образом лишено эмоций.
— Почему? — продолжает Сигруд. — Какую угрозу она представляла для тебя?
— Угрозу? — переспрашивает Ноков вежливо-озадаченным тоном. — Я, разумеется, ее ненавидел. В точности как ненавидел ее тетю. Но она не представляла для меня угрозы.
— Тогда зачем ее убивать?
— Так… было нужно. Что-то вроде этапа в процессе. — Далекие звезды в его глазах становятся чуточку ярче. — В конце концов, это ведь ужасно трудно — убить Божество.
— Это из-за Татьяны? — спрашивает Сигруд. — Ты из-за нее так поступил? Сперва убить родителей, потом взяться за ребенка?
— Зачем ты прикидываешься таким дурачком? — спрашивает Ноков. — Ты работаешь с ними, ты работал с ней. Ты знаешь, чего я жажду. — Он наклоняется ближе. — Я их найду. И поглощу. Ты это знаешь. Это неизбежно.
— Татьяна Комайд, — произносит Сигруд, — не Божество.
Ноков смеется.
— Я почти верю тебе, когда ты это говоришь.
— Я точно в это верю.
— Возможно. Однако видел ли ты ее?
— Что ты…
— Хватит, — перебивает Ноков. — Скажи мне. Скажи мне, где все остальные.
Сигруд пытается думать. Левый бок ноет от боли, но она не идет ни в какое сравнение с болью в левой руке. Это старая, знакомая боль, но она уже давно не бывала такой сильной: с того самого дня, как его искалечили в тюрьме… или, как понимает Сигруд, с последней встречи с Божеством.
— В конце концов я их разыщу, — говорит Ноков и подходит ближе. — Они не смогут прятаться вечно. И каждый, кого я нахожу, увеличивает мою силу все больше и больше. — Он подается вперед, его странные темные глаза похожи на глубокие провалы на лице. — В конце концов они будут жить во мне. Это лишь вопрос времени. И когда это случится, я исправлю все бесчисленные ошибки, совершенные в этом мире. Я их исправлю, одну за другой. Справедливый мир. Нравственный мир! Вот что я сотворю.
Сигруд вспоминает, что сказала ему бледная континентская девушка: «Когда он тебя поймает, вытащит все секреты из твоего нутра».
Дрейлинг понимает, что, хотя раньше попадал в плен, еще ни разу не был в плену у Божества.
«Я здесь умру, верно?»
— Я могу швырять тебя об каждый камень этого мира, — яростно шепчет Ноков, — и сделать так, что ты останешься жив, чувствуя каждую вспышку боли, каждую трещину в скале. И когда я сломаю все кости в твоем теле, я разыщу какую-нибудь забытую тень на дне реальности и оставлю тебя там навсегда. Слышишь меня? Я обрушу на твою голову каждую пытку и каждую боль, которую испытал сам. Ты меня понимаешь?
Сигруд слышит. «Если я умру, — думает дрейлинг, — то, по крайней мере, ничего ему не скажу».
Он закрывает глаза.
Он думает об океане. О волнах, то суровых, то нежных, что растекаются по гладким белым пескам. О запахе соли…
Он открывает глаза.
— Жугов.
Ноков моргает.
— Что?
— Жугов, — повторяет Сигруд хриплым, скрипучим голосом. — Он был твоим отцом, верно? Ты дитя Божеств, не так ли?
Ноков темнеет лицом.
— Жугов не прощал обиды, — продолжает дрейлинг. — И, как ты, он был диким, темным существом… Я это знаю. Потому что я его видел. Я был там, когда умер его последний обломок. — Он ухмыляется. — Именно я направил корабль, полный взрывчатки, прямо ему в физиономию. Ты об этом знал?
Верхняя губа Нокова подворачивается, обнажая зубы.
— Хватит, — говорит он. — Скажи мне. Скажи все, что знаешь!
— Я уничтожил его армию, — говорит Сигруд. — Это был я. Они с Колканом ее создали, но я все разорвал в клочья единственным бортовым залпом.
— Заткнись, — говорит Ноков.
— Они были чокнутые, — не унимается дрейлинг. — Но даже чокнутым богам не по плечу современный мир…
— Заткнись! — кричит Ноков. Он хватает висящего в воздухе Сигруда и швыряет на землю, держа руками за горло. Сила удара такая, словно дрейлинг попал под поезд. — Захлопни свою поганую пасть!
«Сделай это, — думает Сигруд. — Убей меня. Убей меня раньше, чем под пыткой заставишь что-нибудь выдать».
Он едва может говорить, но ему удается смеяться, хватая воздух ртом.
— К тому времени от Жугова мало что осталось… Понимаешь, он совершил ошибку. Заточил себя вместе с Колканом — и за минувшие десятилетия они слились воедино…
— Заткнись! — кричит Ноков. Он хватает Сигруда за горло и снова бьет им об землю.
Сигруд кашляет, но продолжает:
— Твоего отца едва можно было узнать… в самом конце это существо было почти целиком Колканом…
— Да заткнись ты наконец! — орет Ноков. Его лицо искажено в подростковой ярости, он заносит правую руку, чтобы обрушить на череп Сигруда сокрушительный удар.
Сигруд думает об океане.
Он думает о лице Сигню, залитом лучами заката, в тот день, когда он и она поклялись восстановить Вуртьястан. Как он гордился ею, как она гордилась им…
«Сделай это, Ноков. Просто сделай это».
Но когда кулак противника несется на него, профессиональная подготовка берет верх: Сигруд вскидывает левую руку, превозмогая сильную боль, и пытается блокировать удар.
Рука Нокова летит со скоростью молнии.
Левая рука Сигруда поднимается…
И ловит кулак мальчишки.
Ноков изумленно моргает и таращится на свою руку, которую схватил Сигруд.
Дрейлинг хмурится, сбитый с толку. Раньше, когда Ноков его касался, это было все равно что попасть под падающее дерево или попытаться поймать дым. Но теперь левая рука Сигруда держит правый кулак Нокова, и тот определенно ощущается…
Ну, человеческим. Таким, каким и должен быть кулак совсем молоденького парнишки. И, думает дрейлинг, схватив кулак Нокова, он не испытал никакой сверхъестественной силы: уж скорее это был неуклюжий, неловкий замах подростка.
У Нокова это вызывает явственную тревогу.
— Что… Как ты это сделал? — Он тянет руку. Сигруд держит крепко. — Как… Что происходит?
Сигруд не знает. Но зато он знает, что держит руку из плоти и крови.
И он ее сжимает. Сильно.
Ноков ахает, потрясенный, и отпускает шею Сигруда, пытаясь левой рукой высвободить правую.
Но дрейлинг держит крепко. Он продолжает сжимать хватку, и его большие, жесткие пальцы ломают тонкую, хрупкую кисть Нокова.
Ноков кричит от боли. Он падает на колени.
— Хватит! — умоляет он. Мольба такая жалобная и жалкая, что Сигруд почти поддается.
«Не отпускай свой гнев, — думает он. — Помни, что он сделал с тобой».
— Хватит!!!
«Шара, — думает Сигруд. Его заполняет черная знакомая ярость. — Ты убил Шару, мальчишка…»
Он гнева он начинает скрипеть зубами и чувствует, как течет из носа кровь. Он думает о полыхающем доме Шары, о Мулагеш, старой и сгорбленной, о рассеченной шее Кхадсе, из которой льется кровь…
— Отпусти! — кричит Ноков. — Отпусти, отпусти меня!
Сигруд сжимает сильнее.
Что-то неприятно трещит в правой руке Нокова. Крик переходит в мучительный вопль. Тени вокруг них начинают дрожать.
Ноков, завывая, упирается свободной рукой в землю.
Тени распадаются.
Как будто Сигруд стоял на черной стеклянной поверхности, и она просто разбилась под ним. Он отпускает Нокова, и парнишка словно исчезает, погрузившись в первый попавшийся осколок тени.
Сигруд падает.
По крайней мере он так думает. Трудно сказать, падаешь ли ты, если с тобой не соприкасается ни единая молекула воздуха. Он понимает, что летит через какое-то темное подпространство — наверное, не ту реальность, что знает сам, но ту, где живет Ноков, через которую он перемещается. Сигруд это понимает, потому что слышал, как Шара говорила о таких вещах, когда был с нею, — но она, хоть и описывала эти аспекты реальности, забыла упомянуть, как отсюда выбраться.
И здесь ужасно холодно. Ужасно, неимоверно холодно.
«Я не должен тут находиться, — думает дрейлинг. — Это не место для смертного…»
Он смотрит вниз. Осколки разбитой тени вертятся вокруг него, многообразные оттенки черного мелькают в густой тьме.
Дрейлинг смещается и поворачивается, пытается прервать свое падение, нырнув в один из больших осколков, как в глубокий бассейн.
Он закрывает глаза и…
Устремляется вверх.
Температура вокруг него меняется: это уже не странная, леденящая пустота, а промозглая, липкая ночь. И Сигруд чувствует, что летит вверх, потому что в ту секунду, когда он проходит через осколок тьмы, гравитация яростно берет свое. Он начинает вертеться, мельком замечая окрестности — темные деревья, густой подлесок, луна в небесах, — а потом снова падает и наконец валится на холодную, влажную землю.
Сигруд лежит и стонет. Его левый бок как будто сделан из колючей проволоки. Затем что-то выскакивает из тени рядом с ним.
Он видит, как оно вертится и крутится в воздухе, и черное лезвие поблескивает в лунном свете. Он сразу узнает эту штуковину.
Дрейлинг таращит глаза, когда его черный нож; высоко поднимается, а потом начинает снова падать — причем падать прямо на него. Он пытается сдвинуться, но понимает, что слишком ослаб.
Нож с глухим ударом врезается в землю футах в трех слева от головы Сигруда. Он медленно поворачивается, смотрит на оружие и испускает вздох облегчения.
Кряхтя и поскуливая, Сигруд заставляет себя сесть и осмотреться.
Похоже, он в темном лесу — и если он понимает все, что с ним только что случилось, его вышвырнуло сюда через тень высокого дерева, которую оно отбрасывает на землю у подножия.
Он вспоминает, что сказала женщина в зеркале: «Он повсюду. Он во всем. Там, где есть тьма, там, куда не проникает свет… Он тут как тут».
Он трет ноющее от боли лицо. Его представления о происходящем в лучшем случае смутные, но он подозревает, что Ноков обитает в каком-то теневом подпространстве, соединенном с каждой тенью мира. Это объясняет, как он слышит собственное имя, произнесенное где угодно на Континенте, и каким образом мгновенно перемещается в нужное место. Это также объясняет, каким образом Сигруда и его нож только что выплюнуло из тени на земле, как фермер выплевывает тыквенную семечку.
Он ползет на четвереньках к своему ножу. «По крайней мере это не самое странное, что случилось со мной сегодня».
Сигруд, дрожа, прячет свой нож. Он замерз и ослаб, и кажется, что его сердце остыло на несколько градусов, в то время как остальное тело сохранило прежнюю температуру. Он пытается убедить себя, что это просто шок или, быть может, побочный эффект травмы левого бока, где, несомненно, сломаны одно-два ребра.
«Это пройдет, — думает Сигруд, опять дрожа. Он разминает пальцы, прислушиваясь к потрескиванию костяшек. — И сегодня холодная ночь. Это пройдет».
Он мастерит костыль из деревца и, ковыляя, выбирается из леса. Судя по тому как замерзает дыхание, он где-то на Континенте, но нет никакой возможности определить, где именно.
Лес заканчивается, начинаются фермерские поля. Стога сена в лунном свете кажутся серебристыми, призрачными. Он смотрит на небо, все еще немного дрожа. Если верить звездам, он идет на запад.
Прежде чем Сигруд пересекает пастбище, он приостанавливается, снимает перчатку с левой руки и смотрит на ладонь.
Шрам блестит в лунном свете. Дрейлинг все еще помнит тот день в тюрьме, как будто все было вчера: охранники, коварно посмеиваясь, принуждали изголодавшихся заключенных брать в руку то, что выглядело маленьким камешком, твердя, что тот, кто сумеет его удержать, будет вознагражден едой. Ни Сигруд, ни другие заключенные не знали, что это был божественный инструмент наказания, известный как Перст Колкана, причиняющий невыносимую боль, соприкасаясь с плотью. Никто из них не знал, как ужасно это может им навредить.
И все же он сделал это. Он преуспел. Сигруд держал камешек три минуты, и кровь струилась сквозь его пальцы. Наградой стал вечный шрам, и ущерб от Перста Колкана так до конца и не сгладился: пусть боль и утихла немного, она не прошла совсем.
Сигруд думает, почему он сумел схватить Нокова и причинить ему вред левой рукой, а не правой. И это не первый раз, когда старая рана помогла ему: перед Мирградской битвой с помощью прикосновения Перста Колкана он сумел вырваться из чрева божественного чудовища по имени Урав.
Дрейлинг пристально глядит на свою ладонь. «Что еще со мной сделали в той тюрьме? Что еще изменилось?»
Сигруд размышляет об этом с тревогой. Потом снова надевает перчатку и пускается в путь через пастбище. Все еще дрожит и трет руки, пытаясь справиться с холодом. В конце концов он подходит к деревянному забору, за которым дорога с севера на юг. Он шагает на юг, так как на Континенте цивилизация часто находится именно там. Довольно скоро в отдалении появляется город — оранжевое гало искусственного света, озаряющее горизонт.
Он подходит к крошечному перекрестку, обнаруживает шаткий деревянный дорожный знак и читает надпись на стрелке, указывающей на юг: АХАНАСТАН.
Сигруд стонет. «Я не хотел сюда возвращаться, — думает он, ковыляя в указанном направлении. — Мне не понравился этот город, когда в кармане были деньги, а на поясе — пистолет. Он нравится мне еще меньше сейчас, когда я ранен, без гроша и по большому счету безоружен».
Он оглядывается на лес и думает о странной, темной реальности Нокова.
«Но это лучше, чем альтернатива».
Он идет дальше, хромая. С каждым шагом слова Нокова эхом звучат в его разуме: «Где остальные? Где они прячутся?»
Он снова дрожит. Как будто в его жилах течет талая вода.
«Шара, — думает он, — чем же ты здесь занималась?»
