Глава 6
Морёный дуб, красная ртуть и медная пряжка наполеоновского солдата

Жизнь постепенно выправлялась; налаживалась, как в том анекдоте с висельником, приметившим чинарик на грязном полу.

Правда, пришлось перемочь-переплакать, перевыть и перезевать – от постоянного недосыпа – первые месяцы жизни Лёшика. Дитём он оказался трудным, беспокойным и вопливым. Даже нянька-спасительница, Римма Сергеевна, которая «немало этого народца перевидала», называла его смешно, по-старинному: супостатом. А Надежду шатало от стены к стене, тем более что работы по выпуску первых книг она не приостанавливала ни на один день! Вот только в универе пришлось взять на полгода академический.

Марьяша, партнёр и акционер, уж на что деспотичный курильщик, а в её присутствии гасил сигарету. Тревожно смотрел на неё – бледную и смурную, говорил: «А ты – могучая баба, знаешь? Ты – непобедимая русская баба. Тебе надо быть толстой». «Окстись! – отвечала она мрачно, не в силах сдержать зевоты, вот уж поистине – могучей. – Если располнею, пойду и повешусь!»

Книги ещё были в работе у переводчиков, но типографию необходимо было искать уже на ближайшие недели. Надежда раскрыла справочник и села на телефон – уверена была, что уж это проще простого: звони, назначай встречи, торгуйся-улыбайся, вокруг пальца всех обводи. Вот наша бизнес-модель!

Не тут-то было.

Она стала догадываться, что угодила в закрытый и, как многие другие российские затеи в те времена, криминальный бизнес. Да и как иначе: типографские станки в те годы не книжки печатали – они печатали деньги, ибо тиражи были вселенские, размахом на всю страну; книжка в сто тысяч экземпляров считалась скромным проектом. Если же шёл бестселлер, типа «Анжелики» или другой слюнявой туфты, тиражи махали на миллионы.

В те несколько золотых лет прибыли книжного бизнеса затмевали нефтяные.

Тогда уже слепилось несколько крупных издательств, которые первым делом подминали под себя типографии простым и разумным способом: они делали директоров типографий своими партнёрами, отстёгивая немалые бабки за то, чтобы печатный станок всегда был на ходу и под рукой для «родных заказов».

Надежда, наивная девчонка с улицы, продолжала звонить по справочнику и кататься по типографиям. Во многих из них даже до разговора не снисходили. Получив отказы по Москве, она пустилась в экспедиции за её пределами: Можайск, Смоленск, Рыбинск, Ульяновск, Тверь, Ярославль…

Приезжала, сидела под дверью начальника планового отдела часа по два, и после короткой вялой беседы выяснялось, что все мощности забиты на год вперёд. «Приезжайте через год, может, посвободнее будет».

Она совсем отчаялась.

Однажды, получив очередной отлуп и приглашение заглянуть месяцев через восемь, Надежда вышла на крыльцо и остановилась под навесом, пережидая нудный дождь. Вслед за ней выскочила покурить какая-то девица – щуплая, остроносенькая, с косой стрижкой на одну половину лица, обнажившей круглое оттопыренное ухо, которое вовсе не обязательно было показывать. Девицу эту про себя Надежда сразу окрестила Нестором Махно. Та закурила, сняла длинным ногтем крошку табака с языка, тоже остренького, искоса глянула на Надежду.

– Что, – спросила, – облом?

Та даже не ответила, плечом дёрнула.

– У тебя бабло в наличке? – спросила девица.

Надежда обернулась, внимательно посмотрела той в лицо – не такая уж и молоденькая: вон, морщинки у рта и вокруг глаз. При слове «бабло» она, как всегда, подобралась. Слово было уважаемым, румяно-круглым, мобилизующим. Слово-ключ, слово-клятва.

– Есть, – ответила сдержанно. На случай немедленной предоплаты возила с собой приличную сумму.

– Давай сюда! – решительно проговорила та, мотнув головой, словно не сомневаясь, что девушка сейчас же вынет из сумки пачку денег и вручит совершенно постороннему человеку.

И Надежда именно так и поступила.

– Стой тут, – обронила ушастая, загасила сигарету о каблук, чинарик заначила в пустой очешник, открыла дверь в помещение и сгинула.

Её не было минут пятнадцать, за которые Надежда себя извела, истерзала, казнила. Сожгла бездарный труп и развеяла пепел… Она даже не спросила – как девицу зовут! Сейчас войти и искать её, требовать назад деньги? Не смеши людей – умных людей, которые все вопросы решают не на крыльце, а при закрытых дверях. Ну что с тобой делать, дура набитая, если ты и взятки толком дать не умеешь!

Дверь открылась, девица выскочила и, поёживаясь от сырого ветра, обняв себя за плечи, просто и буднично сказала:

– Заказ принят на двадцать седьмое. Годится?

– Ты… я… – онемелая от счастья Надежда слова выговорить не могла.

– Ну, лады. Вези предоплату, – спокойно отозвалась та. – Я – Татьяна, дела будешь вести со мной. Поняла, рыжая?

Надежда стояла и кивала, кивала… Дождик был приятный, изумительный дождик был. Симпатичную девушку звали Татьяной, и стрижка у неё была стильная, смелая. При чём тут Нестор Махно!

До выпуска первой книжки оставалось два шага! Неужто?! Неужто…

Первая книга Божены Озерецкой «Старая шкура» вышла тиражом в тридцать тысяч экземпляров. Мизер, конечно, по тем временам. Но, кроме Надежды, в Озерецкую не верил никто из соратников и друзей (кроме художника Витьки Скобцева: книжку она ему рассказала, и Витька объявил, что книжка – «убойная»); так что она рисковала, опасаясь и гнева зарубежных партнёров, и собственной неумелости. Ведь самое сложное было впереди: найти кого-то, кто согласится продавать эту ладную, стильную, прекрасно оформленную книжку талантливой польской писательницы; кто уболтает читателя достать кошелёк и выложить монеты за никому не известного автора. Называлось это мастерство-волшебство тоже производственно: реализация товара.

В начале девяностых ещё существовали советские монстры: Роскнига, Москнига, Союзкнига – гиганты, в распоряжении которых были склады, транспорт, рабочая сила и магазины. В течение месяца книги развозились, раскидывались по просторам страны, разбрасывались, как зубы дракона по пашне. И всходили они денежками, спелыми-сладкими денежками, сотнями, тысячами, миллионами рубликов-тугриков – самым прекрасным злаком в истории человечества.

Но уже к 1993 году все колоссы рухнули в одночасье. Новых распространителей, книгонош-стояльцев на точках, производители книжного вала искали днём с огнём. Оставались ещё книжные магазины, но многие из них дышали на ладан и на магазины походили весьма отдалённо: половину помещения сдавали под мебельные салоны, продуктовые лавки, сомнительного пошиба клубы и даже подпольные казино. Да и как с ними дело иметь, с магазинами: продавать-то они продавали, а платили плохо; бывало, и вовсе денег не дозовёшься.

Зато реально и весомо существовал и бурлил «Олимпийский». И это уже эпоха, «Олимпийский», это образ самого Союза, развального, стрёмного, громоздящего новое на обломки старого; уродливого и ненасытного, ушлого и бескрайнего…

«Олимпийский» – гигантская муравьиная куча, где по своим неписаным, но строжайшим законам крутилась деловая жизнь: совершались сделки, вершились судьбы книг и книгоиздателей, где затаптывались амбиции и прорастали капиталы, где множились долги и отчаяние и гибли живые люди; где, как в муравейнике, обосновались матки – крупные оптовики, к которым протаптывали тропки лоточники со всей раздолбанной державы.

Одним словом, «Книжный клуб» в «Олимпийском» был местом кучкования всех мелких и крупных оптовиков, а также мелких лавочников со всей страны.

Место было опасным во всех смыслах.

Вокруг и между лотков и киосков, с тележками, нагруженными пачками книг, носились страшные мужики – то ли грузчики, то ли новые капиталисты; повсюду громоздились замки, высились бастионы из пачек книг, которые при неловком движении могли обрушиться и погрести человека под своим многотонным весом. В духоте, в столпотворении, в целеустремлённом напоре, в многоголосой бестолочи и алчбе ежесекундного свершения сделок со всех сторон неслось: «Ты мне ногу своей телегой отдавишь, блять!», «А ты не стой на дороге, уёбок!».

Торгующие мужики выглядели и диковато, и страшновато. Почему-то более всего это напоминало мясные ряды давным-давно сгинувшего Охотного ряда.

С романом Озерецкой в руках Надежда пятилась, отпрыгивала от несущихся на неё бастионов и колесниц, ошарашенно озиралась вокруг, совершенно не понимая, к кому сунуться со своей книжкой, кому её показывать, кому предлагать… Казалось, весь мир, отчаявшись в других родах деятельности, бросился писать, печатать, грузить на тележки, развозить, заключать сделки и торговать книгами. И какими разными книгами! Тут на любой вкус зеленели, багровели, золотились и серебрились обложки. Здесь твёрдо выучили: книга должна бросаться в глаза, иначе её не увидишь, не выловишь в этом безбрежном океане. Её попросту не продашь, не всучишь, не сбудешь с рук!

Какой уж там бизнес, какой азарт – Надежда чувствовала себя третьеклассницей, отставшей от школьной экскурсии по атомному реактору!

Она прошла верхние этажи, приставая к тем, чьё лицо казалось «более-менее приличным», безуспешно пытаясь заинтересовать торговцев своей элегантной, но – это стало так заметно здесь! – неброской, слишком «интеллигентной» книжкой.

Отказывали все. Кто вяло: «Ну, привезите пару пачек, посмотрим. Если пойдёт, возьмём больше», кто объяснял свой отказ: «Вряд ли: автора никто не знает, какая-то полька, кому сейчас нужны эти союзные республики» – а кто и с плеча рубил, едва бросив взгляд на обложку: «Ни к чему нам эта хренотень!»

Надежда чуть не рыдала… Становилось ясно, что пан Ватроба знал русский книжный рынок гораздо лучше её. Вот и нужно издавать всякую дрянь, вот и нужно долбить их всех нежным членом! И плевать, и пусть они все…

…Какой-то парень в закутке – не то чтобы сердобольный, но, может, не окончательно ожесточённый – посмотрел на неё, взглянул на книжку. Отказал. Но, когда Надежда повернулась уходить, окликнул её:

– Вы найдите Женю.

– Какого Женю? Где его…

– Спуститесь в подвал, там спросите, его все знают. Может, его книга заинтересует – он, вообще, и сам чудик, и с разным барахлом возится, иногда пристраивает.

Она спустилась в подвал, пометалась, как крыса, из одного закутка в другой, наткнулась на чью-то огромную спину, обошла её, как утёс обходят, и… оробела. Вот этот мужик был самым страшным: с какой-то сумасшедшей улыбочкой, с полубезумным взглядом. Высоченный, брюхо упитанное – прямо людоед из сказки. Сейчас слопает!

Тем не менее обратилась к нему – терять было нечего, а он-то как раз и оказался тем самым Женей. Робко-затверженно пробормотала текст про «талантливую польскую писательницу», показала книжку, стараясь не смотреть на людоедский оскал.

Женя этот самый вдруг широко улыбнулся, протянул лапищу, потрепал Надежду по волосам, сказал: «Какая шикарная хламида!» – и заржал.

Она от ужаса и возмущения чуть не подавилась. Отскочила, крикнула:

– Лапы держи при себе! Пожалеешь!

Людоед Женя улыбнулся ещё шире, вкрадчиво проговорил:

– А, ты ещё и кусачая! Мне такие нравятся. Ладно, давай сюда свою польку, потанцуем… Заеду завтра, заберу весь тираж. Посмотрим, что получится.

– Ну, весь тираж я тебе не отдам, – сказала она хмуро. Он снова заржал:

– Молодец, умная хламидка! Только я ведь всё равно тебя обставлю.

Назавтра приехал, забрал десять тысяч Озерецкой, а через пару дней позвонил, потребовал столько же. Пани Божена разлетелась в несколько дней: видимо, никуда не делись её поклонники, слегка скукожились от жизни, слегка пообтрепались, но встрепенулись и бросились навстречу любимому автору. Надежда ликовала! Талант, говорил папка, не пропьёшь и в гостях не забудешь.

А Людоед выдал деньги честь по чести, – похохатывая, то и дело порываясь наложить лапы на её волосы и по каждому поводу называя Надежду «роскошной хламидкой».

Со «Старой шкуры» блистательной пани Божены и началось многолетнее сотрудничество Надежды с этим странным, диковатым, порой невыносимым, временами трогательным… И всегда непредсказуемым человеком.

За годы она так и не разучилась его бояться: ни разу не пригласила домой, ни разу не угостила чаем. Встречалась с ним в метро или «на точке», забирала деньги и стремглав мчалась в банк, положить прибыль на счёт. Офис тогда размещался у неё дома, на кухне, где она жила и работала. Ибо комнату занимала няня с монархической персоной – с Лёшиком.

Полубандитского вида разнузданный бугай Женька, как выяснилось позже, окончил МИФИ; перспективный молодой физик-ядерщик, он работал в «Курчатнике», подавал надежды – до самой перестройки. А там уже отечественную науку выжгло под корень: проекты закрывались, зарплаты не платили… Женька поездил челноком по ближним закраинам советских просторов, кого-то там избил, сам получил сотрясение мозга; отсидел год, вышел… и подался в книготорговый шалман «Олимпийского». А толстым стал после Чернобыля – побывал там в ликвидаторах, нахватался всякой дряни, от которой – сам говорил, усмехаясь и ничего не стесняясь, «челдан не стоит, но светится». А выглядел здоровяком с румянцем на обе сдобных щеки.

Главное же, оказался Евгений феноменально образованным человеком с почти фотографической памятью. Как он знал живопись, архитектуру, поэзию, музыку! Рядом с ним Надежда всегда чувствовала себя двоечницей. Бывало, идут мимо витрины с постерами картин, а он, с этой своей издевательской улыбочкой, принимается её экзаменовать. Она кипятится, огрызается, а деться-то некуда – он так и сыплет: Мунк, Пикассо, Дюффи, Боннар… «Тебя хорошо образовывать, – говорил. – Ты пытливая, Хламидка, любопытная», – и якобы поощрительно запускал лапу в её непослушную густую гриву. «Руки убрал!» – отскакивала она. Женька смеялся – с нежностью людоеда.

Марьяша, акционер и задушевный приятель, относился к «нашему распространителю Евгению» очень подозрительно, говорил, что тот неадекватен, что наверняка «вставляет марафет», и уверял, что нахлебаются они ещё с этим типом, ох, нахлебаются.

Умный Марьяша как в воду глядел.

Впервые Женя кинул их на десять кусков с виртуозной лёгкостью, с той же улыбочкой объяснив, что это не кидалово, а вклад в партнёрский общак за бандитский наезд: якобы явились тут на днях, страшные, требовали…

Поди разбери: кто там явился и что там у него требовали.

«Да какие мы с тобой «партнёры»?! – в ярости выкрикивала Надежда. – У меня честный бизнес! У меня – издательство! Я налоги плачу, зарплаты, аренду склада! А у тебя из всех расходов – Сёмка-грузчик да плата за точку!»

Несколько дней от этой непередаваемой подлости она ни есть, ни спать, ни дышать не могла. И деться некуда: к тому времени на Женьке висели огромные долги за её книги. Вот когда она осознала, насколько умно, расчётливо и выгодно для себя «физик-ядерщик» выстроил их сотрудничество, поняла, до какой степени она – его заложница. Разумеется, месяца три она вообще не отдавала ему своих книг, но от этого сильно страдало дело: торгашом-то Женька был гениальным. А если ты рыжая девушка без крыши, без надёжной спины, кто угодно может сожрать тебя с потрохами и не подавиться. Чтобы оставаться на плаву, надо либо своих бандитов иметь, либо укрыться под брюхом кита – большого издательства, рискуя в этом случае только одним: что кит, огромный, равнодушный, проглотит тебя и даже не заметит, выпустив фонтаном в безбрежное небо такого же равнодушного океана.

Надежда крутилась как волчок, а каждый день приносил свою новость – дикую, страшную или смешную.

Такими вестниками часто бывали поляки, её зарубежные партнёрушки, от которых она уже мечтала избавиться, подкапливая деньги, чтобы подстеречь счастливый момент и выкупить их акции.

Польские паны рассчитывали, что московский «Титан» станет гнать по тридцать переводных книг в месяц и в карманы к ним хлынет дождь золотой. Но Надежда упрямо и бесстрашно продолжала гнуть собственную книжную политику: искала новые талантливые имена, каждую книгу издавала как единственную в мире. Повторяла удачное определение Марьяши насчёт издательства-бутика. «Зато нас уже знают, – говорила, – уважают нашу позицию и наше качество».

К концу года разочарованные поляки пригорюнились и стали искать новые пути бизнеса в России.

Был там у них один творчески возбуждённый ум, извергавший самые нестандартные идеи: Богумила, секретарь и наверняка зазноба пана Ватробы (а иначе, полагала Надежда, её давно бы на фарш провернули за подобное творчество).

Однажды утром – Надежда только и успела, что Лёшика переодеть и отправить гулять с нянькой, только сварила свой вожделенный кофе, намолов благоуханную горстку в старой бронзовой мельничке, купленной у старика на Тишинском рынке, – раздался звонок: Богумила, чтоб ей!

К тому времени, намотавшись в Гданьск и досыта наобщавшись с партнёрами, Надежда нахваталась много польских слов и обиходных фраз и вполне сносно изъяснялась, а главное, понимала сказанное (что было непросто: Богумила, вестник и глашатай пана Ватробы, и картавила, и шепелявила).

– Морёный дуб! – объявила та с ходу. – Вот что нам нужно. У вас в России морёный дуб можно купить по дешёвке. А на Запад продать вдесятеро!

– Что-что?! – удивилась Надежда, решив, что она не поняла каких-то слов в специфическом выговоре Богумилы.

– Дуб. Морёный. Который в воде лежал сто лет. Крепкий, как камень. Стоит миллионы!

– А при чём тут… книги?

– Ни при чём. Но ты – наш представитель в России, правильно? Ты обязана выполнять наши поручения.

Забыв о выкипающем кофе, Надежда сидела и думала: как избавиться от поляков? Морёный дуб находился за пределами её вселенной. Она и представить не могла, что когда-то в жизни упрётся в развилку, на которой окажется стрелка-указатель: «Дуб морёный».

Но она сосредоточилась и для начала совершила несколько разведывательных звонков по толковым людям. Те в основном предсказуемо каламбурили насчёт «кота учёного, что бродит по цепи кругом». Только Марьяша, умница, посоветовал начать с товарной биржи: выяснить специфику, раздобыть наводки на добытчиков сей экзотической древесины. Она собралась и поехала на ВДНХ. И там, покрутившись часа полтора по этажам одного из псевдоклассических павильонов, превратившегося в огромную товарную биржу, добыла кое-какие телефоны, с прозвона которых и начался круг дремучих-лукоморных, древесинных её мытарств.

В то время она уже изучила азы науки, в которой затем достигла совершенства: по звучанию голоса собеседника, даже невидимого, ловить флюиды возможной будущей подставы. И как бы ни представлялись люди, чьи голоса лились в её ушную раковину, она мгновенно определяла, что настоящие их имена – Кидалов или Разводилова…

Наконец в одной из контор прозвучал человеческий голос – усталый, раздражённый, но чистый. Да, наш трест (длинное бессмысленное сочетание слогов, упражнение логопеда, что-то вроде «морремпромстройдорконтора») предоставляет и эту услугу. Далее Надежде объяснили, где добывают и для чего используют такое полезное ископаемое – морёный дуб; обещали разведать его, выловить и даже выдать сертификат. (Вот слово «сертификат» и сработало, за что потом она себя проклинала.)

В Москва-реке, понятно дело, морёные дубы не водились, ехать надо было в тьмутаракань, куда-то в Смоленскую область. Она долго созванивалась с местными представителями треста, заполошно вслушиваясь в голоса, ловя флюиды, превозмогая желание отключиться и забыть «ловлю дуба» как страшный сон; и всё же уточняла, записывала, договаривалась…

Наконец назначена была дата, она поехала.

Стояли холодные дни конца августа. По утрам уже блестели инеем серёжки на берёзах. Окна в поезде стыли утренним туманцем, и мёрзлая трава серебрилась на косогорах. Надежда шёпотом хвалила себя папкиными словами – «Молодец, Надюха!» – за то, что прихватила куртку. В провинции, с её пронизывающими ветрами, могло быть гораздо зябче, гораздо холоднее, чем в Москве.

На вокзале в Смоленске её встречали два молчаливых, понурых и обтрёпанных мужика. Не завсегдатаи частного лондонского клуба. Один – без уха, как Ван Гог, а место, где оно раньше было, залеплено грязным пластырем. Второй – в очень коротком и узком плаще, неизвестно с кого снятом. Впрочем, трезвые. Она не испугалась, не удивилась: в провинции такая жизнь была – не до улыбок и не до светской бормотни.

На её вопросы мужики отвечали кратко, но ясно: место ловли заветного дуба находится в ста километрах от Смоленска, близ деревни, где из дворянского пруда девятнадцатого века пресловутый дуб предстоит ещё извлечь.

– Что значит: «извлечь»?

– Вытянуть.

– Хм.

– Ночью.

– Почему – ночью? – испуганно спросила Надежда. Она, вообще, думала, что дуб, как ленивый старый сом, давно вытащен из-под коряги и, толково упакованный, с надлежащим «сертификатом» дожидается её на складе треста. Однако…

Однако по виду двух «сотрудников» можно было уже и о самом тресте составить кое-какое мнение. Хотя дворянские имения давненько ушли в историческое прошлое, сам пруд и его содержимое, похоже, кем-то охранялись. Стало быть, «извлечение» дуба выходило делом незаконным? То-то и оно. «Когда, – думала Надежда ожесточённо, шагая по перрону вокзала между двумя угрюмыми «сотрудниками треста», – когда я избавлюсь от поляков?!»

До вечера сидели втроём на кухне, в доме чьей-то отсутствующей племянницы Юляши, пили чай, рассуждали о тяжёлых временах. Мужики – Слава и Николай – оказались семейными серьёзными людьми, но оба ныне безработные, так что…

– У Славки, вон, вообще рак уха нашли…

– А разве бывает – рак уха? – робко спросила Надежда.

– Бывает не бывает, а ухо оттяпали, – спокойно заметил Славка.

Надежда послушала их истории, повздыхала, согласилась, что жизнь сейчас пошла – чёрт её знает, что за жизнь…

К ночи собрались, вышли во двор. Там уже стоял под незрячей потерянной луной кем-то пригнанный «КамАЗ» – тоже, вероятно, левый, – на котором и предполагалось добираться до места. Надежду подсадили, она уселась между мужиками, и с погашенными фарами «КамАЗ» выехал на побитую трассу…

Гнали по ухабам в полном молчании и вроде как в беспамятстве, и в таком же беспамятстве неслись по небу тучи, поминутно распахивая рваную серую рогожу, из которой вываливалась всё та же убогая ворованная луна.

Через два часа Надежда сидела на каком-то пригорке, прижимая к животу сумку с немалыми деньгами, ощупывая глазами темноту, бегучие блики на маслянисто-чёрной глади пруда, в темноте – необозримого. Она нервничала, пытаясь угадать, что её здесь ждёт. Припустил занудный вкрадчивый дождик, она накинула капюшон куртки и сдвинула его козырьком на глаза.

А мужики, судя по всему, к работе этой оказались привычными и ловкими: достали из кузова «КамАЗа» багры – длинные палки с железными крюками на конце, верёвки, резиновые чёрные водолазные костюмы. Раздевшись до трусов у самой воды, натянули костюмы, нацепили маски и пошли…

Они медленно входили в тёмную и тяжёлую, наверняка холоднющую воду пруда, осторожно прощупывая дно баграми, а Надежда, поёживаясь от дождя, гадала – что они там подцепят, и откуда знают, где именно дожидается их бревно? И кто всё это разведывает, и кто определяет: действительно ли то морёный столетьями дуб или просто ствол какой-нибудь гнилой ольхи, пролежавший на берегу с прошлой весны и закатанный в воду позавчера? «Сертификат!» – вспомнила она, и ей стало ещё холоднее и неуютнее. Да они и слова такого не знают. «Трест»! Ха! Мужикам, судя по всему, было всё равно, где и чем добыть денег на пропитание семей. А вдруг они решат (это шепнула «Якальна»), что вытягивать старинное могучее бревно куда тягомотнее, чем отнять доллары, придушить девчонку и упокоить её на дне этого самого дворянского… «А у тебя, блин, Лёшик – сирота, никому, кроме тебя, не нужен, – вот дура ж ты окаянная! Послать к чёрту поляков, и послать как можно скорее – если выберешься отсюда живой, бревно ты морёное! – И спохватилась, и молча прикрикнула на себя: – Прекрати! Возьми себя в руки… Мужики как мужики. Тоже детные, тоже хотят на своих деток заработать».

Ночь катилась по чёрной воде озера, бликовала в пустых консервных жестянках на травяном склоне. Кроны деревьев скорбно шелестели под куполом мрака… Мужики то погружались, соскальзывая в воду по самую шею, то выставлялись из воды, изредка показывая взмахами рук – ничего, мол, терпи, жди! Снова ныряли…

Надежда сидела и ждала.

Отрепья сизого пепла летели над головой, то накрывая тусклый грошик луны, то вновь выкатывая его на чёрную бочку неба, и всё казалось: выскочат сторожа, наставят берданки, завопят «руки!», закуют в кандалы – и утащат куда-то от жизни, от Лёшика, от книг. А то и пристрелят сгоряча. Она уже полчаса как плакала безнадёжными стылыми слезами, шёпотом скороговоркой повторяя: «Господи и все святые-твои-пресвятые, какие только есть у тебя где-то там, мне бы только вернуться к моему ребёночку!»

Наконец оба водолаза тяжело поднялись из чёрной воды, продели каждый голову и плечи в верёвочную петлю, медленно развернулись к берегу… и двинулись, с бурлацкой натугой вытягивая что-то из глубины. Похоже, поймали этот самый морёный, заволновалась Надежда. Негромко позвала:

– Ну что, ребята, как? – Те молча выставили большие пальцы – порядок, мол! И тащили, тащили, отступая и оступаясь, снова натягивая грудью верёвки… Тащили, нещадно матерясь; дуб не дуб, а пёс его знает, что за саркофаг из глубин вытягивали.

Через полчаса огромное бревно выползло из воды на траву. Мужики стянули с себя мокрую резину и, раздевшись догола, совершенно не стесняясь Надежды, принялись растирать себя какими-то тряпками, валявшимися под сиденьем «КамАЗа». И она не отводила глаз – с ранней юности, ещё когда мыла и ворочала папку, привыкла считать мужское естество чем-то родным: папка, Аристарх, Лёшик – всё это была родная плоть. Заворожённо глядела на мокрые блестящие, коряво-мускулистые тела, серебряно вспыхивающие под воровской луной, ускользающей из туч.

Оделись, достали бутылку водки и разлили на троих во что попало – Надежде досталось лучшее: жестяная крышка от термоса. Она благодарно махнула всё разом – очень продрогла. Пока ребята возились с бревном, – распиливали его пилой на три части, уверяя, что каждая весит как гранитный памятник (и правда, блестящие срезы бликовали, как полированный гранит), – она посидела ещё на пригорке, покорно ожидая окончания работ.

Ночь выкипала клочьями серого тумана, уносила их дальше и дальше, и, по мере того как прояснялось небо, светлела и вода в озере, у берегов заштрихованная камышами. Когда развиднелось ещё, впереди восстал дальний берег с крутой горкой, на которой – вот и сюрприз! – вначале контурами, а затем и цветом проявилась и заголубела, отражаясь в воде, церковь с тремя ладными весёлыми куполами. «Утро, – подумала Надежда, откидывая капюшон, – утро, слава богу: жизнь, книги, Лёшик!»

– Славка, глянь! – услышала голос Николая. – Это ведь кто-то его завязывал, а?

В руках он держал длинную скользкую дохлую змею.

– Гляди, тут пряжка! Старинный какой ремнюга, давно бы должен сгнить. Кожаный…

– Если старинный, то настоящий, – отозвался Славка. – Потому и не сгнил. Надежда, хотите сувенир?

Он достал перочинный ножик, минут пять старательно что-то выковыривал, отделил пряжку от скользкой вонючей змеи, промыл в воде и подал Надежде.

– Вот это я понимаю: сертификат!

Пряжка была прямоугольная, с какой-то оттиснутой в ней, но забитой тиной буквой.

– Ничего не разобрать, – сказала она, – всё чёрно-зелёное… Кажется, медь.

– Вот дома ототрёте, будет память о наших местах. Привет от Бонапарта.

– Почему от Бонапарта?

– Так ведь он этими дорогами драпал. Говорят, многие французы добычу в воде прятали. С какого бодуна этот ремень тут к бревну прицеплен?

– А где ж тогда сокровище? – спросила она. – Златая цепь на дубе том? Утонуло?

Славка засмеялся и сказал:

– Значит, вернулся и всё забрал, сука. Увёз в свою Францию, жирует там.

– Дела давно минувших дней, – добавил Николай, наливая водки по новой.

А Надежда подумала – этот самый сгнивший ремень лучше любого сертификата, и пряжку, если что, она предъявит полякам. Опустила в карман куртки и сразу о ней забыла.

К утру ребята, намаявшись, подняли добычу на верёвках в кузов «КамАЗа», и втроём они тронулись в обратный путь – в Смоленск, куда-то на выселки. Там, на таможне они вместе провели ещё почти сутки. Наконец были выправлены все таможенные документы, розданы все взятки, дуб морёный погружён в открытый контейнер товарного вагона и, обвязанный жгутами и закреплённый железными прутьями, тронулся в путь навстречу хитроумным полякам…

Надежда – голодная, окоченелая, бессонная – выдала таким же измученным мужикам честно ими заработанную штуку зелени, попрощалась (они даже обнялись, породнённые этой холодной озёрной ночью), села в поезд и мгновенно уснула. И чудился ей гниловатый запах древесной трухи и рыбьей требухи, и снилась церквушка на дальнем берегу, морщинистый лик пруда на рассвете, рыхлая квашня серого неба и медная чёрная, скользкая от тины пряжка старинного французского ремня.

А через день раздался звонок, и рыдающая Богумила (ни слова было не разобрать!) кричала в трубку:

– Надежда, всё пропало, всё пропало! Этот проклятый дуб…

– Что?! Что?! Он настоящий, у меня сертификат… у меня – пряжка от Наполеона!

– Какой Наполеон?! – кричала в ответ Богумила. – Он полностью гнилой, этот дуб, ничего с ним не сделаешь, никто его не купи-и-ит. Тадеуш меня убьёт…

Надежда почему-то совсем не расстроилась.

Лёшик сидел перед ней в высоком стульчике и кушал яблочное пюре, поминутно его выплёвывая. Крепко держа в кулачке отчищенную пряжку с выдавленной буквой N, азартно стучал ею, победно посматривая на мать – каков я? Он умел уже коварно улыбаться синими глазами. У него уже вылезли два великолепных сахарных зуба. И каштановые кудри, которые обещали вскоре совсем потемнеть, вились круглыми, как у девчонки, будто циркулем отмерянными, кольцами – жалко их было стричь.

– Ешь, су-пос-тат! – восхищённым шёпотом проговорила Надежда, наклоняясь к нему и трогая губами тёплый смешной нос-пуговку. – Ну-ка, лопай, мучитель мой!

– Что?! – всхлипывая, спросила Богумила.

– Ничего. Это я не тебе, – улыбаясь сыну, сказала Надежда.

РобЕртыч влился в книгоиздательский процесс очень вовремя, ибо зарубежные партнёры жали на все педали, стараясь нащупать нишу, в которой таятся ещё неиспользованные возможности расширения бизнеса в дремучей стране, простёртой в обмороке посреди несметных своих богатств и чудес, но уже грозившей очнуться.

Едва оправившись от скандала с морёным дубом, неуёмная Богумила извергла новую идею, куда более экзотичную. Ей-богу, стоило восхититься глубокой верой пана Ватробы в интуицию этой дамы.

Позвонила она в тот момент, когда Сергей РобЕртыч, третью неделю исправно исполнявший должность «мужика на хозяйстве», сидел в офисе, попивал свежемолотый сваренный кофе и докладывал, чем закончился поход по выбиванию денег из хозяина сети книжных ларьков, – вокзальных.

Он был возбуждён и очень воодушевлён удачным исходом своего задания, сыпал энергичными словами вперемешку с музыкальными терминами: «…зап. здеть ему в рожу на фортиссимо!»

Как раз в этот момент и позвонила секретарша пана Ватробы.

– Ну, всё! – сообщила с разбегу. – Сейчас-то дело верно и просто: ты найдёшь и купишь для нас красную ртуть.

– Подожди, – сказала Надежда, горько наученная морёным дубом, и закрыла трубку ладонью.

– Что это – красная ртуть, не знаешь? – спросила она у РобЕртыча.

– Понятия не имею, – пожал плечами тот. – Я ж не химик. Я – лабух. Надо у Женьки спросить.

Но у Женьки ей давно спрашивать ничего не хотелось.

– Чем эта самая красная отличается от обычной? – осторожно поинтересовалась она у Богумилы, и та запальчиво отчеканила, что это знает каждый школьник: красная – это красная. Все разведчики и все террористы мечтают её заполучить, а в России сейчас она где попало валяется. Можно продать на Запад за бешеные деньги. Ты – наш представитель, тебе и карты в руки.

И в который раз, сцепив зубы, Надежда сказала себе, что поляки превратились в геморрой, в головную боль, в чирей на заднице! Что надо вырезать их из картинки и дальше, как это ни страшно, плыть самой.

Вот не было печали: разыскивай для них красную ртуть! Тут уже вдвоём они – Надежда и РобЕртыч – пустились в разъяснительную экспедицию по знакомым шаромыжникам. Никто ничего толком не знал, объяснить никто ничего не мог, а те, что потехничнее, сыпали загадочными терминами, переходили на шёпот и ссылались на секретные военные разработки.

Через неделю цепочка таких, в высшей степени подозрительных, контактов вывела их на предполагаемых продавцов.

Морёный дуб, Священное дерево, великий Учитель, Карнакский камень – ты многому нас научил!

На сей раз Надежда с продавцом не церемонилась, ехать к чёрту на рога отказалась, так что встреча была назначена в одной из высоток на Новом Арбате. В дрожащем, будто озябшем, лифте они с РобЕртычем поднялись на одиннадцатый этаж, отыскали квартиру, позвонили – в ту же секунду изнутри рванули дверь.

На пороге пританцовывал какой-то алкаш в трениках и в майке. За его спиной просматривалась пустая ободранная комната с одинокой тумбочкой у дальней стены. То и дело срываясь с места, он принимался метаться по комнате, как полтергейст, в неистовом, судя по всему, желании выпить. Однако некто (возможно, его личный Карнакский камень) велел ему здесь сидеть, возле заветной раздолбанной тумбочки, и алкаш высиживал положенный ему процент, который собирался пропить немедленно, неподалёку.

С РобЕртычем Надежда чувствовала себя куда уверенней, с РобЕртычем она была – орлица! Так что, когда продавец, сжигаемый изнутри грядущим опохмелом, потребовал показать деньги, сказала:

– Перебьёшься. Товар показывай.

Тут и была приоткрыта тумбочка, извлечена из неё майонезная баночка, в которой перекатывалась маслянистая горстка чего-то действительно красного.

– А как мы узнаем, что это красная ртуть? – спросила Надежда.

– Никак, – пожимая плечами, ответил алкаш. – Надо просто верить науке и э-э-э… создателям. Мы ж не хотим тут взорваться к чертям собачьим.

– Пойдём, душа моя, – сказал РобЕртыч.

– Подожди. И во сколько ты оцениваешь эти милые перспективы?

– В десять кусков…

– …говна, – сказал РобЕртыч нетерпеливо. – Пойдём!

Они вышли из похмельной обители, спустились в соседнем, тоже качливом, как старый алкоголик, и тоже замызганном лифте с огромной жёлтой лужей в углу. Вот же припёрло человека, заметил РобЕртыч чуть ли не уважительно.

Вышли. За несколько минут, потраченных на идиотский польский сон о красной ртути, наступила весна. Так бывает, когда выходишь из вонючего лифта в развидневшийся полдень: небо расчистилось, голые деревья оказались обсыпаны зелёными прыщиками будущей листвы. Впереди был нормальный день, впереди была жизнь, и книги, и сын…

Надежда засмеялась и локтем подтолкнула хмурого РобЕртыча. Ей так хорошо было – просто оттого, что взрыва не будет, террористы и разведчики отдохнут, а Богумила, чем чёрт не шутит, наконец получит от начальника грандиозную головомойку.

– Вряд ли, – возразил РобЕртыч. – Скорее всего, она получит грандиозный перепихон.

Оказавшись на воле, РобЕртыч затребовал немедленно съездить в «Олимпийский» к Женьке, который – да, сволочь и кидала, и непременно опустит их обоих ниже плинтуса, но, по крайней мере, объяснит, что такое красная ртуть и на черта она сдалась полякам. Он же физик, не?

Они поехали…

Женька пребывал в удручённом настроении – в последнее время дела шли вяло, рынок скукоживался, и гордый Женя, к которому прежде все приезжали «на точку» в «Олимпийский», сейчас частенько сам развозил товар лоточникам.

Возможно, поэтому он особо не изгалялся. Просто сказал, что в природе такого химического соединения – «красная ртуть» – не существует, а если б и существовало, то хранить его надо было бы так же, как хранят компоненты для ядерной бомбы, а не в баночке из-под майонеза.

– Ого-го, Хламидка! – заметил он. – А ты постепенно образовываешься. И твой верный Росинант… – вдруг ему расхотелось их жучить, и завершил свою лекцию он вполне буднично и как-то устало: – Если бы красная ртуть существовала, она бы полностью изменила подход к ядерным реакциям и вообще вывела бы термоядерное оружие на новый уровень.

В этот день, вернувшись в «офис», они приняли три судьбоносных решения: во-первых, снять для издательства настоящее помещение, во-вторых, похерить поляков, в-третьих, похерить Женьку.

Но до того, как всё это произошло, Женька успел совершить ещё одну свою ослепительную подлость.

На деньги, вырученные от продажи книг «Титана», он закупил огромный тираж какой-то бодяги про тамплиеров – в неколебимой уверенности, что тамплиеры заинтересуют подавляющую часть нищего, но всё же романтичного населения страны. И то ли знаменитая интуиция ему изменила, то ли устал, то ли высокомерие подвело – только тамплиеры не шли совсем: не было им удачи в этой нищей, хотя и романтической стране.

По образному выражению РобЕртыча, Женька «сел на жопу».

В итоге он слил тамплиеров по сильно заниженной цене, и титановы денежки, тысяч двадцать зелёных, – нехилая сумма по тем-то временам, – уплыли в туманные дали тамплиеровых тайн. Отдавать их Женя и не собирался, сразу дал понять, что бывают в жизни истории пострашнее; нагловато улыбаясь, советовал «игнорировать неудачи».

– Знаешь, Хламидка, – сказал легко и даже подмигнул, мерзавец, – такое в бизнесе случается. Привыкай… и благодари за науку.

Она сидела напротив него за колченогим пластиковым столиком в кофейном закутке на «Олимпийском». Кофе там продавали омерзительный, в одноразовых стаканчиках, – тошнотворный кофе. И всё вокруг здесь было тошнотворным. Мечты снять приличное помещение рухнули одномоментно; откуда взять денег на зарплаты своим людям, да и себе – было непонятно.

– Знаю-знаю, о чём думаешь, – он опять дружески подмигнул. – Кого бы нанять, припугнуть Женю. А только – бесполезняк, у меня ничего нет. Ни-че-го. Просто такое в бизнесе случается.

– Просто ты – говнюк и подлюга, – сказала она. – Такое в бизнесе случается.

Встала и пошла. И шла по этажам, спускалась по бетонным ступеням, брела по коридорам, вышла на воздух… Небо вытряхивало из рваного подола последние крошки дождя. Оранжевый волглый туман фонарей пропитан был запахом мазута, влажного бетона и жареных на прогорклом масле пирожков – из ближайшего ларька. Внизу по проспекту, в промозглой весенней грязи, шли на нерест машины.

Зато в длинном подземном переходе было пустовато и гулко. Только сморщенная старушка-бомж, обложенная пожитками, сидела на сумке и тоненько распевала песню из кинофильма «Девчата».

«Отчего, отчего, отчего так хорошо? – неслось Надежде в спину. – Оттого, что кто-то любит гармони-и-ста». Затем пение стихло, и удивлённый голос бомжихи звонко отчеканил:

– «Ну и ответ!»

Надежда вышла на другой стороне проспекта и пошла куда-то… не то чтобы страшно горюя. В конце концов, верно Женька сказал: в бизнесе и не такое бывает. Шла себе куда-то и шла, повторяя одно и то же: ничего, главное – ты здоровая, сильная, ты всё переможешь, и Лёшик растёт, и дело движется, и книжки выходят… И вдруг – будто кто её толкнул или с размаху ударил прямо в сердце – остановилась за табачным киоском и, ткнувшись лбом в дощатую грязную стенку, заскулила – горестно, безнадёжно, почти беззвучно:

– Ариста-а-арх… Ариста-а-арх… Ариста-а-арх…