Глава третья

Рождение «Нана» — Знаток: Людовик Галеви — Три лани: Анна Делион, Бланш д’Антиньи и Вальтесс де ля Бинь.

— Анри Сеар рассказывает о профессиональной проституции в Париже в 1879 году. — Рекламная вакханалия.

— Первый завод — 55 000 экземпляров. — Миф о Нана. — Эротизм и укрощение чувственности.

В молодости в Золя было что-то от ярмарочного зазывалы, от силача, который с каждым днем становится «все сильнее и сильнее». «Нана» должна быть сильнее «Западни». Он отчетливо представляет себе эту девку с ноздрями охотничьей собаки; с ее помощью он собирается разделаться с обществом Второй империи, которое отнюдь не намерено складывать оружия. Но ему абсолютно ничего не известно о «технике» ухаживания.

«Нужно спросить у Флобера!»

В августе 1878 года он пишет ему:

«Я только что закончил план романа „Нана“. Этот план мне доставил немало хлопот, ибо он связан с необыкновенно сложной средой… Мне кажется, что получится весомо. Я хочу обо всем написать, но есть вещи очень сложные».

Золя, невинный в своем цинизме, порой раздражает нормандца, но Флобер любит его за присущее ему равнодушие к мелочам стиля, за силу, которая позволяет ему бороться с обществом и которой он втайне завидует. Напротив, эта грубая сила раздражает болезненного, нервного и чувствительного, как женщина, Альфонса Доде, и еще в большей степени — ворчуна-Гонкура, укрывшегося в своей отейльской оранжерее. Впоследствии ею будут возмущаться Анатоль Франс и Ренан. И именно этим объясняется то странное положение, в котором к тому времени оказался Золя: Золя, то подвергающийся насмешкам, то внушающий страх, Золя, чувствующий себя то смешным, то великим.

Золя, разыскивающий материалы для «Нана», — любопытное зрелище! В этом романе автор с удивительной осведомленностью описывает женщин легкого поведения, с которыми он никогда не встречался, если не считать несчастной Берты, вдохновившей его на создание «Исповеди Клода» (благодаря ей это произведение исполнено такой необыкновенной жизненной силы).

Людовик Галеви, автор текста оперетт Оффенбаха «Орфей в аду», «Прекрасная Елена», «Парижская жизнь», ведет его в театр «Варьете», чтобы показать уборную Гортензии Шнейдер. Дают «Ниниш». Журналист Миранда узнает Галеви. Но кто этот мужчина с ним? Ах, да ведь это Золя! Миранда с изумлением смотрит на его широкие плечи, выпуклую грудь, черные волосы. Золя, не обращая внимания на насмешливо-недоуменный взгляд своего собрата по перу, спрашивает:

— Что это за розовая жидкость в большой бутылке?

И не дослушав ответа, начинает торопливо записывать в блокнот историю, которую рассказывает Людовик Галеви.

«Приключения Ламбера Тибу у Анны Делион. Ом лежит в ее объятиях, когда приезжает принц Наполеон. (Это интересно, очень интересно!..) Он убегает, полуодетый, успев надеть лишь один ботинок. Не решаясь выйти в таком виде из театра, он мчится за кулисы и в конце концов попадает к кучеру… (О, замечательно, Галеви! Только не так быстро, милый!) На улице ужасная погода. Тогда он (Ламбер Тибу, да?) остается с кучером, которому он больше по душе, чем принц. „Сударь, я стал бы хорошо запрягать лошадей (Ну да, это говорит кучер), потому что вы мне больше нравитесь“. (Это невозможно выдумать, Галеви!) Затем кучер отеческим тоном, рассудительно рассказывает о мадам, о том, что она вполне могла бы обойтись без всяких там свиданий, что она изматывает себя (Удивительно! Изматывает себя!), что в ее жизни нет порядка (Как Нана!). В конце концов они садятся играть в безик. После того как принц уехал, появляется ищущая Ламбера Анна, в пеньюаре, со свечой в руке… Эта Анна, восхитительная куртизанка, великолепное создание, славная девушка, отдающаяся друзьям…»

Анна — Нана.

Другие лани — Вальтесс де ля Бинь, Дельфина де Лизи и Бланш д’Антиньи, а затем Кора Перл, обогатят образ Нана другими чертами. В первоначальных набросках к роману можно прочитать: «Я сказал, что у меня будут в основном две соперницы — Нана (толстая — Бланш д’Антиньи) и другая (худая — Кора Перл). Они будут красть любовников друг у друга и радоваться, когда им удастся заполучить принца». Бланш д’Антиньи была знаменитой певичкой из театра «Фоли-Драматик». Эта львица, пользовавшаяся покровительством начальника секретного отдела русской полиции, жила некоторое время в Санкт-Петербурге и, вернувшись оттуда, стала выступать с шумным успехом в «Шильперик». Ей создал имя банкир Бишофсгейм, которого она называла «мой старенький Бибиш».

«У нее было много любовников, — говорит чичероне, — но она отказала Наполеону III, заявив: „Мне не нравится его голова“. Недоброжелатели называют ее „Сливочное масло из Изиньи“. Да. Кажется, она худеет. Мы пойдем ужинать к ней…»

Вальтесс де ля Бинь «предоставила» Золя свой особняк. Эта прехорошенькая дамочка, проживающая в доме 98 на бульваре Мальзерб, беззаботно носила прозвище «Супруга артистов». Подруга Жерве и Гийме, она сама согласилась показать свой особняк. Золя обратил внимание на пышную кровать, которая в XIX веке находилась на переднем плане — и на сцене, и в жизни. Золя больше повезло, чем Дюма-сыну. Дюма попросил у дамы разрешения зайти в ее спальню. Она ответила ему холодно: «Дорогой мэтр, это не для вас!»

Галеви рассказал также историю, которая в романе легла в основу сцены между Нана и принцем Уэльским.

— А вам, Доде, когда вы были у Морни, пришлось, наверное, повидать всякое!

Гонкур дает Золя шпильку для волос, принадлежавшую Паиве. Он также просвещает Золя и тотчас же после этого мчится к Доде, чтобы рассказать об этом «презанятную историю», как говорит Вильмессан.

Окоченев от холода, Золя следует за потаскушками по улицам, чтобы посмотреть, как они «работают», и готов провалиться сквозь землю, когда одна из них говорит ему:

— Хочешь поддержать коммерцию? Гони луидор!

Когда он возвращается домой, глаза его возбужденно поблескивают за стеклами пенсне. Габриэлла выражает ему свое недовольство. Она, конечно, ревнует, но еще в большей степени охвачена беспокойством.

— Ты мог бы выбирать сюжеты, из-за которых не надо слоняться по ночам и подглядывать за девками!

— Коко, но ведь Нана девка!

— Ну и что ж, можно было обойтись без этой Нана!

«Нана, Анна Купо, родившаяся в 1852 году, сочетание наследственных черт родителей. Преобладают моральные качества отца».

— Золя, ваше исследование об экспериментальном романе — это софистика.

— Ну, ну, продолжайте, Сеар!

— Когда Клод Бернар выдвигает теорию эксперимента, он прекрасно знает, в каких условиях будет происходить эксперимент и под воздействием каких именно законов. Так ли обстоит дело у романиста? Конечно, так, если говорить о физиологической части его произведения…

— Я слежу за вашей мыслью.

— Но где критерий тех изменений, которые неизбежно вызываются да психологии индивидуума гипертрофией или атрофией какого-нибудь органа? И если Клод Бернар подходит к научному факту, то романист приходит попросту к гипотезе, к гипотезе, Золя!

— Ну и что же?

— Это дает повод для дискуссий.

— Дискуссия, Сеар, очень хорошая вещь.

— Позвольте, научная точность, которую вы так любите, не может…

— Ах, дорогой, Флобер говорит об этом более резко: «Золя может обнаружить в своем экспериментировании лишь то, что он сам туда внес».

— В таком случае?

— Дайте мне адрес какого-нибудь заведения.

— Что?

— Мне нужно заведение.

— Есть… есть особняк Люси Леви… Туда приходят с пяти до шести часов.

— О, интересно!

— Спрашивают дежурное блюдо…

— И что? Ложатся в постель?

— Нет. Для этого нужно быть другом Люси.

— А могу я изобразить, как Нана, после любовных утех, напивается допьяна с любовником в постели?

— Послушайте, дорогой Золя, экспериментирование…

— Экспериментирование требует, чтобы вы повели меня на ужин к Люси Леви!

Сеар бросает взгляд на Золя и умолкает. Он в недоумении. С каждым годом их дружбы это чувство будет возрастать у Сеара. Итак, выходит, что Золя насмехается над идеями, которые сам защищает! Да, так оно и было. Он хорошо знал все возражения, которые вызывали некоторые уязвимые места его теории. Но он решил обновить жанр романа, сделать его более действенным, и эти идеи были необходимы ему.

Они отправились ужинать к Люси, на улицу Моннье.

— Твоя физиономия мне, кажется, знакома, — говорит одна дама, обращаясь к Золя. — Мы уже спали с тобой?

— Нет, вы ошибаетесь, сударыня.

И галантно добавляет:

— Поверьте, я сожалею об этом.

В четыре часа утра Сеар застал своего друга в умывальной комнате. Куртизанка возлежала на диване, одна ее нога покоилась на колене Золя, который сидел на полу, прислонясь к низенькому креслу, и делал записи в своем блокноте.

«Румяна берут на пальцы, покрывают лицо и затем равномерно втирают в кожу с помощью заячьей лапки. Большое искусство накладывать румяна. Молодые девушки или молодые женщины румянят мочки ушей… Нелегкое дело — подводить тушью глаза. Она закрывает глаз, проводит кисточкой по верхним и нижним ресницам…»

Теоретические дискуссии не помешали Анри Сеару снабдить Золя точной информацией:

«Поскольку нам пришлось столкнуться с этими вопросами, сообщаю вам некоторые сведения. Эти сведения, возможно, помогут вам изобразить апофеоз Сатен. В реальной жизни такие, как Сатен, утомленные своей профессией и найдя себе в конце концов любовника, который их финансирует, открывают дома свиданий. Таких домов много на улицах Сент-Оноре, Шато-д’О и в проезде Жасси, возле Страсбургского вокзала. Женщины, которых они приглашают, обычно не зарегистрированы в полиции. Это в большинстве своем бывшие работницы, которые утром уходят из дома с небольшой кожаной сумкой в руке, словно направляясь в свою мастерскую… Хозяйки подобных домов, разбогатев, что происходит довольно быстро, продают их по более высокой цене, ибо у них своя сложившаяся клиентура, не считая случайных посетителей, которых зазывают через окно. Чтобы предупредить по возможности вторжение полиции, хозяйки таких домов, главным образом на улице Шато-д’О, запрещают своим женщинам надевать пеньюары… В случае неожиданного вторжения блюстителей нравственности у них вполне благопристойный вид и их можно выдать за портних. Эти сведения сообщила мне некая Камилла де Берльмон. Бельгийское имя, которое она носила, дало повод ночным путешественникам по бульварам прозвать ее Голландским Волчком. Она по-матерински рассказывала мне о принятых ею предосторожностях и о том, как она жестоко эксплуатировала свой персонал (даже привожу подлинные ее слова): „Что ты думаешь… каждая из них приносит мне ежедневно от 50 до 60 франков. Я отдаю им 10 франков. И они довольны, это для них удачные деньки“. Камилла, как и Сатен, прошла путь от панели до отдельных кабинетов, и теперь эта стареющая дама с сильно набеленным лицом отдыхала, занималась спокойной коммерцией, удовлетворенная тем, что хоть как-то могла мстить за былые невзгоды своей молодости. Ее клиентура состояла в основном из студентов Политехнической школы, а сама она питала нежные чувства к офицеру из полка африканских стрелков, который, живя вдалеке, до сих пор не порывал с ней. Она хранила верность, принося себя в жертву лишь в дни, когда был наплыв клиентов; она заботилась о репутации своего дома, который рассчитывала перепродать одной из подруг, взяв с нее столько, сколько стоит контора нотариуса».

(12 ноября 1879 г.)

Анри Сеар увлекся своей миссией, и надо сказать, он превосходно знал эту сторону жизни! Вот другой набросок, более тщательно отделанный, более «художественный». Это бесценный портрет с натуры Люси Леви с улицы Моннье, его словно сделал Константин Гис:

«Она то возбужденно что-то говорит, то молчит, замкнувшись в себе; она не может долго находиться на одном месте. Ей хорошо лишь там, где ее нет… Она не знает, куда пойдет, что скажет, чего хочет… Требует пирожных и, когда их приносят, не притрагивается к ним; восхищается букетом, который держит в руке продавщица цветов, бегущая рядом с ее экипажем на Елисейских полях, покупает его, за что та осыпает ее благодарностями, и затем, даже не понюхав цветы, небрежно бросает их через плечо на откидной верх своей коляски. Она выходит из нее, опять садится, едет, останавливается. Жалуется на невзгоды, которые испытывает, купаясь в роскоши, на пустоту своей жизни и, заканчивая свои причитания, восклицает: „Иди, дочь моя, и пусть люди болтают, ведь не они ж дают тебе кусок хлеба!“ Если бы вы знали, как Огюст потешно ругается с извозчиками! Эй ты, чучело, ты что, заснул? Эй ты, там! Кстати, он один из моих первых любовников. Поль, Поль… Забыла его фамилию. Он все еще любит меня, этот мальчик, вы бы только взглянули на него. Представьте себе, он все время старается оказаться рядом со мной. Я говорю с ним, и, очевидно, этого ему достаточно. Глупец! Так же ведет себя множество людей, которых я знаю. Я разговариваю с ними. Это не доставляет неудовольствия Леону (это ее любовник). Впрочем, не все ли равно? Пусть только попробует что-нибудь сказать! Кроме того, сколько других мужчин. Однако я немного привязана к нему, у него красивые глаза. Не правда ли, Леон, у тебя красивые глаза? Если тебе еще никто не говорил об этом, то я скажу. Мне кажется, я могла бы быть верной мужчинам, у которых красивые глаза. И послушайте-ка, что я вам скажу: один господин, который увидел меня (он живет напротив), как раз сегодня утром прислал мне в корзине с персиками и виноградом пачку банковских билетов — две тысячи франков. Эти фрукты — большая редкость в теперешнее время года. Человек этот русский. Говорят, у него много денег, и он хорошо относится к женщинам. И все же я все отослала обратно, да, да, и персики, и банковские билеты! О если бы вы видели, какие это плоды, спелые, крупные, и как было бы здорово попробовать их на вкус. А как побагровел этот толстяк, как он был уязвлен! Я говорю это не для красного словца, но, право, мне было немножко жалко фрукты. Не так ли, Леон? Толстый щенок всегда дорог своей матери! Ведь именно ради тебя я так поступила, а ты в одно прекрасное утро бросишь меня, как грязную сорочку. Ну и что ж, это меня мало трогает! Зато я тебя все-таки сильно любила! Ну засмейся же! Ты печален, как улица Клеф! Как смешно, однако, что я тебе все это рассказываю! Видишь ли, я довольна, недавно я ходила проведать моих малышей, и они чувствуют себя хорошо».

Это о Люси, а вот о ее доме:

«Ужин затянулся до бесконечности. Вдруг ввалилась компания ультрахлыщей, пришедшая с вечеринки, которая происходила по соседству, у Менье, в парке Монсо. Люси пригласила их накануне, во время попойки у Петерс. Она ничего не помнила и упрямо отказывалась их принять. Одиннадцать человек, выстроившиеся гуськом, один за другим показываются в дверях и грозят вышвырнуть нас отсюда. Все сотрапезники, которые кто стоял, кто сидел, повернулись к дверям, готовые отразить атаку. Люси поднимается и, полная достоинства, делая трагический жест, которому научилась в театре „Тур д’Овернь“, где она играла когда-то, кричит растерявшемуся офицеру егерского полка б аксельбантах и лосинах: „Жан! Почему не убрали отсюда эти отбросы?“ Поднимается шум. Но тут выступают посредники. Постойте-ка, Люси, вы ведь сами сказали, чтобы они пришли! Некоторые из вновь прибывших узнают знакомых среди присутствующих, дело улаживается, все оборачивается в шутку. Оказывается, никто не питал никакой неприязни к участникам нашего ужина, и осаждавшие квартиру Люси мужчины проходят через весь салон, то и дело обмениваясь рукопожатиями. Среди них некий Роган-Шабо».

И последний набросок:

«Она медленно причесывалась в комнате, стены которой были обиты бледным шелком и которую освещали люстра и бра; шторы на окнах были опущены, чтобы создать иллюзию ночи. Ее любовник лежал на низкой кушетке и курил сигарету за сигаретой, предаваясь мечтам, а она — в сиреневых чулках, натянутых до половины бедер, в высоких ботинках, с голым животом, голой грудью, вся голая, — стояла перед зеркальным шкафом и улыбалась отображению своей красоты, которое позолотил пылавший сзади нее камин. И, как бы наслаждаясь своим роскошным телом, словно забывшись в созерцании линий своей плоти, она потихоньку, движением руки, исполненным сладострастия, посылала поцелуй за поцелуем. Но постепенно рука ее опускалась все ниже и ниже; на лице появилось чувственно-скорбное выражение, а в зеркале с двойной гранью отразились ее трепещущие пальцы, лесбийская грация этой порочной Венеры Медицейской».

Вне себя от радости, весь пылая, Золя 26 июля 1878 года благодарит своего консультанта:

«Тысячу раз спасибо за ваши заметки. Они превосходны, и я использую их все; в особенности изумителен обед. Мне хотелось бы получить сто страниц подобных заметок. Мне кажется, я сделаю превосходную книгу. Если вы или ваши друзья найдете что-нибудь еще, то непременно присылайте. Я жажду узнать многое».

Наконец, наряду с этими материалами, полученными из первых рук, Золя использует также такие книжки, как «Прекрасные грешницы», «Дамы из Рикенуаля», «Кокотки», «Обожаемые актрисы», «Пожирательницы мужчин», «Маленькие кошечки этих господ». Когда Габриэлла увидела эти книжицы, ее чуть не стошнило.

Прошло время, когда Золя искал газеты, чтобы напечатать свой роман. Теперь издатели газет сами гоняются за ним по пятам. Публикация в газете еще не оконченного романа с продолжением осложняет работу писателя. В конце сентября 1879 года издатель газеты «Вольтер» Жюль Лаффитт попросил у Золя разрешения начать публикацию еще не оконченной «Нана». 16 октября начинается публикация романа. Она сопровождается рекламной шумихой. Сеар писал:

«„Нана“ вызывает огромное любопытство. Это имя пестрит на всех стенах Парижа. Это превращается в наваждение, кошмар. „Вольтер“ из номера в номер печатает рекламу. Вы даже не можете представить себе, сколько афиш на стенах домов!» Рекламы — повсюду, даже «на конце трубки, откуда прикуривают в каждой табачной лавке».

В марте 1880 года Шарпантье продал по установленной цене 55 000 экземпляров и дал распоряжение сделать 10 000 дополнительных. В 1895 году тираж «Нана» достиг 149 000 экземпляров, в 1902 — 193 000, в 1928 — 278 000. В 1962 году он приблизился к 400 000 экземпляров.

Флобер на протяжении полутора лет следил за тем, как рождалась «Нана». Книга вызвала у него восхищение:

«То, что вы могли бы употребить меньше грубых слов, — это так… То, что некоторые страницы возмущают целомудренные души, — согласен. Ну и что же? Что из этого следует? К черту идиотов (sic), во всяком случае, это ново и смело сделано. Нана, не переставая быть реальной, превращается в миф».

Важно подчеркнуть, что Флобер, опережая на полвека свое время, употребляет слово «миф» в таком же значении, в каком мы используем его сейчас. Да, Нана — мифический образ. Но откуда возник этот миф? Из ненависти Золя к Второй империи и буржуазии, из робости Золя перед женщиной. Габриэлла не без оснований ревновала своего мужа.

«…Нана появилась обнаженной. Появилась со спокойной дерзостью, уверенная в покоряющей силе своего тела. Она накинула лишь газовое покрывало; ее округлые плечи, грудь амазонки с приподнятыми и твердыми, как острие копья, розовыми сосками, широкие, сладострастно покачивающиеся бедра, полные ляжки, все ее тело, тело очень светлокожей блондинки, угадывалось, просвечивало сквозь легкую белую, как пена, ткань… Когда Нана подымала руки, у нее под мышками в свете рампы виден был золотистый пушок… Зов, шедший от нее, словно от львицы в любовном неистовство, разливался все шире, наполняя зал».

Эта женщина легкого поведения, развращенная еще в детстве условиями, в которых она жила, мстит за народ, разоряя мужчин, которых она презирает. Для нее не существовало никаких условностей. После своего возвращения с Востока, заразившись оспой, она умирает; это происходит в июле 1870 года, и толпа вопит: «На Берлин, на (Берлин!». Она воплощение обреченного общества и одновременно — орудие его разрушения.

Нана превращает свои жертвы в животных. Это трактирная Цирцея, ставшая некоронованной королевой.

«…она стала обращаться с Мюффа, как с животным, стегала его, пинала ногой.

— Но! Но!.. Ты теперь лошадь… Ну, скорее, старый одер, пошевеливайся!

В следующий раз он был собакой».

Этот эпизод не выдуман, он взят у Отуэйя, распутного актера, автора «Спасенной Венеции», где старый сенатор Антонио перед куртизанкой Акилиной изображает быка, а затем собаку и позволяет ей отхлестать себя. Взят у Отуэйя, которого Золя, всегда слишком поспешный в своих выводах, сравнивает с Шекспиром в статье, опубликованной в «Трибюн» 6 декабря 1878 года, за одиннадцать месяцев до появления «Нана».

«Он опускается на колени перед тварью, изображает собаку, просит, чтобы она из милости немножко побила его, плюнула ему в лицо… Затем, стремясь к новым острым ощущениям, желая испытать волнение, нервную встряску, он просит, чтобы с ним обращались как со слугой, чтобы били его, как бьют слугу».

Это классическое изображение мазохиста восхитило Золя:

«Сенатор Шекспира (Отуэйя) — вечный образ. Ищите и обрящете его среди нас. Ах, сколько мрачных комедий, сколько мужчин, которые сбрасывают с себя фрак, а также маску и вертятся на ковре, изображая собаку и вымаливая пинки!»

Этот «миф» о Нана, которая доводит людей до скотского состояния, будет в таком же духе интерпретирован Марлен Дитрих в «Голубом ангеле», который благодаря экранизации получил огромную популярность, но который является менее значительной вещью, ибо в произведении Генриха Манна, немецкого ученика Золя, отсутствует свирепость автора «Нана»: «Венера разлагалась».

Романтическая галлюцинация, смешиваясь здесь с эротизмом, создает сильнейший эффект. И именно этим обусловлена столь поразительная гиперболизация образа Нана:

«И меж тем как женское начало в ее лице, торжествуя, парило в блеске славы над своими распростертыми жертвами — так солнце поутру встает над полем кровавой сечи, — сама Нана пребывала в полном неведении содеянного, подобно великолепной неразумной твари, была все той же добродушной, славной девкой».

Если бы Золя вел такую жизнь, как Мопассан, который даже у себя дома не упускал служаночек, он никогда бы не написал этот необыкновенный роман! Целомудрие Золя и эротизм его произведения — это лицевая и оборотная сторона одной и той же медали. Он представлял себе Вторую империю в виде огромного дома терпимости, наполненного изнасилованными крестьянками, совращенными работницами, женами буржуа, занимающимися адюльтером; все они податливы и вызывают «отвратительную гримасу самца», ту гримасу, которая появлялась у него на лице, когда он писал об этом. Ему принадлежат слова: «целое общество, бросающееся на женский зад».

Он грубо развивал эту мысль, начиная с первых набросков к роману:

«Свора бежит за сукой, которая не испытывает вожделения и насмехается над собаками, преследующими ее. Поэма о желаниях самца, об огромном рычаге, приводящем в движение мир. Есть лишь женский зад и религия».

Он достиг своей цели.

Об этом великолепно сказал Гюисманс в письме к Золя от 15 февраля 1880 года:

«Я ошеломлен „Нана“. Черт возьми, если читать книгу, не отрываясь, то исходящий от нее запах совершенно одурманивает. Прекрасная книга и новая книга! Абсолютно новая в серии ваших романов и среди всего того, что до сих пор написано. В самом деле, я думаю, что до сих пор вам не удавалось создать такого сильного произведения и ваш талант не обнаруживал еще себя с такой естественностью и полнотой… А дьявольски разукрашенные кулисы и актеришки! Да здравствует Коклен! И табльдот, и скачки, и восхитительная, великолепная сцена, когда Мюффа узнает, что ему наставили рога, и божественная Сатен, которая, признаюсь, сильно волнует меня… и все, ей-богу, превосходно!»

Благодаря этому роману Золя освободился от угнетавшего его сложного комплекса психологических переживаний, и это произошло не оттого, что он избрал модную в ту пору тему, легко поддающуюся разработке. И его друзья — Мопассан, Гюисманс, Сеар — еще до возникновения фрейдизма прекрасно понимали это.

В связи с романом «Нана» перед Золя встала проблема эротизма. Он считал, что, поскольку эротизм существует, он имеет право его изобразить. И этот эротизм, таинства которого ему были неведомы, он насыщает своими сокровенными, не нашедшими выхода эмоциями. При этом, несмотря на всю его необузданность, они остаются вполне нормальными. Опережая Сартра, Золя скажет с серьезным и значительным видом по поводу своего романа: «Все, что относится к полу, относится к самой социальной жизни». Но он не смог бы написать роман о гомосексуалисте. Его внимание полностью сосредоточено на женщине. И на ребенке. «Мужчина и женщина находятся, безусловно, в этом мире лишь для того, чтобы производить на свет детей, и они будут тратить жизнь впустую, если откажутся делать то, что нужно для этого делать». Он не изменит своего мнения на этот счет. Свидетельство тому — следующая рабочая заметка, относящаяся к «Доктору Паскалю»:

«Любовь должна завершиться рождением ребенка; точно оговорить, что все остальное — забава и суета (sic). Как только появляется ребенок, цель, которую ставит природа, достигнута. Против любви, которая исключает ребенка».

«Нормальный» характер его отношения к эротизму так ярко выражен, что он впоследствии ополчится против маркиза де Сада.