Война превращает тебя в зверя
Как и множество мальчишек, в детстве я играл в войну. Как и множество мужчин, я питаю к ней сильный и непоколебимый интерес. Война коснулась моей семьи, как и огромного числа других людей, без нее моей семьи могло вовсе не быть. Один из предков моей матери эмигрировал из Германии, участвовал в американской революции и в награду получил земельный надел в Огайо. Его фамилия была Гримм, он приходился родственником великим немецким сказочникам. Потомок Гримм взял в жены девушку из семьи, которую в 1781 году почти полностью вырезали индейцы, напавшие на их одинокую ферму. Только жена смогла спрятаться на кукурузном поле с четырехлетним сыном Джеймсом. Я – потомок Джеймса.
Мой отец был наполовину евреем и вырос в Европе. Ему было тринадцать лет, когда его семья бежала от испанской гражданской войны и поселилась в Париже. Но через четыре года ему вновь пришлось спасаться, уже от немецкой армии, на этот раз в США. Там молодой человек попытался записаться в армию, но ему было отказано из-за астмы. В конце концов отец стал помогать вооруженным силам, работая над самолетными двигателями в Нью-Джерси. Позже он защитил диплом по механике жидкостей и занялся проектированием подводных лодок.
Когда мне исполнилось восемнадцать, я получил по почте свою карточку военной повинности на случай, если Соединенным Штатам потребуется призвать меня в армию. Но я заявил, что не собираюсь записываться. Война во Вьетнаме только что закончилась, и каждый мой знакомый взрослый был против нее. Лично я не имел ничего против армии, но просто не доверял правительству, которое могло отправить меня на никому не нужную войну.
Реакция отца удивила меня. Вьетнам сделал его яростным противником войны, и я ждал его похвалы. Но вместо этого он сказал, что американские солдаты боролись с фашизмом во время Второй мировой войны и что тысячи молодых американцев похоронены во Франции. Мне запомнились его слова:
«Не думай, что ты ничего не должен своей стране. Ты в долгу перед ней, и, может быть, тебе придется отдать ей свою жизнь».
Слова отца полностью перевернули мой взгляд на этот вопрос. Внезапно призыв в армию стал казаться не столько обязанностью, сколько возможностью совершить великое дело. Он ясно выразил мысль, что если Соединенные Штаты начнут войну, которая покажется мне неправильной, то я всегда могу отказаться в ней участвовать. По его мнению, протест против аморальной войны так же почетен, как участие в справедливой. В любом случае нужно помочь моей стране защитить принципы и идеалы, которые поддерживали меня всю жизнь.
Во многих племенных обществах молодым людям нужно было показать свою готовность к взрослой жизни, пройдя ряд испытаний. В некоторых племенах, таких как марана на севере Австралии, эти испытания были столь жестоки, что их участники время от времени погибали. Те, кто отказывался их проходить или проваливал эти испытания, не считались мужчинами, и им приходилось жить в неких «гендерных сумерках».
Современное общество, как мы можем видеть, не посвящает юношей в мужчины, но многие мальчишки все еще лезут из кожи вон, чтобы продемонстрировать свою готовность стать ими. И делают это весьма неуклюже. Они гоняют на машинах, ввязываются в драки, задирают друг дружку, занимаются спортом, вступают в студенческие братства, напиваются и ставят свою жизнь на карту тысячами идиотских способов. Девочки редко так рискуют.
В результате современные мальчики гибнут от насилия и несчастных случаев гораздо чаще девочек. Многие поколения людей пытаются самостоятельно пройти такое посвящение, раз их общество больше этим не занимается.
С этой точки зрения, призыв мальчиков на войну – это скорее не жестокость, а помощь им в стремлении повзрослеть и заслужить сопутствующее этому уважение.
Во всяком случае, именно так мне удалось определить свой интерес к военной службе в молодости. Видимо, поэтому в тридцать один год я, сломленный и потерянный, оказался на бетонированной площадке аэропорта Сараево, слушая треск пулеметов из соседнего пригорода.
Сараево пытались взять сербские войска, которые захватили бо́льшую часть Боснии во время гражданской войны, начавшейся после распада бывшей Югославии. У меня почти не было журналистского опыта, но я прилетел в Вену, поездом добрался до Загреба и прибыл на станцию, где полевые орудия лежали рядком на повозках без бортов, а вокруг стояли солдаты с длинными ножами у пояса.
Стояла теплая летняя ночь, воздух был словно наэлектризован. Именно так мне представлялось все это в подростковом возрасте. Я взял тот же рюкзак, с которым десять лет назад ездил на запад, сложил в него стопку блокнотов, пенал с ручками, ручную пишущую машинку и смену одежды. В Сараево не было электричества, так что пишущая машинка дала бы мне возможность постоянно писать и сдавать статьи, если повезет получить заказ. У меня также был спальный мешок и письмо от редактора журнала, которого я попросил поручиться за меня, чтобы получить по приезде хотя бы журналистский пропуск.
В конце концов я добрался до Сараево на борту самолета ООН с гуманитарной помощью. Когда-то Сараево был великолепным городом эпохи Габсбургов, полным кафе, картинных галерей и театров, но теперь он изнемогал от июльского зноя и вонял горящим мусором. Искореженные машины заполонили перекрестки, где проходили уличные бои, и почти каждое здание было испещрено следами шрапнели. Верхние этажи здания газеты «Ослободжение» провалились на нижний этаж.
Люди нанимали такси, чтобы подъехать поближе к линии фронта и поговорить по рации с друзьями по ту сторону, которые тоже приезжали на такси. Ночью город поглощала полная, абсолютная тьма. По нему можно было ходить так, будто ты – последний человек на Земле. А днем улицы наполнялись людьми, которые несли кувшины с водой, волокли ветки на растопку или в офисной одежде искали работу. Они изображали подобие прежней жизни. Пустыри вокруг многоквартирных домов были засажены овощами, а в реке даже стояла маленькая турбина из жестяных банок и велосипедного колеса, которая за день могла зарядить автомобильный аккумулятор.
Город протянулся с востока на запад вдоль узкой долины, окруженной горами. Когда сербы заняли высоту, то оборонять его стало практически невозможно. Танки могли устраивать по зданиям прицельную стрельбу, легко пробивая стены, а в прежде неприступных зданиях вроде городского суда визжали минометы.
Снайперы занимали позиции на крутых склонах холмов и отстреливали гражданских по собственному усмотрению.
На глаза часто попадались тела пожилых людей, скрючившихся на улице с пулей во лбу и рассыпавших на тротуар продукты из пакета. До наступления темноты жители города нередко выбегали на улицы и утаскивали прочь эти тела.
Сербы контролировали каждую улицу, ведущую из города, и большинство горных вершин в округе. Они разрешали поставлять лишь то количество еды, которого людям хватало для выживания. Сербская мафия вдоль линий фронта вела дела с сараевской мафией, которая также боролась за защиту города, и обе заработали невероятное количество денег.
Главная дорога, которая проходила через весь город, была настолько открыта огню, что ее прозвали «аллеей снайперов». Бензин стоил 50 долларов за галлон, редкие автомобилисты ездили по ней на максимальной скорости, но все же многие из них не выжили.
После года осады боснийцы выкопали туннель под нейтральной зоной в аэропорту. До этого из города можно было выбраться, лишь перебежав через взлетную полосу под прицелом сербских пулеметов. Многие из тех, кто пытался это сделать, также не выжили. Каждое утро французские отряды ООН в аэропорту выезжали, чтобы собирать тела.
За время трехлетней осады почти 70 тыс. человек были убиты или ранены сербскими войсками, обстреливающими город, – пятая часть населения. ООН подсчитала, что половина детей в городе своими глазами видели убийства и приблизительно каждый пятый потерял на войне члена семьи. Люди порой специально выходили к снайперам, чтобы те положили конец их страданиям.
Через год осады, как раз перед моим приездом, пара подростков вышла на нейтральную территорию у реки, чтобы перейти на сербскую территорию. Их очень быстро застрелили, юноша упал первым, а девушка ползла к нему, пока он умирал. Он был сербом, а она – боснийкой, они начали встречаться еще в старших классах школы. Их трупы пролежали там много дней, поскольку из той зоны забирать тела было слишком опасно.
Я видел в том городе множество странных искажений жизни, которые может породить лишь война, но, наверное, сильнее всего меня поразила одна картина. Мужчина средних лет в деловом костюме согнулся над каким-то холмиком во дворе современной высотки. Здание выглядело как обычный европейский банк или страховая компания, только вот все окна в нем были выбиты взрывом, а стены испещрены шрапнелью. Я присмотрелся и увидел, что мужчина складывал в кучу сухие ветки. Закончив, он поставил на вершину кучи алюминиевый ковш с водой и поджег ветки зажигалкой. Потом выпрямился и посмотрел на меня.
Я подумал, что Апокалипсис – это когда человек в деловом костюме разводит костер во дворе заброшенной высотки, чтобы вскипятить воду. В других обстоятельствах это мог быть любой из нас, в любой точке мира, но это случилось именно там, именно с ним, и я тут ничего не мог поделать. Он молча кивнул мне в ответ на мой кивок, и я оставил его в покое.
Можно точно сказать одно: перед общественным коллапсом все равны хотя бы некоторое время. Из-за землетрясения в 1915 году в итальянском городе Авеццано меньше чем за минуту погибли 30 тыс. человек. В самых пострадавших зонах количество погибших достигало 96 процентов. Пострадали и бедные, и богатые, и всем выжившим пришлось элементарно бороться за жизнь. Им нужны были еда, вода, кров. Еще спасти живых и похоронить мертвых. В этом смысле тектонические плиты под городом Авеццано воссоздали условия нашего общинного прошлого. Один из выживших написал:
«Землетрясение сделало то, что закон обещает, но на практике не обеспечивает. Оно сделало людей равными».
Томас Пэйн мог бы легко вдохновиться на создание свободного общества, глядя на выживших после землетрясения, а не на американских индейцев. Общины, опустошенные естественными или техногенными катаклизмами, почти никогда не впадают в хаос, даже напротив, они становятся справедливее, равноправнее и осознанно честнее к индивидам. (Несмотря на ложь в новостях, после урагана «Катрина» преступность в Новом Орлеане пошла на убыль, а большинство «мародеров» просто искали еду.) Такое коллективное поведение типично для мест, пострадавших от стихийных бедствий, и именно эти добродетели Пэйн воспевал в своих революционных трактатах.
Вопрос общественного распада перед лицом бедствия внезапно остро встал в преддверии Второй мировой войны. Великие державы готовили массированные бомбардировки для того, чтобы спровоцировать массовую истерию в городах. Английские власти, к примеру, предсказывали, что немецкие налеты повлекут за собой 35 тыс. жертв в день в одном только Лондоне. Никто не знал, как мирное население отреагирует на бомбардировки. Но правительство Черчилля предположило наихудшее. Мнение чиновников о населении было настолько плохим, что разработчики спасательных операций с неохотой брались даже за постройку общественных бомбоубежищ. Они боялись, что люди поселятся там и вообще никогда не выйдут наружу. Экономическое производство резко пойдет на спад, а сами убежища послужат почвой для возникновения политических разногласий и даже роста коммунистических идей.
Чиновники ошиблись абсолютно по всем пунктам. «На самом деле все мы выходили на пляжи с разбитыми бутылками, чтобы так сражаться с немцами, – вспоминает одна женщина о всеобщей решимости дать отпор врагу. – Мы пошли бы на все, чтобы остановить их».
Немецкие бомбардировщики с 7 сентября 1940 года начали основательно бомбить Лондон и не останавливались до следующего мая. Пятьдесят семь дней подряд они волнами пролетали над Лондоном, сбрасывая тысячи тонн взрывчатки прямо на жилые районы.
Как известно, в период этих бомбежек множество лондонцев устало тащилось по утрам на работу, плелось через город к убежищам или станциям метро по вечерам, а затем – обратно на работу, когда наступал рассвет. Поведение в убежищах было таким примерным, что волонтерам даже ни разу не пришлось звать полицию для наведения порядка. Более того, толпа сама наводила порядок, следуя неписаным правилам, которые делали жизнь сносной для незнакомых друг с другом людей.
Вот что написал один человек об обстановке в большом убежище: «В одном месте сидели тысячи человек, которые не были друзьями или коллегами. Они буквально ночи напролет жили в странном сумеречном городе, населенном людьми, не знающими друг друга. Поначалу там не было ни правил, ни наград, ни наказаний, ни иерархии, ни власти. Но вскоре начали возникать “законы”, насажденные не полицией или надзирателями (которые оказались беспомощны перед лицом такой толпы), но самими обитателями убежища».
Восемь миллионов мужчин, женщин и детей в Лондоне пережили такую воздушную бомбардировку, с которой даже солдаты редко сталкиваются. Часто тяжело раненным давали морфий и оставляли умирать среди руин, пока команды спасателей шли к тем, кого еще можно было спасти.
«Темп бомбардировки был так стремителен, – вспоминала одна женщина, – что, казалось, звучал огромный оркестр барабанщиков, марширующий по городу».
Один завод (пищевая промышленность) попал под бомбежку, и мертвых выносили оттуда, покрытых мармеладом.
На разрушенной швейной фабрике погибших находили утыканными иглами.
В одно из подземных убежищ попала бомба, и в нем мгновенно погибло 600 человек.
В другом бомба пробила водопровод, и больше сотни человек захлебнулись, когда убежище в считаные минуты заполнилось водой.
Ужас длился и длился, люди гибли в своих домах и дворах за самыми повседневными делами. Однако этот опыт не только не вызвал массовой истерии, он даже не стал причиной увеличения числа случаев индивидуального психоза. До войны Англии предвещали до 4 млн. психических пациентов, но в ходе бомбежек психиатрические больницы по всей стране отметили снижение числа госпитализаций. Служба скорой помощи в Лондоне фиксировала в среднем два случая «бомбардировочного невроза» в неделю. Психиатры в замешательстве смотрели, как в период интенсивных воздушных налетов у их постоянных пациентов проходили симптомы нервных расстройств. Добровольные обращения в психиатрические отделения заметно сократились, даже у эпилептиков отмечалось снижение числа припадков.
«Хронические невротики мирного времени теперь водят кареты скорой помощи», – заметил один из врачей. Другой предположил, что некоторым людям на самом деле стало лучше во время войны.
Позитивное влияние войны на психическое здоровье впервые заметил великий социолог Эмиль Дюркгейм, который обнаружил, что, когда европейские страны вступали в войну, число самоубийств сокращалось. Психиатрические отделения в Париже были до странности пусты во время обеих мировых войн, даже когда немецкая армия ворвалась в город в 1940 году.
Исследователи отметили похожий феномен во время гражданских войн в Испании, Алжире, Ливане и Северной Ирландии. Ирландский психолог Г. А. Лайонс обнаружил, что в Белфасте вдвое уменьшилось число самоубийств в период бунтов 1969 и 1970 годов, а также сократилось число тяжких преступлений. У людей резко понизился уровень депрессии, причем сильнее всего это проявилось среди мужчин из самых неблагополучных районов. Однако в графстве Дерри, где жители до того практически вовсе не проявляли жестокости, произошел рост, а не спад депрессии среди мужчин. Лайонс предположил, что мужчины в мирных районах испытывали депрессию, поскольку не могли помочь обществу своим участием в борьбе.
«Людям кажется, что их жизнь наполняется смыслом, когда они активно вовлечены в процесс… и в результате улучшается их психическое здоровье, – писал Лайонс в 1979 году. – Было бы безответственно предлагать насилие как способ наладить психическое здоровье, но выводы, сделанные в Белфасте, предполагают, что психологическое самочувствие людей улучшается, когда они активно участвуют в жизни своего сообщества».
Регулярность воздушных налетов на Лондон, похоже, сама по себе стала странным утешением для горожан, и громкие залпы противовоздушных батарей, сколь бы неэффективными они ни были, помогали лондонцам не чувствовать себя совсем уязвимыми. Объемы употребляемого в городе пива едва ли изменились, то же можно сказать о посещаемости церквей. Однако люди искали утешения в суевериях и магии, носили с собой талисманы и по какой-то причине отказывались надевать зеленое.
Одна женщина считала, что немцы целятся непосредственно в нее, и выходила на улицу только в оживленные часы, когда было людно. Другой мужчина отыскал свой табельный пистолет времен Первой мировой войны и попытался научить жену убивать им немцев. Считается, что мужчины начали больше курить. Женщины же чаще впадали в депрессию – хотя, по статистике, они реже предпринимали попытки суицида.
В марте 1941 года, вероятно пытаясь ближе познакомить людей с врагом, британские власти поместили немецкий пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88» в одном из самых пострадавших районов Плимута. Самолет стоял там без охраны, без объяснений, жители рассматривали его, а наблюдатели потихоньку делали заметки.
«Люди, в общем, испытывали умеренное удовольствие, интерес и облегчение, – отметил один из исследователей. – Мужчин больше интересовал материал, мотор, тонкая работа, все это удостаивалось подробной похвалы. Женщины особенно отмечали размер самолета. Очевидно, некоторым вражеский бомбардировщик представлялся чем-то далеким, искоркой в небе, а реальный объект как-то успокаивал, выглядел почти дружелюбным».
Реакция тысяч граждан на военный стресс была детально зафиксирована в ходе мероприятия под названием «Массовое наблюдение». Волонтеры наблюдали за согражданами «как за птицами». Некоторые ежедневно записывали все, что видели и слышали, другим велели вести дневник и заполнять анкеты о своих переживаниях и чувствах.
Проект подтвердил – воздушные налеты не смогли спровоцировать ту массовую истерию, которую предсказывало правительство.
По иронии, эта новость оказалась не очень хорошей, когда война повернула вспять и союзные войска прибегли к той же стратегии массированных налетов уже на немецкие города.
Бомбежки Англии, какими бы ужасными они ни были, бледнеют в сравнении с тем, что сделали страны антигитлеровской коалиции. За одну ночь в Дрездене погибло больше людей, чем в Лондоне за все время войны. Огненные бури поглощали целые районы и сжигали столько кислорода, что люди, не тронутые взрывами, погибали от удушья. Целая треть населения Германии подверглась бомбардировке, около миллиона людей погибли или были ранены.
Американские аналитики мониторили эффект бомбардировки, чтобы узнать, не даст ли слабину немецкая решительность. К своему удивлению, они увидели ровно противоположное – чем яростнее бомбили союзники, тем непокорнее становилось немецкое население.
Промышленность в Германии только выросла во время войны. А сильнее всего духом были те города, которые, как Дрезден, больше всех подверглись бомбардировкам. Согласно наблюдениям немецких психологов, которые после войны сравнивали свои записи с материалами американских коллег, именно в нетронутых войной городах сильнее всего пострадал дух мирного населения. Тридцать лет спустя Г. А. Лайонс задокументировал почти тот же феномен в Белфасте, раздираемом бунтами.
Для оценки эффективности массированных бомбардировок, а также своей стратегии в целом США направили наблюдателей в Англию. Один из них, Чарльз Фриц, стал открыто критиковать логическое обоснование бомбардировочной тактики. Заинтригованный тем фактом, что и в Англии, и в Германии непокорность гражданских выросла в ответ на воздушные налеты, Фриц провел более общее исследование того, как сообщества реагируют на бедствия. После войны он обратил внимание на стихийные бедствия в Соединенных Штатах и сформулировал обширную теорию общественной стабильности. Исследователь не смог найти ни одного случая, когда сообщества, пережившие катастрофические события, надолго предались панике. Наоборот, он обнаружил, что во время бедствий социальные связи только крепли и люди всю свою энергию тратили на благо общества, а не только ради своей выгоды.
В 1961 году Фриц собрал свои идеи в длинную статью, которая открывалась поразительным предложением: «Почему масштабные бедствия так благоприятно влияют на психическое здоровье?»
Данные для нее собирала команда из двадцати пяти человек, которые работали в центре изучения общественного мнения на базе Чикагского университета. Их работа заключалась в том, чтобы спешить на места происшествий и спрашивать жителей о том, как они подстраиваются под новые обстоятельства.
К 1959 году исследователи составили примерно 9 тыс. интервью с выжившими. Фриц также тщательно изучил академические публикации обо всем, что было связано с естественными или техногенными катастрофами. Его исследование проводилось на пике холодной войны, когда ядерная угроза постоянно тревожила умы стратегов гражданской обороны. В статье, однако, не рассматривался вопрос, смогут ли Соединенные Штаты функционировать после обмена залпами ядерных ракет с СССР.
По теории Фрица, современное общество существенно подорвало социальные связи, которые всегда характеризовали человеческую жизнь, а катастрофы возвращают людям более древний, естественный стиль жизни. Он сделал вывод, что бедствия создают «сообщество пострадавших», которое с живительной силой связывает людей воедино.
Когда люди объединяются в ответ на угрозу, классовые различия временно стираются, различия в доходах становятся несущественными, на расу смотрят сквозь пальцы, а индивидов оценивают просто по тому, что они хотят сделать для группы.
Эта скоротечная социальная утопия, по ощущениям Фрица, нравится среднему человеку, она целебна для людей, страдающих от психических болезней.
Выводы Фрица позднее были подтверждены в городе Юнгай в центре Чили, который 31 мая 1970 года поразили разрушительное землетрясение и оползень. Девять десятых жителей Юнгая погибли практически мгновенно, а во всем регионе катастрофа унесла жизни 70 тыс. человек. Столько же могло погибнуть там вследствие ядерного удара. Оползень, который похоронил под собой город, поднял в воздух столько пыли, что вертолеты не могли приземлиться, так что выжившие в Юнгае на много дней остались без помощи извне.
В этой ужасающей реальности быстро вырос новый общественный порядок. «Идеи о частной собственности на время померкли, – позже написал в своей статье «Братство боли» антрополог Энтони Смит. – Кризис моментально повысил статус зарождающегося сообщества выживших, которое сам же и сотворил. Чувство братства преобладало, когда белые, индейцы и метисы, принадлежащие к разным классам, сообща добывали все самое необходимое, чтобы выжить».
Как только самолеты начали доставлять гуманитарную помощь в регион, классовое разделение вернулось и чувство братства исчезло. Современный мир был восстановлен.
«Сообщество пострадавших», «братство боли» – эти словосочетания очень точно характеризуют жизнь наших предков. Вероятно, они трудились менее интенсивно, чем члены современного общества, как и племя кунгов, но уровень смертности у них был гораздо выше. Сплоченные группы могли гораздо эффективнее охотиться и обороняться, а группы, которым не удавалось работать сообща, постепенно вымирали. Приспособительное поведение поддерживается на гормональном, эмоциональном и культурном уровнях, и все эти типы адаптации проявляются у людей, которые помогают другим.
Люди так сильно запрограммированы помогать друг другу и получать от этого невероятные социальные преимущества, что они регулярно идут на смертельный риск ради абсолютных незнакомцев. При этом мужчины и женщины рискуют по-разному. Мужчины часто приходят на помощь случайным людям, а дети, пожилые и женщины принимают эту помощь. Детям помогают вне зависимости от пола, как и пожилым. Однако незнакомцы вдвое чаще помогают женщинам репродуктивного возраста, чем мужчинам. Мужчинам в среднем нужно дожить до семидесяти пяти лет, чтобы им начали помогать в таких опасных ситуациях, из которых женщин выручают всю жизнь. Учитывая высокую ценность женского воспроизводства в любом обществе, рисковать жизнью мужчин, чтобы спасти женщин, – это действительно оправданный шаг с точки зрения эволюции.
Согласно исследованию, 90 процентов прохожих мужчин спонтанно бросаются на помощь незнакомцам и приблизительно один из пяти при этом погибает. (Героями обычно считаются те, кто рискует жизнью, чтобы спасти от смерти человека, который не приходится им родственником. Уровень смертности в таких случаях выше, чем в большинстве боевых подразделений США.) Исследователи считают, что мужчины склонны приходить на выручку чужакам из-за физически развитого торса и такой мужской черты характера, как «импульсивная жажда острых ощущений».
Но женщины чаще, чем мужчины, проявляют так называемую моральную храбрость. Существует премия «Всенародные праведники», которая присуждается нееврейскому населению, спасавшему евреев во времена холокоста. Она по своей природе вручается людям, которые четко разделяют добро и зло с точки зрения морали. В Польше, Нидерландах и Франции содействие евреям, скрывавшимся от немецких властей, считалось преступлением, которое каралось смертью. И пусть этот поступок не требовал мужской мускульной силы, он также был смертельно опасным.
В записях «Всенародных праведников» числится более 20 тыс. имен. Их анализ выявил, что женщины несколько чаще, чем мужчины, рисковали жизнью ради спасения евреев. Вероятно, у женщин сильнее развито чувство сопереживания эмоциональному состоянию другого человека. Благодаря этому у них формируются определенные взгляды на мораль и социальные проблемы, вряд ли заботящие мужчин. Женщины склонны поступать героически в своей моральной вселенной, невзирая на то, что никто об этом не узнает. Они, например, чаще становятся донорами почек для не родственников, чем мужчины. Однако мужчины более склонны спонтанно рисковать своей жизнью, и эта реакция особенно сильна, когда на них кто-то смотрит или когда они являются частью группы.
В конце 2015 года автобус в Кении был остановлен вооруженными людьми из экстремистской группировки «Аш-Шабааб», которая убивала христиан в рамках террористической кампании против прозападного кенийского правительства. Бандиты потребовали, чтобы мусульмане и христиане из числа пассажиров разделились на две группы. Но мусульмане, в большинстве своем женщины, отказались повиноваться. Они сказали, что, если понадобится, умрут все вместе, но не отдадут христиан на расправу. В конце концов террористы всех отпустили.
Человеческой расе особенно хорошо подходит разделение рискованности по полу. Мы продолжаем жить в физическом мире, который постоянно угрожает нам, но для сохранения целостности нашего общества мы также полагаемся на мораль и чувство социальной справедливости.
Сплоченные сообщества гораздо лучше выживают, чем разобщенные.
Женщина прячет у себя чужую семью, потому что не хочет растить детей в мире, где людей могут убивать из-за их расы или верований. Она сильно рискует, но следует морали, скреплявшей сообщества тысячи лет. Мужчина, врываясь в горящее здание, чтобы спасти чужого ребенка, совершает такой же альтруистический выбор со всеми сопутствующими рисками и страхами.
И то и другое – акты абсолютного бескорыстия, отличающего нас от прочих млекопитающих. В том числе от высших приматов, приходящихся нам близкими родственниками.
Красота и трагедия современного мира заключаются в том, что из него исчезло множество ситуаций, в которых людям требуется совершать поступки ради общего блага. Защищенному полицией и пожарными бригадами, избавленному от большинства испытаний городскому мужчине, скорее всего, ни разу в жизни не потребуется кого-нибудь выручить. Да хотя бы просто поделиться с кем-то обедом. Так же и женщина, живущая в обществе, где моральный кодекс сведен к системе прав и обязанностей, может ни разу не сделать выбор, который поставит под угрозу ее собственную жизнь.
Вероятно, вот самый серьезный вопрос для человека: ради чего и кого вы рискнете своей жизнью? Подавляющему большинству людей в современном обществе, может быть, даже не придется отвечать на этот вопрос. Это и невероятное благо, и серьезная потеря. Это потеря, поскольку на протяжении десятков тысяч лет ответ на него делал из нас людей. И это благо, потому что наша жизнь стала безопаснее, чем была всего сотню лет назад.
Деление человеческой храбрости на мужскую и женскую так необходимо для выживания общества в критической ситуации, что даже в однополых группах присутствует эта двойственность.
Например, добыча угля – это почти исключительно мужское занятие, за которое чаще берется необразованное рабочее население. Катастрофы здесь случаются с печальной регулярностью, бригады шахтеров часто оказываются погребенными на страшной глубине на дни и недели. Эти чрезвычайные происшествия позволили социологам изучить то, как мужчины реагируют на опасность и как организуются, чтобы максимально повысить свои шансы на выживание.
Вечером 23 октября 1958 года в одной из шахт Новой Шотландии произошло то, что шахтеры называют «горным ударом», – внезапное сжатие слоя осадочных пород глубоко под землей, которое проходит с силой взрывной волны. Эта шахта была одной из самых глубоких в мире, и «удар» был так силен, что его почувствовали даже на расстоянии 800 миль. В момент, когда осела порода и обрушились проходы, в шахте было 172 человека. Погибли сразу 74. Из тех, кто выжил, 79 смогли проложить себе путь к свободе. Еще 19 застряли в глубине шахты, некоторые из них были тяжело ранены, а двоих завалило обломками.
У них почти не было еды и воды, заряда батарей в фонарях хватило всего на несколько дней. В одной зоне находилась группа из шести шахтеров, в другой – из двенадцати, в третьем месте один шахтер лежал, частично засыпанный обломками. Группы никак не могли контактировать между собой и с внешним миром. После «удара» незанятые шахтеры и спасатели начали стекаться к шахте. На спасателях были противогазы и дыхательные аппараты, которые позволяли им выжить там, где метан и углекислый газ сочились из слоев шахты. Остальные могли работать быстрее, но только в зонах, где нет газа.
Спасатели начали прокапывать путь через обрушившиеся проходы, работая в ужасной тесноте. Рукояти кирок пришлось обрезать, чтобы ими можно было размахнуться. В таких условиях даже силач мог махать киркой не дольше трех-четырех минут, так что работали группами по четверо и продолжали сменять друг друга, чтобы «кирка не знала отдыха». Через несколько дней они начали копать рядом с раздавленными телами мертвых шахтеров. Обнаружить в тесноте прохода разлагающееся тело было по-настоящему невыносимо, почти всех рвало в такие моменты. Часто спасатели откапывали трупы своих знакомых. Некоторые не смогли справиться с психологической травмой и попросили освободить их от работы, другие преодолели себя и продолжили копать.
Никто не стыдил тех, кто ушел, а тех, кто смог работать, невероятно уважали.
«Каждый шахтер, попавший в западню, знает, что по их кодексу он не оказался бы погребен заживо, если бы товарищам было под силу добраться до него», – написано в исследовании под названием «Индивидуальное и групповое поведение во время катастрофы в угольной шахте». При этом кодекс не был достаточно жестким, чтобы порицать тех, кто не справился с ролью спасателя.
В это время на страшной глубине девятнадцать человек сидели в кромешной тьме, пытаясь понять, что им делать. В одной из групп был человек, чья рука была зажата между двумя балками, и он прекрасно слышал, как другие решают, стоит ли ее ампутировать. Мужчина умолял их сделать это, но они не стали, и в итоге он умер. У обеих групп закончились запасы еды и воды, и они начали пить собственную мочу, пытаясь маскировать вкус угольной пылью или корой с деревянных балок.
Есть так хотелось, что кто-то пытался жевать куски угля. Среди них установился негласный запрет на слезы, хотя некоторые мужчины позволили себе тихо всплакнуть после того, как лампы перегорели. Старались не думать о своих семьях. В основном они размышляли на нейтральные темы, например об охоте. Один человек зациклился на том, что задолжал 1,40 доллара за деталь для машины, и надеялся, что жена расплатится за нее после его смерти.
Почти немедленно в группах выявились лидеры. Пока еще был свет, они обыскивали проходы, искали выход и пытались раскопать завалы, преграждающие путь. Когда закончилась вода, один из лидеров отправился на поиски и разыскал драгоценный галлон воды, который раздал остальным. Им также удалось уговорить товарищей по несчастью пить мочу или жевать уголь.
Канадские психологи, побеседовавшие с шахтерами после спасения, определили, что первые лидеры не слишком хорошо умели сопереживать. Они объединялись только с парой мужчин из группы, и их физические способности намного превосходили речевые. Но все эти качества позволили им принять быстрые спасительные решения, которые другим были бы не под силу.
Когда попытка выбраться провалилась, то появились лидеры других типов. Теперь в «период выживания» критически важно было уметь ждать в полной темноте, не оставляя надежды и не поддаваясь панике. Исследователи определили, что лидеры в тот период полностью сосредоточились на моральном духе группы и действовали совсем иначе, чем те, кто пытался выбраться. Они были крайне чувствительны к настроениям людей, думали о нуждах группы, подбадривали тех, кто начал впадать в отчаяние, и очень старались, чтобы вся группа их поддержала.
Мужчины, которые были лидерами в начальный период времени, потом практически бездействовали. Казалось, что никто не может играть сразу обе роли, схожие с ролями мужчины и женщины в смешанном обществе во время катастроф. В них отражена двойственность, которая стирается простотой и спокойствием современной жизни и тут же проявляется, стоит случиться беде.
Если женщины отсутствуют и не могут стать сопереживающими лидерами, необходимыми каждой группе, то их заменяют мужчины. Если мужчин нет или они не могут действовать в чрезвычайной ситуации, вперед выйдет женщина.
В какой-то степени пол – величина переменная и взаимозаменяемая, но это не касается гендерных ролей. Для здорового функционирования общества нужно и то и другое, и эти роли будут исполняться вне зависимости от того, могут ли их играть представители обоих полов.
Обычно сплоченность, которая возникает в обществе во время катастроф, со временем исчезает, но порой эффект длится годы или даже десятилетия. Британские историки считают, что тяготы войны и связанное с ними сплочение общества привели к единодушному голосованию за лейбористов в 1945 году. В результате Соединенное Королевство приобрело систему государственного здравоохранения и другие виды социальной защиты. До войны Англия много лет прозябала в нищете, но этот совокупный опыт так объединил общество, что благосостояние людей стало цениться выше деловых интересов.
Эта эра длилась, пока военное поколение не стало угасать, а пост премьер-министра в 1979 году не заняла Маргарет Тэтчер. «В каждом бедствии мы вновь обнаруживаем человечность и возвращаем себе свободу, – написал один социолог о реакции Англии на войну. – Мы заново учим старые истины о связи между счастьем, бескорыстием и простотой жизни».
Кажется, что катастрофы иногда в считаные минуты поворачивают вспять десятки тысяч лет социальной эволюции. Групповая выгода вытесняет личный интерес, потому что без группы выжить нельзя, и это создает социальную связь, по которой страшно скучают многие люди.
Через двадцать лет после осады Сараево я вернулся туда и обнаружил, что люди сильно скучают по тем дням.
Точнее, они скучают по тому, кем были тогда. Таксист, который вез меня из аэропорта, сказал, что во время войны служил в спецотряде, который просочился через вражеский рубеж, чтобы помочь другим осажденным анклавам. «А теперь посмотри на меня», – сказал он, пренебрежительно махнув рукой на приборную панель. Одно дело – когда бывший солдат скучает по ясности и святости своего военного долга, но мирные жители – это совсем другое.
«Что бы я ни говорила о войне, я все равно ее ненавижу, – уточнила выжившая Ниджара Ахметашевич, после того как ответила на мои вопросы о ностальгии ее поколения. – Я скучаю по некоторым вещам из военного времени. Но я также уверена, что наш нынешний мир болен, если кто-то в нем скучает по войне. А многие именно что скучают».
Ахметашевич теперь известная боснийская журналистка, посвятившая жизнь расследованию военных преступлений. Ей было восемнадцать, когда разразилась война, ее ранило шрапнелью от артиллерийского снаряда, попавшего в квартиру. Она оказалась в больнице и перенесла восстановительную операцию на серьезно поврежденной ноге без анестезии. «Тебя держат, а ты кричишь, – сказала Ниджара, когда я спросил ее о боли. – Это помогает».
Больницу наводнили раненые – они лежали в туалетах, коридорах, проходах, у персонала не было времени даже на то, чтобы сменить окровавленные простыни, когда кто-то умирал. Медики и санитары просто грузили на кровать следующего и продолжали работать. В первую ночь рядом с Ниджарой умерла пожилая женщина и, видимо, в агонии каким-то образом перекатилась на нее. Ахметашевич проснулась и обнаружила, что на ней лежит женщина – первый из множества трупов, которые она видела во время войны.
Через две недели Ниджару наконец-то отправили на костылях домой к родителям, и она снова зажила нормальной для военного времени жизнью. Люди из пяти многоквартирных домов в ее квартале собрались в огромный кооператив, который делил между собой еду, печи и кров. Вокруг зданий разбили огороды, и все ели то, что выращивали. Воду каждый собирал из водостоков на крышах или из колонок в городе, но практически всем остальным делились. Ахметашевич помнит, как на восемнадцатый день рождения одна из соседок подарила ей яйцо. Она не придумала, как разделить его с друзьями, поэтому решила положить его в блины, чтобы все угостились.
Подвал одного из зданий был достаточно глубоким, чтобы служить бомбоубежищем, и подростки со всей округи жили там в подобии коммуны, которая была практически независима от взрослых, живших наверху. Мальчики уходили воевать на передний рубеж на десять дней кряду, а потом возвращались, чтобы присоединиться к девочкам, которые постоянно жили в коммуне. Все вместе спали на матрасах на полу, вместе ели, влюблялись и расставались, слушали музыку, болтали о литературе и… шутили о войне.
«Мальчики были нам как братья, – рассказала Ниджара. – И мы, девочки, не дожидались их, утирая слезы… нет, мы веселились. Честно сказать, это даже раскрепощало. Наша любовь была невероятна. Они возвращались с фронта, большинство из них были музыкантами, и они устраивали для нас маленькие концерты. Мы не верили в героев. Мы были панк-рокерами. Нашим главным героем был Дэвид Боуи».
Через шесть месяцев осады родителям Ахметашевич удалось эвакуировать ее в Италию. Они не были уверены в том, что она здесь выживет. Девушка сильно похудела после операции, но так и не смогла восстановить вес. Хотя в Италии она была в безопасности и наконец-то начала выздоравливать, ее одиночество было невыносимым. Ниджара волновалась, что если война никогда не закончится и все погибнут, то она останется одна-одинешенька. В конце концов она решила вернуться обратно в Сараево. Почти никто больше не делал этого. С точки зрения бюрократии это было даже сложнее, чем выбраться из осажденного города, но с помощью матери у нее все получилось. Она прилетела в разбомбленный аэропорт, обложенный мешками с песком, и нашла попутку в город, назад к своей семье.
«Я скучала по человеческой близости, я скучала по тому, как они меня любили. В Боснии сейчас мы больше не доверяем друг другу, мы стали очень плохими людьми. Мы не усвоили урок войны о том, как важно делиться всем, что у тебя есть, с человеческими созданиями рядом с тобой. Можно попросту сказать, что война превращает тебя в зверя. Мы были как звери. Это безумие, но таков основной человеческий инстинкт – помогать человеку, который сидит, стоит или лежит рядом».
Я спросил Ниджару, были ли люди намного счастливее во время войны.
«Счастливее некуда, – ответила девушка. Затем добавила: – И мы чаще смеялись».
Назад: Мужчины и псы
Дальше: Я просыпаюсь в горькой безопасности
