Своя игра
Это Алекс Требек.
Ведущий телевизионного шоу «Своя игра».
Я слышу его голос из телевизора еще до того, как войти в комнату. «Он сидел за столом, а над ним на конском волосе был подвешен обнаженный меч».
Я отдергиваю шторку и вхожу.
— Здравствуйте, я… — начинаю я.
Женщина поднимает руку, делая знак, чтобы я подождал.
— Дамокл — говорит она, не отрывая взгляд от телевизора.
Я стою в дверях, придерживая шторку, и жду.
Участник шоу отвечает: «Дамокл».
«Правильно», — слышу я голос Алекса в телевизоре. Он повторяет ответ участника.
Женщина в палате отрывается от телевизора. Она машет мне, приглашая войти. Ей уже за пятьдесят. На лице широкая улыбка. Волосы поседели. Доброе лицо, поношенные, но красивые туфли, дешевое зеленое колечко на правом указательном пальце, потрепанный серый шерстяной свитер с тонким голубым узором на манжетах, ногти, покрытые лаком. И уставшие глаза.
Она массирует шею матери.
Маленькая женщина сидит на каталке рядом с ней. Спина ее согнулась от возраста. На почти лысой голове лишь несколько прядей тонких белоснежных волос. На левом глазу бельмо. Я смотрю, как она отводит волоски с лица, заправляя их за уши указательным пальцем. Палец согнут почти под прямым углом — его изувечил ревматоидный артрит. Все пальцы женщины согнуты, суставы отекли и деформировались от болезни. Даже не представляю, как она ест такими изуродованными руками. Она чувствует, что я смотрю на нее. Здоровый глаз мельком глядит на меня и тут же возвращается к Алексу Требеку.
Судя по ее карте, ей девяносто семь лет.
— Мама, доктор пришел…
Дочь легонько трясет мать за плечо, затем складывает руки на коленях и начинает постукивать указательным пальцем с колечком. Она выпрямляет спину и откашливается, чтобы побеседовать со мной.
Мы знакомимся.
У матери уже три дня боли в груди. Они возникают и проходят. В какой-то момент все в порядке, старушка сидит в кресле, смотрит старые записи «Своей игры», а потом хватается за грудь, и ее любимая розовая ночная рубашка промокает от пота. Она потеет так сильно, что на кресле появляются лужицы. Приступ потливости длится минут десять, обычно до следующей рекламной паузы.
Дочь улыбается и переводит взгляд на мать.
— Мама, когда у тебя снова начались боли?
Дочь протягивает руку и осторожно круговыми движениями массирует матери спину между лопатками. Старушка не отрывает единственного здорового глаза от Алекса, не обращая на нас внимания.
Я подхожу к кровати.
— Сейчас вы ощущаете боль в груди?
Старушка не смотрит на меня.
— Говорите громче, она почти не слышит, — говорит мне дочь. — И еще она…
Женщина дважды постукивает указательным пальцем по виску.
Я хмурюсь, не понимая.
Дочь поднимается и подходит ко мне. Она прикладывает руки ко рту, как ребенок, когда хочет сказать что-то по секрету, наклоняется ко мне и шепчет на ухо. Я чувствую себя неловко.
— У нее деменция в последней стадии.
Я киваю и немного отступаю назад. Дочь возвращается на свое место и снова складывает руки. Указательный палец постукивает по колену.
— Сейчас у вас что-то болит? — спрашиваю я как можно громче, осматривая старушку.
— Мама, у тебя что-то болит? — громко и монотонно спрашивает дочь, копируя мою интонацию.
Старушка непонимающе смотрит на меня и наклоняется вбок, чтобы разглядеть телевизор за моей спиной.
Дочь пожимает плечами, словно говоря: «Видите… У нее деменция».
Я обследую пациентку. Она очень чистая. Некоторые пожилые пациенты прибывают с крошками еды на подбородке, другие — в рваной и грязной одежде, неумытые. Но не эта старушка. Она очень чистая.
— Она в хорошей форме для девяноста семи лет. Она живет с вами?
Дочь улыбается.
— Да, я за ней ухаживаю.
— Вы отлично справляетесь.
Лицо женщины проясняется.
— Я люблю свою маму.
— Это заметно, — улыбаюсь я в ответ.
Через час я возвращаюсь с анализом крови. В телевизоре идет «Своя игра». Я стою в дверях, ожидая.
«Греческие духи смерти», — говорит Алекс.
— Керы, — отвечает женщина.
«Керы», — правильно отвечает участник.
Женщина снова сияет улыбкой.
На этот раз я не улыбаюсь в ответ. Я сажусь на стул между ними.
— У вашей мамы был инфаркт, — говорю я. — В ее крови повышенное содержание тропонина. Боль в груди связана с сердцем.
Дочь бледнеет. Палец начинает постукивать быстрее.
Я превращаюсь в настоящего врача.
— Обычно, когда у человека инфаркт, мы вводим инструмент, чтобы найти закупорку сосуда, а когда находим, устанавливаем стент. Иногда стент не работает, и приходится делать операцию на открытом сердце.
Я умолкаю, мои слова повисают в воздухе. Я надеюсь, что женщина меня поймет. Ее матери девяносто семь лет. Но женщина молчит. И я продолжаю.
— Как вы считаете, чего захочет ваша мать? Захочет ли она проходить такую процедуру? И операцию, если понадобится? В ее возрасте любые процедуры рискованны.
Дочь продолжает постукивать пальцем. Она, не мигая, смотрит на меня.
Я продолжаю.
— Другой вариант — положить ее в больницу, ухаживать за ней и проводить лекарственную терапию. Без болезненных и тяжелых процедур.
Дочь неожиданно хмурится, словно мои слова стали для нее пощечиной. Она только сейчас поняла, что я сказал.
— Если вы можете ей помочь, вы не должны лишать ее этого, — резко говорит она.
Женщина подходит к матери и садится рядом с ней, защитным жестом обнимая ее за плечи.
— Сделайте все.
Она смотрит на меня, словно бросая мне вызов, чтобы я предложил другой вариант.
Я сдаюсь.
— Я вызову кардиолога, — поднимаясь, говорю я. — Мы сделаем все, что сможем.
— Сделайте все, — повторяет она.
Я пытаюсь улыбнуться, но не могу.
— Мы сделаем. Вы являетесь ее опекуном?
Дочь не смотрит на меня. Вместе с матерью она вперилась в экран телевизора.
— Да, — отвечает она, не отрывая взгляда от Алекса.
— Извините, но у кардиолога будет еще один вопрос, — дочь смотрит на экран, избегая глядеть на меня. — Если произойдет остановка сердца, мы должны подключать ее к аппаратам, или у нее есть отказ от реанимации?
— Да, да… Я уже сказала вам, да! — голос ее становится громче. Правая рука лежит на поручне кровати, указательный палец отчаянно стучит. Зеленое кольцо бренчит по блестящей стали поручня. — Я хочу, чтобы вы позаботились о ней. Она заботилась обо мне. Я хочу, чтобы вы сделали для нее все возможное.
— Разумеется, — киваю я, словно это вполне разумно.
«Сизиф», — произносит Алекс, когда я выхожу. Через час я сижу за столом, заполняя документы. Рядом со мной пикает монитор телеметрии. Девять линий отражают сердцебиение девяти пациентов приемного покоя. Неровные линии тянутся в мою сторону. Я поднимаю глаза и вижу, что одна линия на мониторе становится плоской, а потом начинает судорожно дергаться, как лента на ветру. Экран загорается красным, раздается сигнал тревоги. И мгновенно шторка отдергивается. Я вижу дочь старушки. Она в панике.
— Что-то случилось! — кричит она.
Я вскакиваю из-за стола и бегу к ней. Из ординаторской выходит сестра, замечает меня и бросается за мной.
Мы входим в палату одновременно. Несмотря на громкие сигналы, маленькая старушка лежит совершенно спокойно. Глаза ее закрыты, словно она прилегла отдохнуть после того, как испекла двадцать пирожков для внуков.
Сестра видит, что очень старая женщина ушла, и замирает. Она смущенно смотрит на меня, не зная, что делать. Я говорю ей:
— Полная реанимация.
Сестра сжимает губы так сильно, что они белеют. Она хмурится. Я чувствую, что ей хочется что-то сказать, но она молчит. Она давно работает в приемном покое и многое видела. Она кивает, подходит к старушке, готовая приступить. Я замираю, хотя и не должен. Я знаю, что будет дальше.
— Мама, я люблю тебя, — рыдает дочь.
Я осторожно отстраняю ее, беру ступеньку, подвигаю ее к кровати, поднимаюсь на нее, кладу ладонь на левую сторону грудины, а вторую поверх нее. Делаю глубокий вдох и начинаю массаж сердца. Сестра готовит дефибриллятор.
Мне нужно энергично сжимать грудную клетку, чтобы кровь пошла через сердце. Я так и поступаю. Но сердце ее скрыто за хрупкими девяностосемилетними костями. Я нажимаю. Ребра ломаются под моими руками, как сухие ветки. Под руками, которые должны сращивать кости, а не ломать их.
Я смотрю на сестру. Она держит в руках огромные пластины дефибриллятора. Я поднимаю руки, и она прикладывает первую белую пластину над левой грудью пациентки. Я переворачиваю пациентку от себя к медсестре. Она прикрепляет вторую пластину на левую лопатку. Я снова кладу женщину на спину. Я прекращаю массаж сердца, сестра поворачивается к дефибриллятору и щелкает переключателями, словно мы в самолете, а она — пилот, готовящийся к аварийной посадке.
Проходит двадцать секунд.
Дочь стоит за мной, повторяя, словно в трансе:
— Мама, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…
По вызову палата заполняется людьми. Появляется техник, он сменяет меня и принимается за массаж сердца. Я же перехожу к изголовью кровати.
— Стоп, — командую я.
Массаж прекращается. Я смотрю на монитор. Ритм сердца не изменился. Нужен электрошок.
Гудение зарядки дефибриллятора заполняет комнату. Все замирают.
«Кто написал песню “Что такое любовь”? — спрашивает Алекс Требек. — Вопрос на сорок долларов». Зрители в студии смеются. На этот раз дочь не отвечает.
У ее матери фибрилляция желудочков. Внутри ее груди сердце трепещет и бьется, словно куча живых червей, которых бросили в костер.
— Приступайте, — киваю я сестре.
Она осматривает комнату, чтобы убедиться, что никто не находится в контакте с пациенткой или кроватью.
Сестра нажимает большую красную кнопку дефибриллятора с изображением разряда молнии. Двести джоулей электричества проходят через девяностосемилетнюю грудь, через сердце, которое оказалось между двумя пластинами. Дефибриллятор издает звук, словно мяч бросили в железное ведро.
Грудь старушки содрогается. Плечи ее отрываются от кровати и съеживаются. Я смотрю на монитор. Фибрилляция продолжается. Еще разряд. Еще. Проверка пульса. Пульса нет. Асистолия — пульса нет. Техник снова принимается за массаж сердца.
— Ампула эпинефрина и амиодарон, — говорю я. Я вскрываю набор для интубации, собираю его, ввожу лезвие в рот старушки.
Затем приседаю у изголовья кровати лицом к старушке, стараясь рассмотреть в глубине горла голосовые связки. Маленькая лампочка светит прямо ей в горло. Повернув запястье, я нахожу связки. Они колеблются от массажа сердца.
Мне протягивают эндотрахеальную трубку. Я ввожу ее между связками. Замечаю, что здоровый глаз старушки открывается. Зрачок ее расширен и сух. Он смотрит на меня.
Я заканчиваю интубацию. Дыхание обеспечено. Мы снова проверяем ритм. Фибрилляция сохраняется. Приборы сигналят и мигают лампочками. Амиодарон. Разряд. Сестра командует отойти, и я отхожу. Дефибриллятор зловеще гудит. Разряд. Еще двести джоулей проходит через тело женщины. Тот же ритм, разряд; тот же ритм, разряд.
Каждый раз все происходит одинаково. Массаж прекращается. Дефибриллятор гудит. Сестра командует. Все отходят. Разряд. Тело выгибается. Ничего.
Техник возвращается к массажу сердца. Слышится треск ребер. Рядом со мной реаниматор в синих перчатках сжимает дыхательный мешок, накачивая воздух в легкие пациентки через прозрачную трубку. Из уголков рта старушки стекает рвота с каплями крови. Массаж сердца продолжает другой техник.
Дочь все еще стоит рядом с нами, шепотом повторяя то же самое. Я замечаю, что слова ее совпадают с ритмом массажа. «Я люблю тебя, мама» — толчок — «Я люблю тебя, мама» — толчок — «Я люблю тебя, мама» — толчок. Техник вторит ритму ее слов — я не понимаю, сознательно или нет. Раздаются тревожные сигналы. В комнате звучит сюрреалистическая симфония, а мне отведена роль дирижера.
— Стоп, — говорю я, останавливая музыку.
Мы проверяем ритм. Пульса нет. На мониторе идет линия электрической активности без пульса.
— Массаж, — командую я, и все повторяется снова.
Мы вводим эпинефрин, атропин, дофамин, физиологический раствор. Мы делаем все, что в наших силах. Грудь старушки похожа на подушку, которая проминается под каждым сжатием. Ритм меняется. Разряд. Еще разряд.
Я поворачиваюсь к дочери.
— Она не выживет.
— Не останавливайтесь! — дочь бросается вперед и тычет пальцем мне в лицо. — Я люблю ее.
Мне хочется спросить: «Неужели это любовь?» Но я не спрашиваю.
Мы продолжаем.
Разряд. Еще разряд. В воздухе запах электричества и чего-то неприятного.
Мы вводим новые препараты. Мы бьем пациентку током бесчисленное количество раз.
Пятнадцать минут я делаю все, что предписано протоколом. Я изо всех сил стараюсь заставить женщину прожить хоть немного дольше. И все мы надеемся, что смерть заберет ее, избавив от этого насилия.
Приезжает вторая дочь с документами.
Она отдергивает шторку и кричит нам:
— У нее отказ от реанимации! Она никогда этого не хотела! — она смотрит на свою сестру. — Вот! Вот ее подпись! Вот документы! У нее отказ от реанимации!
Мы не успеваем среагировать, когда первая сестра вырывает у второй документы и прячет их под свой серый свитер. Я не успеваю их увидеть.
Я в ловушке, и она знает это.
— Кто является опекуном?
— Я, — отвечают обе.
Они бросаются друг на друга, сходя с ума от ужаса. Они кричат. Они спорят и плачут.
Я смотрю на старушку. У нее произошло испражнение, и ноги ее испачканы калом. Запах мочи наполняет комнату. Эндотрахеальная трубка торчит изо рта, как огромный пластиковый язык. Грудь вдавлена. Живот напряжен. На руках кровь из катетеров. Я чувствую запах дефибриллятора.
Моя очередь делать массаж. Я меняю техника. Он весь вспотел. Я продолжаю массаж.
Сестры все еще спорят.
Реанимация продолжается. Я чувствую, что все мы оказались в каком-то чистилище, откуда нет выхода. Сестры кричат друг на друга. Я боюсь, что они начнут драться.
Массаж.
Ребра хрустят под моими руками. Мне становится плохо. Я не могу вспомнить, сколько ребер в грудной клетке, но, наверное, много.
Через пятнадцать минут все кончается.
Сестры приходят к согласию. Они вместе произносят волшебные слова:
— Прекратите реанимацию.
Мы останавливаемся.
На мониторе прямая линия.
Старушка умерла.
Первая дочь подходит к телу матери.
— Я люблю тебя, мама, — тихо произносит она.
Вторая дочь, не желая быть оттертой в сторону, бросается вперед и отталкивает сестру.
— Я люблю тебя, мама!
Она произносит самое последнее слово, самое последнее признание в любви.
Мне хочется, чтобы они замолчали и просто ушли. Я больше не вынесу столько любви в одной палате.
Я снимаю резиновые перчатки, стаскиваю желтый халат и швыряю маску в мусорное ведро.
Я выхожу во двор, чтобы немного расслабиться. Руки у меня дрожат.
Иногда мне бывает стыдно за то, чем я зарабатываю на жизнь.
