Солнце взошло сразу после того, как мы выехали из Рима. Тело отяжелело – только сейчас дала о себе знать бессонная ночь. За окнами мелькали городские окраины, кучи мусора под ржавым дорожным ограждением. Похоже, мы попали в другую эпоху.

Винченцо молчал, я тоже. Нам обоим требовалось время освоиться в этом новом мире. Я подняла голову от дневника. Винченцо курил. Обветренное лицо с тонкими чертами, кудрявые темные волосы. Дневник его матери стал для меня ключом к нему самому. Не узнай я, каким Винченцо был в детстве, он бы так и остался для меня чужим – человеком, который не мог быть моим отцом.

– Может, почитаешь мне вслух? – предложил он.

– Не знаю, надо ли.

– Как-никак она моя мать.

Впервые в голосе его послышалась обида. Это меня неожиданно тронуло. Винченцо вытряхнул сигарету из помятой пачки и опустил стекло. В лицо пахнуло утренней свежестью. Желтые страницы дневника зашелестели, и что-то упало на пол. Я нагнулась – фотография. Винченцо, лет пятнадцати, с растрепанными темными волосами, сидел на скутере. Из-под воротника дафлкота выглядывал медальон-сердечко – символ Октоберфеста. Скептический взгляд устремлен прямо в камеру. Но я никогда не верила показному бунтарству, уж очень часто им прикрывают неуверенность в себе.

На плече Винченцо лежала большая рука – все, что осталось от вырезанного из снимка мужчины. Без сомнения, это Энцо. И еще одна фигура рядом с мальчиком была вырезана.

Я протянула снимок Винченцо. Он зажал его в пальцах руки, лежавшей на руле. Некоторое время фотография прыгала перед его носом, словно интригуя. Между тем и этим Винченцо пролегло полжизни. Знать бы, в какой момент человек из одного становится другим.

– А это что?

Винченцо кивнул на бумажку, приклеенную к странице дневника.

Я развернула листок. Письмо.

Винченцо улыбнулся.

– Ты помнишь? – спросила я.

Он кивнул. Вытряхнул еще одну сигарету.

– А почему это тебе так интересно?

– Тебе разве нет? – удивилась я.

– Я давно оставил это в прошлом.

Оставил в прошлом. Да, конечно, ведь это его жизнь. Это для меня все словно происходит сейчас, впервые. Чтобы событие стало прошлым, его надо пережить.

– Она повесила это письмо в лавке. Как диплом или сертификат.

– И она двинулась дальше? Ну… я имею в виду клиентов и все такое.

Винченцо молчал, думая о чем-то.

– Она все время проводила за прилавком, – наконец сказал он. – Джованни постоянно уезжал… Они с Розарией жили то там, то здесь. А клиенты… к ней ходили одни гастарбайтеры – кому укоротить брюки, кому сшить свадебное платье… Это было не то, о чем она мечтала. К тому же у них с Энцо не было лишних денег на ткани, они все откладывали на свое жилье.

– А ты? Ты хотел уехать или остаться?

Винченцо посмотрел на меня:

– А с какой стати тебя это интересует?

Стоило заговорить о нем самом – и сразу барьер.

– Да просто так.

– Мы жили там и в то же время не жили.

– И Джованни?

– Да.

Разговор стопорился. Винченцо явно не был настроен откровенничать. А я не хотела ему показывать, что уже воспринимаю его семью как свою. Я снова углубилась в чтение дневника, но Винченцо вдруг заговорил:

– Лето семидесятого, вот когда они начали воспринимать нас всерьез.

Я вопросительно смотрела на него.

– Матч века, слышала о таком?

– Я тогда еще не родилась.

– О да… – Он усмехнулся. – Полуфинал Италия – Германия. В Мехико. Ты любишь футбол?

– Скорее то, что его окружает. Шум, публика…

– Лучшая игра всех времен. Весь город сидел перед телевизорами, ни души на улицах. Кроме гастарбайтеров, конечно. Мы вынесли из лавки Джованни телевизор и стулья. В Германии тогда было запрещено сидеть на тротуарах. В немецких ресторанах столики ставили только внутри, так что мы стали пионерами. Взяли и сделали это… – Он усмехнулся. – Времена, когда немцы питались яичной лапшой и «сырными ежами», а Тоскану считали рассадником снобов от культуры… В общем, мы сидели на улице и громко болели за Италию. Мы проигрывали, счет сравняли незадолго до финального свистка. Потом – дополнительное время. Бекенбауэр со сломанным плечом ковылял по полю – это надо было видеть! Но в результате 4:3 в нашу пользу. Можешь представить себе, что это для нас значило! В ресторанах официанты срывали передники и танцевали на улицах. Мы праздновали всю ночь. Из окон кричали: «Заткнитесь!» – но нам было начхать. В мгновенье ока из презренных «макаронников» мы стали победителями. Все изменилось, в первую очередь мы сами. Теперь мы гуляли по улицам с высоко поднятой головой. А потом мы изменили Германию, и здесь открылись приличные кафе. Это в то лето в Мюнхене появился настоящий капучино, не со сливками, а, как положено, со взбитым молоком. И на школьных дворах установились другие порядки. Из последних мы стали… ну, не то чтобы первыми… просто теперь кое-кто оказался под нами. Прежде всего, турки, которые появились позже. «Тминные турки», как называли их мы, бывшие «макаронники», и вымещали на них все то, что в свое время терпели от немцев.

Мне оставалось только удивляться. Каким же речистым мог быть Винченцо, когда говорил о чем-то, непосредственно его не касавшемся.

– Ну а ты сам? – спросила я.

– А я получил свою первую «веспу», подержанную и желтую, но в очень приличном состоянии. Энцо откладывал на нее с каждой зарплаты… Без нее было не произвести впечатление на девчонок.

Он произнес это сухо. Несомненно, у девушек Винченцо пользовался успехом. Он и сейчас вполне привлекательный мужчина, однако, похоже, воспринимает это как нечто само собой разумеющееся. Возможно, именно потому, что успех не стоил ему ничего. Как правило, люди гордятся достижениями. Можно предположить, что таинственная отчужденность Винченцо и делала его желанным в глазах женщин. Он не выпрашивал их внимания. Таким я себе его и представляла: юноша на отшибе, никогда не в центре, молчаливый, ускользающий и тем интересный. Его хотелось раскусить.

– Любовник-латинянин, – улыбнулась я.

– О да… это было наше время… Девчонки просто вешались на смуглых парней.

– А ты так и не догадывался о существовании Винсента?

Он молчал. При упоминании этого имени дверь, которую он вроде бы приоткрыл передо мной, захлопнулась.

Винченцо встряхнулся:

– Так ты почитаешь мне вслух?