13. Человек, утративший надежду
И сказала Олвос:
«Ничто не уходит навсегда,
Мир как прилив,
Он возвращается и уходит
К прежнему месту и от него,
Так возрадуйтесь, ибо те, кто потерял, снова обретут утраченное,
Улыбайтесь, ибо все ваши благие дела вернутся к вам сторицей,
Плачьте, ибо злые дела ваши тоже не исчезнут, и воздастся вам,
Или вашим детям, или детям ваших детей,
И вы пожнете то, что посеяли,
И что посеяно, то вы и пожнете».
Книга Красного лотоса, часть IV, 13.51–13.61
Сигруд ведет дребезжащий автомобиль через холмы за пределами Мирграда, где низкорослые, ползучие заросли почти поглотили дорогу. В привычных условиях такое путешествие заняло бы несколько часов, но на выезде из города его встретила лишь горстка контрольно-пропускных пунктов. Кажется, в Мирграде теперь дороги используются для того, чтобы по ним ездить, а не в качестве системы безопасности.
В конце концов он видит на холме в отдалении усадьбу губернатора полиса и со странным облегчением убеждается, что она почти не изменилась, хотя пулеметы на стенах теперь более продвинутые, чем он помнит.
Достигнув перекрестка, Сигруд медленно поворачивает. Примыкающая дорога выглядит темной и заброшенной. Он вспоминает, что сказала Мальвина: «Ты подъедешь к перекрестку, а от него двинешься по узкой извилистой дороге по направлению к ферме. С северо-восточной стороны от перекрестка есть роща. За нею овраг. Пройдешь через них на восток и в итоге доберешься до нужного места. Когда закончишь, я буду ждать тебя возле сторожки».
Но что это за «нужное место»? Какая-то рана в самой реальности? Он не знает. Но выходит из машины и пускается в путь.
Сперва кажется, что это похоже на многие операции, усадьба, и сторожевые башни черными скелетами вырисовываются в ночи. Достигнув оврага, он его проходит и выбирается в заросли на другой стороне. Он идет и идет, не встречая никаких проблем и, безусловно, не замечая ничего необычного.
Но потом все делается… странным. Пространство между деревьями становится больше — очень медленно, однако в конце концов Сигруд это замечает. Подлесок редеет, словно ему не хватает света. Но так не должно быть, ведь деревья высоко в горах обычно низкорослые, кряжистые, с морщинистой корой…
Он оглядывается, освещает фонарем несколько ближайших экземпляров и видит, что лес очень сильно изменился. Деревья здесь высокие и прямые. Вообще-то даже очень высокие. Сигруд оглядывается; хотя усадьбу губернатора полиса отсюда не видно, ощущение такое, что он перенесся в какое-то весьма далекое место.
«Это… очень странно», — думает дрейлинг. Впрочем, наверное, это хороший знак, означающий, что он направляется в правильную сторону.
Сигруд идет сквозь лес. Воздух меняется: делается суше, прохладнее. Деревья продолжают становиться все выше — и выше, выше, — но он упорно игнорирует эту перемену.
Наконец он достигает финала пути.
Сигруд думал, что упомянутая Мальвиной граница будет тонкой и незаметной: столь многие божественные творения представляют собой невидимый результат возни с правилами, которые лежат в основе реальности. Но то, что открывается перед ним, ни невидимым, ни тонким не назовешь.
Сплошная грубая черная каменная стена резко рассекает лес надвое. Она примерно двенадцати футов высотой — слишком высокая, чтобы он мог вскарабкаться, — и длится на север и юг, насколько хватает взгляда. На ней нет ни отметин, ни знаков — ни намека на то, кто ее воздвиг и почему она здесь.
Сигруд в задумчивости почесывает подбородок. Ему приходит в голову, что этот лес может быть весьма похож на убежище божественных детей — то есть он не часть нормальной реальности. Идея дрейлингу не нравится.
Он идет вдоль стены, но не видит входа. Наконец Сигруд с неохотой зажимает фонарь под мышкой и снимает перчатку с левой руки. Шрамы на ладони блестят на свету. Он смотрит на них, вспоминает искаженное болью лицо Таваан — «Внутри тебя живет что-то мерзкое» — и спрашивает себя, стоит ли пытаться.
Потом вздыхает и понимает: надо сделать хоть что-нибудь, пусть даже он не знает, в чем смысл этих действий.
Чувствуя себя нелепо, он подходит к стене и, затаив дыхание, прижимает к камню левую ладонь.
Он ждал (или, возможно, надеялся) какого-то всплеска энергии или божественной ряби в реальности, но ничего не происходит. Стена остается стеной, неумолимой и безразличной, холодной на ощупь. Его рука — всего лишь рука.
Сигруд хмурится, рассматривая ладонь, как будто в шрамах на ней можно прочитать инструкции к дальнейшим действиям. Но, конечно, шрамы молчат, как и всю его предшествующую жизнь.
Он ворчит. Он размышляет, какой это на самом деле дурной план; его ответ на божественные проявления всегда заключался в том, чтобы как следует вдарить чем-нибудь прочным, по возможности в лицо — если таковое имеется.
Он бьет ладонью по стене, надеясь, что грубая сила что-то изменит. Не меняет. Стена остается прочной.
Сигруд садится рядом и переосмысливает свой подход. Протягивает руку перед собой, сосредоточивается, нащупывает рукоять…
И внезапно меч снова в его руке, короткое золотое лезвие — Пламя, как они его назвали. Он помнит, что клинок бессилен против творений Олвос, но, быть может, меч что-нибудь подскажет относительно природы стены. Это единственная божественная вещь в его распоряжении.
Ему безмерно ненавистна мысль о том, чтобы испытать клинок против камня — затупить хорошее лезвие, с точки зрения Сигруда, чудовищный грех, — так что он аккуратно тыкает мечом в стену. Никакого ответа, никаких признаков того, что эти два предмета — божественные. Он размышляет о том, чтобы рубануть мечом по стене или, возможно, опробовать его на ветке дерева, — но, опять же, не может заставить себя испортить лезвие.
Рыча, он убирает меч, опять кладет его в тот любопытный воздушный карман, что витает рядом. Потом снова прижимает ладонь к стене в тщетной надежде на какие-нибудь перемены — но, конечно, ничего не происходит.
Сигруд стоит в темноте, чувствуя себя глупым и растерянным. Он знает серьезность положения, знает, что от того, преуспеет он здесь или нет, зависят жизни. Но чего же они от него ждали? Зачем послали самое примитивное существо в своих рядах против, судя по всему, самого продвинутого существа в мире? Все обернулось так по-дурацки, и вот он стоит перед глухой стеной с фонарем в руках, не зная, что еще сделать.
Что-то внутри Сигруда начинает закипать и клубиться. Он вытирает рот тыльной стороной ладони, сверля стену взглядом. Он ненавидит, презирает это чувство беспомощности, неспособности повлиять на жизни тех, кто так отчаянно в нем нуждается.
«Это то, чем я всегда был, — думает он. — Дикарь в глуши, страшный, но бесполезный».
Сигруд кидается на стену, бьет ее левой рукой в слепом и глупом жесте чистого отчаяния. Кулак ноет от удара, и дрейлинг отворачивается, стряхивая боль. Потом опять бросает сердитый взгляд на стену, словно та пробормотала в ответ личное оскорбление, — и замирает.
В стене маленькая трещина. Прямо там, где он нанес удар. След слабый, как будто кто-то бросил камешек в толстое стекло, но он все же есть.
Сигруд таращится на него.
— Как… как я…
Позади него раздается голос:
— Что это ты делаешь?
Сигруд поворачивается, ожидая нападения. Тянется к мечу, щупает воздух — но в стесненных обстоятельствах он не может повторить трюк. Вместо этого он оказывается лицом к лицу с противником, который… совсем не выглядит грозно.
Маленькая лысая старая континентка сидит на каменной скамейке под деревьями и курит грубую трубку. Женщина невысокая, но широкая в кости, чуть смахивает на бочонок, и она наблюдает за ним с видом тихого, отрешенного удовлетворения.
Оробевший Сигруд понимает, что она, по всей видимости, сидела там все это время и он попросту ее не заметил. (Хотя в этот миг из глубины его разума доносится голосок: «Разве в таком случае ты бы не унюхал ее табак? Не заметил огонек трубки? Не увидел скамью?»)
Сигруд говорит:
— Чего?
Незнакомка попыхивает трубкой.
— Я спрашиваю, что ты делаешь?
Сигруд смотрит на нее, потом — на трещину в стене и снова поворачивается к женщине, открыв рот и гадая, что же сказать.
— Выглядит так, — говорит она, — словно ты лупил стену.
— Хм, — произносит Сигруд.
— Ты это и делал? Лупил стену?
Он чешет шею.
— Да.
Она кивает, как будто уже слыхала о таком затейливом способе убить время.
— Не похоже на очень полезное времяпрепровождение. Но, наверное, дело не в полезности. Верно?
— Что верно?
— Ты лупишь стену, — говорит женщина, — потому что хочешь чего-то добиться?
— Ну… наверное.
— Ага. Что ж, тогда нет, от ударов по стене не будет никакого толка, — она попыхивает трубкой, размышляя над проблемой. — По крайней мере с моей точки зрения.
— Кто ты такая? — спрашивает Сигруд.
— Я старуха, — говорит она, — которая спрашивает себя, зачем этот здоровяк в глухой ночи врезал стене так, словно она поцеловала его мать в губы. — Она проницательно глядит на него. — Зачем ты здесь?
— Я… я хочу пройти сквозь стену?
— О-о, — она садится ровнее. — Что ж, почему ты не попробовал постучаться?
— Попробовал что?
— Постучаться, — повторяет она медленнее, словно объясняя ученику математическую задачу. Потом указывает на стену черенком трубки. — В дверь.
— Здесь есть дверь?
— Надеюсь на это. Иначе что-то не так с моими глазами.
Он светит фонарем в указанном направлении и видит, что да, там действительно есть дверь: круглая, деревянная, достаточно низкая, чтобы ему пришлось пригнуться, чтобы пройти.
«Это странно, — мелькает слабая мысль. — Я ведь точно туда посмотрел и увидел лишь продолжение стены…»
Сигруд снова смотрит на женщину. Какая-то часть его ума смутно интересуется, почему он не испытывает побуждения задать ей больше вопросов — к примеру, что она тут делает, почему так долго молчала или как она узнала, где дверь. Но хотя он обо всем этом спрашивает самого себя, его охватывает любопытное, но сильное желание просто принять присутствие женщины, как дерева или камня в окружающем пейзаже.
— Просто… постучать в дверь?
— Мне кажется, это легче, чем стучать в стену, — отвечает она. — Не так больно. И громче, так что внутри кто-то может услышать. Ну же. Давай попробуем, ладно?
Она спрыгивает со скамейки и идет с ним к двери. Чувствуя себя довольно неловко, Сигруд поднимает руку и трижды стучит в невысокую деревянную дверь.
Тишина. Ничего.
— Ой, — говорит старуха. — Точно. Я забыла. Я ведь должна быть с той стороны… Упс! Один момент. — Она прочищает горло, поворачивает ручку, открывает дверь — по другую сторону Сигруд не успевает заметить ничего, кроме темного леса, — входит и закрывает ее за своей спиной, оставляя дрейлинга в одиночестве.
Ее голос приглушенно звучит по ту сторону дощатой двери:
— Ладно… попробуй еще раз.
Сигруд в замешательстве моргает, чувствуя себя полным дураком. Он поднимает руку и опять стучит три раза.
Дверь приоткрывается. На него глядит яркий глаз.
— Да? — спрашивает старуха.
— Могу я… войти?
— Зачем? — сурово отвечает она. — Зачем ты хочешь войти?
— Я… — он неловко озирается, словно беспокоясь, что кто-то подслушает. — Мне надо поговорить с Олвос.
— В самом деле? — Глаз прищуривается. — Зачем?
— Это… это вопрос огромной важности.
— Неимоверно субъективный термин. На что ты надеешься? Чего ты надеешься добиться?
Что-то в ее голосе меняется. Он звучит теперь глубже, более раскатисто. Сквозь щель в двери виднеется проблеск света от костра. А ее глаза любопытным образом отсвечивают оранжевым…
Все вокруг становится странным. Как во сне. Причудливым. Сигруд моргает, пытаясь сосредоточиться.
— Нам нужна ее помощь, — говорит он. — Чтобы спасти нас. Чтобы спасти все.
— Ты произносишь эти слова, — доносится голос старухи. — И, возможно, ты обязан или вынужден так делать. Но действительно ли ты на это надеешься? Если бы столь многое не было поставлено на карту, ты бы все равно это делал?
— Ты собираешься впустить меня?
— В убежище, — шепчет старуха, — как они тебя назвали?
— Назвали меня? Что ты имеешь в виду?
— Они сделали тебе подарок. Они заставили тебя кое-что вспомнить. И тем самым назвали тебя.
Он хмурится, пытаясь вспомнить. Все вдруг кажется очень плотным, близким и громким. Мысли текут, как расплавленный свинец, и язык у него распухший и горячий.
— В самом деле?
— Именно так. К тому воспоминанию прилагалось имя. Какое же?
— С-скиталец, — говорит Сигруд. — Заблудшее дитя.
— Этим ты был, — отвечает голос. — Но теперь ты не такой. — Дверь начинает открываться. — На самом деле в глубине души ты не такой. Ты знаешь это имя, смертный. Ты человек, который утратил надежду.
Дверь распахивается. На другой стороне никого. Все, что он видит, — это маленькая узкая долина. В центре долины горит большой костер, вокруг которого лежат четыре бревна, заменяющие скамейки, а за ним — каменный стол. Когда языки пламени пляшут, потрескивая, им вторят прыгающие тени в ветвях деревьев.
Сигруд входит. Дверь за ним захлопывается. Он едва это замечает.
Он идет к костру, который манит сиянием и теплом. Сигруд должен подойти к огню, потому что здесь внезапно стало так холодно, верно? Да, верно — он видит, как в отдалении между деревьями идет снег, и свет далекой луны превращает его в зыбкое подобие белых колонн.
Сигруд подходит к одному из бревен-скамей и протягивает руки к огню, желая согреться. Его правая рука становится горячей — но не левая, как он замечает.
В долине звучит голос, низкий, мурлычущий и теплый, и доносится он отовсюду, как будто сама долина и говорит:
— Добро пожаловать, Сигруд йе Харквальдссон. Я вот уже какое-то время с нетерпением ждала встречи с тобой — с человеком, которого дважды коснулась тьма, с человеком, который живет без надежды. Это, я думаю, будет очень интересная беседа.
Сигруд смотрит сквозь пламя и видит женщину, сидящую на бревне с противоположной стороны костра. Она невысокого роста, толстая, лысая и голая до пояса, одетая в юбку из пихтовых ветвей и больше ничего. Она курит старую костяную трубку, длинную и тонкую, которую зажигает, держа над огнем.
— И было очень мило с твоей стороны постучать, — говорит она. Шмыгает носом и раскуривает трубку. — Остальные до этого так и не додумались.
* * *
Ивонна Стройкова пытается подавить зевок, пока глядит в зеркало перед окном. Сигруд научил ее этому трюку перед уходом: окно надо занавесить легким тюлем, установить перед ним под углом зеркало — и тогда можно выглядывать наружу так, что оттуда тебя будет очень сложно заметить. Из этого окна открывается вид на главную дорогу, что ведет через усадьбу Вотрова, — но это всего лишь один из способов попасть в главный дом, так что Ивонна крепко сжимает винташ, который лежит у нее на коленях.
Тати вздыхает по другую сторону комнаты, читая свою книгу.
— Это невыносимо.
— Знаю, — говорит Ивонна.
— Чего же мы ждем? — спрашивает девушка. — Прошло уже много часов. Он позвонит? Пришлет гонца? Сколько нам еще ждать?
— Он сказал, что не знает. Я верю ему.
— Верить ему — не проблема. Проблема в том, что он не лучше нас понимает, во что ввязался, и…
Она замолкает. Ивонна не спускает глаз с зеркала и решает не оборачиваться.
— Тати? — спрашивает она.
Тишина.
Ивонна бросает взгляд через плечо. Тати сидит в кресле в углу с книгой на коленях, но не читает: она смотрит прямо перед собой, глаза ее тусклые, рот открыт.
— Тати? — снова зовет Ивонна.
И опять ничего. Девушка медленно моргает.
— Что случилось? Тати? Скажи что-нибудь! — наконец Ивонна поднимается и подходит к девушке. Встает перед ней на колени и трясет, схватив за плечи. — С тобой все в порядке? Тати? Да ладно, детка, не поступай со мной так сейчас…
Тати делает сбивчивый вдох. Потом она тихо говорит:
— Лиса в курятнике…
— Лиса? Ты о чем?
— Лиса забралась в курятник, — опять произносит Тати. И снова медленно моргает. Ее глаза распахиваются, зрачки расширяются, и внезапно Ивонна понимает, что Тати видит нечто, недоступное ей самой.
Ивонна такое наблюдала лишь один раз: на вокзале в Аханастане, прямо перед тем, как Тати каким-то образом предсказала, что за ними следят.
— Он войдет, — медленно бормочет девушка. — Он нашел путь. Они не смогут его остановить. Он собирается пожрать их всех.
— Что? — спрашивает Ивонна. — Кто? О ком ты?
— И мама, — шепчет Тати. — Мама… она умрет. Она умрет снова…
— Что?! Тати… Тати, ты… — Скривившись, Ивонна замахивается и бьет Тати по щеке. Она не уверена, хочет ли разбудить Тати или просто до смерти испугалась и стремится это прекратить.
Тати быстро моргает, ее взгляд делается сосредоточенным, и она касается щеки.
— Я… я…
— Тати, — говорит Ивонна. — Ты меня слышишь?
Тати озирается, словно не понимая, как попала сюда.
Потом смотрит на Ивонну в ужасе.
— Парк! — говорит она. — Большой парк, здесь, в Мирграде! Там девушка, и… нам надо туда, сейчас же!
— Что? Да о чем ты…
— Я не понимаю, так что не проси меня объяснить! — кричит Тати. — Просто послушай меня! В городе есть какой-то большой парк, а в нем будка, и там стоит девушка — мы должны туда отправиться и предупредить, чтобы их увели оттуда, увели! Они в опасности, он придет за ними, и у нас не так много времени, тетушка!
— Большой парк? Но тут их много… — она замолкает. Она знает, что это неправда. На самом деле в Мирграде только один по-настоящему большой парк. — Престол Мира, — говорит Ивонна. — Но кто там, Тати? Кого мы попытаемся спасти?
— Всех! — кричит Тати. — Всех до единого! У нас еще остался один шанс, но надо идти сейчас, сию секунду, немедленно!
* * *
Глубоко в иной реальности убежища Таваан идет вдоль ряда коек, смотрит на спящих братьев и сестер. Кто-то выглядит спокойным, кто-то — встревоженным, и на спящих лицах слабо отражается боль. Таваан глядит на них с некоторым удивлением — ибо она, хоть и является божественным воплощением сна, сама не спит по-настоящему и не видит снов. Как рыба не понимает воду, Таваан не понимает, в чем суть отдыха.
Она подходит к мягкому креслу Комайд и обнаруживает, что пожилая женщина не спит — сидит, ссутулившись, с полуоткрытыми глазами. Она вызывает у Таваан что-то вроде неприязни: ведь это Комайд предложила создать такое место, и хотя Таваан во многих смыслах богиня убежища, она одновременно его пленница, обреченная беречь спящих братьев и сестер, а также эти полсекунды жизни старухи, которые Мальвина скрутила петлей и преобразила, выйдя далеко за пределы положенного срока.
Таваан недолго наблюдает за Комайд, а потом спрашивает:
— Получится?
Комайд хрипло вздыхает.
— Олвос бывает непредсказуемой. Но она также решительна. Будет нелегко.
— Решительна?
— Она принципиальна, — уточняет Комайд. — Полагаю, Божество может позволить себе принципиальность, если никто другой не…
Комайд не завершает фразу. По другую сторону огромных деревянных дверей на дальней стене комнаты раздается шум: ужасно громкий лязг, как будто какая-то массивная машина только что безнадежно сломалась, ее шестерни обнажились, а шатуны лопнули пополам.
Звук гулко разносится по комнате. Спящие ворочаются в кроватях, ерзают и стонут.
Комайд и Таваан сидят неподвижно и прислушиваются. Больше звуков нет.
— Мне это не нравится, — говорит Комайд. — Это… нормально?
— Нет, — тихо отвечает Таваан. — Вовсе нет.
* * *
Сигруд смотрит сквозь огонь на женщину. Она та самая, которую он повстречал за стеной, но теперь странно изменившаяся. Не считая перемен в одежде, при взгляде на нее он чувствует странное головокружение, как будто смотрит вниз с края утеса.
— Ты… Олвос? — говорит он.
Она улыбается ему.
— Да, дорогой. Хочешь табака? Или чаю? — Она взмахом руки указывает на каменный стол позади себя, где разложены несколько странных предметов, которые при свете костра он не может разглядеть как следует.
Сигруд задумывается о последствиях поглощения чего-нибудь, предложенного Божеством.
— Мне и так хорошо.
Она пожимает плечами.
— Как скажешь.
— Ты просто меня впустила? Взяла и впустила?
— А ты что же, думал, будешь прорываться через каждый барьер, раз за разом? Полагаю, ты бы так и поступил, если бы мог потратить на это несколько десятилетий. Хотя я впечатлена. Большинство незваных гостей не добираются до стены. Большинство и до поляны не доходит. Задолго до нее что-то заставляет их повернуть назад. А ты вторгся, совершенно не подозревая ни о каких опасностях. — Она смотрит на него, ее яркие медноцветные глаза сияют. — Забавно, не правда ли? Так-так. Позволь взглянуть на тебя. Почему бы тебе не перейти на мою сторону у костра? Я не кусаюсь, честное слово.
Он колеблется.
— Я понимаю, твои предыдущие встречи с Божествами не принесли ничего хорошего, — с теплотой говорит она, — но, хоть меня не назовешь целиком и полностью приятной или доброй, я не замыслила против тебя дурного на время этой праздной беседы, Сигруд йе Харквальдссон.
Сигруд нерешительно обходит костер, и, хотя ему по-прежнему не хочется сидеть рядом с Божеством, он позволяет себе опуститься на бревно справа от нее.
— Ты и впрямь похож на короля из былых времен. Я их помню… — говорит она. — Отважные, свирепые и безжалостные. Жизни их были не длинней, чем у болотной мухи. Каждый настругал кучу младенцев, хотя лишь горстку — по обоюдному согласию. Я рада, что те дни остались далеко-далеко позади.
— Олвос, — говорит Сигруд. — Я… я чувствую, что должен сообщить тебе о природе моего визита, который отличается особой сроч…
Она машет рукой.
— Да-да-да. Ты здесь, чтобы попросить меня вступить в начавшуюся войну и установить мир, верно? Прихлопнуть ваших врагов, как мух, да? Я в курсе всего этого, и вы получите мой ответ в свое время.
— Ты знала, зачем я приду?
— О да, — мягко говорит она.
— Но как?
Она смотрит на Сигруда с чем-то вроде внезапного беспокойства о его интеллекте.
— Ты ведь знаешь, что я Божество, верно?
— Я имел в виду…
— Я слежу за всем издалека, — говорит она. — Я в курсе вашей ситуации. Кроме того, в ту же секунду, когда ты пришел сюда и оказался в моих владениях, внутри меня, я очень многое о тебе узнала.
— Так ты знаешь про детей?
Она кивает.
— И враг… он…
— Ты можешь назвать его имя здесь, — говорит Олвос. — Он сюда не проник. Пока, по крайней мере.
— Ноков, — говорит Сигруд. После стольких дней, когда он страшился произнести это имя, странно слышать, как оно звучит. — Ты о нем знаешь?
— Да.
— Но… но если ты знаешь об этом, знаешь, как все ужасно, то почему не…
— Я же сказала, что вы получите мой ответ в свое время, — повторяет она. — В этих переговорах все карты в моих руках, дорогой. Пожалуйста, не спеши. Ты уверен, что не хочешь табака?
— Нет, — говорит Сигруд расстроенно. — Нет, мне не нужен табак. Значит, мое появление тут входило в твои планы?
— Не совсем. Я наблюдала за событиями уже довольно долго, — отвечает Олвос. — И должна признаться, что все получилось в основном, как я и ожидала — не совсем утопия, но и не новый Миг. Не очень-то хорошо, но и не очень плохо.
— Если ты об этом знала, — говорит Сигруд, — если ты знала, что все это произойдет, почему… когда вы встретились с Шарой здесь, после Мирграда… почему ты ее не предупредила?
— Почему я не сказала ей, что существует небольшая армия неимоверно могущественных и очень податливых людей, которых можно заграбастать в любой момент? Почему я ничего не сказала тому самому человеку, что нацелился побыстрее попасть в правительственную верхушку и обладал единственным инструментом, позволяющим контролировать и уничтожить эту армию? — она язвительно смеется. — Мне, знаешь ли, показалось, что из этого не выйдет ничего хорошего.
— Ты ей не доверяла.
— Шара — лишь человек, — говорит Олвос. — Один человек, который собирался иметь дело со многими крупными людскими учреждениями. Не все люди, как ты и сам узнал, доброжелательны. Я решила, что будет мудрее пустить все на самотек, а не предоставить амбициозной выскочке ее собственную маленькую божественную армию.
— По-твоему, это обернулось к лучшему?
Олвос молчит. Она делает глубокий вдох и выдыхает, дым льется из ее ноздрей.
— Дело не в том, хорошо все обернулось или плохо, — тихо говорит она. — Это краткосрочные мерки для краткосрочных целей.
— Смерти стольких божественных детей? Стольких людей? Это краткосрочные цели?
Она смотрит на него. На мгновение ее глаза кажутся неправильными: они не столько глаза, сколько далекие огни, которые полыхают где-то в глубине ее лица.
— Я существую в течение очень долгого времени. Я видела много ужасных вещей. Как бы мне ни было грустно это говорить, да… Я позволю случиться нескольким маленьким трагедиям, чтобы предотвратить катастрофу. Я сидела здесь и наблюдала за многими вещами, что соткались в мире, за многими путями, которыми могло пойти грядущее. Я думаю, есть шанс, всего лишь маленький шанс, позволяющий выиграть путем наименьшего ущерба. Но он зависит от многого. В том числе от тебя.
— Я сделал свою часть, — говорит Сигруд. — Я сижу здесь и разговариваю с тобой. Остальное зависит от тебя.
Она медленно качает головой:
— Нет. Ты, Сигруд йе Харквальдссон, человек… как бы это сказать?.. великой движущей силы. Ты не останавливаешься. Ты не можешь остановиться. Ты катишься вперед, мчишься стрелой, уничтожая многое на своем пути. И вот ты здесь, прикатился к моему порогу — но тут ты тоже не остановишься. Ты это знаешь. Я это знаю. Я за тобой следила. Очень, очень внимательно.
У Сигруда что-то вздрагивает в животе, когда он это слышит.
— Ты за мной следила?
— О да.
— Почему?
— Потому что ты в высшей степени странное существо, Сигруд. Даже если бы ты не был так связан со всем этим, я бы все равно за тобой наблюдала — вот насколько ты увлекателен.
— Как это понимать — «в высшей степени странное»?
— Неужели тебе и впрямь надо об этом спрашивать? Ты выжил в обстоятельствах, которые почти никто не смог бы пережить. Ты одержал верх над существами, кого многие считали непобедимыми. Если бы это были старые времена и я, взглянув на свои владения, увидела какого-нибудь странного смертного бродягу, прорубающего себе путь сквозь мир, как ты это делаешь сейчас, — знаешь, что я подумала бы? — Олвос наклоняется к нему. — Я бы подумала: ух ты, его коснулось Божество. Какой-то другой бог. Он человек, владеющий чудом или благословленный, искажающий реальность на своем пути. Я бы отнеслась к такому смертному с большим подозрением. Очень большим подозрением.
— Меня не касался бог, — медленно произносит Сигруд. — Меня пытали божественным орудием, и только.
— Да, это верно. Но подумай вот о чем, Сигруд, — говорит Олвос. — Удалось ли твоим мучителям снова использовать то божественное орудие после того, как ты его выдержал? Как же оно называлось… — Она щелкает пальцами.
— Перст Колкана, — говорит Сигруд.
— Да, разумеется. Жуткая штуковина. Ты когда-нибудь видел, чтобы других заключенных заставляли держать ее после твоего жестокого испытания? Может, и нет. Слондхейм был ужасным местом, кошмаром наяву, и тебе наверняка трудно вспоминать, что там происходило. Но я не думаю, что ты видел, как его использовали снова… ведь так?
Он пристально глядит в огонь.
— Этот камешек как будто взял да и перестал действовать, — небрежно говорит Олвос. — Как будто чудо, которое было в нем… ушло. Но, разумеется, возникает вопрос: а куда оно подевалось?
Левая рука Сигруда сжата в кулак и дрожит.
— До чего же ты интересный, — говорит Олвос. — Тебя никогда напрямую не касалось Божество, но ты странным образом благословлен. Но… не совсем. Ты бросаешь вызов божественному, смерти, боли и страданиям. Это цикл твоей жизни, верно? Ты кидаешься в опасные, безнадежные ситуации. Эти ситуации безжалостно тебя наказывают. Но ты преодолеваешь их и живешь. И все же в конце концов, после всех испытаний и проверок, ты остаешься один. Одинокий дикарь в глуши, беспомощный и разочарованный. Существо бессильной мощи, вот что ты такое, — сила твоя делается бесполезной из-за гнева. И ты прожил последние сорок лет как человек, у которого одна ступня прибита к полу гвоздем, так что он вечно ходит кругами. Такова закономерность твоей жизни — с того самого момента, как тот камень поцеловал твою ладонь.
— О чем ты говоришь? — шепчет Сигруд.
Она улыбается. Выражение ее лица далеко не любезное.
— Знаешь, что в былые времена, завидев таких, как ты, мы их тотчас же убивали? Я и остальные Божества. Мы мало в чем достигали согласия, но в одном были едины: у таких существ нет права на жизнь. Существа вроде тебя становились слишком опасны. — Она устремляет взгляд в огонь. — Мы очень часто так поступали. Когда нам что-то угрожало, мы встречались, голосовали — а потом, как правило, убивали. Странно, как сила влияет на ум, даже божественный. Я сожалею о некоторых из тех решений. Но относительно таких, как ты, — о, у меня не было никаких сомнений.
— Кто я такой? — тихо спрашивает Сигруд. — Кем ты меня считаешь?
— Ты, Сигруд йе Харквальдссон, — говорит Олвос, вытряхивая свою трубку, — человек, которого чудо по ошибке приняло за бога.
* * *
Таваан стоит перед огромной двустворчатой деревянной дверью, склонив голову набок и прислушиваясь. За дверью тихо, но… тот жуткий грохот и лязг были неспроста. Она кладет руку на дверь и закрывает глаза, пытаясь ощутить, что там такое.
— В чем дело? — кричит Комайд с другой стороны комнаты.
— Не знаю, — отвечает Таваан. — Я работаю над этим. Она проверяет множество путей и устройств, расположенных за дверью, все божественные конструкции, которые невидимым образом или как-то иначе допускают или преграждают вход.
Она чувствует, как они отказывают, одно за другим. Кто-то сметает с пути все их охранные сооружения, словно они всего лишь дым.
«Они знали, как сюда проникнуть, — думает Таваан. — Они знали, как открыть коридор. Может, это Вошем? Может, он вернулся?»
Но она беспокоится. Будь это Вошем, он связался бы с ними и сказал, что возвращается. И более того, с чего ему возвращаться, если не случилось что-то плохое?
Таваан скрипит зубами. Она, по сути, Божество этой маленькой реальности. Стены, пол и окна подчиняются ее прикосновению. Если она пожелает, сможет обрушить потолок силой мысли или сделать так, что мебель начнет плясать. Но, невзирая на весь ее контроль, в святилище есть только два входа-выхода: дверь перед нею и тайный ход на противоположной стороне.
Она смотрит на тайный ход, долго и упорно думает. Они редко им пользовались, потому что он куда хуже защищен, чем главный. Она может открыть его, если захочет, — но что, если это трюк? Что, если это происки врага и он именно этого от нее и добивается?
— Что происходит? — спрашивает Комайд. — Что нам делать?
И тут двери начинают пищать и гудеть, словно клетки, набитые нервными птицами, — они так делают лишь в том случае, если к ним приближается кто-то новый, кто-то, еще ни разу не побывавший в святилище.
Таваан поворачивается и смотрит на ряды кроватей.
— Мы начинаем их будить.
* * *
Сигруд пристально глядит на Олвос, которая набивает трубку и опять сует ее в пламя. Он сглатывает. — Что ты имеешь в виду?
— Знаешь, что такое чудо? — спрашивает Олвос. — Я хочу сказать, на самом деле. Мало кому об этом известно. Большинству континетцев было невдомек даже в те дни, когда мир так и кишел чудесами. — Она раскуривает трубку. — Оно подобно живому существу, крошечному неразумному божественному созданию, которое трудится за пределами реальности, как термит под половицей. Его жизнь циклична, как и твоя. Ты просыпаешься, ешь, испражняешься, спишь и так далее, и тому подобное… В точности как флора и фауна огромного леса, изнанка мира некогда изобиловала миниатюрными божественными существами, которые питались друг другом, делали разные вещи, создавали разные вещи. Но суть живых существ в том, что они меняются. Быстро.
Она встает, кряхтя, подходит к каменному столу и начинает возиться с чем-то вроде примитивного котелка для чая.
— Время от времени мы их видели, — говорит она. — Такие вот чудеса с норовом. Обычно они проявлялись всего лишь как ошибки в реальности, иногда колоссальные. Однажды Таалаврас создал чудо, чтобы творить дороги, но оно перестаралось и проложило тысячи и миллионы дорог в одном месте, этакий громадный клубок дорог, зависший в воздухе. Но иногда… иногда они становились опасными. В частности, когда чудо овладевало человеком.
Она возвращается и аккуратно подвешивает грубый котелок над огнем.
— Что ты знаешь про Перст Колкана? — спрашивает она.
— Я знаю, что он причинял боль, — говорит Сигруд.
— Я имела в виду, помимо того.
— Я… мне кажется, это было какое-то испытание.
— Да. Как и большинство чудес Колкана, обычно связанных с суровыми карами. Через боль, через принуждение чудо должно было заставить человека стать сильным и чистым — но планку задрали так высоко, что на самом деле это испытание так никто и не прошел. Боль была слишком сильной — люди или терпели неудачу, или погибали. Пока не появился ты.
Когда ты прикоснулся к камню, Сигруд йе Харквальдссон, это был любопытный момент в твоей жизни. Ты ненавидел себя. Ты ненавидел свои промахи, свою горячность, свою грубую бездумность. За них ты заплатил, как тебе казалось, всем, что имел. И потому ты сделал то, чего Перст Колкана не ожидал, — ты его принял с готовностью. Ты его приветствовал. Ты чувствовал, что заслужил его боль. И тем самым ты его победил.
Ужасное чудо в этом камне не было готово к такому — когда Колкан его сотворил, он в силу полного неведения не сказал чуду, как поступить, если смертный на самом деле пройдет испытание. Поэтому чудо, маленькое и простое, сделало предположение: существо, которое его только что победило, вероятно, и есть не кто иной, как сам Колкан. И оно изменилось: оно перешло к тебе, думая, что ты его творец. И с той поры оно связано с тобой, поклоняется тебе, дарует тебе много всякого и искажает твою реальность. А также само меняется в свой черед.
Она садится и, резко протянув руку к Сигруду, хватает его за левую ладонь. Дрейлинг, будучи намного крупнее этой старухи, понимает, что не может сопротивляться ее силе.
Она указывает на его ладонь.
— Видишь? Ты вот это видишь? — Он не понимает, на что Олвос указывает, но она продолжает говорить: — Наказание. Порицание. Отчаяние. И через них — сила. Это чудо берет боль, которую испытывает его носитель, и преобразует в яростный, отчаянный, праведный гнев. Механизм ужасного возмездия. Но ты уже знал об этом, не так ли?
Сигруд сидит на бревне, сгорбившись. Тепло костра превратилось в далекое воспоминание.
Котелок с чаем начинает закипать. Олвос тянется к нему, снимает с крючка и ставит на бревно рядом с собой.
— Сигруд йе Харквальдссон, ты человек, который принял свои мучения очень близко к сердцу, — говорит она. — Ты веришь где-то в глубине души, что такая боль дарует тебе силу — возможно, достаточную для того, чтобы нести миру грубое правосудие, возмездие за все обиды, которые тебе причинили. Из страдания происходит мощь. И чудо, что рабски тебе поклоняется, утоляет эту жажду страданий всеми доступными способами. Оно изо всех сил пытается дать тебе то, чего ты хочешь. Чудо ничему не позволит в это вмешаться: ни смерти, ни возрасту, ни божественной силе как таковой. Чудо, как ревнивая любовница, не позволяет никому к тебе прикасаться — и ты ему в этом потворствуешь.
— Ты лжешь, — тихо говорит Сигруд.
— Да неужели? Сколько раз ты был тяжело ранен, но выздоровел? Сколько раз за всю свою жизнь бежал от цивилизации? Сколько раз за свою карьеру вместе с Шарой прятался и уходил от всех, дрейфуя у краев общества? И почему ты разбираешься в том, как делать множество разных мерзостей, лучше кого бы то ни было из живущих? — Она горько улыбается. — Я знаю. Это потому что все остальные умерли, так и не успев научиться. Может, это удача, что Шара нашла тебя, а может, судьба. Работая с нею, ты применил свое темное благословение к достижению в каком-то смысле благих целей. Оно сделало тебя безупречным оперативником. У таких людей очень короткие жизни — но ты исключение, конечно. И какую жуткую цену приходится платить. Ты выживаешь, но не знаешь надежды. Только муку.
— Оно… оно переписывает реальность, — тихо говорит он, — чтобы наказывать меня?
— Да. Такова его природа. Оно думает, что ты этого хочешь. В глубине души, Сигруд йе Харквальдссон, ты считаешь себя ужасным и одновременно чистым в своем отчаянии. Ты веришь, что отражаешь жестокость этого мира, и думаешь, что это справедливо. Это темное благословение попросту дает тебе горючее, которого ты желаешь.
Наступает долгое молчание.
— Так значит… моя дочь, Сигню… Ее смерть… — он смотрит на Олвос, дрожа. — Она была естественной? Или еще одним наказанием?
Олвос молчит. Потом наконец бормочет:
— Мне… трудно это увидеть. Чудо частенько подталкивает реальность очень, очень исподволь. А в Вуртьястане было чересчур много живых и бурных божественных течений. Но ты ведь чувствуешь это как наказание, верно? Ты так чувствуешь, потому что ты человек, который совершил столько неправильных поступков — и было справедливо, чтобы ты потерял лучшее из всего, что произвел на этот свет. Не так ли?
Сигруд встает. Он слишком зол, чтобы проделать трюк с мечом, так что взамен достает нож. Он держит его прямо над левым запястьем, которое протягивает над огнем.
— Я… я его отрежу! — рычит он. — Я его отрежу, и дело с концом!
Олвос пожимает плечами.
— Ну так вперед.
Сигруд опускает нож. Он скрипит зубами, готовясь к тому, когда лезвие вонзится в плоть, начнет вгрызаться в кость, — но колеблется.
— Ты не сможешь, — говорит Олвос. — От чуда таким способом не избавиться.
Сигруд закрывает зрячий глаз, плача.
— Я это сделаю. Сделаю! Я сделаю!
— Нет, — говорит она. — Эту проблему не решить, искалечив плоть. Ты существо постоянной войны, Сигруд. Ты превратил в оружие свою скорбь. Ты много, много лет ужасным образом использовал это оружие. Лишь когда ты его отложишь, чудо тебя отпустит. Лишь тогда ты обретешь шанс на свободу. Свободу жить и умереть, как обычный смертный человек.
Сигруд склоняет голову и опускает нож.
— Значит, до той поры… я обречен жить и страдать.
— Возможно. Тебя очень трудно убить, Сигруд. Ты можешь вынести чудовищные муки. Но ты не бессмертен. Если ты, скажем, прыгнешь со скалы или получишь пулю в череп, сомневаюсь, что чудо сумеет тебя спасти. И настоящее Божество смогло бы тебя убить, если бы в самом деле захотело. Я, к примеру, могу. Но не стану. Я очень стараюсь не вмешиваться в такие вещи. Теперь это неблагоразумно.
— Ты можешь изъять чудо? — спрашивает он.
Олвос бросает на него внимательный взгляд.
— Могла бы.
— Тогда… ты сделаешь это?
Она поднимает свой котелок с чаем и делает большой шумный глоток.
— Я ведь только что сказала, почему не стану этого делать. Потому что мое вмешательство неблагоразумно.
— Не… неблагоразумно? — повторяет Сигруд. — Неблагоразумно?! Но ведь это проклятие рушит мою жизнь, уничтожает меня! И ты мне не поможешь, не спасешь?
— Нет, — твердо отвечает она. — Я этого не сделаю. Ты просишь меня об очень опасной вещи, Сигруд. Для меня применить мою божественную волю — не пустяк. От этого я сделаюсь уязвимой для ряда смертных влияний. Когда я вмешиваюсь в мир, когда люди меня замечают, уделяют мне внимание, верят в меня, я… меняюсь. Становлюсь другой. Подстраиваюсь под их веру. Это чрезвычайно, чрезвычайно опасно, особенно сейчас. Единственное Божество на весь Континент, и никто не в силах меня сдерживать? Я такого не допущу. Я в первую очередь из-за этого и покинула мир смертных.
— Но это всего лишь одно маленькое чудо, — говорит Сигруд. — Это ведь не может быть сложней, чем прихлопнуть муху?
— Чтобы уничтожить труд другого Божества, требуются огромные усилия, — объясняет Олвос. — Почти такие же, какие понадобились бы для того, чтобы причинить вред или даже уничтожить другое Божество. А чем больше усилий, тем уязвимее я стану. — Она медленно переводит на него взгляд. — Отчасти поэтому я не буду вмешиваться, чтобы помочь Шаре и Мальвине.
У него уходит несколько секунд, чтобы понять сказанное.
— Что? — говорит он.
Олвос опять делает глоток чая.
— Ты не станешь помогать? — переспрашивает Сигруд. — Не станешь с ним сражаться?
— Нет, — отвечает она. — Не стану.
— Но… но он их убивает, — говорит Сигруд. — Ноков хочет их уничтожить. Он хочет п-призвать в мир последнюю ночь!
— Я это знаю, — тихо произносит Олвос. — Он делал ужасные вещи. Много, много ужасных вещей. И я сказала тебе об одной причине, по которой не стану вмешиваться. Но ты, в отличие от остальных, поймешь другую. — Ее оранжево-красные глаза большие и печальные. — Ты потерял ребенка. Даже если твой ребенок совершил ужасные поступки — ты мог бы взять его на руки и уничтожить?
Сигруд потрясенно глядит на нее.
— Ты… ты хочешь сказать…
Олвос вздыхает и внезапно делается очень старой и усталой.
— Да, — говорит она. — Он мой сын. Ноков — мой сын.
* * *
Ивонна пытается сосредоточиться, пока ведет машину по улицам Мирграда. Она не ездила по городу много лет, так что время от времени задевает бордюры. Тати рядом, на пассажирском сиденье, мрачно глядит вперед.
Каждый квартал или около того Ивонна задает тот же самый вопрос:
— Ты уверена?..
Каждый раз Тати отвечает одинаково:
— Нет. Но я знаю, что это правда.
Наконец они подъезжают к Престолу Мира. Это в основном пустое пространство, потому что изначальный храм был полностью уничтожен во время Мирградской битвы и оставшийся парк превратился в монумент трагедии.
Тати и Ивонна паркуются и выходят из машины.
— Где? — спрашивает Ивонна. — Что теперь нам делать?
— Это здесь, — говорит Тати, озираясь. — Я это видела всего лишь на мгновение. Но я смотрю под неправильным углом. Это было… — Она что-то замечает, какой-то ориентир, и ее глаза вспыхивают. — Там! Вон там! Справа от того дерева, я уверена!
Они бегут через парк, мчатся по асфальтовым дорожкам, пока наконец не видят впереди маленькую шаткую заброшенную сторожку. Рядом кто-то стоит, спрятав руки в карманы, а лицо — в воротник пальто, и постоянно оглядывается через плечо на двух подбегающих женщин.
Когда они приближаются, у Ивонны от изумления открывается рот. Потому что человек, который стоит рядом со сторожкой, — это Тати.
Ну, не совсем — эта девушка не так хорошо питалась, и волосы у нее длиннее, пусть и спрятаны под мальчишеской шапкой, и сердитая гримаса на ее лице, похоже, с него не сходит. Но ее черты, ее рот, ее рост… все это так напоминает Татьяну, что напрочь сбивает с толку.
Ивонна останавливается.
— Чтоб мне провалиться… — шепчет она.
— Что? — говорит Тати. — Что такое? — Потом переводит взгляд на девушку впереди и понимает. — Ой. Ой-ой… Ох, матушки…
Незнакомка с подозрением косится на них, потом отворачивается, словно пытаясь сделаться незаметной. Тати просто таращится на нее, как громом пораженная.
— Эй! — кричит Ивонна. — Эй, ты! — она тщетно пытается вспомнить имя девушки, а потом выпаливает: — Мальвина Гогач!
Та застывает. Ивонна понимает, о чем она думает: удирать или нет.
— Ты в опасности! — говорит Ивонна.
Она смотрит на Тати, желая, чтобы та что-нибудь сказала, но девушка все еще таращится на своего двойника с открытым ртом.
Мальвина поворачивается и с подозрением глядит на них, пока они приближаются, пошатываясь от усталости.
— Что? Да кто вы такие? О чем вы гово… — тут она замечает Тати и роняет челюсть. — Какого хрена? — тихо договаривает Мальвина.
Обе девушки глядят друг на друга с выражением смутного ужаса.
— Это… все равно что смотреть в карнавальное зеркало, — шепчет Тати.
— Хватит, — говорит Ивонна. — Расскажи ей то, что сказала мне.
Тати облизывает губы.
— Он… он собирается проникнуть внутрь, — произносит она. — Он собирается проникнуть в то место, которое вы сотворили, и убить всех вас, всех до единого. И маму.
Мальвина бледнеет.
— Как ты… нет, это не может быть всерьез…
— Очень даже может, — говорит Ивонна.
— Это не может быть правдой, просто не может! — восклицает Мальвина. — Он не… постой. «Мама»? Ты о ком?
— Комайд, — говорит Ивонна. — Это Татьяна Комайд.
Глаза Мальвины распахиваются до пределов возможного. Она делает шаг назад и трет виски, пытаясь осознать случившееся.
— Это… это как-то чересчур… Откуда ты все узнала? Почему ты выглядишь как я? — она продолжает тереть виски, как будто облик Тати одурманил ее разум.
— Что нам делать? — спрашивает Ивонна.
Мальвина продолжает тереть виски. Вид у девушки такой, словно ее сейчас стошнит.
— Ну? — сурово спрашивает Ивонна.
И опять ничего.
Стройкова топает ногой.
— Слушай, ты! — рявкает она. — Я понятия не имею, что за хрень тут происходит, но я знаю тебя. Ты была клиентом моих учреждений много лет. Я, скорее всего, из своего кармана заплатила за твои штаны, твою кровать, твою еду и твою треклятую туалетную бумагу не один десяток раз! Как бы странно это ни звучало, ты у меня в долгу. Почему бы тебе не оказать ответную услугу — немного сосредоточиться и сделать все, что нам нужно, чтобы начать спасать кой-какие жизни, а?
Мальвина встряхивается.
— Как она может знать, что мы все в опасности? В смысле, каким образом?
— Она просто знает, — говорит Ивонна. — Это очевидно. Просто доверься нам.
Взгляд Мальвины бегает туда-сюда, пока она размышляет.
— Можно пройти через черный ход. Это опасно, я не хочу привлекать к нему внимание, но… другого выбора нет. — Она вздыхает. — На хрен все. Идем.
— Куда? — спрашивает Тати.
— А то ты не знаешь?
— Нет… на самом деле нет…
Мальвина тыкает пальцем в будку.
— Туда. Вперед. Вы с Сигрудом? В этом все дело?
— В каком-то смысле, — говорит Ивонна.
— Ну-ну. Надеюсь, у вас есть опыт общения с божественным. Если нет, все это будет для вас очень странным.
— Нам и так уже очень странно, — бормочет Ивонна, пока они входят в будку.
Они все идут и идут. Ивонна лишь через несколько секунд понимает, что они прошли куда больше, чем должны были, — ведь будка всего шести-семи футов шириной, не так ли?
А потом она видит что-то впереди. Маленький квадрат синего света, неподходящего размера для двери. Но за ним…
Кровати. И окна. Огромная, просторная комната, которая как будто просто висит впереди, в темноте.
— Ладно, — говорит Ивонна. — Это и впрямь странно.
* * *
Таваан чувствует происходящее заранее. Закрыв глаза и прижав ладонь к створке, она ощущает, как что-то взлетает по лестнице снаружи, мчится к двери и со всей силы бьется в нее…
Грохот похож на раскат грома. Ударная волна проходит через руку Таваан до самого плеча. Ей не надо видеть двери, чтобы понять: их почти сорвало с петель.
— Дерьмо, — тихо говорит она. Открывает глаза. — Вот дерьмо…
Она слышит, как за спиной бормочут спящие, те, кто дальше от двери, сидят и трут глаза. Пробудиться от такого глубокого сна нелегко, и она могла бы помочь им полностью прийти в сознание — но знает, что не может сейчас тратить силы.
Она собирает их все без остатка и прижимается к дверям, удерживая их. Она делает это как раз вовремя, потому что второй удар оказывается еще сильнее, чем первый.
Двери покрываются маленькими трещинами. Таваан сосредотачивается, направляет весь свой разум на то, чтобы удержать их целыми. Но она знает, что не продержится долго.
«Это он. Он здесь. И он сильней, чем я могла бы предположить».
* * *
— Можешь себе представить, каково это? — спрашивает Олвос. — Смотреть издалека, как твой сын переходит из семьи в семью. Видеть, как его захватывают в плен, пытают, сводят с ума. Видеть, как он обретает свободу посредством убийства и кровопролития и продолжает делать ужасные, жуткие вещи?..
— Но ты могла бы его остановить, — говорит Сигруд. — Ты могла бы…
Она поворачивается к нему, ее глаза горят неистовым огнем.
— Взгляни на меня. Только взгляни на меня. Взгляни на бремя моего могущества. Вообрази, каково это: знать, что достаточно волеизъявления, чтобы спасти твоего ребенка, но тогда вера Континента может свести тебя с ума — и потеряно будет куда больше… Власть извращает, Сигруд. У нее есть своя сила тяжести. Ее можно только распылить или изолировать. Вот что я пыталась делать на протяжении стольких лет. Если сегодня ночью все пойдет правильно, ты сам поймешь, что к чему. Но… ох, смертный… — Олвос качает головой. — Тебе не по силам узнать, как я себя презираю. За то, кто я такая, и за то, что мне приходится делать. — Она вытирает глаза. — Но скоро все закончится. По крайней мере для меня.
— О чем ты? — спрашивает Сигруд.
Она продолжает говорить, словно не услышала его:
— Последняя ночь надежды. Я жду ее давно, я давно ее заслужила. Но эта мысль на самом деле меня не утешает. — Она закрывает глаза. — Ведь теперь я знаю, что Ноков собирается сделать.
* * *
Когда Ивонна, Тати и Мальвина входят в огромную комнату с кроватями через дверь, которая оказывается огромным камином, Стройкова тотчас же замечает две вещи.
Во-первых, жуткий грохот и звон, которые доносятся с той стороны комнаты, где виднеется большая двустворчатая дверь, дрожащая, словно во время землетрясения. Перед дверью стоит юная девушка, одетая в пижаму, бритоголовая, прижав руки к створкам, словно в отчаянной надежде удержать их закрытыми — но понятно, что это проигранная битва.
Во-вторых, это люди во всех кроватях, все очень юные, и некоторые из них ворочаются и садятся с одурманенным видом, словно пытаясь вспомнить, как управлять руками и ногами.
Мальвина смотрит на дверь. Ее лицо из бледного становится зеленоватым.
— Таваан! — кричит она. — Что случилось? Что тут про…
Девушка у дверей кричит через плечо:
— Мальвина! Уведи, уведи, уведи их отсюда! Он здесь, он рвется внутрь!
— Что?! — вопит Мальвина. — Он здесь? Я помогу тебе! — Она бежит к двери, но замирает на месте, как будто ударившись о невидимую стену.
— Нет! — кричит девушка в пижаме. — Я тебя не подпущу! Я не могу удерживать его долго, просто выведи их, выведи отсюда!
— Таваан! — не унимается Мальвина. — Умоляю, позволь помочь тебе…
От нового удара дверь едва не ломается, но какая-то незримая сила удерживает ее целой.
— Делай, что говорю, мать твою! — рычит девушка в пижаме. В этом странном месте ее голос доносится отовсюду: от камней и от кроватей. — Выведи их отсюда!
Мальвина падает на пол, потрясенная. Она быстро моргает. Ее лицо сохраняет стоическое выражение, но из глаз начинают литься слезы. Она встает и поворачивается к Ивонне и Тати.
— Вы, обе, — говорит она дрожащим голосом. — Поднимите этих детей и выведите через дверь. Немедленно!
Ивонна мчится к ближайшей кровати, где мальчишка лет двенадцати с удивительной чешуйчатой кожей в ступоре трет глаза. Она не тратит время на знакомство: просто хватает его за руки, вытаскивает из постели, бормоча: «Ты намного тяжелее овцы…» — и быстро тащит к камину, в который и пихает, как мешок с мукой. Смотрит на Тати, которая все еще ошарашена происходящим.
— Тати! Сосредоточься и помоги мне, сейчас же!
Тати встряхивается и бежит к следующей кровати с Ивонной, а Мальвина вытаскивает одного из сонных детей из постели, словно выволакивает пьяного друга из бара.
Снова грохочущий удар, снова звон. Двери дрожат. С той стороны доносятся ужасные звуки: треск деревьев, и стрекот насекомых, и пронзительное завывание холодного ветра. Ивонна непонятно почему чувствует себя так, словно заблудилась в темном и глухом лесу и ждет рассвета…
«Это он, не так ли? — понимает она. — Существо, с которым Сигруд все это время сражался».
Она встряхивается, вытаскивая еще одного ребенка из кровати. Пока они уносят его прочь, по пути им попадается кресло, которое кажется до странности неуместным в этой комнате: мягкое, потертое, обращенное к ним спиной, лицом к окнам, как будто в санатории.
Когда они огибают кресло, Ивонна видит, что в нем кто-то сидит.
И этот кто-то — мертвая женщина. Точнее, женщина, которая должна быть мертвой.
Ивонна ахает и едва не роняет спящего ребенка. В кресле сидит Шара — она смотрится больной, она тянет голову, выглядывая с другой стороны, чтобы лучше видеть дверь. Она как будто не осознает, что впереди нее стоят два человека, и поворачивается к ним, лишь услышав возглас Ивонны. Она моргает, как сова, глядя на них. А потом у нее приоткрывается рот.
— О нет… — говорит она. — Тати?!
Татьяна Комайд смотрит на нее.
— Мама? Мама! Ты… ты… ты жива?! Ты действительно жива?! — она роняет ноги ребенка и почти смеется. — Я это знала! Я не понимаю как, но я знала, знала, знала!
Шара пытается встать, но ей, кажется, не хватает сил. Она в панике сглатывает.
— Ты не можешь быть здесь, дорогая, ты не можешь! Не здесь, не сейчас! Он придет, он убьет тебя! Здесь небезопасно!
Ивонна смотрит на дверь, которая содрогается от нового яростного удара.
— Я начинаю думать, — говорит она, — что мы, наверное, пришли слишком поздно.
* * *
Руки и ноги Таваан терзает сильнейшая боль, пока она пытается удерживать дверь. «Сколько еще ударов я вытерплю? — думает она. — Один? Два? Не больше, это точно».
В уши ей льются звуки ночи: потрескивание листьев под невидимыми ногами, тихие крики далеких птиц, шуршание высокой травы. Теперь ей трудно сосредоточиться. Она использует всю свою силу, чтобы проверить спящих детей позади себя.
Двенадцать проснулись, только двенадцать. Остальные все еще борются со сном, в который она сама их погрузила.
«Как же все пошло кувырком? Как он проник сюда? Как мы это допустили?»
Новый удар. Таваан отлетает от дверей, падает на каменный пол, распластавшись. Створки приоткрываются.
— Нет! — кричит она и делает так, что пол поднимается, бросает ее обратно к дверям. Захлопывает их и вынуждает все кусочки оставаться на месте.
Двенадцать проснувшихся. И Мальвина, Комайд и вновь прибывшие.
Таваан стискивает зубы от гнева и отчаяния. Слезы текут из ее глаз и падают на пол.
«Какой ужасный выбор, — думает она. — И какой ужасный конец».
Таваан собирает все силы, переводит дух и кричит.
* * *
Ивонна, Шара и Тати вздрагивают, когда девушка у дверей начинает кричать.
— Да что происходит? — говорит Ивонна, но больше ничего не успевает, потому что кресло Шары начинает двигаться само, скользя к камину, и подхватывает Ивонну и Тати, которые обе падают на Шару с глухим ударом.
Ивонна вскрикивает от изумления, но видит, что в комнате движется не только кресло: все кровати с детьми возле камина тоже едут к выходу, как будто всю комнату перевернули набок, сбросив мебель в угол, и Мальвину заодно.
Пока они скользят к выходу, Ивонна замечает, что многие кровати не шевелятся. Дети в них еще спят — значит, движутся только те, кто уже проснулся.
Ивонна думает: «Но что случится с остальными?»
У нее нет времени на удивление, потому что в следующую секунду кресло выкидывает ее, Тати и Шару через камин, и они кувырком летят по странному проходу обратно к будке, пока не…
Ивонна приземляется на траву возле будки, за нею следуют Тати и Шара, которые валятся на Стройкову, вышибая из нее дух. Они откатываются в сторону за миг до того, как наружу кувырком вылетает горстка детей — все, кого успели разбудить.
Мальвина не собирается лежать без движения. Едва ударившись оземь, она вскакивает и, шатаясь, бредет обратно к проходу, как будто сражаясь с невидимым ветром.
— Нет! — кричит она. — Я тебе не позволю! Только не так, не так!!
Ивонна все еще видит далекий голубой квадрат каминного входа на другом конце «коридора». Свет внутри него дрожит, как пламя свечи на ветру. Ивонна не понимает, откуда она это знает, но ей очевидно, что в далекую комнату что-то просачивается через выбитую дверь и заполняет помещение, словно ядовитый газ, — что-то невидимое и ужасное…
С того конца доносится крик:
— Тулвос! Я люблю те…
Жуткий грохот. Далекую комнату наводняет тьма. Потом раздается жуткий звук, который врезается в память Ивонны: десятки детей вскрикивают разом.
И «коридор» погружается во тьму. Крики обрываются. Мальвину отбрасывает, словно перед ее лицом взорвалось десять тонн взрывчатки, и она приземляется на поросший травой холм.
Наступает тишина.
Мальвина кашляет, с трудом поднимается на ноги.
— Нет, — шепчет она. — Нет, нет! — Она бежит обратно к будке, но обнаруживает, потрясенная, что теперь это всего лишь четыре слепые деревянные стены — ни больше ни меньше. — Нет! — кричит она. — Нет, нет, нет!
Мальвина начинает бить кулаками по стенкам будки, истерически всхлипывая. Ивонна встает и хватает ее, прижимает руки к бокам.
— Прекрати, — говорит Ивонна, твердо, но нежно.
— Она закрыла дверь! — кричит Мальвина. — Она нас вышвырнула и закрыла дверь, он там в ловушке вместе с нею!
— Прекрати, — снова говорит Ивонна.
Мальвина продолжает вырываться.
— Я должна вернуться! Я должна ей помочь! Я должна, должна!
— Хватит! Ты сделаешь себе больно.
— Заткнись! — плачет Мальвина. — Закрой свой рот, закрой свой гребаный рот! — Она пинает стены — раз, другой. — Отпусти, отпусти меня! Отпусти сейчас же! — И она начинает рыдать.
Все сидят и молчат, пытаясь понять, что именно произошло.
— М-мама? — говорит Тати, выпрямляясь. — Ты в порядке? Ты… ты на самом деле жива?
Шара садится — резко, с удивительной силой — и хватает Тати за руки, тянет, лихорадочно разглядывает запястья, предплечья, шею и лицо.
— Ты в порядке? — спрашивает Шара. — Тебе больно? Тати, говори: тебе больно?
— Мама, хватит! — говорит Тати. — Я в порядке, в порядке! Это я должна спрашивать, больно ли тебе, ведь ты та, кто у…
Тати не успевает договорить, потому что Шара заключает ее в объятия, крепко сжимает и начинает плакать.
— Я думала, что никогда тебя не увижу, — шепчет она. — Я думала, что никогда-никогда-никогда тебя снова не увижу. — Хоть Шара плачет, ее руки продолжают ощупывать спину и шею Тати в поисках скрытых травм.
— Я в порядке, — повторяет Тати, которую разрывает надвое от ужаса и замешательства. — Но… что это было?
Один из детей, парнишка лет пятнадцати, встает и подходит к двери будки.
— Мальвина? — говорит он. — Что происходит? Мы спали, а потом… потом оказалось, что он приближается…
— Что происходит? — свирепо повторяет Мальвина. — Что происходит?! — Она издает звук, нечто среднее между всхлипом и смешком. — Мы, мать твою, проиграли — вот что происходит! Мы проиграли! Он заполучил всех остальных, всех до единого!
— В каком смысле? — спрашивает мальчик. — Что… что нам теперь делать?
— Что нам делать? Тут ничего не поделаешь, — говорит Мальвина. — Разве ты не видишь? Теперь остались только мы. — Она моргает, словно осознавая, что сказала только что. И повторяет тише: — Теперь остались только мы.
* * *
Один в маленькой комнате, могучий Ноков ест досыта. Он ест жадно, вожделенно, с пылом, которого никогда раньше не знал. Он и не думал, что одержит такую победу, такую полную и безупречную победу, и сотни братьев и сестер будут лежать у его ног…
Он растет, становясь все больше и больше. С каждой смертью — новые владения. С новыми владениями — новые силы.
Ноков меняется.
Он змей, громадный и ужасный.
Он великий ворон с крыльями из чистейшей ночи.
Он длинный, поджарый волк, чья пасть пожирает свет и саму жизнь.
Он огромный вулкан, извергающий пепел в рассветное небо.
Он много вещей, идей, концепций, слившихся воедино, затерявшихся в ночи.
Ноков ест. Голод его неутолим, а его возмездие беспощадно.
«Все ваши счастливые жизни, — думает он, бросаясь от кровати к кровати, — все ваши дни, свободные от мучений. Я покажу вам то, что показали мне. Я поделюсь с вами своей болью».
Когда последний хныкающий ребенок исчезает в бесконечной бездне первозданной ночи, Ноков обнаруживает, что все еще не полон, не завершен.
Ему нужно больше. У него должно быть больше.
Он слышит шаги позади. Он оборачивается, что занимает некоторое время — он уже не просто ребенок, а до жути массивное, колышущееся существо. Он видит своего слугу у двери, своего сенешаля-калеку.
— Тишина, — говорит он ей. — Мы победили. Мы победили, Тишина, победили.
Комнату заливает волнами молчания, с которым приходят слова:
<он не здесь сэр он ушел сэр сэр сэр он ушел его здесь нет>
У Нокова уходит несколько секунд, чтобы вникнуть в ее слова. Потом он понимает: даувкинд. Дрейлинг пришел сюда, это Нокову известно — он почуял тьму в теле своего врага, ощутил, как ее тень проникла сюда. Но где даувкинд сейчас?
Ноков тянется, ищет в темноте запах противника. В конце концов находит.
Если бы у Нокова еще оставались легкие — у него их никогда не было, а теперь и подавно, — он бы ахнул.
Потому что даувкинд находится в том месте, которое сам Ноков никак не мог найти, проникнуть туда, увидеть его. Но теперь, похоже, Ноков достаточно силен и велик, чтобы сделать это.
«И, возможно, — думает он, выпрямляясь в полный рост, так, что голова касается потолка, — пришла пора бросить ей вызов».
