Иван Васильевич не меняет профессию
Новый, только что пошитый китель непривычно сковывает движения — и одновременно придает осанке какое-то неожиданное благородство. Свежепоступивший семинарист подходит к двери кабинета дежурного помощника инспектора и робко стучит. В просторном кабинете, залитом лучами утреннего сентябрьского солнца, строго по центру стоит большой старинный стол, затянутый зеленой тканью. Пожилой седой мужчина небольшого роста медленно поднимает глаза из-под очков, чтобы разглядеть вошедшего.
— Так, слушаю вас, молодой человек! — чеканным, наигранно строгим голосом спрашивает студента.
Юноша почему-то совершенно теряется — и напрочь забывает, как зовут дежурного помощника.
«Василий, Иван — то ли Василий Иванович, то ли Иван Васильевич», — ум лихорадочно пытается вспомнить. Эх, была не была.
— Здравствуйте, Василий Иванович! Меня к вам отправил староста курса! — смущенно улыбаясь, обращается семинарист.
Лицо мужчины медленно краснеет, он снимает с носа очки и с легким раздражением подчеркнуто громко говорит:
— Здравствуйте, Петька!
Студент озадаченно широко открывает глаза.
— Простите, но я не Петька!
— А я — не Василь Иваныч!
Понимая, что сделал что-то из ряда вон выходящее, семинарист краснеет, уши его становятся пунцовыми. Пройдет совсем немного времени, и он узнает, что Иван Васильевич — это не просто один из дежурных помощников, это — живая легенда, при одном произнесении имени которого всем все становится понятно.
Что такое дежурный помощник инспектора в семинарии, может понять только тот, кто хотя бы несколько месяцев там пожил. Эта низшая административная должность — на самом острие столкновения интересов студенчества и начальства. В этом непрекращающемся напряжении любой раскрывает свою сущность — даже если очень этого не хочет.
Оставаться на этой должности сорок пять лет — и при этом ее не возненавидеть, — не гнушаться, будучи семидесятилетним профессором, нянькаться с вновь поступившими студентами, обходить все комнаты общежитий, разбросанных по лаврским стенам, проверять, вовремя ли эти великовозрастные дети легли спать, выяснять, не заболел ли воспитанник и где его носило после отбоя, при этом искусно припорашивая свою отеческую любовь налетом суровости и непреклонности, — в этом весь Иван Васильевич Воробьев, любимый десятками поколений студентов дежпом, классика семинарского жанра.
Эта нудная и нервная, выматывающая и неблагодарная работа для него была радостным служением. Не помню, чтобы у Ивана Васильевича были свои «любимчики» или «недруги»: его совершенно ровное, равно справедливое отношение ко всем изумляло. А сколько раз, поворчав и поотчитывав нашкодившего юнца, он не давал делу выйти на уровень инспекции — об этом знают лишь те, кто, балансируя на грани вылета, не просто спасались милостью Ивана Васильевича, но на собственной шкуре узнавали всю горечь греха. И сладость искренних слез раскаяния.
Умер он тихо и незаметно — как и жил. Никого не обременяя. Навсегда оставив в сердцах тысяч священников добрую память о себе и о том, какой может быть любовь к ближним — неотступной и все покрывающей.
