Я почти забыла, как трясет и качает, когда едешь в повозке. Аркус сидел рядом, а брат Тисл напротив. Повозка прыгала на кочках разбитой дороги, унося нас от города, а я забилась в самый дальний угол, подальше от Аркуса и его ледяной кожи. Хотя я закуталась в одеяла, мои суставы ныли от холода, и волны холодного воздуха, исходящие от него, лишь усиливали боль.

Аркус раздраженно вздохнул.

– Не знал, что люди Огненной крови так восприимчивы к холоду.

Я посмотрела на него. Мой дар помог мне остаться в живых, когда других убивал кашель или ночной холод. Но за месяцы, проведенные в тюрьме, мой внутренний огонь почти угас, и мне было все время холодно, даже если я чувствовала тепло от прикосновений Аркуса. Я сомневалась, что он поймет мою боль, а объяснять не хотела. Спустя пару часов стоны, которые я не могла больше сдерживать, разозлили его до такой степени, что он согласился на короткий отдых.

Мы остановились на пустынном участке дороги. Кучер вышел размять ноги, а оба Ледокровных отошли подальше, чтобы поговорить под большим деревом, голые ветви которого освещал яркий полумесяц.

– Она слишком слаба, – сказал Аркус шепотом. – Сомневаюсь, что она доживет до конца путешествия.

– Доживет, – ответил брат Тисл приглушенным голосом. – Она выжила в тюрьме. У нее сильный дар. Возможно, она прячет свою силу, а, возможно, у нее есть и другие таланты, о которых мы пока не знаем.

– Отличный слух, например, – предложила я, заставив монаха вздрогнуть.

Мы не так далеко отъехали от тюрьмы и еще могли повернуть обратно. Поэтому я не могла позволить им видеть мою слабость.

Старый монах поклонился, его голос звучал огорченно.

– Приношу свои извинения, мисс Отрера.

Мне показалось, что мои щеки трескаются, как сухая кожа, и я поняла, что улыбаюсь его смущению. Я улыбнулась первый раз за долгое время – я почти забыла эти ощущения.

Аркус повернулся ко мне, от застёжки его плаща отражался лунный свет. Его силуэт и ярко блестевший металл заставили меня вспомнить о солдатах, приближающихся ко мне в мерцающем свете факелов. Моя улыбка исчезла, и я поглубже завернулась в одеяло.

– Я буду считать твою грубость признаком улучшения здоровья, – сказал он.

Через пару минут мы снова отправились в путь через леса и заброшенные деревеньки. Лунный свет освещал провалившиеся крыши, сорванные с петель двери и поломанные заборы. Большинство домов, построенных из глины или соломы, были покинуты и разрушались.

Мужчины и женщины ушли на войну, и больше некому было засевать поля и собирать урожай на этой суровой северной земле. Повсюду были голод и разруха. Поля были в еще худшем состоянии, чем полгода назад, когда меня посадили в тюрьму.

Через пару часов пейзаж изменился. Вместо лесов и полей лунный свет покрывал серебристые кустарники, припорошенные снегом. Мы с грохотом двигались вверх по горной дороге.

– Вы уверены, что не хотите убить меня прямо сейчас? – процедила я сквозь стиснутые зубы, пытаясь удержать внутренности в теле, которые так и норовили вырваться наружу. – Результат тот же, но страданий было бы меньше.

– У нас на тебя есть планы, – ответил Аркус – и мы не планируем наблюдать за тем, как твое костлявое тело падает вниз по склону горы.

Он сказал это так, будто ему нравилась эта мысль. Такой же соблазн возник и у меня – вытолкнуть его из кареты, когда будем проезжать высокий утес. Или, может, поджечь его драгоценный клобук.

Дорога вывела нас к нагорной равнине, окруженной скалистыми склонами и усеянной заснеженными соснами. То, что издалека казалось грудой камней, оказалось длинным зданием с высокой башней. Луна оседлала башню так, будто кто-то втиснул серп в ее плоскую вершину.

– Это аббатство, о котором вы говорили? – спросила я, заметив груды камней под дырами, зияющими в стенах. – Тюрьма – просто дворец по сравнению ним.

– Тогда вперед – можешь вернуться прямо сейчас, если хочешь, – холодно ответил Аркус. – Я уверен, что охранники примут тебя с распростертыми объятиями. И палач тебя, наверняка, уже заждался.

– Палач ко мне не слишком спешил. У него и без меня полно работы – ведь солдаты короля постоянно привозят новых недовольных. Вряд ли он вспомнит обо мне, пока не закончится приграничная война.

Аркус фыркнул.

– К тому времени ты умрешь.

Я сжала губы. Возможно, он был прав.

Карета подъехала к двери, кучер выскочил и начал распрягать лошадей. Аркус вышел и потянулся за мной. Для человека таких размеров он легко двигался. Я напряглась, когда он поднял меня и прижал к холодной груди.

– Не обжигай меня, и я не причиню тебе вреда, – напомнил он о нашей сделке. Боль отвлекала меня от страха. Я прикусила губу и вцепилась в его мантию, зажмурившись от боли в лодыжке.

– Скажи брату Гамуту, что у нас гости, – сказал брат Тисл стоящему у двери человеку. – Затем отведите ее в лазарет.

– Гости? – сухо повторила я. – И сколько в аббатстве гостей с цепями на лодыжке?

– Намного меньше, чем раньше, – ответил Аркус, переступая через вздыбленную брусчатку, поднимавшуюся, словно зубчатые пальцы. – Именно поэтому это идеальное место для тебя.

И для тебя, подумала я. Вы увезли меня из царской тюрьмы и потому тоже виновны в преступлении против короля.

Большую деревянную дверь в аббатство открыл человек со свечой, свет которой отражала его блестящая лысина с аккуратно выбритой тонзурой. Монах был старым, со сгорбленной спиной, большим крючковатым носом и впалыми щеками.

– В лазарет, – сказал Аркус.

Монах развернулся и пошел в темноту. Мы последовали за ним сквозь темные коридоры с арочными окнами и, наконец, пришли в маленькую комнату с четырьмя соломенными матрасами на полу. Один из них был покрыт старой белой простынёй, в голове лежала тонкая подушка, в ногах было сложено одеяло. Впервые за много месяцев я увидела нечто вроде кровати. Аркус грубо опустил меня на матрас. Я потерла бедро и уставилась на него.

Он указал на меня одной рукой.

– Приведи ее в порядок.

С этими словами он повернулся и вышел.

– Славный парень, – сказала я монаху, когда он зажигал подсвечник на стене.

Монах посмотрел на меня пристально, но потом кивнул.

– Конечно, он может быть резким. Но ему это простительно.

– Что может делать грубость простительной?

Он повернулся ко мне.

– Поговорим об этом завтра. А пока нам надо разобраться с вашими ранами.

Я обхватила себя руками и с тревогой посмотрела на него. В тюрьме стражники быстро ампутировали зараженные конечности. Поэтому я пригрозила их грязному целителю тем, что сожгу его, если он войдет в мою камеру.

– Не волнуйтесь, – сказал монах, его взгляд смягчился. – Вы находитесь в незнакомом месте, и вы, конечно же, много страдали, но сейчас вы в аббатстве Форвинд. Братья и сестры Ордена Форса дали клятву принимать всех невинно осужденных и нуждающихся в помощи. Они могут относиться к вам с подозрением, но вреда не причинят.

Я взглянула на него – напряжение чувствовалось и в его взгляде, и в его фигуре.

– Вы не доверяете мне.

Он изучал меня слишком долго, но потом ответил.

– Я буду судить о вас по вашим поступкам, а не по тому, что о вас говорят. Но рекомендую вам спрятать огонь подальше. Не все отнесутся к вам с таким пониманием.

– Я это знаю.

Он кивнул и указал на мою лодыжку.

– Меня зовут брат Гамут. Говорят, у меня хорошо получается лечить травами. Если вы покажете мне свои раны, возможно, я смогу облегчить вашу боль.

Неохотно я развернула ткань под кандалами. Монах вздохнул, увидев изувеченную лодыжку. Казалось, он забыл о своем недоверии, приблизившись к холодному металлу.

– Мы должны немедленно снять это. – Он повернулся и пошаркал к двери.

– Никаких мечей, пожалуйста! – взмолилась я.

Он повернулся, удивленно посмотрев на меня.

– Конечно, дитя мое. У меня есть набор ключей, которые могут сработать. Я скоро вернусь.

Я не поверила ему, но он сдержал слово и вернулся через несколько минут с набором ключей, бинтами и подносом с миской, чашкой воды и ступкой, которые он положил на трехногий табурет. Его руки беспомощно дрожали, когда он пробовал ключи по очереди, пока, наконец, один из них не разомкнул оковы на моей лодыжке, решительно щелкнув. Отложив кандалы, он достал пучок трав из-за пояса. Тщательно отделив стебли, он измельчил листья и цветы и смешал в ступке, а затем высыпал в миску с водой и положил туда полоски льняной ткани для замачивания. Я шипела от боли, пока он промывал рану и накладывал льняные примочки.

Он глянул на меня из-под седых бровей.

– Есть признаки инфекции, но вам повезло. Далеко она не продвинулась. У меня есть травы, которые предотвратят заражение крови и облегчат боль.

Боль действительно утихла, и я облегченно вздохнула.

– Что вы использовали? – спросила я.

– Растения, что растут на горе. Я много экспериментирую. Это смесь листьев березы, грушанки и белохвостки. Чай тоже поможет.

Он потянулся к подносу и протянул мне дымящуюся чашку. Несколькими минутами ранее я бы подозрительно посмотрела на варево, но лодыжка говорила о том, что монах знает свое дело. Я сделала глоток. Мятный вкус грушанки был пронизан незнакомым привкусом – должно быть, это была белохвостка. Чашка опустела, и я вернула ее.

– Могу я принять ванну? – спросила я, пока он собирал свои чашки и травы. Несмотря на усталость, мне страшно хотелось помыться.

– Завтра, – ответил он. – Настойка и чай вместе работают как снотворное. Освобождение от боли – это благословение, правда?

Глаза мои начали закрываться, голова опустилась на подушку.

– Но Аркус распорядился, чтобы я помылась. Разве вы не боитесь его гнева?

Он улыбнулся, положив руку на дверь.

– Есть вещи, которых я боюсь намного больше.

Через окно лазарет заливало яркое солнце, ослепляющее мои отвыкшие от света глаза. Долгое время в тюрьме я видела только его тусклые лучики из оконца, выходящего на северную сторону. Я превратилась в странного ночного зверя, который съеживался в бархатной тьме своего логова.

Теперь моё логово состояло из соломенного тюфяка, мягкого одеяла и тонкой, набитой перьями подушки. Казалось, что это сон: избавиться от холода, от боли, от обливаний грязной водой. Мой взгляд упал на табурет с миской каши, ломтиком сыра и стаканом воды. Откинув одеяло, я на четвереньках подобралась к табурету, щурясь от света.

Каша была густая и сладкая (не то что тюремная баланда), сыр соленый и мягкий – настоящее блаженство!

Насытившись, я вернулась в постель, когда вошел брат Гамут с чашкой целебного чая. Он наклонился, осторожно размотал льняные бинты на лодыжке – точь-в-точь, как это делала мама, когда лечила раненых мужчин, женщин или детей из нашей деревни. Сердце мое сжалось в груди, и у меня возникло странное чувство – мягкие прикосновения монаха напомнили мне прикосновения моей матери. Я отбросила эти мысли прочь и окружила себя стеной, которая так долго защищала меня от горя.

Когда он закончил, я снова подняла тему ванны – горячей ванны. У меня было мало сил, и я не смогла бы сама нагреть воду. Старую металлическую ванну принесли два монаха – высокая худощавая женщина и толстяк – оба подозрительно смотрели на меня.

Я сделала вид, что не замечаю их косых взглядов, пока они носили ведра с замечательно горячей водой и выливали их в ванну.

– Не мочите лодыжку, – предупредил брат Гамут перед тем, как покинуть лазарет.

Медленно я погрузилась в ванну, и от тепла кровь моя запела. Мой дар, ослабевший от плохой еды, сырости и отчаяния, вырвался из сердца. Положив больную ногу на край ванны, я намылила губку мылом. Меня терзали противоречивые чувства. Легкость и свобода – слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Когда я вылезла из ванны, вода в ней потемнела от грязи. Я опёрлась на ванну, чтобы обтереться. Брат Гамут оставил мне стопку скромной одежды. Надев простое бельё, коричневую рясу и кожаные сандалии, я вздрогнула, ощутив контраст между моей чистотой и вонью от сброшенной одежды. После месяцев тюрьмы мое простое голубое платье и нижнее белье превратились в кучу рванья. Я подняла вещи и двинулась к жаровне у дальней стены, затем передумала и направилась к двери.

У меня в голове возник лучший способ избавиться от всего этого.

Повернув ручку, я остановилась. Можно ли мне выходить? Что они сделают, если я нарушу их правила? Тюремные охранники боялись прикоснуться ко мне, но Аркус уже не раз угрожал мне. Холод защитит его от моего жара, и он мог тоже оказаться жестоким.

Дрогнув, я все равно толкнула дверь. Я не позволю страху управлять собой. Я больше не в тюрьме, а если они начнут обращаться со мной как с пленницей, я убегу, как только достаточно окрепну.

Я шла по коридору, избегая любопытных взглядов монахов и опираясь рукой о холодную каменную стену, проклиная собственную слабость. Я напомнила себе, что вчера я не могла даже встать. Так что прогресс был.

Вскоре я нашла дверь, которая вела наружу. Когда я переступила порог, мои легкие расширились, вбирая свежий аромат сосен. Я закрыла глаза и подняла лицо к небу. Как много времени прошло. Я и не понимала, сколько пропустила солнечных дней и как скучала по бодрящему чистому воздуху.

Проглотив ком в горле, я пошла дальше. Снег в основном уже растаял, оставались лишь небольшие сугробы то тут, то там в тени. Аллея высоких фруктовых деревьев привела меня к мелкой речке, журчавшей по гладким камням и исчезавшей в высокой траве.

Мне хотелось скрыться из виду, не приближаясь к сухим веткам и траве. Под маленьким деревцем на берегу лежало несколько плоских камней, вероятно для того, чтобы в теплые дни можно было стирать прямо в речке.

Я положила на камень то, что осталось от моей одежды. Утро, когда я надела ее, было худшим в моей жизни. Хоть я и старалась выкинуть эти воспоминания из головы, по ночам они все равно возвращались. Я не могла избавиться от прошлого, но я могла уничтожить то, что напоминало мне об этом. Подняв ладони над обрывками одежды, я закрыла глаза. Вокруг моего сердце образовалось кольцо тепла. Пусть оно накопится. Нужно терпение и осторожность. Так учила меня бабушка. Подожди, пока оно не начнет искрить, затем укрощай и контролируй.

Контролировать у меня не получалось никогда.

Я призвала на помощь весь жар, который чувствовала внутри, который так надолго был загнан под кожу, и ощутила легкое покалывание под грудиной. Страх. Жгучая ярость. И я выплеснула все это из себя, как масло для лампы, готовое воспламениться.

Мне нужно было почувствовать что-то, что заставило бы меня вспыхнуть. Я представила себе, как сжались руки мамы, как она побежала к капитану, как сверкнул его меч в свете костра. Мое имя у неё на устах.

Она нуждалась во мне, а я слишком поздно нашла огонь.

Если бы я только знала, как контролировать свой дар. Если бы я научилась пользоваться им, несмотря на ее уговоры.

Это моя вина. Я виновата в ее смерти. Я виновата в том, что сожгли мою деревню.

Я рухнула на колени, мои ладони упали на плоский камень. Воспоминания подействовали как искра, попавшая на сухой хворост. Жар рос слишком быстро, бесконтрольно, выплескиваясь из ладоней на грудь и на одежду, жадно поднимаясь вверх, пока всю ее не поглотило огнём. Чтобы поджечь кожу Огнекровного, требуется невероятный жар, но сейчас мне казалось, что пламя пожирало меня живьем, выжигая глаза, вырывая воздух из горла. Казалось, что я снова у себя в деревне, и на меня со всех сторон надвигаются факелы.

Кулаки сжались. Спрячь свой жар. Контролируй его. Управляй им. Но огонь не подчинялся мне, им нельзя было управлять. Горящая одежда запуталась вокруг моих ног, и я рухнула на землю, мой рот открылся в молчаливом крике.