Звонок домой с Марса
Мой отец вырос в Европе, и я часто ездил туда, вначале с семьей, а потом и самостоятельно. Мне было около двадцати лет, когда мне посчастливилось приехать в испанскую Памплону на знаменитый фестиваль – бег быков. Однажды вечером в баре я болтал с двумя уже неплохо подвыпившими испанцами. Один был одет в белую футболку и пил красное вино из кожаного сапога. Эту футболку он заливал вином каждый раз, когда прикладывался к нему. Еще на нем был пластиковый шлем викинга с фальшивыми самоцветами, о котором он, похоже, совсем забыл, хотя тот очень бросался в глаза. Парень пил и глуповато ухмылялся, приобняв своего друга, и все шло хорошо, пока в бар не зашли трое марокканцев. Они были так же пьяны и счастливы, как все остальные, пока самый крупный из них не приметил шлем викинга на голове моего приятеля. Он широкими шагами подошел прямо к нему и схватился за головной убор. «Это мой шлем! – закричал он по-французски. – Ты его украл!»
Я один знал и испанский, и французский, так что мне пришлось перевести его слова. Мой друг, держась за шлем, тоже закричал: «Неправда, он мой!» И тут всё завертелось. Все пятеро стали вырывать шлем друг у друга из рук. Они не махали кулаками, потому что никто не хотел ослаблять хватку, но дело явно шло к этому. Парни топтались, рычали на двух языках, постепенно ломая шлем. Но вдруг мой приятель воскликнул: «Стойте! Он ломается».
Стало очень тихо. Спорщики уставились друг на друга. Наконец испанец повернулся ко мне и спросил очень вежливо, как по писаному: «Не соблаговолит ли благородный сеньор взять этот шлем в свои руки и защищать его ценой чести моей семьи, а также своего доброго имени?» Я, не представляя, как долго нужно быть знакомым с человеком, чтобы заступиться за него в пьяной драке, тем не менее согласился. Друг передал шлем мне. Теперь я стоял в круге лицом к лицу с тремя пьяными марокканцами, а приятель отошел к барной стойке и заговорил с барменом. Сцена была похожа на чопорное заседание уголовного суда.
Через минуту бармен выпрямился, вытащил откуда-то снизу кувшин красного вина с завинчивающейся крышкой. Стояла гробовая тишина, и всё как-то замедлилось, как будто все мы разыгрывали давно придуманные роли. Мой друг подошел с кувшином к нашему абсурдному кругу и наполнил шлем красным вином. Помню, как жидкость коснулась моих пальцев и окрасила их в красный цвет. Затем с невероятной торжественностью испанец подставил одну руку под шлем и велел его отпустить. Потом он обратился к самому агрессивному из своих противников: «Ты гость в моей стране. Пей первым».
Тот принял шлем и сделал несколько глотков так, что вино потекло по шее. Затем он передал шлем дальше. Каждый из парней отпивал и передавал этот своеобразный кубок другому. Я тоже приложился, когда очередь дошла до меня. Шлем переходил из рук в руки, пока не опустел. Тогда бывшие спорщики пустили по кругу кувшин с тем же красным вином. Довольно скоро в нем тоже показалось дно, и его заменили. Остальные посетители вернулись к выпивке и своим разговорам. Меня тоже в них втянули. Приблизительно через час я оглянулся. Все пятеро стояли в кругу обнявшись и распевали песни на двух языках. Шлем валялся, забытый, под столом.
Мне нравится, как этот случай показывает сходство между мужским спором и мужской дружбой. Как будто два проявления одного и того же качества. Просто измени пару деталей, и, вместо того чтобы драться, мужчины объединяются. В общности кроется огромный потенциал, главное – убедить людей, что сотрудничать полезнее, чем конфликтовать.
Однажды я спросил ветерана войны: кого бы он больше хотел иметь – врага или еще одного близкого друга? Он посмотрел на меня как на безумца и ответил: «О, врага, это сто процентов! Точно говорю. Друзей у меня и так полно. – Тут он ненадолго задумался. – Хотя со всеми лучшими друзьями я дрался, и дрался не на жизнь, а на смерть. Мы всегда были пьяны, когда это случалось… нет, но ты подумай…» Он покачал головой, как будто ему и самому в это не верилось.
Никто не станет спорить, что современное общество – это почти что рай. Подавляющему большинству из нас не приходится собственноручно выращивать свою еду или охотиться на нее, строить жилища или защищаться от диких зверей и врагов. За один день мы можем преодолеть тысячу миль, нажимая ногой на педаль газа, или облететь полмира в кресле самолета. У нас есть лекарства, которые снимают боль, а если нам грустно, мы можем принять таблетку, которая изменит наше настроение. Мы очень многое понимаем об устройстве Вселенной, от атомных частиц до наших собственных тел и скоплений галактик. И пользуемся этим знанием, чтобы сделать свою жизнь еще лучше и проще. Самые бедные люди в современном обществе наслаждаются таким физическим комфортом, который тысячу лет назад был немыслим, не говоря уж о настоящих богачах.
И все же.
Цена комфорта современного общества очень высока, начиная с экологии планеты и заканчивая проблемами человеческой психики. Но дороже всего нам может стоить утрата нашей общности.
Если человеческой расе угрожает какая-то опасность, которая пока нами не осознана, наверняка она будет общей для всех. И мы либо решим эту проблему, либо нет. Например, если будущее планеты зависит от нормирования потребления воды, то тесная коммуна сможет куда эффективнее обязать людей следовать новым правилам, чем даже правительства на местах. Таков был путь нашей эволюции, и до сих пор он, очевидно, был успешным.
Для ранних людей были характерны систематический дележ еды и защита группы. Другие приматы редко этим занимались, но наиболее прогрессивный их вид – гоминиды – делал это все чаще. Такое поведение поставило гоминидов на тропу эволюции, которая создала современный мир. Самое раннее и самое простое определение коммуны или племени – это группа людей, которую вы помогаете прокормить и защитить. И если общество не позволяет своим членам быть бескорыстными, то, с точки зрения племени, это никакое не общество, а обыкновенная политическая организация, которая за неимением врагов, вероятно, развалится сама.
На войне солдаты начинают мыслить как члены племени, но с возвращением домой они понимают, что их племя на самом деле не страна, а их отряд. Нет никакого смысла жертвовать собой ради группы, которая сама не желает пойти ради тебя на жертвы. Вот в каком положении оказываются американские солдаты последние пятнадцать лет.
Перед войной в Ираке в 2003 году было время, когда на бамперах американских машин стали появляться стикеры с текстом «Я не плачу кровью за нефть». Слоган подразумевал, что в Ираке воюют за нефть, но большинство как будто не уловило противоречия. Ведь автомобиль с этим стикером работает на нефти. Действительно, любой источник нефти наносит огромный ущерб либо местному населению, либо природе, и, если вы водите машину, вы неизбежно усугубляете этот ущерб.
Я был глубоко против войны в Ираке, но по другим причинам. Однако антивоенная риторика вокруг темы нефти, затеянная людьми, которые продолжали заливать ее продукты в свои машины, показала лицемерие политики. Общественность часто винят в том, что она не обращает внимания на своих военных, но, честно сказать, она вообще ни на что не обращает внимания. Земледелие, добыча минералов, производство газа и нефти, перевозка грузов, лесозаготовки, рыболовство, строительство инфраструктуры – вся государственная промышленность практически незнакома людям, которые сильнее всего от нее зависят.
Как бы велики ни были солдатские жертвы, американские рабочие страдают еще сильнее. Куда больше американцев погибает каждый год на опасном производстве, чем за всю афганскую войну. Например, в 2014 году 4679 рабочих лишились жизни. Больше 90 процентов – молодые рабочие на производстве, где гибнет столько же людей, сколько в армии США. Общественность почти не уважает работу, которая ведется у них на глазах, например строительство. И оплачивается эта работа хуже, чем дела за закрытыми дверьми – операции с недвижимостью или финансами. А ведь именно такая работа удовлетворяет срочные физические нужды общества. Рабочие на стройке гораздо важнее в повседневной жизни, чем биржевые маклеры, но все же они находятся гораздо ниже на социальной и финансовой лестнице.
Фундаментальное отсутствие общности позволяет людям действовать тривиально, но совершенно эгоистично. Рейчел Иегуда считает, что примером бытовой разобщенности общества может служить банальное выбрасывание мусора на землю. «Это ужасное зрелище, ведь оно как бы подкрепляет идею о том, что ты совершенно один, что нет общего духа, который защищает общественные ценности, – сказала она. – Оно воплощает то, что каждый сам за себя. Это обратная противоположность армии».
В таком смысле мусор на земле – это миниатюрная версия банковских махинаций на миллиарды долларов или мошенничества с пособиями по инвалидности. Разбрасывая мусор, вы отрицаете, что живете в окружающем мире. А когда вы обманным путем требуете денег от правительства, то вы крадете их у своих друзей, семьи и соседей, и этим вы сильнее вредите себе, чем причиняете финансовый вред своей стране. Один обеспокоенный маленький мальчик спросил мою подругу Эллис, есть ли какой-то убедительный повод не отрывать ножки пауку. Эллис ответила, что есть. «Но ведь пауку совсем не больно», – возразил мальчик. «Я переживаю не за паука», – ответила Эллис.
Сильнее всего отчуждение проявляется не в мусоре и мошенничестве, а конечно в насилии против таких же людей, как мы.
Когда народ навахо был отправлен в резервацию в 1860 году, в их культуре очень ярко проявился один ужасный феномен. Навыки воинов, которые защищали навахо тысячи лет, были больше не нужны в эту новую печальную эпоху, и люди волновались, что теперь они направят свои силы против общества. Это усилило их веру в оборотней.
По легенде, оборотни почти всегда мужского пола. Они носят шкуру священного животного, чтобы перенимать его силы и убивать людей своей общины. Могут невероятно быстро перемещаться по пустыне, их глаза горят как угли и парализуют одним взглядом. Считалось, что они атакуют отдаленные поселения по ночам, убивают людей, а иногда пожирают их тела. Люди по-прежнему боялись оборотней, когда я жил в резервации навахо в 1983 году, и в общем-то ко времени отъезда я тоже начал их бояться.
Практически в каждой культуре мира есть своя версия мифа об оборотне. В Европе, например, их зовут вервольфами (это буквально означает «человек-волк» на староанглийском языке). Этот миф связан с фундаментальным страхом человеческого общества, что даже победив внешних врагов, ты все равно будешь уязвим перед одиноким безумцем из числа своих.
Англо-американская культура не считает оборотня угрозой, но и в ней есть своя версия этого явления.
С начала 1980-х годов в США все быстрее росла частота случаев беспорядочной стрельбы, их количество где-то к 2006 году увеличилось вдвое. Беспорядочной стрельбой обычно называют нападение одиночного стрелка на случайных людей, в результате которого в одном месте оказываются убитыми несколько человек. В сущности, эти преступления практически совпадают с угрозой, которой индейцы навахо сильнее всего боялись в резервации. Это убийство и хаос, сотворенные одним человеком, который отринул все социальные преграды и напал на людей в тот момент, когда они сильнее всего уязвимы и не подготовлены к этому. В современном мире такое происходит не в деревянных домах, а в кинотеатрах, школах, торговых центрах, местах религиозного поклонения или просто среди улицы.
Взглянув на сообщества, где совершаются такие преступления, можно сделать ряд открытий.
Беспорядочной стрельбы практически не бывает в городских гетто. На самом деле расстрелы в школах почти всегда происходят в спокойных городах с преимущественно белым населением.
Около половины массовых расстрелов происходит в сообществах среднего и высшего классов, а остальные – чаще всего в небольших городках, где преобладает белое христианское население и уровень преступности невысок. С 1980-х годов почти 600 человек погибли в результате беспорядочной стрельбы. Считается, что стрелки – это серьезно больные социопаты, но тогда почему они не атакуют людей в криминальных городских районах, в отличие от богатых сообществ?
Перестрелки бандитов, которые, конечно, часто бывают беспорядочными, – явление несколько иное. Скорее они связаны с излишней лояльностью и мстительностью в банде, а погибают из-за них случайные прохожие.
Соединенные Штаты впервые пострадали от волны беспорядочной стрельбы в 1930-е годы, когда общество было сильно напряжено и расколото Великой депрессией. Нестабильные жестокие индивиды, возможно, почувствовали, что их больше не сдерживают социальные нормы, которые усмиряли предыдущие поколения потенциальных убийц.
Во время Второй мировой войны число случаев беспорядочной стрельбы сильно сократилось, но в 1980-е выросло вновь и с тех пор неуклонно растет. Несмотря на материальные блага, которыми обладает средний класс американцев, стоит задуматься – не потерял ли он то необходимое ощущение единства, которое не дает мужчинам проявлять откровенную жестокость?
В последний раз США так сплотились после террористических атак 11 сентября. В последующие два года массовых расстрелов не происходило. Эффект был особенно выражен в Нью-Йорке, где уровень жестоких преступлений, самоубийств и психических нарушений сразу понизился. Известно, что во многих странах антисоциальное поведение снижалось в военное время. Уровень самоубийств в Нью-Йорке упал почти на 20 процентов за шесть месяцев после атак, количество убийств – на 40 процентов, а фармацевты не отметили притока новых пациентов с рецептами на антидепрессанты. Более того, ветераны, которых лечили от ПТСР, испытали сильный спад симптомов в месяцы после атак 11 сентября.
Чтобы определить, чего не хватает американцам в повседневной жизни, нужно изучить, как меняется их поведение, когда нарушается привычный ход жизни.
«Я звонил маме с Марса только один раз», – сказал мне ветеран Вьетнама Грегори Гомес. Гомес – индеец, выросший в Техасе. Его дед был казнен техасскими рейнджерами в 1915 году, потому что у него хотели отнять землю. Того подвесили на суку дерева, отрезали гениталии и запихали в рот. Поэтому Гомес не чувствовал преданности правительству США, но все равно вызвался служить во Вьетнаме.
«Большинство индейских парней поехало во Вьетнам, потому что мы воины, – сказал мне Грегори. – Я воевал не за эту страну. Я воевал за Землю-мать. Я хотел побывать в бою. Я хотел узнать, как поведу себя».
Гомес служил в разведке морской пехоты, одном из самых элитных подразделений армии США. Он был в группе из четырех человек, которых на несколько недель кряду забрасывали на вертолете в джунгли. У них не было медика или воздушной поддержки, они не решались есть пайки, потому что боялись выдать себя запахом. Они ели вьетнамскую еду и наблюдали, как вражеские солдаты проходят по густым джунглям всего в нескольких ярдах от них. «Каждый, кто пережил нечто подобное, получил травму, и назад уже ничего не вернуть, – рассказывал он. – Вам восемнадцать или девятнадцать, а вы вдруг врезаетесь в стену и начинаете стареть на глазах».
В американских войнах участвует больше индейских солдат, чем представителей любой другой национальности. Они – продолжатели древней культуры войны, которая защищает воина от общества и наоборот. Хотя эти традиции явно потеряли почву после окончания индейских войн, их базовые принципы весьма поучительны. Когда Гомес вернулся домой в Техас, он, в сущности, «ушел в подполье» больше чем на десять лет. Он не пил, но иногда мог выйти в магазин за газировкой и оказаться в Оклахома-сити, не имея ни малейшего понятия о том, как туда попал.
Наконец он начал ходить к терапевту МДВ и одновременно участвовать в традиционных индейских ритуалах. Похоже, это сочетание помогло ему. «Мы проводим много церемоний в ритуальных парильнях, это часть очищения, – рассказывал он. – Церемония поиска видений обычно занимает четыре дня, и вы поститесь все это время, так что ваш организм довольно сильно очищается. Вы очищаетесь от токсинов, так сказать. Вы, в общем-то, находитесь под кайфом».
В 1980-е Гомес испытал на себе чрезвычайно болезненный «танец солнца» – традиционную церемонию индейцев лакота, которая много лет находилась под запретом правительства США. В 1934 году ее наконец-то узаконили. В начале церемонии танцорам в кожу на груди вонзают деревянные шпильки. К шпилькам привязывают кожаные ремешки и прикрепляют их к высокому шесту в центре танцевальной площадки. Под ритмичный барабанный бой танцоры перемещаются по кругу и дергаются на этих ремешках, пока спустя много часов не освобождаются от шпилек.
«Я двигаюсь в танце, вздымаю руки, кричу и вижу, как пронзавшие меня палочки, словно при замедленной съемке, вылетают из моей груди к дереву предков, – рассказывал Гомес. – И я испытал ощущение необыкновенной эйфории и силы, как будто я способен на все. Вот когда начинается исцеление. Вот когда жизнь начинает меняться».
Американские племена по-разному строили свою культуру и экономику, поэтому у них было разное отношение к войне.
Кочевые конные культуры Северных равнин, такие как лакота и шайенны, считали, что война – это способ проявить отвагу для молодых мужчин.
Апачи избегали сражений и предпочитали захватнические экспедиции, для которых требовались хитрость и выносливость.
Оседлые папаго, чья экономика во многом основывалась на земледелии, считали войну формой безумия. Люди, которые были вынуждены отбивать атаки других племен, должны были в течение шестнадцати дней проходить ритуал очищения, прежде чем вернуться в общество. Вся коммуна участвовала в этих ритуалах: считалось, что пагубному влиянию войны подвержены все члены племени. После церемонии воинов считали превосходящими своих собратьев, потому что какой бы ненавистной и безумной ни была война, она все равно приносила мудрость.
После обеих мировых войн индейские ветераны стали проводить традиционные церемонии в своих резервациях, чтобы облегчить возвращение к мирной жизни. Танец тыкв индейцев кайова, в частности, был популяризован на территориях других племен в попытке исцелить психические раны, нанесенные войной. В 1980-е Внутриплеменная ассоциация ветеранов Вьетнама начала проводить ежегодные летние пау-вау в Оклахоме, открытые для ветеранов любой расы. Исполняя танец тыкв, люди волочили за собой захваченные флаги вьетконговцев по той же грязи, в которой их предшественники тащили американские флаги во времена индейских войн. «Воинам нужно было отдать должное, на них возлагалась ответственность за других, за порядок, словом, на них возлагалось лидерство», – заметил один антрополог об этих церемониях.
Современная Америка – светское общество, которое не может просто позаимствовать ритуалы у индейской культуры, чтобы исцелить собственные психические раны. Но дух общественного исцеления и единения, который заложен в основу таких церемоний, – это то, чему можно поучиться.
Во всех культурах церемонии созданы для того, чтобы передать обществу опыт отдельной группы людей. Когда люди хоронят возлюбленных, когда женятся, когда оканчивают университет – они во время соответствующих церемоний транслируют зрителям нечто важное. Танец тыкв позволял воинам показать пережитое на поле боя людям, которых они защищали. Если современная Америка не придумает способы публично бороться с эмоциональными последствиями войны, эти последствия продолжат «прожигать дыру» в ветеранах.
Однажды я принимал участие в конференции, посвященной войне, с писателем Карлом Марлантесом. Карл – мой хороший друг, и я знаю, как он гордится тем, что провел с отрядом морских пехотинцев один из самых трудных боев во вьетнамской войне. В какой-то момент один возбужденный мужчина в зале вдруг вскочил и начал кричать, что он тоже ветеран Вьетнама и что мы с Карлом не понимаем главного о войне, что вся она недопустима, вплоть до мельчайших деталей… и с шумом покинул помещение.
«Вот что случится, – сказал Карл, когда повисла ошеломленная тишина, – если вы действительно позволите ветеранам высказываться о войне».
Вполне возможно, что тот человек не повидал реального боя, а просто испытывал сильные чувства по поводу войны. Или он мог трижды пройти самые тяжелые бои и остаться под сильным впечатлением от того опыта. Так или иначе, ему явно было нужно как-то выплеснуть свои чувства широкой общественности. Современное общество редко дает ветеранам, да и кому-либо еще, возможность сделать это. К счастью, свобода слова означает, что, помимо прочего, ветераны могут встать посреди улицы с рупором и «нарушить общественный порядок».
Достойнее было бы предложить ветеранам по всей стране воспользоваться городским залом в День ветерана, чтобы они свободно могли говорить о пережитом на войне. Кто-то из них скажет, что война – это лучшее, что случилось с ними в жизни. Другие так разозлятся, что их слова будут едва ли иметь какой-то смысл. Ну а третьи станут так горько плакать, что вовсе ничего не смогут сказать. Но подобная общественная церемония наконец-то вернет опыт переживания войны всей нашей нации, вместо того чтобы оставить его только тем людям, кто воевал. Банальная фраза «я поддерживаю наших бойцов» тогда будет что-то значить, когда вы раз в год будете приходить в городской зал, чтобы выслушать этих людей.
В День ветерана в 2015 году городской зал в штате Массачусетс был открыт ради такого события. Зал заполнили несколько сотен человек, которые больше двух часов слушали, как ветеран за ветераном выступают, снимая с себя гнет войны.
Одним из первых говорил ветеран войны в Корее, который пытался вступить в морскую пехоту в пятнадцать лет. Его не приняли, зато взяли троих его друзей, которые погибли в бою и были похоронены рядышком на Окинаве. Несколько лет спустя он отдал им честь у их могил по дороге в Корею.
Пожилая женщина встала и сказала, что она воевала во Вьетнаме как мужчина, а затем ей пришлось вернуться домой и сменить пол.
Другой ветеран Вьетнама просто зачитывал многочисленные цитаты из выступлений представителей администрации Буша, которые, по его мнению, лгали о войне в Ираке.
Брендан О’Бирн рассказал, как встретил мать своего друга, которого убили через два месяца после их распределения в Афганистан. Она спросила Брендана, простил ли он убийцу ее сына, и он ответил – нет, не простил. Женщина сказала, что это обязательно нужно сделать. «И тогда я начал исцеляться, – сказал Брендан всем присутствующим. – Когда выпустил на волю гнев, который сидел у меня внутри».
Сегодняшние ветераны часто возвращаются домой и обнаруживают, что, хотя они готовы были погибнуть за свою страну, теперь им непонятно, как в ней жить.
Трудно понять, как жить в стране, которая разваливается на части из-за множества проблем. Разница в уровне доходов между богатыми и бедными все растет. Многие люди живут в коммунах, сформированных по расовому признаку. Пожилые практически оторваны от общественной жизни, а беспорядочная стрельба происходит так часто, что в прессе замолкают о ней дня через три.
А политики время от времени обвиняют несогласных в том, что они намеренно пытаются навредить собственной стране. Это обвинение так сильно разрушает единство общества, что большинство древних племен, скорее всего, наказывали бы за такое как за предательство. Это полное безумие, и ветераны знают это. В бою солдаты начисто игнорируют расовые, религиозные и политические различия в своем отряде. Неудивительно, что многие из них мучаются депрессией, вернувшись домой.
Я знаю, каково это – вернуться в Америку из зоны военных действий, потому что сам делал это не раз. Поначалу наш уровень комфорта и благосостояния немного шокирует, но за этим следует гнетущее осознание того, что мы живем в обществе, которое, по сути, воюет само с собой. Люди с невероятным презрением говорят в зависимости от их взглядов о богатых, бедных, образованных, мигрантах, президенте или обо всем правительстве США. Так обычно презирают врага во время войны, только теперь так думают о своих согражданах.
В отличие от критики, презрение особенно ядовито, поскольку оно морально унижает. Презрение часто направлено на людей, которых исключили из группы или объявили недостойными привилегий. Часто к презрению прибегают правительства, чтобы риторически оправдать пытки и насилие. Презрение – одно из четырех типов поведения, которое, по статистике, предвещает развод в женатых парах. Люди, говорящие с презрением друг о друге, вряд ли долго проживут вместе.
Самая тревожная риторика исходит из спора между либералами и консерваторами, и это опасная трата времени, поскольку обе стороны правы. Непрекращающаяся тревога консерваторов о высоких налогах, поддерживающих безработных «деклассированных элементов», имеет корни в нашем эволюционном прошлом, и от нее нельзя отмахиваться. Ранним гоминидам жилось нелегко, бездельники были прямой угрозой для выживания, поэтому мы чрезвычайно остро чувствуем, пользуются ли нами задаром члены нашей собственной группы. Но точно так же одним из признаков раннего человеческого общества была культура сочувствия, которая приучила нас заботиться о больных, пожилых, раненых и страдающих. По современным меркам, это общая либеральная тревога, которую также надо учитывать.
Две эти движущие силы сосуществовали сотни тысяч лет в человеческом обществе и были должным образом закодированы в политике США в виде двухпартийной политической системы. Вечный спор о так называемых программах социального обеспечения и, говоря шире, о либеральных и консервативных идеях никогда не будет завершен, потому что каждая сторона представляет собой древний и абсолютно необходимый компонент нашего эволюционного прошлого.
Итак, как же объединить безопасную, богатую страну, которая погрязла в бессмысленной политической игре с самой собой?
Как показать ветеранам, что они возвращаются в сплоченное общество, за которое в первую очередь стоило сражаться? Я задал этот вопрос Рейчел Иегуде из госпиталя в Нью-Йорке. Иегуда видела вблизи последствия такого антисоциального деления среди травмированных ветеранов. «Меня ужасает то, как сильно люди концентрируются на различиях. Почему бы не сосредоточиться на том, что нас объединяет?»
Соединенные Штаты обладают такой мощью, что единственная страна, которая могла бы разрушить ее, – это она сама. А значит, террористам в идеале следует оставить ее в покое. Тогда самые дурные человеческие устремления беспрепятственно вырвутся на волю, и их не сдержат ужасы предстоящей войны.
Главная угроза для существования племени – это не соревнование между его членами, которое как раз нужно поощрять. Главная угроза – это усиленное расторжение связи с другими членами группы. Именно это и пытаются сделать политики обеих партий, когда отпускают ядовитые замечания в адрес своих соперников. Именно это делают медийные фигуры, когда в открытую оскорбляют своих сограждан. Оскорбление людей, с которыми находитесь в одном окопе во время боя, – это невероятная глупость, и публичные фигуры, которые думают, что их страна не является потенциально одним большим форпостом, сильно заблуждаются.
В 2009 году американский сержант Боу Бергдал проскользнул в щель в колючей проволоке в Афганистане и ушел в ночь из расположения своей части. Его быстро поймал патруль талибов. Американские военные организовали массовые поиски, а следовательно, сотни товарищей сержанта оказались под угрозой. Солдаты чувствовали себя настолько преданными, что, когда пять лет спустя Бергдал был репатриирован, многие требовали, чтобы его судили за предательство. Но юридически это преступление не было предательством, поэтому армия США обвинила его в дезертирстве. А дезертирство по сей день карается смертью.
Коллективная ярость в отношении сержанта Бергдала является идеальным примером проявления племенного эпоса, который каждая группа или страна создает, чтобы поддерживать внутри себя сплоченность и преданность. Однако эта ярость в Соединенных Штатах довольно узколоба.
Бергдал рискнул жизнями большого числа людей. Но, с объективной точки зрения, он причинил своей стране куда меньше ущерба, чем финансовый коллапс 2008 года, когда банкиры вкладывали триллионы долларов налогоплательщиков в откровенно мошеннические ипотеки. Эти преступления были совершены, когда десятки тысяч американцев сражались и умирали в войнах за рубежом. Почти 9 млн. человек лишились работы во время финансового кризиса, 5 млн. семей потеряли кров, уровень безработицы повысился до 10 процентов.
Почти сотню лет уровень самоубийств в стране почти точно соответствовал уровню безработицы, после финансового коллапса количество самоубийств в Америке повысилось почти на 5 процентов. Экономический спад унес дополнительно почти 5 тыс. американских жизней в первые два года, и в основном это были белые мужчины средних лет. Эта цифра близка к потерям солдат в Ираке и Афганистане, вместе взятым. Если сержант Бергдал предал свою страну, что вполне очевидно, то, конечно, банкиры и торговцы, которые вызвали финансовый кризис, сделали то же самое. Но ими возмущались далеко не так, как Бергдалом.
Ни один генеральный директор высокого уровня не был осужден в связи с финансовым крахом, не говоря уже о том, чтобы получить тюремный срок. Напротив, большинство из них в дальнейшем удостоились огромных премий.
Джозеф Касано из AIG Financial Products, известный как «Мистер Поменял Кредит на Дефолт», возглавлял отдел, который требовал финансовой помощи от правительства США в размере 99 млрд. долларов, но одновременно выдал подчиненным премий на 1,5 млрд. долларов, включая 34 млн., выплаченных им самому себе.
Роберт Рубин из «Сити-банка» получил премию в 10 млн. долларов в 2008 году, пока работал в совете директоров компании, которая потребовала 63 млрд. долларов из федеральных фондов, чтобы избежать краха.
Если говорить о цифрах поменьше, то более 5 тыс. биржевых игроков Уолл-стрит получили по миллиону долларов в качестве премий, несмотря на то что они работали на финансовые фирмы, получившие наибольшую помощь от правительства США.
Ни одна из политических партий в открытую не обвинила этих людей в предательстве американского народа, но каждая из них быстро предала остракизму сержанта Бергдала.
В стране, которая так капризно относится к лояльности своих граждан, будет сложно выработать любой тип племенного эпоса. К счастью, проблема не в этом. Племенное поведение заключается в способности пойти на серьезные жертвы ради своей коммуны. Это может быть ваш район, рабочее место или вся ваша страна. Конечно, не нужно быть «морским котиком», чтобы это сделать.
В конце 2012 года, завершая эту книгу, я увидел некролог в «Нью-Йорк Таймс» о Мартине Баумане, который мирно скончался в возрасте восьмидесяти пяти лет. В статье говорилось, что мистер Бауман пошел в армию в 1950-е, заболел полиомиелитом во время службы, окончил колледж, университет и в конце концов открыл успешную фирму по подбору кадров в Нью-Йорке. Фирма подыскивала людей на топовые исполнительные должности по всей стране, но это не спасло ее от экономического краха. В 1990-е компания Баумана пережила первый убыточный год за три десятка лет.
Согласно заметке в «Таймс», мистер Бауман созвал подчиненных и сказал, что ему придется уменьшить их зарплаты на 10 процентов, чтобы никого не увольнять. Все согласились. Затем он потихоньку решил обойтись пока без собственной зарплаты. Подчиненные узнали об этом только потому, что им рассказал бухгалтер.
Очевидно, Бауман считал, что истинный лидер, тот, от которого зависят другие жизни, должен отдавать своему делу всего себя без остатка. Я связался с его офис-менеджером Дианой Шарф и спросил, что мистер Бауман думал о поведении начальников с Уолл-стрит во время финансового коллапса 2008 года. «О, он очень рассердился, – сказала она. – Мистер Бауман всю жизнь был республиканцем, бедным мальчишкой из Бронкса, который заработал немного денег. Но он пришел в ярость, когда это случилось. Не мог понять, откуда такая жадность. Зачем тебе миллион, если у тебя уже есть сто?»
Бауман добровольно служил своей стране, своим подчиненным, обездоленным, инвалидам, основал от своего имени стипендиальный фонд. Он, видимо, понимал, что общество требует жертв и что эта жертва дает гораздо больше, чем отнимает.
«Было лучше, когда было намного хуже», – написал кто-то краской из баллончика на стене о потере социальной солидарности в Боснии после окончания войны. Это чувство солидарности лежит в основе того, что значит быть человеком, и оно, бесспорно, помогло нам прийти к этому моменту в истории.
Может быть, именно оно и поможет нам выжить.
Назад: Я просыпаюсь в горькой безопасности
Дальше: Послесловие
