Учитель на своём месте
Очень долго я хотел быть водителем троллейбуса. Я застывал в восторге ревнивой зависти перед мельканием огней на панели теплой кабины, волшебством неторопливого путешествия по городу и цветных картинок, которыми непременно была оклеена эта уютная и прозрачная пещерка, предоставленная целиком и полностью только тебе одному. Потом троллейбус вступил в соревнование с кабинетом врача и очень скоро проиграл блестящим инструментам, стеклянным шкафам, потертому портфелю со снадобьями и просто очень нужному для народа делу. Однако и этот стерильный мирок легко и без сопротивления сдался очарованию кулис, безумию репетиций и предпремьерному неврозу. Были еще небольшие «романы на стороне» и неожиданные увлечения, начиная от укладки асфальта, заканчивая прокуренным кабинетом следователя. Кем я только не хотел стать! Если эту фразу завершить вопросительной интонацией, вырвется неожиданный даже для меня самого, но честный ответ: я никогда не хотел быть учителем. Это правда. И сам в удивлении спрашиваю себя: почему? Почему я никогда не стремился стать преподавателем? Меня что-нибудь отпугивало, настораживало, возмущало? Нет. Перед учителями я всегда испытывал легкий трепет благоговения, и этот трепет не покидает меня и сейчас, и, видимо, здесь ответ на мой вопрос: я всегда смотрел на учителей, как на античных богов — простых, цельных и величественных, — с восторгом ужаса и благоговения, не позволявших мне даже мечтать об этом священном служении. Они всегда жили где-то рядом, мы бывали у них в гостях, это были люди труда и очень скромного достатка. Наши учителя получали маленькую зарплату, одевались очень бедно и неприхотливо, но в них было столько величия и подлинной красоты, что самые удалые хулиганы складывали свои мечи и шпаги к ногам этих небожителей.
Мои старые советские учителя. Они были настоящими. Они знали, что занимаются святым и очень значительным делом. Кроме них об этом знала вся страна, и скромная пожилая женщина в стареньком платье со старинной брошью шла по школе, как богиня.
Я остановился, пытаясь вспомнить моих любимых учителей не в костюме, а в каком-нибудь другом наряде, и не смог. Даже когда мы отправлялись в рощу, шли в поход, наш учитель в рабочей одежде сохранял свое божественное величие. И какое счастье было наблюдать их у доски, когда у старого наставника загорались глаза, появлялся какой-то ребячий азарт и восторг нового от решенной задачи, от прочитанной строки. Они учили нас видеть красоту, правильно радоваться, правильно сочувствовать.
…В тот день мы знакомились с Гете. Александр Яковлевич прочел наизусть «Лесного царя». Просто. Величественно. И завораживающе.
— А сейчас я хочу, чтобы вы услышали, как звучат эти стихи на языке автора.
И в класс вошел дремучий немецкий стих. Непонятный язык, но прекрасный и романтичный, укутал нас душным и ароматным туманом германского гения. Это было откровением красоты. Я не разобрал ни слова. Но слишком понял, что поэзия — это стихия неудержимая и опасная, как любовь и музыка.
Зачем он читал Гете нам, детям из заводского района, зачем он заражал нас желанием красоты, всякий раз заставляя сходить на премьеру нового спектакля, обсуждая очередную новинку из «Роман-газеты»? Где наш «Сельмаш» и где Гете? Но он был непоколебимо уверен, что без Гете нам не выжить. И через много лет я прочел у святого Антония Великого о высоком служении моего учителя: «Человекотворцем должно назвать того, кто успевает умягчить нрав необразованных и заставить их полюбить науки и образование. Равным образом и тех, кои людей невоздержной жизни приводят к жизни добродетельной и богоугодной, тоже должно считать человекотворцами, потому что они будто возсозидают людей. Кротость и воздержание суть счастье и благая надежда для душ человеческих».
И почему-то именно простые люди безошибочно распознавали святость наших человекотворцев. С какой любовью описывает Виктор Астафьев бедную семью своего учителя, его очаровательную неприспособленность к деревенской жизни и трогательную заботу, которой окружили его все жители этой деревни! Каким безусловным авторитетом пользовался в их деревушке этот рассеянный молодой человек в костюме! Сколько благоговения к учителю у Чингиза Айтматова, у Валентина Распутина и многих других авторов, которым помогли обрести голос простые советские учителя — святые труженики!
И разве они не святые? К какому чину святости я причислю их? Они — бессребреники, потому что никакая власть в нашей стране так и не решилась платить им по заслугам. Они — великомученики, потому что настоящий учитель не спит ночей, мучаясь и страдая вместе со своим учеником, его болью болея. Они — страстотерпцы, потому что современный учитель всем должен, перед всеми виноват, во всех грехах повинен, кротко и безропотно принимая удары со всех сторон. А потому учителя — чудотворцы, ведь воспитание — это задача общества в целом, не только профессиональных педагогов, выбивающихся из сил, захлебывающихся в самоубийственных попытках сотворить чудо — вырастить хороших людей из этих малышей, когда все общество — и семья, и культура, и государство делают все, чтобы этого чуда не случилось. Но в большей степени учитель — юродивый, потому что даже ребенок скажет, что надо быть абсолютно сумасшедшим, чтобы в наше время пойти в учителя. Где наши боги и богини? Где ваши торжественные священнодействия? Вас заставили усомниться в своем служении, вас предала страна, против вас воюют политики, чиновники, родители и дети.
Учитель лишь тогда с успехом будет делать свое дело, когда за ним стоит весь народ, вся страна подтверждает его правоту. Современный педагог находится в осаде. Он одинок и брошен. Он стоит, обманутый страной, преданный государством. Он должен всем. Его винят во всех грехах и предъявляют нечеловеческие требования. Его заставляют лгать, а это самое опасное для учителя, потому что ложь развращает не только педагога, но и его учеников. Нынешняя школа пропитана ядом показухи, коммерции, вранья и неслыханного унижения учителя. Сколько талантливых учителей вынуждены сегодня уйти из школы и университета, потому что задыхаются от этой лжи, не в силах противостоять все отравляющему абсурду бюрократии, безумных педагогических экспериментов и чиновничьего произвола. И будет ли когда-нибудь конец этому самоубийству школы?
И дети очень чувствуют эту ложь и двусмысленность. Никогда не думал, что так современно будет звучать отрывок из детских воспоминаний Сартра: «Мадемуазель Мари-Луиза, молоденькая блондинка в пенсне, восемь часов в день за нищенское жалование преподававшая в заведении Пупон, согласилась тайком от начальниц давать мне частные уроки. Она то и дело прерывала диктовку, чтобы облегчить душу глубоким вздохом; она жаловалась мне, что до смерти устала, что одинока как перст, что готова отдать все на свете, лишь бы выйти замуж, хоть за первого встречного. В результате она тоже исчезла, якобы потому, что ничему меня не учила, но мне сдается, что главная причина была в другом — дед считал ее неудачницей. Этот праведник не отказывал страждущим в утешении, но гнушался приглашать их к себе в дом. Он спохватился вовремя — мадемуазель Мари-Луиза сеяла в моей душе семена сомнения. Я знал, что жалование всякого человека соразмерно его достоинствам, а про мадемуазель Мари-Луизу говорили, что она девушка достойная, — почему же ей платили гроши? Когда человек исполняет свои обязанности, он горд и полон самоуважения, он счастлив, что трудится; но раз так, раз она сподобилась трудиться по восемь часов в день, с какой стати ей плакаться на жизнь? Когда я пересказывал деду ее жалобы, он хохотал — она слишком безобразна, чтобы кто-нибудь на нее польстился. Я не смеялся: значит, бывают проклятые от рождения? Выходит, мне солгали — в нашем благополучном мире узаконены чудовищные беззакония».
В житии преподобного Арсения Великого есть такой эпизод. Император Феодосий Великий пригласил Арсения, известного своей ученостью и благочестием, стать учителем его детей — будущих императоров Аркадия и Гонория. Арсений согласился и приступил к занятиям. Однажды Феодосий зашел в классную комнату и увидел, что наставник ведет урок стоя перед принцами, которые сидят на престолах. Император возмутился и приказал учителю и ученикам поменяться местами: отныне Арсений преподавал сидя на троне, а принцы смиренно стояли перед ним, слушая и отвечая урок.
Что это было: царская прихоть, борьба с собственными детьми? Мне видится здесь символическое действие с конкретным смыслом: для мудрого Феодосия труд педагога был настолько важен, так высоко ценим, что даже законные наследники престола стояли честью ниже своего учителя. Я называю императора Феодосия мудрым, потому что именно понимание роли учителя в воспитании и образовании молодых людей выдает мудрого и дальновидного политика, озабоченного процветанием своей страны, сохранением преемственности поколений, усвоением традиции и культурного наследия предков. В нашей стране сейчас наблюдается совсем иная картина: учитель и школа унижены и прокляты. Ученики и студенты не просто слушают урок сидя на престолах, они там нагло развалились. Справедливости ради следует сказать, что это не особенность политики отдельного государства, скорее — мировая тенденция, но то, что она мировая, не делает ее правильной и достойной подражания.
В нашем обществе педагоги — самая униженная и бесправная категория граждан. Они должны и чиновникам, и родителям, и ученикам, не имея взамен никаких прав на элементарное уважение, защиту от произвола учеников, родителей и своих же руководителей. Учителя бегут из школ, спасаясь от бюрократии, бесконечных экспериментов над школьной программой, нищенской зарплаты. Надо поклониться в ноги тем, у кого хватает мужества остаться в школе, святым педагогам-энтузиастам, учителям-бессребреникам. Школа — это традиция, которая появляется не вдруг, а формируется десятилетиями. Разрушить ее гораздо легче, чем построить. Но чем может обернуться разрушение школы — культурной матрицы нашей цивилизации — и сложно, и страшно предсказать. Одно ясно: учитель сегодня нуждается в защите, его следует занести в Красную книгу нашей культуры как вымирающий вид и делать все возможное не только для его сохранения, но и для возвращения педагогам их высокого достоинства. Следует вернуть учителя на его законный престол.
